Фредерика

Как только за маркизом закрылась дверь, рыдания прекратились, и, может быть, спокойствие вернулось бы к ней, не войди через несколько минут в комнату ее старший сын. Он пришел узнать, был ли у нее дядя и что он ответил на ее просьбу. Узнав, что Алверсток поступил как законченный эгоист, что, впрочем, и ожидалось, он помрачнел, но сказал, что не жалеет об этом, поскольку самому ему эта идея не очень нравилась.

Характер леди Бакстед нельзя было назвать золотым. Она была так же эгоистична, как ее брат, но только не так честна и не желала признавать свои недостатки. С тех пор как она убедила себя в том, что принесла жизнь в жертву своим бедным, осиротевшим детям, а с помощью такой нехитрой уловки, как при упоминании имен своих двух сыновей и трех дочерей награждать их самыми ласковыми эпитетами (но только не в разговорах с ними самими), убедила весь свет в том, что все ее помыслы связаны только с будущим ее отпрысков, в глазах общества леди Бакстед сумела прослыть самой преданной и любящей матерью.

Из всех детей Карлтон, о котором она всегда упоминала как о своем первенце, был ее любимцем. Он никогда не доставлял ей никакого беспокойства. Из тихого, флегматичного мальчика, который воспринимал свою матушку такой, какой она была, он вырос в приличного молодого человека, с глубоким чувством собственного достоинства и серьезным образом мыслей, что удерживало его от тех соблазнов, которым поддавался его более живой кузен Грегори, и совершенно не давало возможности понять, что находили привлекательного во всех этих похождениях и попойках Грегори и остальные его родственники. Его амбиции были весьма скромны, мыслил он неторопливо, все старательно обдумывая, совершенно не был тщеславен и даже гордился своей обычностью. Он не завидовал Джорджу, своему младшему брату, который был намного умнее его. Наоборот, он гордился Джорджем, считая его очень остроумным мальчиком, а когда он стал замечать, что такие горячие натуры, как Джордж, часто сбиваются с пути добродетели, он не стал делиться своими опасениями с матерью, как и своим решением самому смотреть за Джорджем в оба, когда тот закончил школу. Он никогда не полагался на мать, никогда не спорил с ней и даже своей сестре Джейн никогда не сказал ни слова с критикой в ее адрес.

Ему было двадцать четыре года, но так как до сих пор он ни разу не проявлял своего характера, для его матери было неприятным сюрпризом услышать от него, что он не понимает, почему, собственно, бал для Джейн должен состояться в доме дяди и за его же счет. Ее любви к нему сразу же значительно поубавилось, а поскольку она уже была раздражена, они могли очень быстро поссориться, если бы он благоразумно не ретировался.

Он был огорчен, узнав, что Джейн разделяет соображения матери по этому поводу, заявляя, что это отвратительно со стороны дяди Вернона не считаться с их интересами и быть таким скупым, что пожалеть несколько сотен фунтов.

— Я уверен, Джейн, — мрачно сказал ей Бакстед, — что у тебя достаточно гордости, чтобы не желать быть настолько обязанной дяде.

— Вздор! — рассердилась она. — Ради бога, почему же это я была бы ему обязана? В конце концов, это его долг!

Его верхняя губа казалась оттопыренной, что всегда случалось, если он чем-то был недоволен; он проговорил мрачно:

— Я понимаю твое разочарование, но думаю, что ты получишь гораздо больше удовольствия на балу, который пройдет здесь, в твоем собственном доме, чем на грандиозном рауте в Алверсток-хаузе, где больше половины гостей наверняка будут тебе даже незнакомы.

Его вторая сестра, Мария, нетерпеливо ждала, когда он закончит свой неторопливый монолог, чтобы спросить, зачем он несет такую чепуху.

— Сравнил тоже! Убогий бал здесь, куда нельзя пригласить больше пятидесяти человек, или же первый выход в Алверсток-хаузе! Ты с ума сошел! — заявила она его светлости. — Это будет жалкое зрелище, ты ведь знаешь маму! А вот если бы дядя устроил бал, только представь, как было бы все замечательно! Сотни гостей, и все — шишки первой величины! Омары, заливные и — и Шантильи, и сливки…

— …приглашенные на бал? — вставил Карлтон.

