Помоги проекту - поделись книгой:
Краснеет доктор, уже весь покраснел, глаза не знает куда деть, хоть выколи: снимет очки, протрёт платочком мокрым, наденет, снова снимет, снова протрёт, снова наденет. Мария, Мария, зачем же вы так, слишком это, совсем слишком, я вам укол сейчас поставлю и к кровати на трое суток привяжу, неужели вы, вся такая, не понимаете, где вы, что вы, зачем вы. Зачем вы меня подначиваете, зачем провоцируете на крайние меры, зачем принуждаете применить средства физического воздействия. Ну схожу я в кабинет сейчас, принесу корочки, чтобы убедились вы, что я доктор самый что ни на есть. Чего же вы добиваетесь? Неужели ещё не настрадались? Обиделся доктор, губы дрожат, вот-вот заплачет, но ещё держится.
Встала Машенька, подошла к дураку, сняла шапочку, по голове погладила, в темечко поцеловала. Ну будет, будет, все хорошо, ну что взять с сумасшедшей. Со мной всегда так. Помню, помню в детстве, когда я бегала в голубом комбинезоне, в шапочке этой вязаной с пампушкой, на детской площадке – голуби слетались ко мне, а я их кормила белой булкой. Радовалась, что меня любят. Я и сейчас знаю, что любили они меня. А выросла чуть и узнала, что нельзя им белых булок, они от белого умирают. Понимаете, доктор, я ведь от любви. От любви и убила, получается. Я себя очень пошло пытаюсь оправдывать, мол, не знала я, маленькая была. Только потом выросла немного, уже в школе была в старших классах, читала запоем Толстого на алгебрах да на физиках, и был у меня кот Васька, простой пушистый кот, который появился в доме ещё совсем крохотным и тут же на неверных еще лапках, побежал ко мне, улегся на коленках и заурчал. Наверно, урчал впервые в жизни, потому что выходило не очень, но он старался. Ведь опять полюбил с первого взгляда. Даже как-то по запаху нашёл. И я полюбила. Так и вырос Васька, урча в моей постели по ночам. И я выросла тоже. И однажды ночью он уселся у входной двери и стал истошно орать. Такое и прежде бывало, и я подумала, что это он вредничает. Коты по ночам всегда вредничают. Я не выдержала и, рассердившись, надавала ему оплеух, чтобы знал, чтобы. Он замолчал. А через час я проснулась от тихих стонов. Спрятался в туалете, лежит и стонет. По-человечьи стонет, тут-то я и поняла, что болен он, тяжело болен, уйти хотел, потому что чувствовал близость конца своего. Не спала всю ночь, сидела рядом и гладила, и не знала чем помочь. А утром повезла в клинику. Там покачали головой, сказали, что поздно, а я не понимала: что значит это их «поздно». Взяли его на руки в перчатках резиновых, понесли в какую-то сараюшку. Я за Васькой. А они там в полутьме ему укол сделали и швырнули как тряпку в тёмный угол. А меня вытолкали. Так я вот о чём. Я эти оплеухи до сих пор помню и каюсь. Не знаю, можно ли молиться за котов, каковы там каноны. Да в канонах ли дело? Слышишь ли ты меня? Понимаешь ли? Любовь это не просто, когда что-то в сердце. Тут внимать нужно. Прислушиваться к стуку сердца, не своего сердца. Слышать его. Понимаешь? А ты губы надул. Надела Машенька колпак обратно на докторскую несмышленую, снова забралась на койку с ногами, обняла коленки, уставилась в окно. Небо серое, густо затянутое, птицы редкие в клетках решётки. И вдруг заплакала.
Смотрит доктор виновато, голову опустил, но всё глядит на полюбившееся лицо бледное, винит себя за её тихие слёзы. Довёл, значит, до нервов. Какой же из тебя душецелитель, когда наоборот делаешь? Мария, вы не плачьте, я вот что подумал, верю я вам, верю, что честны вы со мной, а давайте вы в красном уголке будете по вечерам телевизор смотреть, там и книжки есть, только вы с таблетками больше не заигрывайте и пейте по расписанию, так, Мария? Отёрла слезы с щёк Машенька, но головы от окна не отвернула. Мне бы бумаги стопку да карандаш или перьев с чернилами, только я не умею, обещала я Жише скавульному, лесами дремучему, болотами затянутому, рогатому полубогу ли, что напишу как есть, с хэштегами через раз, курсивами словечки всякостные под дудки и контрабасы Голдмана, чёрно-белое Питера Эммануэля с интертитрами, в тишине восковой, буду сама себе коленки гладить и писать, обещала потому что. Сделаете?
Сделаю, – говорит доктор, – но и своего не отменяю. Хоть других увидите, прелюбопытные здесь бывают с разными, так сказать, судьбами, верите ли вы в судьбу, Мария? Верите ли хоть во что-нибудь? От таких вопросов, – отвечает не глядя, – сомневаться я начинаю: не из местных ли вы аборигенов, уж больно смахивает, да ладно вам, не дуйтесь, не начинайте снова, историй плаксивых у меня для вас нет больше, я ведь так, лишь бы говорить с кем-то, лишь бы меня слышали.
– Кто же, всё-таки, такой этот ваш Жиша? – не отстает доктор, спрашивает невпопад будто.
Субличность? Запомнившееся видение? Метафора? Тишины отзвук? Верую, – говорит Машенька, наконец повернувшись к доктору и глядя пристально, – что не одна я. И никогда одна не была и не буду. Есть что-то пока необъяснимое во мне и в вас, и во всех. Не слушаете вы меня совсем или не понимаете по скудоумию. Говорила, говорила и про шкафы, и про ботинки, вот и про субличности вспомнили. Все мы – метафора, разве неясно? Все мы – отзвук. Друг друга ли. Все мы – плывущие по тёмной зале в тишине глубокой от далёкого камертона, звякнувшего миллиарды тому, кто же звякнул – вопрос отдельный, тут одними таблетками не обойтись, может быть, и что. Иногда кто-нибудь в темноте да и чихнёт. Вам бы, доктор, в кафе посидеть одному да подумать о том, куда вы плывёте, послушать кантри или что-нибудь русское, про Параню, ворона, про степь широкую или купца-ухаря, может быть, что-то ямщицкое, как же там было, по тверской-ямской, по коломенской, едет мой милой, мил на троечке, с колокольчиками, пишет грамотку, вот и вы себе на уме накалякайте, выпейте первопрестольной, огурцом малосольным хрустните и подумайте крепко, крепко подумайте.
Протирает очки доктор: вкусно вы рассказываете, аж выпить захотелось да песни попеть, только петь я вовсе не умею, а с вами говорю, так и вовсе думаю, что не умею совсем ничего. Вот напьюсь, плакать буду, на жизнь бестолковую жаловаться, того гляди и домой с бутылкой приду, жена скажет, что никогда такого и вот те нате, приперся ненаглядный, еще бы сто лет не глядеть, а пока она закатывает, я уж и усну, не раздевшись, ботинки эти ваши раскидаю, а утром проснусь с больной головой и на работу, конечно, не выйду, а то мало ли, при моих-то полномочиях, вдруг не то пропишу, не того свяжу, укол не туда поставлю. Так что нельзя мне в кафе ваше. Вот будет, авось, отпуск, понадеемся, тогда и подумаем о ваших верах, метафорах, камертонах и плаваньях. А пока нет у меня времени жизнь думать, потому милости прошу, вот вам успокоительное под язык, продается свободно в любой аптеке, не кривитесь, в забытье не впадёте, просто не хочу видеть слёз ваших, больно от них, виноватым себя чувствую, – и таблетку из кармана тянет: ладошка пухленькая, как у ребёнка годовалого, мокренькая, того гляди пилюлька растает. Не побрезговала Машенька, взяла, в рот сунула: я доктор сегодня же вечером буду на упоминавшейся ассамблее. Плакать не буду. Буду смотреть на других, кто у вас там, телевизор ваш, могу ли я надеяться на что-нибудь советское из семидесятых, читать ваши книжки, есть ли у вас Барт, Астрид Линдгрен, «Преступления будущего» Понтуса, письма Толстого к жене, маленькие люди, бедные люди, несчастные ангелы, бесы, впрочем, ваших больных, полагаю, будет достаточно, впрочем, меня и самой будет достаточно, буду прислушиваться к звенящему камертону и отдаваться.
