Клуб интеллигентов

Кисло улыбнувшись, батюшка подумал про себя: «Как ужасно закоснел старик! Тяжко будет с ним договориться». И даже пожалел, что связался с этим колхозником. Но ведь никто не слышит. Обойдется.

А Балтрус, разойдясь, продолжал выкладывать свои премудрости:

— Вот теперь, возможно, человек скоро на Луну полетит, а раньше духовенство за одни только подобные мысли на кострах сжигало.

— Это прежде было. Теперь не средневековье. За это бог человека возвысил, дал ему разум.

— Тут-то уж господь маху дал. Дело в том, что чем человек просвещеннее, тем он от бога дальше. Мы вот, мужички, еще кое-как верим, а верующего ученого с трудом сыщешь.

— Ну, ну, не говорите. Верят и образованные.

— Такая уж у них и вера. Мертвая. Исповедуются, слышал я, по телефону, проповеди с магнитофона слушают. А правда ли, что папа определил архангела Гавриила попечителем телевидения?

— Ну и любопытны же вы. Правда, этот архангел теперь опекает телефон и телевидение. Это святые дела, созданные с ведома бога. Почему же ими не воспользоваться?

— Мне такие дела тоже по душе. Только все кажется, не святые они, не божье это дело, и баста.

— Вам, как я вижу, веры недостает. Атеисты вас глубоко совратили. Поспешите исповедаться, не то душу загубите.

— А если я не верю в загробный мир? — неожиданно изрек Балтрамеюс. — Будет ли исповедь истинна?

Батюшка даже назад откинулся. «Вот чертово отродье, что ему ответить? Черт его дери, пусть не верит, лишь бы исповедался, да с амвона можно было бы огласить. Вот в чем главное». И батюшка совсем по-отечески молвил:

— Знаешь, Балтрамеюс, что касается загробной жизни — это не смертный грех. Англикане вот тоже преисподней не признают.

— Выходит, что теперь вроде и бог новый. Либерал, как говорят политики.

— Не бог, времена другие, друг любезный.

— Так, авось, потом и исповедаться не потребуется? Все равно к тому времени всех грехов не припомнишь, забудешь. Черти над этим смеяться будут.

— В будущем, Балтрамеюс, возможно, и не потребуется. Хватит того, что о грехах будешь сожалеть. Но теперь еще надо. Без исповеди нельзя.

И батюшка спросил о том, что все время его будоражило:

— Так когда же ты думаешь свои грехи ко мне принести? Долго только не мешкай, не мучай душу. Обдумай все хорошенько и приходи.

На это Балтрус бойко откликнулся:

— Я уже все обдумал, духовный отец: подожду, думаю, полной демократии. Когда не будет ни преисподней, ни рая, ни исповеди, ни молитв. Я думаю, дождусь. Теперь ведь не средневековье, не правда ли, батюшка настоятель?

Батюшка более не спорил: возможно, лишился речи, быть может, не нашел что сказать в ответ, а может быть, был согласен с мнением Балтрамеюса. Кто его знает...

СТАРИК-СТАРЬЕВЩИК

Как, каким образом колхозник Викрутис очутился за Атлантикой — не знает никто. Но он, прижав руку к сердцу, утверждает, что в той стороне побывал, — и все тут. Многие словам его доверяют. Не верит и не хочет их слышать только старый колхозный интеллигент ветеринар Шнибждукас. Заслышав рассказ Викрутиса о путешествии в заморские края, Шнибждукас, краснея от стыда, пускается наутек, с глаз долой. Дело в том, что сам-то он всем уши прожужжал про тот долларовый рай, про те златые горы, что, мол, там и хлеб прямо на тротуарах растет. А в колхозе Шнибждукасу все неладно: и хлеб в глотку не лезет, и водка через меру горчит, и мясо слишком жесткое; сало чересчур жирное, молоко больно жидкое; и погода вообще сплошь дожди, зимой холодно, летом жарко и т. д. А главное — к власти душа не лежит, не настоящая она. А вот там, мол, у его дяди Сэма, правительство сидит настоящее, литовское. И до тех пор Шнибждукас дудел в свою дуду, пока Викрутис однажды не сказал:

— А что, надо бы как-нибудь на досуге заглянуть в те края. Сообщение теперь хорошее — сяду на реактивный и слетаю к этому дяде. С картошкой управимся, и махну.