— И шампанское! — продолжила Джейн, не обращая внимания на его тяжеловесный юмор. — А я бы стояла наверху громадной лестницы рядом с мамой и дядей, в белом атласном платье, отделанном розовыми бутонами, в розовой шали и с венком в волосах!

От этой чудесной картины у нее на глаза навернулись слезы, но которая, однако, не вызвала энтузиазма ни у Марии, ни у Карлтона: Мария возразила, что с ее веснушками она бы выглядела в таком наряде смешно, а Карлтон удивился, как его сестры могут столько времени думать о подобных пустяках. На это ему никто не нашел нужным отвечать, но когда он добавил, что рад тому, что Алверсток отказался давать бал, они раскричались даже громче своей матушки. Так что он удалился, оставив своих сестер осуждать его занудность, ссориться из-за розовых бутонов и газовых шалей и соглашаться с тем, что, наверное, мама была виновата в том, что дядя поступил так гадко, потому что она наверняка чем-нибудь рассердила его, в чем девицы не сомневались.

Глава 2

Когда маркиз вошел в свой дом, первое, на что упал его взгляд, было письмо, лежавшее на одном из столиков из позолоченной бронзы, инкрустированной слоновой костью. Подписано оно было крупными размашистыми буквами, а бледно-голубая печать не сломана; значит, мистер Тревор, замечательный секретарь маркиза, с первого взгляда определил, что письмо было от одной из ветреных красавиц, временно занимавших неустойчивое внимание его светлости. Бросив шляпу, перчатки и накидку, так восхитившую мисс Китти Бакстед, на руки лакею, он подхватил письмо и пошел с ним в библиотеку. Когда он сломал печать и развернул сложенный лист, запах серой амбры достиг его придирчивого носа. Он поморщился и, держа письмо на вытянутой руке, стал доставать монокль. И, пробежав его глазами, бросил в огонь. Фанни, решил он, становится невыносимо скучной. Прелестное создание, но, как все примитивные существа, ненасытно. Теперь она требовала пару бежевых лошадей для своего ландо; на прошлой неделе это было бриллиантовое ожерелье. Он послал его, и это должно было быть прощальным подарком.

Запах приторных духов, которыми она опрыскала письмо, казалось, остался на пальцах у маркиза, и он тщательно их вытирал, когда в комнату вошел Чарльз Тревор. Заметив удивление в глазах юноши, он очень добродушно объяснил ему, что не выносит запаха серой амбры.

Мистер Тревор воздержался от комментариев, но его лицо выражало такое понимание, что Алверсток сказал:

— Вот именно! Я знаю, о чем вы думаете, Чарльз, и вы абсолютно правы: пришло время распрощаться с прелестной Фанни. — Он вздохнул. — Милая крошка, но насколько ветреная, настолько же и алчная.

Мистер Тревор опять воздержался от комментариев. Хотя и с трудом, так как его мысли по этому деликатному поводу были весьма противоречивы. С моральной точки зрения он мог только осуждать подобный образ жизни своего хозяина; юноша, проникнутый всякими рыцарскими идеалами, он пожалел бы прелестную Фанни, но, принимая во внимание щедрость его сиятельства, с которой он одаривал эту особу, Тревор должен был признать, что ей не на что было жаловаться.

Чарльз Тревор, один из младших сыновей в многочисленной семье священника, получил свое теперешнее место благодаря тому обстоятельству, что его отец, принявший сан, был назначен духовным наставником отца нынешнего маркиза. Наградой за это было не только достаточно обеспеченное существование: его благородный ученик искренне привязался к нему, стал крестным отцом его старшего сына, а своему собственному сыну завещал оказывать преподобному Лоренсу Тревору всяческое покровительство.

Так как, когда преподобный Лоренс решился предложить молодому маркизу Чарльза как подходящего кандидата на должность секретаря, Алверсток принял его предложение с готовностью. Чарльз не стремился к церковной карьере, но он был серьезным молодым человеком с безупречными нравственными принципами, и то, что он слышал об Алверстоке, предвещало, что его новая служба не будет сплошным умерщвлением плоти. Кроме здравого смысла и сыновней любви у Чарльза было ясное представление о том, как священнику со скромным доходом нелегко обеспечить шестерых сыновей. Поэтому он оставил свои опасения при себе и уверил отца, что постарается не обмануть его ожиданий; еще его грела мысль, что в Алверсток-хаузе он сможет получить и уж тогда не упустит золотую возможность, которая вряд ли представится ему в доме сельского священника.