Погладил штанину доктор, поправил очки, встал, будто в последний раз, уже у двери из себя выдавил: я, может быть, тоже загляну. Посмотрим что-нибудь вместе?
Посмотрим, посмотрим.
Едва же солнце сдвинулось к горизонту (вспять – подумала Маша), принесли стопку худой писчей бумаги и два карандашных огрызка, легко прятавшихся в машином кулачке. Так и запишем, – косо начеркала Машенька, – подобно словам новым, выведенным на макулатуре, новые горизонты всегда обретаются в башмаках стоптанных. Касательно башмаков: выданные казённые тапочки шаркают самым отвратительным образом, делают из меня старуху, например, даму пик, в таком случае, не имея на руках никаких совершенно карт, нет никакой другой возможности, кроме как идти в красный уголок на авось, помолясь и слюнявя палец. Хоть бы камень какой на пути попался. Касательно же камней следующее: этим же вечером непременно заметить доктору, как бы вскользь между оконных рам, что статуи римские, все эти аресы, аполлоны и артемиды, атланты, афродиты и антинои, на самом деле были раскрашены, что ваши травести-королевы, и даже смахивали во всех красках на портовых шлюх, цена которым, следуя острожной традиции, два гроша, не более. И всё же своя цена имеется. В-третьих, если говорить об острогах, то будет ли за такие вольные речи какое наказание. В прежние времена за подобные шалости крали из сундуков библии, таскали за бороды, по мордасам хлестали возмутительно. Кстати, спасибо, мил человек, за исполнение скорое моих сумасшедших желаний, – стучит кулачком Маша по двери, кричит в запертую. Один даже из праздности помогал кровопийцам, а потом вышел вон с подножки поезда на полном ходу. Лацканы развеваются над песчаным откосом, в самом низу поросший бурьяном ручей, почва местами каменистая, никак голову разобьёт, вот и вся недолга. Ладно, ладно, хватит паясничать. Чего хотела-то.
Всё это, как говорил один выдуманный писатель, выдуманный на основе то есть реального персонажа, только для того, чтобы начать писать, выстроить путанное в линию, упорядочить в шеренгу по двое и начать командовать. Мыслями непременно надо командовать, иначе начинает жечь затылок, немеет левое полушарие, доходит и до панических атак, а как защищаться, если все окна в решетках и до свежего воздуха никак не добраться? А хотела я вот что. Иные хотят всеобщего благоденствия, другие же помышляют только о собственном благополучии, третьи – мечтают о гармонии со всеми пресмыкающимися, солнечным светом, гамаками и пижамами, проверяющими и внутренними органами, чтобы на часах спасских более никто не вешался, хоть бы и дело тайное, государственное, словом, из всех трёх одно и выходит – война. К войне же надо готовиться, потому солдаты в казармах своих непрестанно чистят обувь до блеска, носят исподнее белое, подшивают комки, бреют затылки с отступом в два пальца от воротника, так же и на ремне ни одна блядь меня так долго не обнимала, к слову, о докторе: какой же всё-таки ещё ребёнок, пухлый бородатый ребёнок, никакие диоптрии не покажут такому, что было, что есть и что будет. Всё-то в каракулях своих пытается жизнь разглядеть, да только всё размыто, будто весна наступила и плывут хлева, небоскрёбы, мавзолеи и прочие места спальные, вагоновожатые машут флажочками, свистят в свистелки, поезд дальше ложится под норд-ост, пожалуйста, берегите горло, пользуйтесь орловскими пуховыми платками, шалями тёмно-вишнёвыми, наденьте, пожалуйста, маски, нынче здесь воздух дурён, как всегда, как всегда никто не услышит и лебедь белая проплывёт над головами, дохнёт морозно, и последнее заберёт. Припасы же съестные, как, например, селёдка под шубой или иная какая птица в фольге, останутся невостребованны. До Владимира, считай, останутся и рожки, и ножки. До Петушков разве что от бёдрышка отщипнется, а до Пушкина – так и вовсе рукой подать, да только никак не подаётся. Сегодня же через нарочного просить доктора и все красноуглое собрание христа ради на кое-какие стихи нецензурные с точки зрения, может быть, цензора и еще двух-трёх соглядатаев, шпиков, шпаков с магнитофонами импортными, мамлеев и прочих с соплями на широких плечах, может быть и опубликуют в вк, кто-нибудь заметит и осудит, перепечатает в толстый журнал, попадёт в подшивку, в министерство культуры и спорта, образования и так далее, и так далее через кремлёвские буераки и косогоры, всхолмия, места лобковые, влажные, отсыревшие по осени, под ватными одеялами в зимнюю ночь прямо в Тавриду, при себе иметь паспорт, полис ОМС, справку о санэпидокружении, допуск по форме для полевых условий, а если нет, так сиди без копейки в Болдине и в кружку заглядывай.
Эмалированная. Внизу, под ручкой, сколото. У губ – ржа подъедает. Машенька стучит в дверь: скоро ли свидание? Нет часов, только за окном небо густеет. Стало быть, сколько-то времени куда-то ушло. Листов исписано количество энное, почерк косой, стремительный, к концу строки – вверх. С точки зрения почерковедения это, конечно, что-нибудь может и значить, сейчас везде так, – говорит Машенька, – сейчас все могут выразить свое фи за внешность, а что там внутри, что там внутри-то? Гражданин санитар! Как тебя там! Сколько у тебя дипломов красных? Читать-то умеешь?
А написано, вот тебе крест, следующее. Ложись, матушка, на бочок, не время ещё. Снился проспект Мира, Кибальчича улица, калачные ряды по сторонам обеим, князь в полутьме чаёвничал, всё рассуждал о политике, о белой коже, об утопленниках, о снах беспокойных.
Что же получается, супругой ты меня называл? Или уж – так и быть – богиней? Или вовсе не делаешь разницы между второй и первой? Или вовсе порядок не нужен здесь? Молчит князь, стоит у окна зарешёченного во весь профиль, руки заложив за спину. Едва улыбается. Что же вы, матушка, не в себе словно? Дождь хочу, – и хохотнул. – Гендель, знаете ли. Сюита номер два. Аллегро. Вот вы давеча говорили, что я про свою казнь рассказывал, что это на меня мешок надевали, стреляли в меня, вешали, рубили на стороны света, а я тогда на восток поехал и, может быть, до самого Китая добрался, если бы не пара добрых людей. Нынче, говорят, там небо совсем чистым стало. Так вот рассказывал мне один деревянных дел мастер про господина знакомого, при погонах, в чинах, подозреваю, немалых, про хохочущее дерево. А дело так было. Впрочем, соврал, кажется. Повздорил он как-то с женой по причине своей слабости к спиртному. Дело, конечно, известное: кто же дурака пьяного терпеть будет, хоть бы он и в чине. Горевал, значит. День горевал. Другой день. И, как водится, заливал. И вот на третий ли, может, неделю, сидит он в парке на скамейке под деревом. Дождь льёт, а ему всё равно, что до нитки промок. Шумит дерево листвой, а господину кажется, что песни поёт. Дело-то знакомое, так сказать, не в первой, знает господин, что в горячке, но хитрит с собственным разумом и даже радуется. Встал человек, станцевал под дождём, поклонился дереву, а после обнял. В тот же день, ещё до сумерек, наведался он к знакомому столяру и попросил сделать ему куклу в человеческий рост, копию жены его, со всеми её человеческими признаками, так сказать, для чего выдал мастеру и несколько фотокарточек. Чин при этом хохотал ужасно, чем навлёк на себя подозрения в помешательстве. Слышишь ли ты, Мария? А материалом, как пожелал безумец, должно было стать то самое дерево.