И что ты с ним поделаешь — полетел и назад воротился. Теперь всей апилинке рассказывает, что видел да что слышал. Жаль, всего не успел осмотреть; проголодался, домой заспешил — чтобы ужин не простыл. Жена-то сквалыга, на дорогу ни гроша не дала, а опоздаешь часом — еду не подогреет. Стало быть, сперва он кинулся туда, куда больший интерес завлекал — поглядеть на тех настоящих правителей. Шнибждукас ведь просил привет им передать.

Вместе с другими туристами попал он не то в музей, не то в покойницкую, на кладбище, а возможно, и в зоологический сад. Доподлинно он не ведает, так как, не зная тамошнего иностранного языка, надписи над воротами прочесть не смог.

— Пробрался я к месту пребывания тех властителей следом за другими, — рассказывал Викрутис. — Впереди всех сам дядя трусил — старикашка трухлявый, почитай едва живой, но на язык еще бойкий и задиристый, как и самый их тот капитализм. Поначалу показалось, будто я в хлев попал при вывозке навоза — такой тяжелый дух в нос ударил. Ну и подумал: может, кто прелые портянки оставил или дохлая собака где-то лежит. Потом, правда, притерпелся, порешил: возможно, сам дядя по-старости нутряных газов не сдерживает... Ну и насмотрелся я там, понавиделся! Столько владык, столько королей в одной куче никогда не видел! Законсервированные, забальзамированные, копченые и квашеные, густо посоленные, лежат они там навалом. Всякие были: и толстые, и худые, и в военной форме, и во фраках, с бантами и аксельбантами, вылощенные и пообтертые. А некоторые так в одном исподнем. Словом, сообразно с тем, как кому довелось с трона драпать. А уж орденов-то, орденов, блестящих пуговиц — в глазах рябит. Тут я и подумал: вот кабы все эти цацки в металлолом сбыть — сколько полезных вещей можно отлить! Или отдать детям, было бы чем их потешить!

Публика шла дальше. Кого только тут не показывали: короли, императоры, князья, маркизы, герцоги, генералы и прочие господа. Вытянулись тихие, спокойненькие, будто отдыхают, хоть никогда и не трудились. Оглядываюсь, таращу глаза, спрашиваю, нельзя ли повидать наших старинных литовских королей да князей. Оказывается, таких тут нет.

— Если желаете — вот ваш король Урашас, президент Сметона, — дядя показал на плесневеющих в гробах властителей. Но Викрутис только рукой махнул: не надобно, об одном наслышан, а другой и плеткой попотчевал.

Отвечая на вопрос, старичок пояснил, что эту покойницкую или музей он основал в 1917 году, когда трудовой народ России сбросил старых правителей и сам начал хозяйничать. Нельзя, мол, допустить, чтобы такие особы ни за что пропали, сгинули без пользы, может, еще и пригодятся. Неплохо, когда есть кого послать: подкормил, обмундировал, винтовку в руки, и пусть дерется за веру и отечество.

— Однако же поистлели они, слабоват, видно, на них бизнес! — заметил Викрутис. — Разве, что, на мыло их пустить?

— Ерунда это. Их боевой дух жив. Ты, детка, видно, не веришь в бессмертие духа, раз так говоришь, — осерчал старик.

Викрутис уразумел: стало быть, все эти трупы что-то вроде дядиного актива, и оскорблять их нельзя. «Старик про дух упомянул, — призадумался Викрутис. — Как знать, не тот ли это дух, что дядя, приправив одеколоном, называемым «свободой», прыскает во всех странах мира и доказывает, как тяжело рабочему человеку жить без королей да господ? Этим духом, видно, и ветеринар Шнибждукас напитался, коли ему колхозный хлеб стал поперек горла. Вот каким кислородом этот интеллигент дышит!»

Потом дядя завел гостей в другой огромный зал, куда были водворены живые «владыки». Как только делегация, руководимая дядей, приблизилась к ним, они бросили свои занятия и вытянулись кто как мог — даже корсеты затрещали.

— Вольно, — сказал дядя.

Тотчас, поскрипывая, корсеты, стягивающие королевские пуза, поослабели. «Где это старик столько их насобирал? — удивился Викрутис, увидев такую пеструю смесь сановников. — Этакая орава дармоедов! Вот бы в колхозе пригодились! Огороды полоть или картошку копать! Других, более подержанных — на коноплю, к вишням — воробьев да скворцов пугать!» Пока Викрутис раздумывал над этим, один из них, увидев посетителей, заорал: «Коммунистическая опасность!» — и полез на стену. «Что с ним?» — спросили гости. «Это храбрец, только у него нервы малость расстроены», — пояснил старик.