Но поскольку его интересовала политика, эта золотая возможность до сих пор не представилась, так как маркиз не разделял его интересов и, соответственно, очень редко появлялся в парламенте; но он позволял юноше писать для себя речи, достаточно короткие, чтобы их возможно было произносить, и даже время от времени обсуждал с ним свои политические убеждения.

Более того, он нашел, что решительно невозможно не восхищаться Алверстоком. До сих пор у него не было причин считать Алверстока законченным эгоистом; к тому же он был нетребовательным и дружелюбным и никогда не позволял себе держаться высокомерно. Сравнивая свое положение в доме маркиза с положением своего приятеля, чей хозяин смотрел на него как на нечто среднее между чернокожим рабом и старшим слугой, Чарльз понимал, как ему повезло. Алверсток мог осадить какого-нибудь выскочку, но своего секретаря за ошибки он распекал так, что их социальное положение не чувствовалось. Приятелю Чарльза указания бросали в виде отрывистых команд, Чарльз же получал от Алверстока вежливые просьбы, обычно сопровождаемые одной из самых приветливых улыбок его светлости. Молодой человек не мог не поддаться обаянию Алверстока, так же как не мог не восхищаться им как искусным наездником и разносторонним спортсменом.

— Твои нерешительные взгляды и робкие движения, — сказал маркиз с легким лукавством в глазах, — говорят о том, что тебе необходимо напомнить мне еще о каком-то обязательстве. Послушай мой совет, не делай этого. Это будет не великодушно с твоей стороны, и я, скорее всего, пошлю тебя к черту.

Улыбка стерла озабоченность с лица мистера Тревора.

— Вы этого никогда не сделаете, сэр, — простодушно заметил он. — И потом, это не обязательство, по крайней мере я так не думаю! Я только предположил, что вы бы и сами пожелали знать об этом.

— Неужели? По опыту знаю, что эти слова обычно произносятся перед тем, как сообщить мне такое, о чем я желал бы вообще не знать.

— Вы правы, сэр, — покорно согласился Тревор. — Но хорошо бы вы прочитали это письмо. Дело в том, что я обещал мисс Мерривилл, что вы сделаете это.

— И кто же эта мисс Мерривилл? — спросил лорд.

— Она сказала, что вы знаете, сэр.

— Чарльз, неужели ты думаешь, что я держу в голове имена всех этих… — он нахмурился. — Мерривиллов, — повторил он задумчиво.

— Наверное, сэр, кто-то из них вам все же знаком.

— Очень отдаленно. Что же, черт возьми, ей нужно?

Мистер Тревор вручил ему запечатанное письмо. Он взял его, но строго проговорил:

— Хорош бы ты был, если бы я бросил его в огонь. Пришлось бы объяснять ей, что тебе так и не удалось выполнить свое обещание и заставить меня его прочитать.

Он сломал печать и открыл письмо. Чтение не заняло у него много времени. Закончив читать, он поднял глаза на своего секретаря.

— Как ты себя чувствуешь, Чарльз? Наверное, перебрал вчера и сегодня плохо соображаешь?

— Что вы, сэр, конечно же нет! — отвечал растерянно Тревор.

— А по-моему, ты свихнулся!

— Ничего подобного! То есть…

— Так оно и есть! Никогда прежде, за все три года, ты ни разу не просил меня опекать моих назойливых родственников! Тем более потворствовать таким попрошайкам.

— Я уверен, они не такие, сэр! Может быть, они и небогаты…

— Попрошайки, — твердо повторил лорд, — Если считается, что моя сестра бедствует, обитая на Гросвенор-плейс, что же можно сказать о людях, которые живут на Верхней Уимпол-стрит? И если, — он взглянул еще раз на конверт, — если эта Ф. Мерривилл — дочь одного из дальних родственников, с которым я когда-то едва был знаком, то наверняка у нее нет ни гроша и она надеется исправить это с моей помощью.

— Нет, нет! — воскликнул Тревор. — Я не стал бы потворствовать таким людям!

— Я тоже, — согласился лорд, и его бровь насмешливо поднялась. — Это твои друзья, Чарльз?