Денег господин не пожалел, выдал авансом всю сумму, попросил столяра сходить в кабак за полуштофом и какой-никакой закуской, и тут же, в углу на дровах у печки и уснул. Столяр совсем пропадающего пожалел. Сходил в парк, срубил дерево, там же обтесал, крестясь и вымаливая почему-то прощенья, отмерил на глаз, отпилил и понёс домой. Господин спит и во сне кричит всё, руками машет, будто бесов гоняет. А столяр из болванки человека строгает. Так к утру кукла-то и вышла. Проснулся человек, а перед ним жена его, как есть – в голом виде, во всех своих прелестях – сидит и хохочет. Понял тут человек, что бесчестье ему вышло, что это над ним жена смеётся: он, значит, пришел, вином угостил старого знакомого, и денег дал, а тот с его женой шуры-муры, пока он спал. Тут, как говорится, человек превратился в животное. Да и много ли ему надо для этого? Схватил топор, что столяр на столе оставил, да изрубил куклу. А как отдышался, тут и понял, что жену убил, хоть и гулящую, хоть и ведьму, а всё же по закону отвечать будет как за ангела небесного. А много ли человеку надо, чтобы из животного в диавола превратиться? Потому как в природе и звери страдают бешенством, человек же собрал куски и в печку бросил.
Смотрит Машенька на князя и не узнаёт: так не ты ли цыганку в дым обратил? Усмехнулся князь: слушай, что дальше-то. Проснулся столяр, спустился с полатей – чуть не угорел – а в доме никого, только печь жаром пышет да пламя из горнила известь облизывает. Ни куклы, ни пропащего господина. На то и пропащий. Нашли же его после в том же парке, на той же скамейке, только больше никто не смеялся, а сам господин, говорят, превратился в дерево. Кататония, вот что. Всё не так в этом мире: уже и смерклось, а у тебя, Машенька, отдых послеобеденный. В прошлые-то времена уже лучины жгли да сказки рассказывали, вставай давай, кушать пора комочки манные, любишь манку, любишь, давай ложечку, не криви рот, не криви, а то капельницу принесу, тебе же колоть уже некуда, синяя вся, Маша, Машенька?
Сидит в уголке красном, сопит, со рта капает: сегодня же мы будем говорить о расщеплении разума в контексте христианской традиции, возможно, затронем Китай, иудеев, быков и кошек, птиц в горних садах каменных, богов мудрости и войны, совращающих детей своих, их же и пожирающих, любящих нежно и мечущих молнии. Кто же из вас четырех, скоты, объяснит мне, что же нам делать друг с другом, кому управлять крылами, кому – лапами, а кому – до поры сидеть и помалкивать, потому что и в хлеву у каждого своё стойло, а у нас в голове истинный Вавилон и посыльные каменщиками управляют. Что же с того, например, если одному положено плетью размахивать, другому – ходить из угла в угол и думать всякое. Третий же записывает для потомков, чтобы воздали каждому по мере надобности. В-четвертых, как и сказал доктор, если бы каждый в мире для себя наконец решил, что он вообще хочет, а не юлил копчиком, мол, я сегодня Жанна д'Арк, а завтра я записана на ноготочки. То что?
Машенька смотрит на своих: что-то в них есть похожее, кроме больничных пижам в полосочку и тапочек войлочных, лица все будто давно забытые, но все же не вовсе чужие. Родственник ты мне, что ли? – тычет Машенька одному в плечо. Он же честь отдаёт, сидя, и в рот пальцем тычет. От другого – одна только тень и осталась. Соврал доктор, не пришёл всё-таки. Ладно я по дороге домой заблудилась, вы-то откуда заблудшие? Щёлкнула по носу. Ну алё. Господин президент. Как будем оправдываться?
IV. Из объяснительной оперуполномоченного
#Гусей, гражданин начальник, гусей.
#Как говорил Сутин Хаим Соломонович, великий французский художник, нищеброд и поддельный покойник, картины которого легко найти, ибо велик гуголь в своей безбрежности, да хранят его кубиты, искусство рождается в смятении, лол. Теперь зададимся вопросом: почему обязательно белая?
#В погожий день, заступив на дежурство, было мне знамение у дверей белых участка, на самом крылечке: капает с козырька на звёздочки – кап да кап – курю украдкой, как в детстве, дым густой выдыхаю в тяжёлое небо, а совсем рядом, через дорогу, по которой колесницы огненные со свистом проносятся, между красным и белым и аптекой круглосуточной, там, в саду гнилых апельсинов, между тополин и осей, стоит бык мохнатый, жует грязный весенний снег и нужду свою бычью справляет. Тогда-то я и подумал: почему обязательно белая-то? Почему одна и та же бумага, одни и те же стены, одни и те же приказы, слова одни и те же, в общем, вот это вот всё. Бросив окурок в урну, предварительно затушив о край, я вернулся через два с половиной пролёта и семь пластиковых дверей на своё рабочее место – за стол из светлого шпона с дыроколом одна штука, двумя папками: красной и синенькой; монитором samsung инв №2020 и блоком питания под, так же набором ручек и карандашей в подставке пыльного цвета, близкого к черному, и железной банкой из-под индийского чая, в которой я храню наклейки от жевательной резинки Love Is…, но это личное, ещё с детства. Я должен был работать над переданным мне оперуполномоченным Т. делом об изнасиловании гражданина И. какими-то гопниками №1043 14/37 доп. мат. 212727 по причине невозможности оперуполномоченным T. вести дело в связи с прободением язвы после отравления. Был я у вышеуказанного, наблевал мне, скотина, на плащ парадный и уснул. А мне еще детей сажать. Чем я и занимался до самого обеда.
#На обед же я ел молча, как и учила в детстве мама, потому что иначе течёт изо рта на колготки, а это менять, стирать, сушить, гладить, – так и без обеда остаться можно, еще и подзатыльник отхватить. Да и невежливо это: кислыми щами в лицо собеседнику прыскать, пусть даже и в детском саду. Письки друг другу показывать – это ещё куда ни шло, потому что дети, изучение себя и себе подобных, психология у них такая, мозгов нет, а любопытство есть. Как пример можно привести и многих задержанных, тоже из праздного любопытства и антиобщественной дури. Был борщ вчерашний, столовали кулебякой и мантами средней проваренности, салат был зелен помидорами и капустой. Какао я вылил в цветочный горшок, – это у меня еще с детского сада гештальт. И так. Далее.
#Сразу после столовой мне на мобильный телефон позвонила моя жена и спросила, ходил ли я на обед, и как я вообще там, мент пархатый. Следует отметить, что жена моя без морозов да без ветров, несмотря на два высших гуманитарных образования, в истории не шибко сильна, честно говоря, бревно бревном, и не знала, что слово «пархатый» означает «больной», а именно «больной паршой», то есть грибковым заболеванием, которым чаще всего болеют курицы, а ещё чаще – петухи, и применялось в прежние времена, тёмные и нетолерантные, к лицам еврейской национальности, потому что, как свидетельствовали тогдашние медики, исходя из смутного опыта, в армии больше двух третей солдат, болевших паршой, были именно евреи. Считалось, что остальные ходили в баню, а русская баня, как известно – лучшее средство от всякой гадости. Надёргают, значит, берёзовых веток, в кипятке смочат и бьют друг дружку по голым жопам за всё хорошее, чтобы впредь неповадно было. И главное – выходят такие довольные, крякают, мол, как заново родились, то есть это как понимать: рождение – процесс мучительный, порой – смертельный, а они заново – и довольны? Еще и под лёд норовят прыгнуть, если зима. Как пример можно привести Боярского, когда он был французом и пел ланфренланфру, а всякому цивилизованному французу известно, что мыться три раза в неделю в аду чадящем, это самый что ни на есть разврат, это вам не девок гулящих полоскать в Сене, это вам даже не денисовские казачки с их вощеными усами и столичным прононсом, здесь утопия и deepfake сразу. Также супруга моя сообщила, что бык вовсе был не знамением, то есть не был, а банальной зрительной галлюцинацией, как побочный эффект от принимаемого мной снотворного, потому что уснуть не могу и всё тут. Совесть ли, страх ли перед карой небесной, незалепленным глазком камеры на лэптопе, никчёмностью жизни своей на возможном пороге её заката, вот опять же – закат может быть только у чего-то, что может закатываться, а значит должно иметь круглую форму, то есть получается, что жизнь это круг, пятно, арена-хуена, дыра сосущая, очко, педерастия какая-то, словом, говно, а не жизнь. Бессонница у меня ещё с лейтенантских погон, когда дежурил по ИВС, крутил ключами от скуки, собирал шнурки с пыльных ботинок, видосы на телефон снимал. И случилось так, что с женой не вышло, что она ни делала, не встает и всё, а с утра заступать, вот и вышел я нервный, морально подавленный, психически, так сказать, неустойчивый. Из-за чего и произошло.