Все обратили внимание на окно, у которого три генерала аж до пота дулись в карты. Один из них, вконец, видно, проигравшись, заявил, что ставит последнее имение, но другой воспротивился: «У тебя давно его нет, оно безземельным роздано». — «А что у тебя есть? Твою фабрику тоже отобрали, но когда ты на нее ставил, я карту дал, позволил тебе отыграться!» — подчеркнул свою гуманность первый.

Шагая дальше, Викрутис зорко осматривал властителей мира. Одни из них по своему обычаю рубились саблями, другие ворожили на картах или молились, плакали, а один, схватив глобус, повизгивая от радости, совал своим коллегам под нос кукиш — видно, вообразил, будто захватил весь мир. Какой-то диктатор, захиревший и обросший, сидя на ночном судне, жалобно скулил и вздыхал.

— Болеет, — ответил на немой вопрос посетителей смотритель музея. — С семнадцатого года вот так. Никак не может оторваться от этого сосуда.

Произнеся это, старик остановился, тревожно глянул в другую сторону и, весьма посуровев, нахмурился.

— А этой свиньи снова не видно! Опять, наверно, дал тягу в город! Понимаете, живет здесь один вельможа, весьма почтенный, только зашибать стал! Ордена продает. А такой вояка был — фельдмаршал! Сопьется черт! — выразил сожаление старик.

Зрители поглядывали на экспонаты и медленно двигались вперед. У стены они увидели старичка, муштрующего отряд солдатиков. «На восток, на восток!» — командовал он, поглаживая атомную бомбу, прицепленную вместо галстука. Все весьма удивились, когда опознали в этом полководце не кого иного, как канцлера Бонауера, наследника фюрера.

— Не может быть! Сейчас он в Бонне сидит, — дивились люди.

— Ну и что с того! А душа его уж давно у меня! — похвалился дядя. — Купил. Некоторые сами прибегают, а других покупаю.

— Должно быть, недо́роги они, верно? Был слух, особенно короли подешевели? — спросил кто-то из посетителей.

— Это правда, но все-таки они ценность. Жаль, что вы, детки, этого не понимаете...

— Как тут не понять. Почти полвека комплектуешь свои кадры, а толку от них, с позволения сказать...

— Вот-вот, не веришь. Испорчен ты, детка. В ассамблее-то они все за меня.

— Редеет и там, в твоем ансамбле, дядя... — сказал Викрутис, направляясь далее, в глубь зала.

А собиратель хлама остановился у какой-то обветшалой фигурки.

— Это что за превосходительство? Почему такой захирелый? Не собачьей ли старостью хворает? — послышались голоса.

— Это тайваньский владыка. Правда, повыдохся, — подтвердил дядя, хозяин властителя. — Но гляньте, какой еще воинственный!

Викрутис с интересом смотрел, что вытворяет дядин кадр: тот подскакивал, пытаясь откусить угол карты, а не достав, лязгал зубами.

«Вон, вон как прыгает! Как моська на слона!» — мысленно сравнил Викрутис, глядя, как тот старается отгрызть хотя бы кусочек.

— Злой! Видно, дядя, плохо кормишь? — поинтересовался Викрутис.

— Даю — не жалею. Да уж очень большой обжора.

Вдоволь побродив по королевству неживых и живых покойников, Викрутис вдруг вспомнил: а где же литовские буржуйчики, куда запропастилась национальная власть Шнибждукаса, что-то ее нигде не видать. Не теряя времени, колхозник спросил об этом у старика-дяди — хозяина зверинца. Старик так ответил:

— Не помню. Придется в каталог заглянуть. Много их здесь у меня скопилось: наиважнейших я помню, а тех, что помельче, не различаю, — дядя вытащил бумаги, полистал и наконец отыскал сие национальное правительство.

— Э, да я им там под лестницей отгородил. Очень уж к великим лезут, под ногами путаются, отбиться невозможно.

Так и было. Сгрудившись пол лестницей, их превосходительства играли в пуговицы, вырванные из сутан и генеральских сюртуков. Пуговицы, как видно, заменяли шашки. Некоторые из них писали статейки и в микрофон произносили патриотические речи. И удивительно — пером или словом они единым махом делали из Литвы пустыню, где только волки да ветры завывают. А несчастье такое постигло родину потому, что их, деятелей, к власти не допустили, богатства их отняли и простым людям отдали.

Слушал эти патриотические речи Викрутис и диву давался: вот, оказывается, какую обиду он со своими товарищами нанес Литве! И как запросто эти господа и его самого, и родной его край похоронили! Действительно странно: была Литва, и вдруг нет Литвы, стало быть, и его, Викрутиса, нет больше. А он, нате вам — живой и здоровый, покинул апостолов доллара, поспешил домой. Ужин нашел непростывшим, жена даже не заподозрила, что был он в таком далеком путешествии. Вот теперь и выкладывает свои впечатления, рассказывает всем, что видел и слышал. А ежели кто-нибудь спрашивает, как поживает тот Шнибждукасов дядя в заморском крае, охотно отвечает:

— Жив пока. Но совсем постарел, расклеился, поганец. Слоняется, роется в мусорных ямах всего мира, собирает всякие отбросы, тряпки, складывает в кучу и радуется. Извелся старик, вовсе измотался, долго не протянет. Со всеми своими королями протухнет. Но ты, Шнибждукас, не огорчайся: навоз выйдет хороший, сможешь табак сажать.

А Шнибждукас, заслышав рассказ Викрутиса, прячется за чужие спины, бежит за версту или выскакивает в дверь и молчит будто воды в рот набрал.

ГОДЫ ГУЛЯШОНИСА

Едва колхозник Гуляшонис повернулся на другой бок, как тут же услышал, что открылась дверь и кто-то вошел в избу. Скоренько выкатившись из постели и сунув ноги в клумпы, хозяин поспешно затопал навстречу гостю.

Ввечеру, в канун Нового года, обещал зайти сосед Шонагулис [3], и Гуляшонис поджидал его. Для встречи Нового года было все подготовлено честь честью: на столе стояла черная литровая бутылка самогона, лежал добрый круг колбасы, соленые огурцы в тарелке, полбуханки хлеба и колода старательно крапленых карт.

Потому-то и выпучил глаза Гуляшонис, когда вместо Шонагулиса посредине избы увидел незнакомого длиннобородого старика в шубе. Колхозник принялся было оглядываться в поисках палки, чтобы «воздать» непрошеному гостю, но в это время бородач заговорил:

— Сынок, разве не узнаешь меня?

Потер Гуляшонис кулаками глаза и только теперь разглядел на большой меховой шапке старика неразборчивые поблекшие цифры — такие, что обычно рисуют на шапках Старого или Нового года. Гуляшонис растерялся: как же так, неужто во сне привиделось — какой это нынче год к нему припожаловал? Старый ведь не возвращается, а Новому еще рановато?

— Старых знакомых, сынок, забывать не следует, — сказал длиннобородый, неожиданно усаживаясь за стол. — Я — прошедший год. Прошедший, понимаешь? О, и водка есть, и картишки приготовлены! — добавил он, оглядев стол.

Глаза Гуляшониса блеснули. «Только бы не выжрал всю», — подумал он. Но старик выпивку не трогал, лишь спросил, глядя на удивленного хозяина:

— Так ты все еще меня не узнаешь? Эх, сынок, сынок... — грустно вздохнул он. — Ладно, тогда раскроем книги.

Он вытащил из-за пазухи толстую книгу, нацепил очки и, послюнив палец, начал листать.

— А ну-ка посмотрим, что говорят факты и цифры, — схватив за руку, притянул он Гуляшониса к себе. В разделе «Дела и дни Гуляшониса» рукой Времени было начертано: «Проспал — двести дней; выпил — бочку водки, три бочки пива и других напитков; проторчал на базаре 66 дней; в году 365 раз играл в карты, надеясь тем и пробавляться...»

— ...А трудодней что-то не нахожу... — водил старик пальцем по страницам. — А, вот где! Два с половиною... да, два с половиною трудодня...

Слушая монотонное гудение голоса, Гуляшонис внезапно представил себя вместе с Шонагулисом в местечковом буфете. Сидят они на пустой бочке и кричат сквозь облако дыма: «Девушка! Пол-литра и пять бутылок пива бедняге колхознику!» Но это видение быстро исчезает, приходит новое: вот он стоит на базаре за прилавком и зазывает покупателей: «Гляньте, какой баран! Только поглядите! Не баран, а гора! Арарат! За такого Ной своим ковчегом зацепился...» Не успел Гуляшонис расхвалить барана, как внезапно кто-то вместо ножа для резки мяса сунул ему в руки карту. Подвернулся как раз туз червей. Гуляшонис крикнул: «На все!», взял вторую карту и задрожал — вышла шестерка. «Мой отец на семнадцати не останавливался, и я прикуплю», — заявил он, подбадривая себя, и получив короля, закричал: «Очко!»

Потом ему привиделось, будто он косит колхозную рожь, но косит почему-то во сне. Так душно, тяжко, льется пот, но проснуться он никак не может. Подходит бригадир Микас и говорит: «Глянь, что делаешь». Посмотрел Гуляшонис — и вправду коса давно сломана, а он косовищем сечет и сечет одну-единственную ржаную соломинку и срезать ее не может. Сомлел со стыда человек, а тут еще кругом колхозники обступили, носы ближе суют, от смеха воздух дрожит. Хоть сквозь землю провались. Хочет Гуляшонис сбежать от насмешек знакомых, но и шелохнуться не может. А косу-то он нарочно сломал — чтобы работать нечем было. Но тут видит, как приходит выручка — бригадир Микас новую косу несет... «Как лошадь буду работать», — решает Гуляшонис и тут же ощущает, что он опять лежит в постели. Как легко на сердце! А вот и Шонагулис. Дверь избы открывается, и входит милейший сосед. Странно только: Шонагулис похож не на Шонагулиса, а на изображение Старого года, виденное в газетах. Он берет Гуляшониса за руку и, не дав даже одеться, выводит его во двор. Под ногами хрустит снег, вокруг огни деревни мигают, в небе звезды холодно поблескивают. Его сотрясает озноб, ломит босые подошвы, но незнакомец не отступает и ведет дальше.

Виднеются белые строения фермы. Да такие красивые, что руками не тронешь — не поверишь. Протягивает Гуляшонис руку, а достать не может — здания внезапно отдаляются.

— Почему они убегают? — дивится Гуляшонис.

— Белоручек боятся, — недружелюбно отвечает провожатый. — Как только завидят белые руки — так и бегут.

Гуляшонис быстро оглядывается и замечает, что снега-то уж нет — растаял. Идут они по мягкому полю, но ноги все за камни задевают. Но нет, это не камни, это картошка. Откуда она здесь, почему не в подвале, а в поле? Незнакомец поясняет:

— Это картошка лодырей. Они всегда оставляют ее в поле, думают, что весной сажать не придется. Из этой самой, мол, вырастет.

«Это уж ты заливаешь, — мысленно не соглашается с ним Гуляшонис. — Я, к примеру, немного и полениваюсь, но в своем огороде всегда картошку выкапываю».

Не успевает он этак подумать, как в мгновение ока земля покрывается снегом, и перед глазами снова простирается белая равнина. Оба путника неожиданно оказываются возле зерносклада. Людей и подвод здесь вереница. Полными возами увозят колхозники свой заработок. Замечает кладовщик Гуляшониса и зовет его:

— Подходи, и тебе отсыплю! Только конь не свезет — грузовик нужен!..

Обрадовался Гуляшонис, своим ушам не верит. Такого он действительно не ожидал. «Полный грузовик я, возможно, и не заработал, но возок добрый отгрохаю», — мелькнула у него мысль. Он хватает из чьей-то подводы мешок побольше и в ожидании подставляет его кладовщику. Но тот не спешит, почему-то говорит: «Раскроем книги» и, порывшись в бумагах, изумляется:

— Ого! Самолично два... целых два с половиной трудодня выгнал! Подставляй мешок...

Прошуршало полпуда в угол мешка. Гуляшонис еще дожидается, но кладовщик объявляет: «Следующий».

— Обманщик! — подпрыгивает Гуляшонис. — Что заработано, то и отдай! Насмешек не строй!

Кладовщик, не спеша, раскрывает испещренную цифрами книгу и тычет пальцем в фамилию Гуляшониса:

— Считай сам.

Смотрит колхозник в книгу, а там словно в календаре чуть не под каждым днем диковинная бухгалтерия выведена: «1 — резь в боку, 3 — колики в желудке, 8 — горло, 14 — зубы, 25 — сердце, 16 — ревматизм, 21 — почки, 30 — чахотка, 31 — паралич и т. д.» — «Правда, ведь болел», — вспоминает Гуляшонис частые похмелья и хватается за мешок. Но тот — ни с места, словно камень кто в него ввалил.

— Помогите, разве не видите? — отзывается один из колхозников. — Надорвется человек, грыжу получит, и так ведь хворый...

— Я же говорил, что без грузовика ничего не выйдет, — спокойно добавляет кладовщик.

Не в состоянии вынести насмешек, Гуляшонис напрягает последние силы и все-таки взваливает ношу на спину. Увязая в снегу, спотыкаясь, спешит он домой. Рядом с ним, совершенно равнодушный к беде ближнего, шагает незнакомец.