— Я никогда прежде не видел их, сэр, — ответил Тревор, задыхаясь. — Неужели я должен уверять вашу светлость в том, что считаю неприличным подсовывать таким образом вам своих знакомых!

— Не принимай мои слова близко к сердцу! Я не хотел тебя обидеть, — сказал Алверсток примирительно.

— Я понимаю, сэр, — успокоившись, ответил Тревор. — Прошу простить меня! Дело в том, что… Лучше я расскажу, как произошла моя встреча с мисс Мерривилл!

— Валяй! — согласился Алверсток.

— Она сама привезла письмо, — начал Тревор. — Экипаж подъехал как раз в тот момент, когда я заходил в дом: видите ли, сегодня у меня почти не было работы и я решил, что вы не возражали бы, чтобы я вышел купить себе новый галстук.

— Кто это вас надоумил?

Его строгий секретарь еще раз улыбнулся.

— Вы, сэр. Короче, мисс Мерривилл вышла из экипажа с письмом в руке, когда я поднимался по ступенькам. Так что…

— Ага! — перебил его Алверсток. — Без лакея! Значит, экипаж нанятый.

— Этого я не знаю. В любом случае я, представившись как ваш секретарь, спросил ее, чем могу быть полезен, мы разговорились… и я пообещал передать вам это письмо.

— И проследить, чтобы я его прочел, — добавил Алверсток. — Опиши же мне эту очаровательницу, Чарльз.

— Мисс Мерривилл? — переспросил Тревор, явно растерявшись. — Но я особенно не разглядывал ее, сэр! Она очень вежлива, держится непринужденно, но, уж конечно, она не из тех, кого вы называете попрошайками! Потому что, — он сделал паузу, стараясь припомнить облик мисс Мерривилл. — Я не очень разбираюсь в таких вещах, но мне показалось, что одета она была элегантно. Довольно молодая, но ее нельзя назвать юной. Или даже, — задумчиво добавил он, — просто юной.

Он глубоко вздохнул и благоговейно произнес:

— С ней была еще одна девушка!

— Вот как? — с интересом отозвался Алверсток.

Тревору, похоже, было трудно подобрать слова, но после небольшой паузы, когда он, очевидно, вызывал в памяти то божественное видение, он сказал с серьезным видом:

— Сэр, я никогда в жизни не видел и даже не мечтал когда-нибудь увидеть такую очаровательную девушку! Ее глаза! Такие большие и такой голубизны! А волосы! Блестят как золото! Прелестный маленький носик и чудесный цвет лица! А когда она заговорила…

— А какие у нее ножки? — перебил его маркиз.

Тревор покраснел и смущенно засмеялся.

— Я не видел ее ножек, так как она оставалась в экипаже. Особенно меня поразило кроткое выражение лица и нежнейший голос. Вообще, в ней было что-то очень трогательное, если вы понимаете, что я имею в виду!

— Очень смутно.

— Да, но, понимаете, когда она наклонилась вперед, улыбнулась и попросила меня передать вам это письмо, я не смог ей отказать, хотя и предполагал, что вряд ли оно будет интересно вам.

— Ты ошибаешься, Чарльз. Признаться, ты не вызвал во мне особого желания знакомиться с мисс Мерривилл, но встретиться с ее спутницей я был бы не против. Кстати, кто же она такая?

— Я точно не понял, но мне показалось, что она сестра мисс Мерривилл, хотя они и непохожи. Мисс Мерривилл называла ее Черис.

— Что настраивает меня против мисс Мерривилл еще больше. Из всех этих дурацких уменьшительных имен Керри, на мой взгляд, самое отвратительное.

— Нет, нет! — запротестовал Тревор, — Вы не поняли меня, сэр! Ни в коем случае не Керри! Мисс Мерривилл отчетливо произнесла «Черис». Я еще подумал, что оно как нельзя больше подходит ей, ведь с греческого, знаете, это переводится как «грация».

— Спасибо, Чарльз, — смиренно произнес его светлость. — Что бы я без тебя делал?

— Я подумал, что вы могли забыть это, сэр, — вы всегда жалуетесь на свою память!

Маркиз с притворной скромностью поднял свою сильную изящную руку, как бы защищаясь.

— Ну хорошо, Чарльз, дерзкий мальчишка!