#А произошло следующее. Обыкновенное рядовое. Надо понимать: из камер этих постоянно кто-то орёт и чего-то требует: кому воды, кому покурить, кому туалетной бумаги, кому прямую линию с президентом, средство от клопов, от скуки, лампочка у них, видите ли, тусклая и воздух несвеж. Дружочек, это всё-таки камеры. Канализация здесь не то чтобы всегда протекает, канализация здесь ты. Бывало в иные ночи посмотришь в глазок расцарапанный: сидят двое по углам, из темноты на меня смотрят. Не вижу, как смотрят. А чувствую. И не по себе как-то, будто знают обо мне всё. И про меня с женой тоже. И даже представил, что сидят там себе в темноте и перешептываются: так и так, жена-то его уже всем подружкам нажаловалась, что у муженька-то тридцать лет, а сил нет, не вышел конь бороздой, так сказать, импотент хуев, сама ему наворковала, что такое бывает, всё хорошо, милый, ну как обычно, а сама уже любоёбов по вконтактам ищет и даже нашла, потому как всё при ней и к нежным грубостям весьма расположена. Возвращаюсь к своим протоколам и – нет, всё-таки залез посмотреть онлайн она или спит. А она не спит! Сука. И тут как под руку: рукоблуд, дай закурить, а то я себе вены разгрызу, – доносится, значит, вульгарное из казематов. И ведь разгрызёт, – думаю я, – потому как протест от скуки. От скуки и в петлю залезть можно, и даже пальнуть в рот из табельного, если такой имеется. Курить же вредно.
#Ну я и вытащил говоруна на свет божий, в коридор, и прошелся по рёбрам как следует. Даже не помню, как всё. До того обидно стало. Живёшь, живёшь, а что живёшь? Вся жизнь: крики, стоны, ругань, лязги, запах этот – лежишь в постели дома, весь вымытый и мочалкой докрасна отшарканный, а кажется, что вонью этой весь дом уже от меня пропах. И эта шантрапа полуизвилинная с утра до ночи и с ночи до утра: то битый-пьяный лыко не вяжет, то гопник бутиратовый мычит. И все стучат, требуют. А у меня, между прочим, два высших – филологический и юридический, у меня, между прочим, почерк такой, что любой каллиграф обзавидуется, а ещё армия. А воняем мы одинаково! И ладно бы если просто отмудохал, так ещё и не того! Ладно бы не того, так ещё и про видеокамеры забыл! Так ладно бы еще и забыл, так, когда вспомнил, стереть не успел! А вспомнил я, когда прокурорский пришел с обходом плановым. Ходит по камерам в пиджачке на одну пуговицу застёгнутый, от морды морским бризом веет, с бумажками такой, дверь ему отоприте да всё доложите, ваша, говорит, имя-фамилия, а тот, который наученный, отвечает, а сам – вижу – еле стоит. Ну, думаю, сейчас всё и выскажет. Ещё и от себя добавит. У него и спрашивают: есть ли какие, гражданин, жалобы на содержание, на состояние здоровья. А тот на меня смотрит и головой мотает: нет никаких жалоб. А прокурор смотрит с ехидцей то на него, то на меня и говорит ему: а снимите-ка вы рубашку. И главное – пожалуйста. Охуевший. Снимает болезный, а там один сплошной черный синяк. Это, – говорит, – я упал, пьяный был, шатался. А сам на меня смотрит. И в глазах у него так и написано: человек я, хоть и со вчерашнего выпивший, а всё-таки человек. Был им и буду. А на тебя, тлю, смотрю с христианским смирением, всё про тебя знаю, всё понимаю, потому и прощаю. А отвечать перед Богом всё равно придётся. И так мне стыдно стало. Чуть сам прокурорскому не рассказал. Так сказать, чистосердечно. А потом стало ещё стыднее, когда понял, что прокурор уже видел на записи, пока я для него с протоколами по всей дежурке носился. «Из уважения к Марь Палллне», – улыбается хитро, мол, по-свойски не обратим внимание, раз уж задержанный сам отнекивается. Это значит благодаря жене моей Вальке, суке этой похотливой, не спится ей, я одним подмигиванием отделался. «Ты, – говорит, – сотри». То есть пьяни этой
#Приснилось мне как-то, что министр указ издал сделать мою квартиру ипотечную на сорок два квадрата камерой вечного содержания меня. А за что не говорить пока утро не наступит: может быть, сам догадается. А ночь всё не кончается. А потом до меня доходит: что из-за видеокамер этих, то есть записи, про которую забыл, чуть всё отделение не подставил. И такой меня пот прошибает. Стучусь я в дверь, кричу, зову рукоблуда: так и так, дай мне бумагу и ручку, бумагу мне дай, разгрызу вены и кровью блудить буду в чём и где виноват с пелёнок самых: и про запись, и про то, как в армии духов на телефоны разводил, и про то, как меня разводили, и про то, как на физичку в школе заглядывался, а потом денег занял и не отдал, наврал, что маме на подарок, а какой подарок, так, старшим во дворе на коробок анаши, а какие старшие, сидят теперь на скамейках, крокодиловые, проколотые и пропитые, копеечку с прохожих просят руками трясущимися, и про то, как видел, что друга бьют толпой и стоял, как вкопанный, и про то, что всё-таки на ватных ногах бросился за другом и от страха в штаны наделал, и про то, как у первой своей любви студенческой пьяный в туалете уснул, пришел с цветами, а ушел переблеванный, и про то, что втайне от жены порнуху с трансами смотрел, а потом ебать её бежал, нет, всё со мной в порядке, просто период был такой, вставляло меня, и про то, что однажды в комментах на лентаче такого понаписал, а потом стёр, испугавшись, стучу в дверь, стучу, стучу. Слышу шаги, открывает дежурный – нет бумаги! И в камеру мою запускает мужиков голых. Сидят мужики на моей кровати, на моих стульях и на меня смотрят. И хуи свои поглаживают. А я делаю вид, что не замечаю. А сам уж готов в обморок от страха упасть и еле держусь. А все как будто только этого и ждут. У них с собой телефоны и вроде как хотят фильм снять про меня. Вот и ждут, когда я вырублюсь, чтобы начать. А что начать, про то я догадываюсь. Подсаживается ко мне один, ногу свою волосатую на меня закидывает и по голове гладит, и дышит на меня, дышит. Ну что, – говорит, – Машка, давай знакомиться. Я не выдержал и закричал. А это жена моя спросонья ласту свою закинула и сопит мне в ухо. Чего ты кричишь? – говорит. Ничего. Ну так если ничего ещё не было, так и кричать подожди. Ори, когда будет, – и на бок перевернулась. Ну спасибо, блядь.
#Вот тогда-то я и начал основательно прикладываться, так сказать, заливать за ворот, горе свое топить. И ведь правда топится. Только получается, что и сам на дно уходишь. Только про этот существенный недочет поначалу не думаешь. Махнешь стакан на кухне, закуришь, а как докуришь – уже разомлеешь немного. И тут же второй, и так же дымом закусить. А после доберешься до постели – и спишь, как сурок, губы чавкаешь и в одеяло посвистываешь. И ладно если так. Но со временем заливать приходится больше, потому что млеешь меньше, а никакой организм по две бутылки за вечер долго не выдержит, голова болеть начнет по утрам. В общем, так.
#В прекрасный дождливый вечер, аккурат перед Сабантуем, я, все свои оперуполномоченные дела завершив досрочно, из пыточной вышел, очень я был угрюм. Потому как достало это всё, я его спрашиваю человеческим языком: ты зачем, бельмондо, стаканчиками на митинге кидался, ну поорал бы что всё плохо, на айфон не хватает, как в Париже хочешь, тебя же, фраера бездарного, на понт взяли, тебе в багаж лет восемь теперь засунут, а центровые ляжки греть на Лазурный берег поедут, ну почему ты такой тупой-то, ну митинговал бы себе в тиктоке, зачем же сразу государственный строй туда-сюда шатать, на, подпиши, мол, так и так, гексоген мой, кокаин тоже, принимал участие такого-то такого-то в составе группы лиц по предварительному, лица такие-то, сам оказался случайно, по врожденному слабоумию, справку мы тебе выпишем, полежишь немножко на успокоительных и домой поедешь, домой хочешь? Или в электроника играть будем? А то у меня в розетке электричества ещё много осталось… А он глазами хлопает и спрашивает так с надеждой на светлое будущее: а долго на успокоительных-то лежать… Откуда ж мне знать, говорю, это как врач скажет: понравишься ты ему, так, может, через пару месяцев за ворота и выпустят. А если сильно понравишься, то играть тебе в кубики в уголке красном до конца дней своих. Да не менжуйся, додик, вшей подавишь немного – и на свободу с бледным видом к лалке своей здоровье поправлять, героем будешь, узником совести, так сказать, терпилой бестолковым по-нашему. Честно говоря, я его не осуждаю, просто работа такая, сам нет-нет да и вспыхну гражданской активностью в комментариях на медузе, но то дело личное, под закрытым фейковым профилем хранимое, а то – государственное, как говорится, по закону сообщающихся сосудов: кинул стакан – на бутылку. Все по справедливости. Везде так. Словом, вышел я под дождичек, потоптался и решил, что завтра прямо с утра и заболею дня на три по собственному желанию. С этими же целями и приобрел в ближайшем алкомаркете два литра беленькой на бруньках и полкило копченых сосисок. Дальше я смутно помню, но, очевидно, ход событий был следующим.
#Смотрел я как-то на ютубе обучающий курс одного американского писателя про заклинание жаб и прицельную стрельбу по жёнам. Он, конечно, утверждал, что в этом деле профи и опыт имеется, а я под стременную хмыкнул: а почему бы и нет? век живи, век учись. Вот и начальство одобряет разносторонние знания, лишь бы не во вред настоящей работе. Дело известное: инициатива, как говорится, юзает инициатора, а у меня со стрельбой всегда было не очень. Помню, в армии, на огневом рубеже капитан наш только для виду флажком отмахивал и орал каждому в окоп персонально: «Ааонь ля!» Ну мы и давали прикурить, только мишеней не видели, просто стреляли, целясь в далёко-далёкую кромку леса, и очень подозревали, что и нет никаких ростовых фигур номер такой-то, потому что всю фанеру ещё год назад в буржуйках на дальних КПП сожгли, а новая на ремонт офицерской общаги пошла, а деньги, которые на ремонт были, просто пошли хуй знает куда – не солдатского ума дело, в общем, наша задача, как я понимаю, была главное не пострелять друг друга (а ведь нашлись и те, кто не справились), выпустить в лес весь магазин, доложить, что курсант имярек стрельбу закончил, разрядить, оттянуть затвор и показать: пусто, тащкапитан, жить будешь. И никто никаких докладов от нас не ждал, никакого
#Я, конечно, магазин проверил – все патроны на месте, потом поел, потому что с похмелья обязательно надо поесть чего-нибудь жиденького, потому что алкоголь он организм буквально высушивает, вот если кому схуднуть надо, то здесь, например, можно уйти в запой на неделю и пить только водку, не закусывая обильно, а лучше вообще, потому что водка она сама как хлеб, то есть питательна. Напитался, значит, и в пьяную кому впал. Встал, глаза протёр – и снова за стакан. И так неделю. От такого, если, конечно, сердце не стукнет, похмелье не дай Бог никому. Даже вода обратно проситься будет. И так ещё от суток до недели, в зависимости от опыта тренировок: чем больше опыт, тем больше суток. И если сам не повесишься, растворитель не выпьешь по дурости, в ванной, поскользнувшись, шею не сломаешь, то килограмм десять сбросить можно, я думаю. Поел я, значит, похмелился, конечно, чтобы ложку можно было держать, иначе хоть мордой в тарелку лезь, и принялся за личное свое оружие. Вытер, разобрал, почистил, собрал, снова вытер, снова разобрал, снова почистил, снова собрал, а пока собирал да разбирал все припоминал да придумывал: положим, выпил я лишнего, с кем не бывает, но ведь я же в шутку, ну я же не дурак, чтобы своей жене стакан на голову ставить да стрелять. Правда, тот американец, который по жабам, тоже говорил, что вовсе не думал, просто так вышло, такое в жизни вообще бывает и довольно часто, когда просто вышло и всё, и все стоят и смотрят: а как же так-то, блять?.. Ну я и позвонил, а она трубку бросила и в чс кинула. А потом сообщение пришло от тёщи: не звони ей, она на развод подает, у неё другой, забудь, не пиши больше, не ходи, не ищи, не-не-не-не да пошла ты на хуй, думаю, сука тупая, а потом что-то накатило на меня, надел тапочки на босу ногу, да в ближайший ларек за пивом. А что ещё делать?
#Ну выпил, значит, по случаю обрушившейся на меня свободы, я ещё тогда подумал: а свободы чего? Передвижения? Свободы слова? Свободы прелюбодеяния? И ведь правда: делай теперь что хочешь – а ничего и не хочется. Ну пиво и пиво, а дальше что? Как-то было ещё вчера, а теперь нет; и вроде всё на месте, кроме души, то-то и оно, что душа-то где? И главное – ничего не помню, одни подозрения. Мужик у неё другой. Блядь неразумная. Нашла себе, значит, мастера кунилингуса с калькулятором, а то, что вместе сколько прожили, это, значит, коту под мудя, и меня туда же, значит, взрослого мужика, да, выпью немного, что тут такого, с моей работой иначе никак, а как иначе? В общем, сказался я больным на десять календарных суток, а сколько прошло на самом деле – сказать точно не могу по причине телесной слабости и раздрая душевного. Помню, ходил за водкой при свете дня, чуть не обосрался у прилавка, еле до дома добежал, помню, проснулся ночью, по телевизору какой-то советский артхаус, стёкла какие-то на полу в кухне, в зеркале – морда смуглая, я и пошёл потихоньку себе за пивом. А сам думаю: почему продают? Знают ведь, что из полиции. Или потому и продают, что потом как же управу чинить, когда сам по ночам в дождичек бегал и просил с рожей прискорбной пивка для рывка и на ход ноги, и на что там ещё. Помню, страшно трясло перед экраном, а ещё страшнее – вина за всё случившееся, а ещё страшнее – что не помню, а что случилось-то? Раз вина в груди, стало быть, есть за что? Так перед экраном и просидел – пролежал – провыл – проохал три ночи к ряду, но точно помню, что света не видел ни разу. И всё смотрел такое, как пенопластом по стеклу, всех этих гаспаров триеров, луисов тарковских, вернеров и дюмонов, далиборов и гасов, лантимосов и жулавских, последние особенно, особенно хороши, а что тут такого, вот и на работе тоже попадётся какой-нибудь очкарик, они же все думают, что я кроме ментовских войн ничего не видел, они же все смотрят, как на быдло с дубинкой резиновой, мол, девять классов и школа для дураков, а я им и про сталкеров, и про священных оленей, и про танцы кислотные, и про особенности композиции в догвилле, честно говоря, у них диссонанс, а я от этих рож удивлённых и растерянных удовольствие получаю, а ты, говорю, чего думал? Что солей нализался и пару лекций на ютубе посмотрел, так теперь всё? Самый умный? Вот пидор! А не думал ли ты, без пяти минут машка лагерная, что другие тоже, может быть, интересуются, что и побольше твоего интересуются, что тоже смотрят, слушают, читают, а то, что погоны на мне, так это работа ответственная, а эти за что могут нести ответственность? Чуть что – сразу глаза грустные такие, ручки дрожат,
#Скурил за два часа всю пачку, ночь уже глубокая на дворе, но таки заказал, как надо: а надо чтобы точная копия моей благоверной бляди, даром что помню до самых прыщиков на жопе, а всё почему? Любовь потому что, она такая.