Осмелев, Тревор сказал:

— Мисс Мерривилл надеется, что вы заедете на Верхнюю Уимпол-стрит, сэр. Вы поедете?

— Если ты пообещаешь мне, что я увижу там эту красавицу Черис.

Тревор не мог, конечно, этого пообещать, но понял, что лучше не продолжать этот разговор, и удалился с надеждой на благоприятный исход дела.

Обдумывая свою беседу с маркизом, он испугался, что, представляя таким образом Черис пагубному вниманию Алверстока, он оказал ей плохую услугу. Тревор не боялся, что Алверсток попытается соблазнить юную девушку благородного происхождения; как бы привлекательна она ни была, такие безответственные приключения были не в его духе; но он может, если Черис завладеет его вниманием, увлечь ее своими ухаживаниями, окружит преувеличенными знаками внимания и заставит ее поверить, что его чувство серьезно. Вспомнив ее мягкий взгляд и доверчивую улыбку, Чарльз представил, как легко можно разбить ее сердце, и почувствовал угрызения совести. Но затем ему пришло в голову, что она не одна и что ее родители смогут уберечь ее от опасного флирта. Кроме того, юные девушки всегда наводили на Алверстока скуку. Что касается мисс Мерривилл, Тревор чувствовал, что она способна о себе позаботиться. Он был ослеплен ее прекрасной спутницей, но самоуверенная женщина со слегка орлиным носиком на него не произвела большого впечатления. Такую голыми руками не возьмешь. Дальнейшие размышления привели его к выводу, что маркиз не станет играть ее чувствами, вряд ли такой знаток женской красоты, как Алверсток, заинтересуется ею.

Спустя несколько дней, в течение которых лорд не упоминал о ней и, конечно же, не нанес ей визита, Тревору стало казаться, что он решил проигнорировать ее просьбу или забыл о ее существовании. Тревор знал, что его долг напомнить ему, но он воздержался, так как момент казался не самым подходящим. Его светлости пришлось вынести три визита — двух старших сестер и матери его наследника, которые навеяли на него такую тоску, что все домочадцы старались не выводить его из себя.

— Знаете, мистер Уикен, — говорил напыщенный камердинер лорда, обращаясь к дворецкому, — говорят, что, когда его светлость сердится, он может дом разнести.

— Мне это хорошо известно, мистер Нэпп, — отвечал ему Уикен, — поскольку знаю его светлость с колыбели. Он похож этим на своего отца, покойного лорда, но вы, конечно, не застали его, — с превосходством оглядел он своего коллегу.

Лорд действительно очень устал. Леди Бакстед, которая никогда не сдавалась сразу, явилась в Алверсток-хауз, болтая без умолку, в сопровождении своей старшей дочери, которая, не сумев смягчить сердце дядюшки с помощью лести, разразилась слезами. Но так как она не принадлежала к тем немногочисленным женщинам, которые не делаются уродливыми от слез, он остался глух к ее рыданиям, как и к жалобам своей сестрицы на стесненные обстоятельства, в которых она оказалась. Только бедность, заявила леди Бакстед, заставила ее обратиться к брату за помощью в таком важнейшем деле, как вывод в свет ее дорогой бедняжки Джейн. Но ее братец с самой дружелюбной улыбкой заметил, что правильнее сказать скупость, а не бедность. Это окончательно вывело ее светлость из себя, и она произнесла такое выражение, которое, как сообщил Джеймс, лакей, ожидавший в холле, редко услышишь от базарной торговки.