#Так до утра и проворочался. И главное – сколько уже не спал, а всё ни в одном глазу. Читал как-то на работе про архипелаг гулаг, книжка красная такая, про то, как раньше людей пытали бессонницей, сейчас, конечно, такого нет, в какую камеру ни глянь, всё лежат к проходу жопой, так вот автор и пишет, мол, свет не выключали специально и как только увидит дежурный, что закимарил спецконтингент, так сразу орать в кормушку, вставай, мол, рожа свинячья, пишут, что люди с ума сходили и видели наяву то, чего нет, и в таком сознавались, что редкий следователь не мечтал о мемуарах. Правда, потом всех расстреляли, потому что работать надо, а не о премиях литературных думать. Или синяя была книжка, не помню. Так вот я тогда и задумался, что велики и удивительны возможности человеческие, может быть, и не врут про супергероев всяких из голливудских блокбастеров, которым и спать не надо, и вообще, надо только, чтобы в них верили, потому что когда веры нет и всякая сволочь только посмехается над твоими неудачами, то тут не только супергероем нет никакой возможности стать, но и вообще человеком. Только выть на луну, подобно дикой скотине, и пить водку. Некоторые животные так и делают. Нажрутся беленькой до беспамятства, а у самих по природе внутри одни гормоны и три класса образования, ну что такой сделает? Пойдет да прирежет за косой взгляд или, скажем, слово какое обидное. А тот, который прирезанный, может быть, даже и не думал ничего такого, может быть он вообще не думал, а мирно спал себе в тёплой постели, и сны видел пушистые, и виноват только в том, что дверь в дом не закрыл или форточку распахнул для свежести, а много ли надо? Был у меня один в камере, так тот по наводке залез в квартиру, значит, а хозяин дома оказался, ну и давай хозяина пытать на предмет денежных средств в крупных размерах и блестящих камешков характерного цвета и формы. А хозяин, мол, так и так, гражданин грабитель, знать не знаю, идите на хуй отсюдова. Ну он взял и все зубы ему плоскогубцами и повыдирал по самый кадык. Стоматолог из него вышел так себе, за что и получил восемь лет строгого, потому что образование надо иметь, потому что ну куда ты лезешь, если даже по наводке номер квартиры запомнить не можешь и ломишься совсем к другому человеку, может быть, большой порядочности человеку, инженеру какому-нибудь, у которого вся жизнь до зарплаты, а зарплата всегда только через месяц, а ты к нему еще и с плоскогубцами, да что ж ты за скотина такая, сам удавил бы своими руками, да закон не позволяет. Мне же по закону положено говорить на «вы» с каждой собакой. Вы, говорю, дебил, зачем собственного тестя обокрали и в Казань водку пить уехали, неужели не понимали, что похмелиться не успеете? Мне говорит, гражданин начальник, очень надо было в лагерь попасть. Потому что у меня друг есть хороший, а его за кражу взяли, три года он бегал, а его искали, а потом другой друг позвонил вам, и сказал где он, вы к нему через балкон по верёвочкам и спустились в касках и бронежилетах, в масках такие, грозные, с автоматами, как будто он палёными ядерными бомбами банчил, а он только ларёк на два пива развел и от вас по полю в одних носках убежал, молодцы, конечно, так мне без него на воле скучно, вот я тестя и ломанул, а напоследок с ветерком прокатился, девчонок в сауне помял, всё такое. Вы, говорю, идиот. Другу вашему, рецидивисту, за хорошее поведение и денежную компенсацию судье за моральный ущерб условку дали, расскажите-ка мне от скуки что-нибудь ещё, потому что вам в камере всё равно делать нечего, а мне дома, а сигареты можете с собой взять, всё равно заберут. В лагерь ему надо. Пионер хуев. Другими словами, как жить в таком разе, я не совсем понимаю, потому что социальное окружение, как говорится, даёт о себе. И смотришь на все эти рожи, ладно бы они там и оставались, тут ведь как, колхозник пахнет колхозом, значит, тракторами, навозом, мышами и сеном, мукой и свекольным соком, землей сырой пахнет и пылью – тут от сезона зависит, дикими травами или снегом с валенок, а таксист пахнет бензином и моторным маслом, и ёлочкой из салона, и блатными песнями, а кассирши, я давно заметил, пахнут всегда духами дешевыми из перехода и целлофаном, уж не знаю, как может пахнуть целлофан, но мне почему-то кажется, что целлофан пахнет кассиршами, а кассирши целлофаном, так вот я пахну и домой несу этот запах, ворочаюсь в постели и чувствую, и в голове тоже – мамкиными революционерами, гопниками, солевыми, рецидивистами с тремя ходками за кражу проводов, алкашами подзаборными, убийцами, которые сначала убивают, а потом думают – зачем? Зачем?! Спрашиваю – молчат, глаза опустят, губы жуют, как коровы. Был как-то ещё в патруле. Едем ночью по городу, зеваем, слушаем анекдоты по рации, все яйца уже отсидели, тут вижу – стоит мужик на перекрестке в бронежилете и каске, с каким-то пакетом подмышкой. И на нас смотрит. Удивленно так смотрит. А сзади него еще один дурак – тоже с пакетом, и полосатым жезлом вертит во все стороны, подтанцовывает такой, чирлидер, блять. Мы, конечно, им приветливо подмигнули фарами, остановились. Они бежать. Мы за ними. А куда они с полными пакетами убегут? Вот нет, чтобы бросить. Статью бросить. И бронежилет. Тяжелый ведь. Это сейчас выпускают – трусы тяжелее, а тогда, считай, кило двенадцать-то будет. Так оказалось, что диетологам на гречку чуть-чуть не хватало, вот они и вышли прогуляться по дворам, воздухом свежим подышать да пару магнитол тиснуть, где плохо лежит, потому что если плохо лежит, то надо же переложить для порядку, вот они и переложили в пакеты, а тут видят – к одному дому машина подъезжает с характерными опознавательными полосками по бортам и цветомузыкой на крыше. Выходят, значит, три девицы, в колготках ещё таких блядских, и солидно датый мужчина средних лет, среднего роста, словом, весь какой-то средний и без особых примет, а какие особые приметы у дэпээсника? Рожа разве что наглая, остальное всё в транспортном средстве. Берёт мужик из багажника пакеты звякающие, девчонок под жопки и уходит. А машину-то забыл закрыть. Ну, думают, тут уж сам Бог велел: залезают, а там и броник, и жезл, и фуражка, и даже табельный пистолет. Даже рацию сняли по доброте душевной. Вот что у людей в голове? Я имею в виду у всех. Один пистолеты разбрасывает, эти в касках посреди города танцуют. А мне потом ворочайся всю ночь и думай: на хуя?! Как тут уснуть? Ясное дело – никак. Вот я и пролежал до самого утра не сомкнувши и в ожидании, скоро привезут мою новую благоверную, всю такую чистенькую внутри и снаружи, даже как-то в груди заухало от волнения.
#И таки дождался. С утра тренькнули в дверь, я открыл и мне вручили здоровенную коробку в человеческий рост без опознавательных знаков. Для конспирации, значит, чтобы никто не знал, что человек заморочился на силиконовых куклах интимного назначения. Так это и важно: интимного, а не сексуального. Потому что поговорить надо, может, человек одинокий и стеснительный, что ему делать?
#Затащил коробку, разорвал буквально от нетерпения руками упаковку: вот она – точь-в-точь жена моя к бухгалтеру сбежавшая, сука такая. Молчит пока. В коробке плюс жесткий для головы и на десяти листах инструкция. До обеда читал, всю голову себе сломал, что куда вставлять, как настраивать, как мыть, как вообще ухаживать. Но разобрался, не дурак всё-таки, в полиции сильно отбитых не держат. Хотя, тут ещё подумать. Бывали случаи, когда мужики с катушек съезжали, а как тут не съедешь с таким спецконтингентом? В общем, вставил в голову благоверной хард, у настоящей-то мозгов, думаю, вообще нет, вставил, загрузил приложуху, залил с вк голосовухи из лички – сердце стучит – заговорит или нет, может, брак, может, я что не так. Открыла глаза: здравствуй, милый, как ты? Я аж взвизгнул – её голос, её!
#Перечитал инструкцию – как настроить мимику и жестикуляцию, у самого руки дрожат о волнения: полагалось залить несколько медиафайлов, где отчетливо всё видно, я и залил пару видосов да с десяток фоток, даже хоумвидео залил – а вдруг получится. И получилось. Встала, прошлась, зевнула, снова села, ножка на ножку, коленку почесала: ну мы так сидеть и будем, ты хоть скажи что-нибудь, чего молчишь? А я ни слова из себя выдавить не могу, потому что хоть и ожидал, но не ожидал. Дал пульт от телевизора, щёлкай, мол, чего хочешь, вместе посмотрим. Думал, тупить будет и не поймет. А она взяла, включила и тут начался бабушкин синдром, точно как у моей сбежавшей: включит канал, выразит своё односложное и щёлкнет дальше. И так по кругу, по всем ста двадцати каналам. И главное – на всё есть мнение. Единственное – наблюдать за ней и слушать её было намного приятнее, чем бывшую. А я-то и забыл, что такое женственность. Вдруг прилегла и ножки свои мне на колени положила. Только включилась, а уже так непринужденно заводит. Вот ведь, а.
#Вот как есть говорю, часу не прошло, а я уже влюбился в это киберсиликоновое солнышко. Чаю ей принес, спасибо, милый, говорит, ты такой заботливый. Пьёт так осторожно, интеллигентно даже как-то, и на меня смотрит, глаза влажные, а я сижу перед ней на коленях и любуюсь. Ты чего, – спрашивает и кокетливо улыбается. Прости, – говорю, – за нескромный вопрос, а ты потом как – писать сможешь или нет. Если хочешь, дорогой, я тебе и золотой дождь устрою. Я всё могу. И не обижай меня больше такими вопросами. И дай мне что-нибудь накинуть, халатик какой-нибудь, холодно же, да и стесняюсь я. У меня даже слёзы навернулись от умиления. Убежал в спальню, нашел там халат, принес, дал ей. Оделась. Поцеловала в щёчку – спасибо, дорогой.
#И тут я понял, что будущее действительно наступило. И вроде должно быть оно страшным, потому что киберсиликоновые кажутся лучше, чем живые люди. И ведут себя лучше. А с другой стороны – что тут страшного? Жизнь идет – её не остановишь. Сел рядом, приобнял осторожно, положила голову на плечо. Так уютно с тобой, – говорит. А я обнимаю крепче: это моё спасибо тебе, милая. Всё для тебя сделаю.
Разумеется, уже через час мы были в постели и мне приходилось зажимать ей рот, чтобы соседям было не слишком завидно. Горячая штучка. Сам себе удивился как долго и много я могу. Семь потов сошло. Обычно у меня это происходило как если бы на большом концерте в оркестре кто ударил единожды в треугольник. Дилинь. И всё. Дорогая, ты была великолепна. И довольной мордой к стенке. Подозреваю, жене это не очень нравилось. Но тут, с моей куколкой я был героем Кхалом Дрого и любил свою Кхалиси покруче чем в сериале. Чуть сознание не потерял. Отвалился на подушку, чтобы отдышаться и насладиться моментом. И тут слышу: и всё?.. Чего «всё»? – переспрашиваю. Я думала, что нравлюсь тебе, что мы будем до утра, что у нас страсть и всё такое. И тут я понял с ужасом, что приложуха через видосы и фотки, все эти голосовухи – настроила не только голос, мимику, жестикуляцию, но и сраный характер бывшей. То есть это точная копия. Точнее не бывает. Психологи, мать их.
Милая, сейчас полночь. Ещё час и у меня будет инфаркт, ты этого хочешь?
Слабенький ты мой, ладно, ладно, спи, дорогой.
Слабенький? Это я, блять, слабенький?
Не заводись, я любя.
То есть как это «не заводись»?
Всё, я спать, не хочу ругаться.
То есть как это «не заводись», блять?! Я не выдержал встал, ушёл на кухню, достал из холодильника остатки водки. Только ведь завязал, только недавно крутился с похмелья в постели, еле отошел. Сука. Налил в стакан и выпил залпом. Что-то я как-то тупо просчитался. То на то и поменял. Пот прошиб от этой мысли. Выглянул с тоской в окно. Как обычно – дождь, фонари горят, ночь, значит. Накинул пальтишко, так и вышел в тапках. Уже на улице понял, что штанов не надел. Запахнул пальто, мало ли, вдруг в магазине сильно высокодуховные. Пока дошел, весь промок до трусов. Впрочем, когда в магазин заходил уже было все равно и все было видно. Вы бы хоть штаны надели, – говорят с таким даже отвращением ко мне. Будто я совсем опустившийся алкаш, бомж какой-то, который где-то на помойке нашел пальто и выклянчил у прохожих денег на бутылку. Просто, – говорю, – дайте две бутылки и всё, ладно?
Пакет?
Давайте пакет.
Уселся на ступеньках возле магазина отдышаться. Дождь льет. Уселся, оказывается, в самую лужу. Нашел в себе силы, встал, дошел до дома. Вошел так осторожно, чтобы не разбудить, чтобы без скандалов, я ещё тогда подумал, что веду себя точно так же, как при бывшей, закатывавшей скандалы по любому поводу. Ну сел, значит, на кухне, и как следует нажрался. Со слезами, признаниями шёпотом, тяжелыми мыслями, дымом в голове – как положено.
#Проснулся уже оттого, что моя новая благоверная расталкивает меня. Чего? – говорю. Ну-ка, – говорит, – вставай. Ты обоссался. Мокрое всё. Хоть трусы смени. И в душ сходи. Алкота.
#Тут я начал объяснять этой ведьме, что ночью ходил в магазин, что присел на ступеньках отдышаться, что сел прямо в лужу, вот и промок весь. Ну, – говорит, – что ходил, это к гадалке не суйся, нажрался как животное. Что заливал? Слабость свою мужскую? Проблемы у тебя? Так их, наверно, по-другому решать надо. К психологу сходи, я не знаю, к психиатру. Лоботомию сделаешь, успокоишься. Ну охуеть, – думаю, – меня уже робот лечит… Но стерпел. Встал молча, сходил в душ, сменил белье, пошел на кухню, чтобы, значит, здоровье немного поправить, потому что оставалось, специально оставлял в холодильнике. А там нет! Где, – спрашиваю, – бутылка? Хватит с тебя. Иди отлежись. Тут уж я не выдержал и впервые наорал как следует, мол, ещё мне всякие силиконовые куклы указывать будут, не для того покупал. Встала в позу: ты, – говорит, – ещё вчера мне ножки облизывал и в любви признавался и называл лучшей женщиной на свете, а теперь, значит, кукла силиконовая? Всё? Кончилась любовь?