Миссис Даунтри была следующей гостьей его светлости. Как и леди Бакстед, она была вдова. Она разделяла мнение своей кузины, что забота о ее отпрысках — долг Алверстока, но на этом сходство между ними кончалось. Леди Бакстед считалась несколько вульгарной, чего никак нельзя было сказать о миссис Даунтри, которая производила впечатление женщины крайне хрупкой, но стойко переносившей все невзгоды. В юности она была признанной красавицей, но частые жалобы на подверженность инфекциям укрепили ее во мнении о своей болезненности, и, выйдя замуж, она стала усиленно (как выражались леди Бакстед и леди Джевингтон) пичкать себя лекарствами. Безвременная кончина мужа также наложила отпечаток на ее слабое здоровье: у нее были бесконечные нервные расстройства, она пробовала различные диеты и курсы лечения, что в конце концов довело ее фигуру до призрачных пропорций. К сорока годам она так увлеклась ролью умирающей, что в перерывах между развлечениями большую часть времени проводила, изящно расположившись на диване, почти никого не принимая, рядом со столиком, уставленным пузырьками и склянками с коричной водой, валерьянкой, лавандовыми и камфорными нюхательными солями и другими болеутоляющими или общеукрепляющими средствами, которые ей советовали ее знакомые или которые рекламировались аптекарями. В отличие от леди Бакстед она не была ни раздражительна, ни скупа. У нее был тихий, жалобный голосок, который, когда ей перечили, становился еще слабее и жалобнее; и она готова была спустить все состояние на детей, как и на саму себя. К сожалению, ее состояние было недостаточным, чтобы обеспечить ей жизнь, к которой, по ее словам, она привыкла, не заботясь об экономии; а, поскольку она была слишком слаба здоровьем, чтобы овладеть искусством управления имуществом, то жила не по средствам. Миссис Даунтри была пенсионеркой Алверстока в течение ряда лет, и хотя небо знает, как страстно она желала быть независимой от его щедрости, она была, хотя и нетвердо, уверена в том, что, раз ее красавец сын является его наследником, то прямой долг маркиза — обеспечить также и ее дочерей.

Старшей из них, Хлое Даунтри, вот-вот должно было исполниться семнадцать, но мысль о выводе ее в свет не занимала миссис Даунтри, пока до нее не дошли сильно искаженные слухи о том, что Алверсток собирается устроить грандиозный бал в честь мисс Джейн Бакстед. Слабая женщина, которой она, может быть, и была, могла стать настоящей львицей, по ее словам, когда речь шла о защите интересов ее любимых чад. В этом образе она и обрушилась на Алверстока, вооружившись своим самым мощным оружием — флаконом с нюхательной солью.

Она ничего не требовала, это было не в ее стиле. Войдя в гостиную, она двинулась к нему, волоча за собой по полу многочисленные шлейфы и шали и вытянув руки, обтянутые изысканными бледно-лиловыми перчатками.

— Дорогой Алверсток! — произнесла она, подняв на него свои огромные, запавшие глаза и награждая его одной из своих задумчивых улыбок. — Мой добрый благодетель! Как мне вас благодарить!

Проигнорировав ее левую руку, он слегка пожал другую, поинтересовавшись:

— За что?

— Какой же вы! — проворчала она. — Но даже если вы сами не помните о своей щедрости, то я не в силах о ней забыть! О, я поссорилась с бедняжкой Генриеттой и девочками из-за того, что вышла в такой холод из дома, но я не могла не увидеть вас! Вы слишком добры ко мне!

— Так, это уже что-то новое, — заметил он. — Сядьте, Лукреция, и дайте мне вставить хоть слово. Что это меня угораздило сделать такого, что я заслужил вашу благодарность?

Но ничто не могло поколебать безмятежность голоса и томной манеры держаться миссис Даунтри, и она ответила, грациозно садясь на стул:

— Притворщик! Я знаю, вы не любите, когда вас благодарят, и я знаю, что, если бы стала благодарить вас за всю вашу доброту ко мне и к моим ненаглядным деткам и за вашу поддержку, боюсь, я бы вам смертельно наскучила! Хлоя, милое дитя, называет вас нашим волшебником.

— Что за чушь! — ответил он.

— О, она говорит, что никто не сравнится с ее замечательным кузеном Алверстоком! — тихо рассмеялась миссис Даунтри. — Уверяю вас, вы — ее кумир.

— Не беспокойтесь на этот счет. Я исправлюсь, — пообещал он.

— Какой вы гадкий! — кокетливо погрозила ему миссис Даунтри. — Хотели обмануть меня, но не выйдет, обещаю вам! Вы знаете, за что я пришла вас благодарить — да, и отругать! — так, что не прийти, увы, я не могла! — за подарок Эндимиону. Какая великолепная лошадь! Он говорит, что она само совершенство. Это слишком великодушно с вашей стороны!

— Так вы пришли благодарить меня за это? — спросил лорд с сардонической усмешкой в глазах. — Вам не следовало так заблуждаться: я же обещал его поддерживать на должном уровне, пока он служит.