А что сразу
#И вроде как прекратила. Надула щёки, ушла в комнату, уселась перед телевизором и давай щёлкать, только уже без комментариев, потому что некому было слушать. Собрался я снова в тапочках, так сказать, в чём был, даже пальто не надел – мокрое, а как иначе? Поправляться как-то надо, а стерва эта спрятала и не отдаёт, а ругаться дальше я не хотел. Я вообще человек неконфликтный. Вот, например, кто-нибудь нахамит в магазине, а я только в мыслях в голову выстрелю, на деле – улыбнусь разве что. Бывшая же моя говорила, что это просто я слабохарактерный. А всё почему? Потому что специально меня изводила. Вот и лезут слова соответствующие. Значит, окликнула вдруг меня на лестнице: стой, – говорит, – не ходи никуда, ещё голову расшибёшь, дурень, дам я тебе, дам. И дала. Выпил я стакан и думаю: всё, хватит, сейчас в постельку и трястись. Так и сделал. Ворочался в полубреду до самого вечера. Каждому, кто испытывал похмелье, не такое тяжёлое, чтобы уж совсем до скорой, горячих уколов, успокоительных и физрастворов, а простое похмелье, известно, что либидо, значит, начинает зашкаливать. То есть, проще говоря, стоит колом и даже не думает падать, и хочется пожёстче, чтобы ух и ах, как раз до утра, как она и хотела. Думаю, ну, значит, пришло твое время, дорогая.
#Конечно, я начал с ласки. Ни с кем ещё я не был так ласков, честное полицейское. А она ни в какую, мол, иди проспись, от тебя разит. В конце концов я устал выделываться, знаете, как бывает, любишь, любишь, а тебя мордой по углам тычут, – и прямо заявил, что она обязана, я, в конце концов, деньги заплатил, я, в конце концов, жизнь ей дал, куску высоких технологий. В ответ она заявила, что инструкцию надо читать внимательнее, что в полной комплектации при загрузке конкретной личности, изделие обретает все человеческие и даже гражданские права, кроме права голосовать, потому что иначе это уже совсем безобразие, так в президенты и сумасшедшего выбрать можно. Поэтому она уже не изделие, а такой же почти человек, что и я. И дальше щёлкает с самым невозмутимым видом. Вся такая в халатике, под халатиком ничего, волосы в хвостик, – аж задрожал весь. Ну, говорю, со мной такие штуки не пройдут. Стянул с дивана, закинул на плечо, – ручками бьётся, матерится как сапожник, такой-сякой, отпусти меня, мразь, – ага, сейчас. Ушёл, значит, в спальню, бросил на кровать и сорвал халат.
#Я, конечно, пытался что-то изобразить, да как тут, если весь поцарапан и побит, как собака. Напоследок и в пах острой коленкой получил. Желание трахаться, конечно, сразу улетучилось, но появилось другое. Ладно, – говорю, – это твой выбор. Ушёл в комнату, открыл сейф, достал макарова, зарядил, снял с предохранителя, в борщ она суёт, блять, зашел в спальню, говорю, – говно ты робот, – и снёс к хуям собачьим ей хард. Сразу замолчала что-то. Свалилась с кровати и затихла. Даже не дергалась. Не человек всё-таки. Жаль, конечно, но с другой стороны – я жизнь дал, я её и забрал. Всё по классике. Как говорится, почувствуй себя Богом, человече. Больше было жаль потраченных денег – сутки только, считай, пользовался. Ну и разочарование, что не вышло, а ведь так хотелось, чтобы всё хорошо. И как начиналось, как начиналось. Что-то я тогда ещё подумал, не помню, а потом ушёл на кухню, допил остатки, потому что да в жопу всё. И спать лег. Уснул почти сразу. Снились кошмары, голоса какие-то меня чехвостили, как могли, ещё – будто я под водой лежу, а сверху на меня бабы голые смотрят, животы себе режут и дрочат. И на лодке медведь с головой бычьей, скулит и в воду тела бросает. А я, значит, липкий весь.
#Проснулся я ближе к утру – и правда липкий – темно ещё за окном, стоит передо мной сосед в трусах полосатых, как обычно бобрик свой на голове чешет, как вошёл, – хрен знает. Чего тебе? – спрашиваю. А он тихо так мне: ты чего наделал? И головой в сторону куклы кивает. Хера ли ты киваешь, – говорю, – робот и робот, сам купил, сам хард вставил, сам аннигилировал, в чём проблема. Какой говорит, на хуй, робот, это жена твоя, весь пол в кровище, ты ж спишь на её мозгах, дебил, чо натворил-то? К тебе, говорит, жена вчера вернулась, я сам видел на площадке. Братан, братэла, чо орёшь, белка у тебя, ты по белке, бабу свою завалил, мудак.
#Смотрю я на постель, – и правда что-то беловатое, куски черепа, похоже, перевалился я за край кровати, где, значит, кукла должна быть
##и похолодел: на полу всё в крови, жена лежит с простреленной головой. Из носа крови налило и уже всё застыло, свернулось всё, и вонь. Вонь от крови. Мне сосед, значит, и говорит, так и так, я сказать ничего никому, только тогда и ты, гражданин начальник, дело-то моё за дебош закрой, зачем оно, не надо его ни мне, ни тебе, да?
#Надо сказать, что я хоть и полицейский и всякое видел да разбирал, но преступник из меня так себе. Первым делом я заорал, потом бесцельно ходил по квартире, не зная, что делать, потом сходил – опять же в тапочках – за водкой. Пришел обратно и тут же в прихожей наблевал от ужаса и отвращения. Потом опять заорал. Через не могу выпил стакан. Успокоился, значит, немного.
##И что я сделал? Что мне пришло в мою, как я всегда считал, светлую голову?
#Поступил точно так же, как и все те тупые отморозки, которых я лично прессовал в кабинете. Как-то само собой вышло: взял ножовку, расстелил целлофан на полу, перетащил тело и начал пилить. Пилил и блевал. Блевал и пилил. Пока пилил, чтобы с ума не сойти выпил всю бутылку. И главное – ни кровиночки, ничего. Ладно, хоть чисто, – подумал. И вроде как целую бутылку натощак да на старые дрожжи, а всё как стекло. Во всяком случае, мне так казалось. От стресса, наверно. Нашел в кладовке большую клетчатую сумку, в таких торгаши с рынков барахло своё на тележках возят и бабульки картошку. И маньяки тела убиенных невинно. А у меня, значит
##другие овощи. Обернул каждую часть в целлофан и сложил в сумку. Присел, закурил. Как-то теперь надо куда-то, хоть бы и в лесочек рядом по грибы, не на такси же везти. Так и решил. Что взять с дурака. Хоть и не сезон.
#На всякий взял с собой удостоверение и макарова
#вдруг что
#свидетель там какой или ещё что, и
#значит, потащил.
#Откуда силы взялись, черт знает, будь он проклят, спустился с лестницы, вышел из подъезда и даже скамейку возле пройти не успел – патруль.
##Здравствуйте
#такие-то такие-то, что несём, гражданин, покажите, пожалуйста.
#Любезные такие, сука.
#Я упал, так сказать, охуевши. Думаю, всё-таки права была моя жена, когда говорила, что я неудачник. Куда? В тюрьму? На строгий? Навсегда? Тут я понял, что здесь можно и даже нужно, по крайней мере будет лучше – поставить жирную точку и совершить самосуд. Не стал ждать, когда раскроют сумку и скрутят руки, достал макарова, снял с предохранителя, сунул в рот и выстрелил. Я так быстро не стрелял ни на одних учениях, ни в одном тире при проверках на профпригодность. Напоследок подумал, что… кажется, я вообще не думал, только, кажется, немножко обделался от страха. Но это же нормально, правда?
#Но даже убиться толком не смог, дебил. Прострелил себе щёку. Лежу, вою, как собака побитая. Один патрульный ко мне, второй к сумке. Ты, – говорит, – идиот, зачем убиться хотел? И робота зачем распилил? Второй говорит, мол, разит от него, он пьяный в сопли, может, белка, пошарил по карманам, нашел удостоверение: да, товарищ капитан, вам бы подлечиться.
Вот я и лечусь в желтом домике, и когда лечение моё закончится этот бородатый очкарик в халатике не говорит, всё головой качает и пилюльки суёт. Так я что сказать-то хочу, граждане гуси, почему всё так выходит
#как там в статусах малолетки пишут.
##Если любишь, отпусти.
#И не хрена роботов настраивать под прошлое.
#Так вот.
Поделиться книгой: