Недоброе утро Терентия

Я к дверям подбежал. Приоткрыл дверцу, глянул: калитку кто-то уже открыл да рожу туда засунул, приглядывается. Видать на выстрел сбегаться начали! Ну, я туда и пальнул с ружья. Попал — ни попал, не знаю! Только исчезла рожа, да калитка закрылась. Я выскочил на двор, сразу патрон новый вложил-зарядил, да Серафиму следом позвал. — К забору беги!

Бегом-бегом! Слышу, калитка скрипнула. Глянул — снова кто-то лезет! Только сейчас стволы торчат из калитки. Палить начали в сторону входа в дом. Только там уже нету нас! До дырки в заборе добежали. Выглянул — никого! Серафиму туда засунул, да под задницу ее худую, подтолкнул. Некогда тут возиться! Глянул еще раз во двор: уже двое зашли! Стволы наготове, морды злющие! Медленно крадутся. А из-за калитки еще стволы ружей торчат. Кто-то по окнам пальнул. Обложили ребятушки! Ну да и хрен с ними, можно им уже рукой на прощание помахать! Только этого я делать конечно не буду. Ноги уносить надо. В дырку полез!

Как вынырнул оттуда, сразу веткой ее заткнул, чтобы не заметно было. Подхватил Серафиму на руки и ходу! Сразу так решил, чтобы не гадать: поспеет за мной или нет. Что было сил рванул, будто пуля полетел! Речку-ту враз перемахнул, да еще больше припустил. Кажись за несколько секунд до дороги лесной той домахал. Волчок меня встречать вышел, да Степка следом. Выглядывают из кустов, хорошо у них все видать. Степка мамку увидал, — радости! Обнимать ее, целовать. Мать его обнимает, да за дочку, за Аленушку спрашивает. Ну а Степка в слезы... И она плакать. Такое дело. Я ведро в машину закинул и мотор заводить сразу. Серафиму силой в машину затянул. Степану крикнул: — Бегом сюда!

Попрыгали. Волчок на платформу сзади запрыгнул. В кабине места-то уже не осталось. Только мотор загудел, я сразу газу дал! На ходу уже двери закрывали. Взревел мотор, сорвался Урал с места! Я ему вторую, выжал газ и сразу — третью! С хрустом немного зашла передача. Ну да ничо, потерпи мой хороший! Нам только ноги бы унести!

Неслись сквозь заросли. Степка все дорогу указывал. «Левее-правее! Тут газу, тут тормози!» Урал проламывал ветви молодой поросли, разметал кусты, периодически проваливаясь колесами в невидимые ямы и канавы, но только благодаря огромному их размеру, успешно их преодолевал. Серафима все порывалась вернуться, искать дочку: металась, истерила, даже выпрыгнуть на ходу пыталась! Пришлось на нее накричать. Все ей высказал, и что искали, и не просто так, а волк искал! И что ни крови, ни тела — ничего не нашли! Степка ей ленточку отдал от платья Аленушки. Все смотрела на нее, руками гладила. В слезах вся. Приказал ей лучше Степана держать, машину уж слишком трясет, чтобы не вывалился! Послушалась, обняла сына крепко. Да сама рукой за поручень ухватилась. Степка мне все дорогу указывал. Хорошо указывал! Я вообще ничего не видел. А он, видать знал дорогу эту! На лево приказал взять, там тракт старый, заброшенный. Повернул туда. И правда, после нескольких прыжков по кочкам, машина ровнее пошла, а под колесами — накат из бревен забарабанил. Лучше ехать стало. Я ходу прибавил! Тоже тракт заброшенный, да заросший, тоненькие деревца торчат сквозь бревна. Уралу — все нипочем! Давит, под себя заламывает. Кусты были. Пушистые такие, высокие, да не мешались почти! Волк сзади, на платформе сидел. Нос в кабину через форточку, разбитую засунул, смотрит вперед, да иногда назад поглядывает. Махнул я ему, чтобы «хвост» проверил. Понял волк. Сорвался с платформы, на ходу — прыг! И побежал по тракту назад.

Четыре километра так проперли. Волк вернулся. Запыхался здорово, да морда довольная! На платформу запрыгнул, морду в кабину сунул, да руку мне лизнул. Стало быть, все в порядке понял я. Никто за нами не гонится! Может и не поняли кто и откуда, а может и не на чем им гоняться. Да и хрен с ними! И нам дальше смысла гнать не было. Сбросил скорость. Да и греться Уральчик наш начал. Поберечь надо! Так еще пару километров пропылили. Хороший тракт, да только дальше хуже пошел. Много гнилых бревен попадаться стало. Проваливается машина колесами сквозь гнилухи. Опасно так! Потихоньку поехал.

Выехали мы к речке, что справа, вдоль тракта пошла. Неширокая такая, метра четыре. Видать это та, самая, что и в том лесу, когда за женой ходил. Вроде, если прикинуть, то она самая. Ага! От Зареченки идет, да вдоль Морши. Аккурат сюда. А машина нагрелась сильно уже! Подскочила температура на приборчике. Почти в красное заползла. Стало быть — привал! Съехал с тракта, да ближе к речке взял. Тут еще полянка хорошая такая, да от тракта молодой порослью прикрытая. Укромное место! Остановил машину. Вышел, огляделся — красота! Водичка в речке той — чистая-чистая! Камышика немного вдоль берега. Берег глиняный, не крутой. Подойти можно! Лягушки зеленые в воду попрыгали, мелочь блестящими стайками в стороны брызнула. А вокруг - птички летают, поют. Солнышко сквозь кроны деревьев проглядывает. Тихо так в лесу, хорошо! Степан и Серафима тоже вышли. Огляделись, да к водице пошли. Серафима сына умыла, в порядок одежу его привела. Да сама умываться, да причесываться принялась. Волк все вокруг оббежал, оглядел, да обнюхал и в кусты шмыганул. Оно видать придавило! Ну и я тожить маленько до кустов сходил. Подальше от всех. Да за ведро — воды чтобы набрать! Только продукты оттуда выложил, Серафиме со Степаном отдал. Пусть хоть поедят. А мне — некогда! Сперва машину надо в порядок привести. Чтобы если шухер, дык сразу ходу!

Открыл капот, натаскал воды, все залил под завязку. Еще так, просто на радиатор полил. Остудить чтобы. Уж сильно горячий он стал! Пар повалил от него. Булькает водичка-то. Хотел еще на мотор полить, да не стал. Там проводов всяких много, а мне еще раньше, когда на «бригаде тракторной» работал, дык Васяка, строго-настрого запрещал такое делать! Замыкание может произойти говорил. Не любит мотор, когда вода на нем! Вот так! Постоял я немного, посмотрел, как пар унимается. Дождался, пока температура на низ сошла, закрыл капот, да отошел через тракт, чтобы хоть разглядеться: где мы, да чего?

Прошелся вверх, через лесок. Гляжу — свет пробивается через деревья. Еще дальше прошел, деревья расступились, а там — поле! Вышел стало быть из лесу. Огромное поле, широкое! Пшеница колоски к солнышку тянет, да на ветру покачивается. А над полем — небо синее, ясное, ни облачка! А в небе — птица висит. Коршун! Большой. Как и у Есенина в стихах про Лебедушку! Крылья расправил, на потоках ветра держится, да вниз смотрит. Мышь выглядывает, да все вниз сорваться норовит, охотится! Первый раз я птицу в небе увидал, да средь бела дня. Еще с того времени, как город тот окаянный покинули. Даже душа обрадовалась! Есть жизнь тут! Не добрались видать гадины сюда. Еще смотрел вокруг, а кажись места-то знакомые! Вон, бугор видать: такой, круглый с выемкой посредине. Мужики его, еще — «Жопа» называли, так про меж собою! А как на самом деле бугор тот называется, дык кто-ж его знает. Да и не дают кажись названий буграм! Он хоть и здоровенный, вот только не гора, чтобы имя ему научное давать. Так-то! А если это он, то Морша уже совсем скоро будет. Километра — три, не более. Считай — дома уже! Морша-то с нашей Зареченкой рядышком.

Пока любовался природой и слушал ее ту, самую особую атмосферу, которая состоит из множества тайных звуков, созданных из шуршания ветвей, дуновения ветерка, чирикания лесных птиц и далекого плеса стремящейся водицы в реке, Серафима ко мне подошла. Стала рядом, да покушать мне протягивает. — Мы покушали уже с сыном. Покушайте и Вы... — а сама присела и простынку белоснежную на траве расстелила и газетку туда, поверх. Кушать туда сложила. Аккуратненько так, все разложила. И хлебушка немного и солонину кусочками. Это когда мясо кусочками-пластушками нарезают, да в банку с солью пересыпанную укладывают. Туда еще специи разные. Перец черный, горошком, да листиков всяких. Лавровый там. Немножко! Для вкуса. А мясо-то, — так кушать можно! Оно тама уже готовое получается. Ну, или варить. Да и жарить можно. Все вкусно! Мы ее — солонину, еще «салом» называем. Это — по-простому так! Вот и Серафима положила мне. Лучок дольками, да картошечку, запаренную в «кожурках» еще. Яйца еще куриные принесла. И где только взяла? Я кажись не помню, чтобы яйца со стола тогда забирал. Видать она, как собиралась, так еще своего прихватила. Хозяюшка! Почистила Серафима картошечку, да яйца, да мне протянула. — Кушайте Терентий, — говорит. — на здоровье! И не переживайте, я волку Вашему — тоже покушать оставила! — Так, все чудно мне это! Будто дома я тут с ней кажется. И не так, как у меня с женой, Любушкой-любимушкой моей, а навроде по-другому... Совсем по-другому. Не было у меня, чтобы с женой так. Тут оно, как-бы с уважением большим, да вниманием! Вот такое. Ну я кивнул ей и кушать. Хочется же! Я с ночи не жрамши. И вот дело-то какое, и хочется жрать сильно, дык все похватал бы враз, да в себя закинул! Только не закидываю. Так кушаю. Аккуратно, по кусочку кусаю, да хлебушком закусываю, да пасть не раззявляю, не чавкаю. Пальцы не облизываю. Такое у меня. Чтобы культурно было хочется!

Ну ем, а Серафима глаза от меня отвела. Голову опустила. — Знаете, что... Спасибо Вам Терентий! Сына моего спасли. И за дочку спасибо! Что искали. Не бросили... Может и правы Вы. Может и жива Аленушка моя!.. — Глянула на меня, глаза помокрели. Слеза по щеке. Обнять ее захотелось. Да покрепче! Только я не решился. Подумал — не очень культурно это, чтобы вот так бабу едва знакомую мне тискать! Вдруг поймет неправильно? Спугается еще меня такого! Я-ж не шибко-то на обычных похож... Да и не надо сейчас этого. Лишнее! Вижу, бабе выговориться надо. Пусть говорит. Оно на душе легче тогда. У меня вот как было: жена всегда в лоб все заявляла! Да с укором, да чуть что, — в крик. Заткнуть хотелось ее! А эта — вот вижу, что говорить хочет, дык и мешать ей не смею. Так оно вот как-то... Пусть говорит женщина! А она и говорит: — Видела я, мертвого Викторовича нашего. Это тот, что стражей приставлен. Меня стерег! Механизатором в деревне нашей он был. Выпивоха, ох какой... Да гадиной оказался! Людей, таких, как Вы и муж мой — не любил! Но помалкивал. А как с Кирсаном снюхался, — сильно испортился! Совсем ненавистный стал. И к детям моим. Прям лють из него! Он тогда всех подговаривать стал, мол, от Диявола все это! Особенно когда гадость эта отовсюду полезла. Твари эти из города пришли. Он тогда сразу заявил, что так Бог людей карает, что с отродьем живут! Библию всем показывал, да про «апокалипсис» поминал! Кирсан его поддержал... Ну тот с умыслом. Плевать ему! И на Бога, и на черта... плевать. Выгоду он везде ищет. И тут выгоду нашел: Власть в свои руки взять, да неугодных — истребить! Знаю его... Лет пятнадцать назад. Я тогда в городе жила. Училась в «медицинском». На врача! С родителями мы в доме многоквартирном жили. Папка у меня с обычных был. А мама — из «ваших». Как и Степка мой, да и Аленушка. Она такая была — в шерстке. Да в меленькой, едва заметной. Ушки у нее длинненькие, да глаза большие, зеленые! А хвоста и не было вовсе. Считай — обычная, только немножко от кошечки у нее! А я такая народилась. Обычная. А в соседи тогда семья новая въехала. Вот Кирсан у них сыном был. Егор его зовут. Егор Кирсанов — он! Он еще с той поры таким был. Хулиган. Меня увидал, влюбился в меня вроде. Я-ж тогда совсем молоденькая была! Ну и вился вокруг меня. С учебы иду — он тут, как тут! Следом. А я — никак! Не нравился он мне и все тут! А он злился. Всех моих поклонников, да ухажеров отваживал. Да ко мне приставал все. Папа его гонял пару раз, да без толку! Проходу мне не давал. Пока не арестовали его. Он ларек с хлебом ограбил. Всю кассу забрал. Словили его, да судили! Оказалось, что не первый ларек тот. Давно за ним милиция гоняется! Вот и посадили его. Десять лет дали. А через пару лет, я мужа своего будущего повстречала. Он на «агронома» учился. В «сельскохозяйственном» институте, что напротив нашего. Домой меня провожал, говорили. Гуляли. Защищал меня от всяких, да заботился все. С родителями моими задружил крепко. Отцу много помогал. Маме по огороду много полезного рассказал, да сделал. Умный он, да добрый очень! Хоть и не с «обычных», да мне то, что? У меня семья тоже такая! Забыла с ним за все. И за Кирсана того... Как закончили мы учебу, так я замуж за него пошла. Степка родился. Мужа на работу в деревню определили, да участок дали. Тут в Павловке! Ну, мы и переехали. Ладилось все у нас. Дом построили! Аленушкой забеременела. Только мама умерла тогда. Болезнь эта... А следом и отец. Только не от болезни! Он водителем работал. А как мама умерла, переживал сильно! Сердце в пути прихватило, и он на встречную сторону-то и выехал... А там другой грузовик. И все! Схоронили мы и отца. У мужа родители давно умерли. Ну как, — мама умерла. Еще в институт как поступал. А отца он и не знал своего. И не видел его ни разу! Вот так... Ну и жили с мужем. Аленушка родилась. Подросла. А тут этот Кирсан и объявился! Из тюрьмы его выпустили. Отсидел свой срок, в деревню приперся, и меня тут увидел! Клинья подбивать начал. И все равно ему, что муж, что дети... Пыталась сама сначала его осадить, да без толку! Пришлось мужу сказать. Тогда он его и отвадил. И дружков его, что с города с ним приперлись! Они вместе сидели. По разным делам, да все равно — бандиты все! Освободились они считай почти в один день. В городе они еще что-то совершили, да бежали сюда. А тут — я! Муж их всех тогда и угомонил. Муж-то мой, из «особенных», да куда людям-то, до его силушки! Морды им начистил, да хорошенько, чтобы навсегда запомнили, да не повадно было! Спокойно мы тогда зажили. Несколько лет так. А потом началось! Семья одна с города приехала, да рассказали они про страсти, что в городе! Что чудище в небе огромное повисло, да другие твари по городу промышляют, да людей едят! Они и убежали оттуда. Да к нам приехали, чтобы убежище сыскать! С оружием они приехали. Всем желающим раздавали! Кирсан и взял. Да понял он видать, что уже не будет ни власти, ни милиции с города не приедет. Тогда и власть себе в деревне забрал! Банду враз сколотил под себя, а всех, кто был против — порешил! И мужа моего... Не забыл сволочь обиды старые! И банда та откуда взялась… А может банда-та и была уже, только сидели тихо, не высовывались... Кто знает! Кирсан тогда еще припасы у всех себе выгреб, да за выполнение поручений — ими же людей и поощрял! Да еще докладывать друг на друга — всех научил. «Сдал соседа, что против его говорил чего, да ругал — получи пайку». А того, кто говорил — в расход! Такие правила у него были... Да все, что было дальше — Вы от Степана-то и знаете!

— А ты? — смотрю, Серафима за себя не договаривает.

— А я... Он мне про детей моих ничего не сказал, что в лес их отвели... Говорил — буду покладистой, увижу их! Вот так. — сильно заплакала Серафима. Обнял ее. Просто взял, да и обнял! К себе прижал молча и сижу. А она плачет... Жалко ее. Вот такие люди бывают! Плакала она, глаза терла от слез, потом набралась видать смелости: — Меня силой он с собой жить заставил... Запер меня, да бил! Руками, ногами, всяко... Бил! А чтоб не бил, — ноги раздвигала! Все ему делала! — резко подняла она глаза на меня. — Осуждаешь меня?! — смотрит на меня Серафима, да вроде и с вызовом, а сама слезы льет.

— Да как тут осуждать... — Ничо я ей не могу сказать. А у самого злоба растет. Да черным огнем расцветает все. Таким, как и в детстве моем было, и утром, как с Викторовичем тем «поручкался». Кулаки сами сжиматься начали. До хруста сжались. Что за люди?! Казалось, — вот она беда пришла, ну станьте вы дружнее, да помогайте вы друг другу! Всем же хана придет... Дык, — хер! Скоты поганые. Еще Библией прикрываются! Тьфу...

Степка к нам прибежал. Запыхался. Глаза напуганные. — Там это... волк!

— Чего «волк»?

— Волк в лесу рычит! Будто драка там!

Прислушался я. Ничо не слышно. — Где?!

— Там! — на речку Степан показывает. Только левее от меня. — Точно говорю! Рычит и визг там! У меня же уши! Слышу я!

— Ох епть! — Точно! У Степана-то ухи, как у кота. Все ему лучше слыхать, чем нам! Побежал! К машине побежал, да кувалдометр свой прихватил. Думал еще ружье взять, да прикинул, что мне его моими пальцами перезаряжать, дык та еще пытка! Они и так... Палец едва в скобу помещается! Побежал. Оставил ружжо Серафиме. Приказал, чтобы в машину залезли и нос не казали, а сам ходу! Выше по течению, в сторону Морши. Уже и сам рык слышу волчка-то! Да тут река изгиб делает, в сторону от тракта уходит. А там — спуск небольшой, да полянка. А выше — скала! Пещера там. Вижу: волк с гадиной сцепился! А вторая, у пещеры суетится чего-то! Ну я ее и принял на кувалду. Она только морду ко мне подняла — Хлоп! Кубарем покатилась. Вторую уже волк осилил. А за скалой еще одна! Третья! Ко мне прыгнула, да когти расставила! Отмахнул ей в ухо, ну или чо у нее тама — Шлеп! Покатилась она следом за той, что пришиб. Волчок уже коло меня, прибег. Смотрю, а у пещеры два хера валяются. Тех, что с лапками! Пополам разорванные. Волчок видать постарался! А рядом... Ох... Волчица лежит. Такая-же здоровенная, как и мой волк. Мертвая лежит. На боку — рана глубокая. И щенки возле... Двое. Тоже рваные. Да маленькие еще! Едва видать сиську мамкину бросили... Волк стал рядом, смотрит на них и выть! Да так протяжно, жалостливо... Елки, это что получается? Семья его тут! Сюда он со мной добирался. По пути нам было! Да не успели мы... Волк метаться стал, скулит, воет... Плачет! Лижет малышей, да волчицу обнюхивает и снова выть. Так мне жалко их стало! Была семья у волчка, да погубили гадины... Такое черное в душе моей поднялося-взбаламутилось! Так злоба меня накрыла! Пошвырял я тех гадин дохлых в реку, выбежал в лес, схватил березку, что росла рядом, вырвал ее с корнем, да давай орать, да вокруг все этой березкой крушить! — Суки! Давайте все сюда! Всех перемолочу! Хана вам твари! — орал, пока березку ту в щепки не размолотил. Тогда кулаками бил. Два дерева сломал. Нихто не пришел. Из гадин тех. Только другой пришел. Медведь пришел!

Выперся из кустов. Здоровенный такой! Гляжу, а рожа-то знакомая! Никак — Михал-Потапыч приперся. Тот самый, с которым за мед дралися. Точно он! Бурый такой, да подпалины рыжие на щеках. У него еще на груди пятно такое светлое — треугольником! Только вымахал сильно с тех пор. Больше стал, да мордатее. Грудина широкая, лапы мощные. Красавец такой! Ближе подошел он ко мне. Сел, смотрит. И я на него смотрю. И чо дальше? Только чувствую, не осилю его сейчас. Уж шибко здоровый он стал! Да и я уже успокоился. Злость свою всю выплеснул.

Посидел медведь. Посмотрел на меня. Еще ближе подошел, понюхал воздух. Шумно носом шмыгает. Признал! Стал на задние лапы, заревел! Смотрю, а у него бочина вся в крови. Да полосы на ней от когтей оставленные. Да знаю я уже, чии то когти... Гадин! Стало быть, и до него добралися твари окаянные... Худо и ему приходится. Жалко его. А я думаю, это как же надо было охренеть, чтобы и на такого зверюгу кинуться?! Совсем гадины дурные эти. Или толпой кидались? Скорее всего! А он отбился. Молодец! — Молодец, что живой! — кричу. Постоял медведь, фыркнул мне на прощание и в кусты пошел восвояси. Ну, значит свиделись. А у самого на душе и радостно от того, что «соперника» старого повидал, дык и грустно! Грустно, что гадины и тут промышляют, да житья от них никому нет!

Вернулся я к пещере. Волчок там. Сидит — плачет. И Степан уже коло него! Обнял волка и по голове гладит. Жалеет! И Серафима уже тут. С ружьем! Стоит да на щенков смотрит. Да на херы, те разорванные волком. Ну чо... Не стал я на них ругаться, что ослушались меня. Оно видать на помощь нам прибегли! Чо уж тут ругаться... Взял, да и яму рыть начал. Руками рыл. Выкопал! Большую, ровненькую! Да сперва, волчицу туда положил. Аккуратненько положил! Только вот смотрю, да понять не могу! Волчица-то мертвая, да израненная, однако ни крови, ни окоченения нету… И она будто такой, едва заметной пленкой покрытая. И не пленка даже, а такое… словно слюна застывшая. Посмотрел, почесал макушку. Ничо не понятно! И положил ее. Следом и щенков. Они тожить такие — будто помазанные чем-то. Волчок увидел, как щенят его хороним, подвывать начал, к яме рваться, да Степан его придержал. Серафима мне подмогла и второго принесла щеночка, волчонка. Тоже рядышком с мамкой положили. Да загребли землицей. Я туда еще валун плоский притащил и сверху накрыл. Чтобы гадость какая, не раскопала, да не тронула! Вот так. — Ну, — говорю. — брат мой серый! — волку-то. — Ты уж прости меня! Не успели мы... Знал бы, дык, поторопились...

Ничо, подошел ко мне волк. Ткнулся носом в ладонь. Погладил я его. Посидели мы еще возле могилки. Красивое место! Поляна внизу под скалой, травка зеленая, реченька водичку несет, деревца вокруг, да на ветерке кронами покачивают. Укромно, тихо. А я вот думаю. Есть у меня мысль-то! Обратился я к волку: — Это... Тут такое дело! Собираться нам надо. Ты уже дома... А нам — тоже домой надо. Предложение у меня к тебе имеется! Хочешь, тут оставайся, а хочешь — с нами давай! Только я тебе сразу говорю, что будет там, я не знаю! Может и твари там, и смерть правит! А мож и не случилось ничего. Дык, все равно — Люди там! И не все рады «вашему брату»... Да и таким, как мы со Степаном — тоже! Ну, мы-то ладно... А — ты? Волк... Боятся люди таких. А кого они боятся, — дык ненавидят сильно... Такие «люди» они. Я, тебя-то, в обиду не дам, зуб даю! Вот только не всегда я рядом буду... Такое дело. В общем, сам решай! Только знай, рад буду, что со мной поедешь! Друг ты мне. Вот так!

Постоял волк, посмотрел на могилку, где родные его... Глянул на Серафиму, да на Степана. Закивали те. Тоже хотят, чтобы с нами поехал! Да к машине и пошел. Решил стало быть. Ну и мы за ним следом потихонечку потопали. Морша впереди!

Глава 8. В шаге от смерти!

На окраине старой деревни, в тени раскидистых тополей, таилась заброшенная проселочная дорога. Испещренная трещинами и поросшая высокой травой, она напоминала старую тропу, забытую людьми. Некогда по ней сновали крестьянские телеги, а впоследствии — автолавки, привозящие товары жителям окрестных деревень. Но с наступлением новых времен и распадом некогда великой страны, угасла жизнь и на этой старой дороге.

Сейчас, нарушая тишину и благолепие этого забытого места, раздался рёв мотора. Вздымая пыль и выворачивая комья земли своими широкими колесами, по лесу шел Урал. Он петлял по лесным тропинкам, оставляя позади себя колеи, словно свежие шрамы на девственном ковре из зеленой, сочной травы и мягкой подушки подлеска, он проламывал себе путь, свозь заросли молодого сосняка и совсем еще юной акации, он проваливался в рытвины и канавы, тонул в небольших болотцах, но упрямо продолжал идти вперед!

Я вел машину и думал. Думал о том, как трудно терять близких людей... Мысли часто возвращаются к ним, даже если они уже ушли из этого мира. Вспоминаю их улыбки, голоса и моменты, которые провел рядом с ними. Но иногда мысли о ушедших не только теплые воспоминания, но и сопровождаются грустью и даже болью.

Мама... Иногда задаю себе вопрос: Почему она ушла так рано? Что за болезнь такая, проклятая?! Что я тогда мог сделать, чтобы предотвратить ее уход? Маленький был. Иногда я чувствую вину за то, что не сказал ей последнее «спасибо» или «прощай»! Все так быстро, обыденно, банально... Вот была мама, жила, старалась, что-то хотела, мечтала, меня растила, любила, бранила за всякое. Но все равно любила же! А тут раз, и нет ее... И ведь понимаю, что не могу я это контролировать! Не могу помешать...

Это напоминает мне о ценности каждого момента жизни! Это учит ценить настоящее и не откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. Но самое главное, ее любовь и доброта всегда будут влиять на мою жизнь. Маму нельзя вернуть, но я могу сохранить ее в сердце и продолжать жить в ее память. Пусть мои мысли будут наполнены не только грустью, но и благодарностью за то, что она оставила след в моем сердце. Пусть ее светлая душа, всегда покоится в мире!

Волчок ткнул мордой мне в плечо. Видать почуял, что переживаю! Хороший зверь. Друг мне! Красота дикого волка, она такая. Не описать ее! Она скрыта в его глазах, полных дикой страсти и непокорности. В его шерсти, которая блестит на солнце, словно золото. В его мощной и грациозной фигуре, которая напоминает о его древней силе и мудрости. Каждое движение волка — это танец природы, в котором он выражает свою свободу и дикость. Но красота дикого волка не только в его внешности, она больше в характере его! Сильном, умном и предусмотрительном. Его нельзя укротить. С ним можно только подружиться. Вот и мы с ним дружим. Хоть и не долго мы с ним вместе, по сути считай три дня. Вот только за эти считанные дни, прошли мы с ним вместе больше, чем наверное многие люди и за всю жизнь не проходят! Погладил я волчка. Все хорошо будет! Вот так.

Вспомнил тут! Про собак тех вспомнил, что мужик на меня натравил, когда за работу платить отказался. Вычистил я ему двор, нужник почистил и сарай. А он вот так со мной! Отомстил я ему. Только на ноги поднялся. Приготовился. Видел, как «могольская» семья одна, что жила за бугром от деревни, лошадей своих ловит. Отдельно они жили, ага! Такие люди. Не было от них никому зла. Хорошие люди! Только к себе они никого не пускали, не дружились ни с кем. У них тама коней было десяток. Да шустрые такие, красивые! Так если конь какой сбегал в степь, — они его догонять, дык палка длинная и петля на ней из веревки. Урга — называется. Вот запомнил и все тут! Слово такое интересное, только в память залегло мне. Догонит, и на скаку петлю на шею лошади — раз! И стоять. Вот! А я думал, ну ежели можно остановить, дык можно же и дальше давить! И хорошо, что на жерди длинной. Никого к себе близко пустить нельзя! И я себе такую соорудил. Долго искал жердь длинную. Дык, нашел! В лесу вырубал. Веревка была у меня. Пошел ко двору мужика того. Да чутка по дуге взял, чтобы не видно меня было. Хорошо, что с краю двор его. К лесу ближе.

Долго наблюдал я за ними из лесу. А как мужик тот из дому уехал, с семейством своим, я туда! На забор залез и сижу. Псы на меня кинулись, рычат, скачут, а достать не могут. Ну я первого пса и петлей за шею! Сильный гад оказался. Чуть меня с забора того не скинул! Справился я с ним. Ловко так с Ургой этой! Управился, ну и за другого пса. Тоже здоровенный! И все такие. Ох и здоровенные псы! Последнего я уже руками удушил. Тогда я разломал Ургу эту, чтобы на моголов тех не подумал никто. А сам хозяина ждать стал. Дождался... Приехали они на телеге, ворота растворили, а тут я! Баба его с детишками — ходу. Дал я им убежать. Да и не надо они мне были. Мне этот гад нужен был! Я его и за шею, козла этого! Ну чо, говорю, гад поганый?! А он и на жопу. Взмолился, выл, божился за все. Денег давал, все отдавал мне! Дык, не надо мне ничо от него сволочуги! Пусть детей растит, да с людьми честно живет! Дал ему в нос и по шее, и пошел домой. А он так и остался сидеть посеред двора. Глаза в кучу. Баба его воротилася. Мужиков еще соседских с собой привела. С ружьями все. Ага! Так они, как увидали меня, сначала стрелять из ружей по мне хотели, дык видят, что живой хозяин двора. Нету за мной смертоубийства! Так и разошлись миром с ними. А за что я его так, я им опосля рассказал. Слушали, да поняли, что в своем праве я был! А мужик тот очухался и не было больше от него беспокойства никакого. Такое детство мое было. Эх...

Так я вот к чему думаю, собаки — они глупые! Они видать и не поняли, за что смерть им пришла. Дурной хозяин натравил, они и рады стараться! Только мозгов нету, что им обернуться может... А волк — он умнее! Вижу-же, что дури в нем такой нет. Все обдумывает, да чует, где беда, а где смело можно! Вот и разница. Хоть и дикий зверь, да мозгов не в пример больше! Вот так думаю. А собак мне потом даже жалко стало тех. Переживал я шибко, что их погубил. Глупые, да злые. И я тогда на них злой был. Не думал особо, что не виноваты они! Только не вернуть уже жизни. Что сделано, — то сделано. Чо уж там!

Вот так. Думаю, да еду. Тихо вокруг. Лес, да кусты. Птицы мелкие лесные по веткам прыгают, да мимо проносятся. Кажется и нет никаких медуз, да гадин тех, проклятущих. Будто так, по грибы выбрались! Хорошо машина идет. Уверенно! Степан рядом. Все дорогу мне показывает. Щебечет, да руками крутит. Указывает. То левее, то правее ехать! И не устал же! Всю ночь у дерева привязанный простоял, натерпелся — ужас! А теперь цельный день со мной. Каждую тропку ведает! Умный малец. Сюрьезный, да справный. Нравится мне он! Наверное, если бы и был у меня сынишка, то я бы хотел, чтобы он вот таким был! Завидую я даже Серафиме. По-доброму завидую. Славный пацан!

Серафима. Сидит у окна. В окошко смотрит, все в пустоту глаза. Оно и понятно! Дочка-то... Такое не приведи Бог кому, чтобы дитя потерять! Жалко мне ее. Вот так, из-за сволочи одной, потеряла считай семью! Красивая она. Серафима! Природная красота у нее. Красивые глаза, изящная фигура, прекрасные волосы. Даже не нуждается в украшениях или дополнительных усилиях. Красивая, даже вот сейчас. Уставшая, грустная. Естественная. Вот смотрю, ее красота не во внешней картинке, она как бы выражена в ее улыбке, голосе, жестах, манерах. Именно эти мелочи делают ее привлекательной. Смотрю на нее и душа радуется! Только думаю, грешное это. Ведь жена-то у меня есть. А я на другую бабу засматриваюсь... Корю себя, да поделать ничего не могу. Глаза сами на нее глядят! Такое дело...

Еще несколько километров мы прошли. Урал пер и пер, упрямо и надежно приближая меня к дому. Все ближе и ближе! По мере приближения к дому, сердце сжималось от тревоги! Все ближе и ближе к родному порогу, и все больше охватывал страх — что же меня ждет там? Может быть, неожиданные новости или неприятные сюрпризы? Живы ли там люди... Как там дядька Вий? Жонка моя... Ждет-ли? Мож уже и позабыла... Но несмотря на все опасения, я не могу остановиться, потому что это мой дом, мое место, где я чувствую себя хорошо. Еду! Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в багровые тона, когда я наконец вывалил на хорошо накатанную дорогу. Впереди была улица из ряда домов. «Морша»!

Вдоль одной улицы ехали. Все по сторонам смотрел. Опустевшая деревня. Тишина, и ни одной собаки! И кошаков вездесущих нет. Даже птиц, и тех не видать! На улице лежит листва, да трава уже поднялась. Воздух стоит неподвижно, словно задержал дыхание. Тишина царит вокруг, только слабый шорох листьев, что под колесами нарушает мертвую тишину. Людей на улице нет. И во дворах никто ни шоркается. Скотина не мукает, да не хрюкает. От тишины той, — мороз по коже! Проехали всю улицу. Степан с Серафимой сидят, затихли. Видят, что тут неладное...

На другую улицу свернули. Та, которая к центру вела. Тоже самое там все! Дома стоят безлюдно. Окна черные. В окнах темно, и нет ни единого огонька! Все покрыты паутиной. Странной такой: черная и нити толстенные. Видал я уже такую. В городе и в пещере у волчка! Там, где смерть уже прошлась по жилищам... Херово это дело! Сердце так-то сжалось от мысли о том, что еще вчера здесь жили люди, да детишки бегали. Но теперь их нет. Дальше мы поехали. Последняя улица перед центром.

А вот и хата моих тестя с тещей. Ее из всех узнаю! Ворота, да ставни расписные. Теща художничать любила. Она их разноцветными петушками и радугами расписала. Все сама. Из журнала, еще довоенного рисунки срисовывала. Для детей был. Не помню, как назывался. Там много таких рисунков было! И коровы, и козы, и лошади. Зайцы, и те были чудные, разноцветные. Красиво! Она и дочку, жонку мою — тожить учила рисовать! Не хотела жена учиться. Прок не видела. Мол, чо с тех рисунков?! Только краски и переводить! Ей бы только денег, да шмоток-тряпок всяких, да побольше... Такая она. Остановился около калитки дома ее родительского. Глянуть решил, чо да как! Серафиме строго-настрого приказал, чтобы из машины — ни-ни! И волчку сказал, чтобы поглядывал за ними. Пошел туда сам.

Паутина, черная да густо заплетена, словно нить жизни, протянутая между высохшими трупами. Тесть да теща. Она густо, будто сеткой покрывает их тела, словно пытаясь скрыть их от взглядов живых. Но трупы уже не чувствуют страха, они лишь мертвые оболочки. Высохшие, да пустые внутри. Дыры в теле проломлены, да внутрь заглянуть — пусто там! Будто выел кто. Или выполз оттуда... И паутина, она тянется от одного тела к другому, словно пытаясь соединить их в последнем объятии. И дальше все заплетено. Аж до самых окон внутри хаты! Тесть смотрит своими пустыми, высохшими глазами, прямо на тещу. А та — на него. И руками они друг к другу тянуться! Прикоснуться друг к другу как-бы хотят. Напоследок... Страшно стало. Вот до этого, тоже вроде боялся такого вот, а сейчас проняло прямо!

Страшно до жути! Смерть поганая, подлая. Я не могу остаться в этом доме, где она таится в каждом углу! Выбежал на улицу. Сел за руль. Серафима смотрит на меня, как на ошпаренного! Я только буркнул: — Смерть там. — Нажал на газ и поехал. С места рванул! Дал газу, что есть мочи в моторе Урала! Мне было все равно, лишь бы уехать подальше от этой картины, что прямо перед глазами маячила. Два человека, что прожили друг с другом всю жизнь. Через многое прошли, дочку свою непутевую растили... Старались, хозяйство, огород, чтобы покушать было, да в доме все справно... А эта тварь, взяла и все похерила! И жизни, и труд, и память о людях... Паутиной все поганой заплела, да тела ихние вот так, оставила надругалася... Страшно и гадко! Страшно от того, что гадко и гадко мне, — от того, что страшно. Такое вот... Вот так, здоровому мужику — страшно! И даже не за себя, а что с людьми так, будто муравьи они гадинам этим! Будто букашки какие. Проходил мимо да наступил. Убил, поел-сплюнул, да пошел дальше...

А тещу с тестем, я любил. Хорошие люди были! Тесть, — Петр Ильич, так тот всегда если что, дык не отказывал в помощи! И привезти чего, и отвезти... И с хатой помочь, крышу латали вдвоем. Всякое делали. Не разу не сказал мне, что некогда! Правда и просил я редко, стыдно было... Но, если попрошу — то до конца все со мной делал! А теща, — Мама Лиля! Так только благодаря ей, мы с женой еще и живем! Она ей всегда укорот давала. И меня успокаивала, когда шибко рассержусь. Точно, как дядька Вий, но тот уже опосля мне мозги на место вставлял. А Мама Лиля, дык сразу появлялась. Как чувствовала, что у нас неладно! И придет, аккурат перед ссорой нашей, да сядет, да за стол нас усадит и чай пьем. А она, — она ничо такого не говорит, чтобы там запрещать, или укоры мне давать, нет! Она просто рассказывает, как с мужем жили. И всякое у них было, и ссоры, и драки, и даже расходиться было собиралися, да вот только поняли потом, что ничо так хорошего не выйдет... Что все от того, что неправильно они друг до друга относились. Самое главное, говорила — дружба между нами должна быть! Чтобы мы сперва горой друг за дружку были, а потом уже все остальное! Любовь, — она как, любовь-то утихает со временем. Страсть тоже. А что останется? Дружба, да уважение! Вот и вся мудрость. Слушал я ее тогда, да все так она говорила. Мягко так говорила, да все по делу! Хорошая она женщина. Умная, да спокойная. И мне вроде на душе легко становилось, спокойно. И ведь правильно все она говорила! И я так тоже хотел, чтобы с женой дружба была, ладно все, сообща... Дык, толку-то! Неделя-две и чуть, что — снова кувырком! Все ей не так! Иль дурная она, иль специально так со мной? Кто-ж ее бабску голову-ту знает...

Даже не заметил, как в центр заехали. Мысли все эти... Аккурат до клуба ихнего выехали. Тама еще лавочки те, на которых девки крашенные сидели, когда за женой сюда приходил. Гляжу, а посреди площади — гриб! Огромный такой. Тот самый, какие в городе стояли! Чуть сердце екнуло... Только валяется он. Сломанный! Шляпка вся покрыта мелкими дырами, а ножка, сломанная. Она прямо из здания клуба, через крышу вылезла. А ствол — лежит поперек площади. А следом и шляпка его. Валяется шляпка-кокон на земле, половину площади перегородила! Пришлось ход мне сбавить. Объехать чтобы. Ну я потихоньку и кручу. А сам на гриб поглядываю! Да любопытно мне прямо. Чего это он так валяется? И дырочки такие знакомые на нем! Из ружей били. Да картечью били! Рваные дыры и шрапнель вокруг. А ножку, видно — пилили, или еще чем резали. Срез ровный! Люди видать извести гадость эту пытались. Да стреляли по тому, что из кокона лезло! Правда, никого вокруг шляпы той не было. Видать ушли гадины, что повылупились!

Волчок гриб увидел, засуетился, поскуливать начал. Страшно ему еще раз такое увидать, да вблизи — рядом! Натерпелся сердешный друг, сидя в гадости этой! Да и мне не по себе. Помню, как бежали с волком с гриба этого, да скакали по городу, от щупалец медузы той окаянной! Как сейчас помню. И трупы те в подвале, да херы с лапками их там слюнявили... Тьфу... Проехал я мимо, газку чуть прибавил, чтобы поскорее от него уехать. Жутко! Степан с Серафимой, раскрыв рты на гриб тот смотрели, да спрашивать ничего не стали. Они вообще притихли, когда я из хаты тестя прибежал. Да и не надо было ничего говорить... Не то у меня состояние было! Гнал машину, скорее оттуда убраться и их убрать. Не надо им такого видеть!

Ничего здесь нету. Смерть одна! Сердце защемило... Домой надо! Срочно надо! Газу прибавил и вывернув на крайнюю улицу, попер что было мощи на выезд из деревни. Столбы пыли из-под колес, да рев мотора. Никого, ни одной живой души! Хаты стоят за заборами. А где заборы и повалены. Все паутиной черной этой заплетено! Некоторые дома сгоревшие. Закопченные стены, да из окон чернота, словно черным огнем языки мазаны. Те, что деревянные были — выгорели полностью. Одни печи каменные стоят, да трубы вверх торчат. Мрачные, черные. Словно обелиски над могилами... Пролетел улицу. На выезд свернул. Одинокий указатель: «ЗАРЕЧЕНКА — 3 км.» Дырки в нем. Дробью били! Будто насмешка, шалость дурня какого-то. И нахера спрашивается стрелял?! Кто ответит-то... Вниз дорога пошла. Узко деревья стоят. Под телеги видать расчистили, да под трактор. Но ничего, Урал проходит! Там лес не сильно далеко. Дальше поле, и впереди река и мост. А дальше...

Старая оранжевая нива медленно катилась на встречу по пыльной дороге, ее двигатель громко рычал, а кузов был покрыт царапинами и вмятинами. Лобовое стекло было разбито на куски, словно кто-то сильно ударил его чем-то тяжелым. В машине было несколько человек. Мужчины. Кажется, их было трое, или четверо. Было плохо видно, сколько же на самом деле человек на заднем сидении. Они сидели в машине и что-то громко между собой обсуждали. В руках у каждого из них было оружие. Увидев наш Урал, машина ускорилась и стала быстро приближаться. Водитель поморгал нам одной, единственной уцелевшей фарой.

— Это Кирсан! — Серафима закричала. — Они убьют нас...

— Уверена?

— Да! Это их машина. Он ее из города пригнал. С дружками со своими!

— Ясно... Отобрали значит! — ну кто-же такую вещь за так отдаст? Не говоря уже о том, чтобы бросить. Такую, только купить! Или отобрать... Бандиты все ближе и ближе подъезжали к нам.

— Делать-то чего?! — Серафима крепко обхватила Степку и прижала его к себе. Видно — очень, очень напуганная!

— Ну чо делать, знамо, что делать... — взял в руки ружье. Откинул стволы маленько и заряды проверил. Два блестящих кругляша, смотрели на меня своими круглыми мордами. По среди каждого — капсюль. Готовы кругляшики смерть нести! Близко Нива подъехала. Уже видно, как те, что спереди — ружья по поднимали, да стрелять готовятся. Этого я вам, ребятушки сделать ни в коем случае не дам! Крикнул Серафиме со Степаном: — Ложитесь! — Защелкнул замок ружья, да просто так, через выбитое окно, из кабины Урала, направил и выжал спуски. Оба сразу! Чтобы «дуплетом» дало!

Жахнуло! Да здорово так, будто гром! Мне в руку дало, да дымом все впереди затянуло. Кислый дым. Горький! Нива в сторону, в право вильнула и в дерево шмякнулась на полном ходу. На капот мужик какой-то выпал. С пассажиркой. Он еще трепыхался, да кровью весь капот заливал, когда я затормозил и сразу из машины выпрыгнул. Водитель, кажется тоже весь в кровавый «крап», голову опустил, да на руле повис! Я на ходу пытался ружье перезарядить. Да никак! Пальцы мои уж слишком большие, да толстые, чтобы патроны в стволы совать. Обронил один... Пока второй тудыть засунул, только сейчас до меня мысль дошла: Не надо было от двери Урала, в сторону отбегать! Понял, что дурак, да поздно...

Жахнули от Нивы. Со стороны задних сидений. Прямо из окна. Тама форточка выбита. Вот оттудава по мне и всадили! Обрез видать. С ружьем он-бы так быстро не управился. Места ему там мало, чтобы длинные стволы крутить. Дым — облаком оттуда вылетел. Его ветер сразу закрутил, понес над дорогой. Будто живой дым. Белый, перьями, крылья расправил, как ангел! Красиво! Да чо мне теперь...

Обожгло мне бочину, что ниже груди. Слева! Больно, словно огонь внутри горит! Пуля в бок мне попала. Плохо мне, и с каждым вздохом все хуже и хуже. Силы будто враз меня лишили. Руки занемели и ноги подкашиваются! Чуть ружье не выронил. Перехватил его поудобнее. Смог все-таки затолкать патрон в казенник. Захлопнул стволы, навелся, да туда жахнул! Попал-не попал в кого, дык хрен его знает! В глазах замерцало, задвоилось, да так, будто снег мелкий перед глазами. На колени упал. А встать, уже не могу! Хотел было Серафиме крикнуть, чтобы со Степкой бежали-спасалися... Дык, и на это, сил уже не было! Только хрип из меня вышел. Видел, как волчок туда запрыгнул, в Ниву. Прямо в окно разбитое! Закричали там. Завозилась возня. Волк все рычал! Думал, сейчас и волчка подстрелят, да — нет. Затихло там сразу! Ну и хорошо, что не стреляют. За волчка переживал... Хотел разглядеть, чего-же там, да глаза сами вниз опустилися. Кровь моя на землю капает. Густо так, бурая, да яркая. Аккурат в ямку от колеи. Растекается ручейками узенькими, да все больше и больше. Много так ее! Струится по животу и ногам, да в ложбинках земли, словно река бежит. И больше нет сил, чтобы ее остановить! И нет, чтобы на ноги встать... Прилягу пока. Полежу, — думаю. Чтобы хоть чуточку силушек накопить. Да как полежу, — встану! Домой хочется...

Соскучился я уж очень по всем! И по жонке моей, и по дядьке Вию, и по Васяке и Махал-Махалычу! Еще Толян вот вспомнился. И Татяна Петровна вспомнилась. Все они тут. Перед глазами моими. Стоят, да улыбаются! Даже сосед мой тут. Козел этот окаянный! И тот стоит, — лыбится... Тьфу! Еще Иван, тот, что в городе похороненный. Стоит сбоку от них, мне подмигивает. Зовет к себе. И все зовут! Ну и я вроде иду к ним. Иду, а дойти не могу! А так хочется, чтобы вместе с ними быть! Бегу уже к ним, да никак добежать не могу.

— Вставай!

Ее русые волосы, мягкие словно шелк, слегка колышутся на ветру и обрамляют лицо, подчеркивая ее изящные черты. Но самое удивительное — это ее глаза. Яркие зеленые глаза, словно два изумруда, в которых можно затеряться навсегда! И вот она, моя мама, в белом платье, словно ангел, спустилась на землю. Пришла ко мне! Она всегда такая красивая и нежная! Ее улыбка наполняет меня теплом и любовью, а ее голос звучит как мелодия, которую я хочу слушать еще и еще. Она пришла ко мне, чтобы поддержать, чтобы дать мне силы! Ее нежные и теплые руки трогают мою ладонь. Бережно прикасаются к моему лицу. Гладят мою щеку. Осторожно убирают слезы из моих глаз. — Мама! Мамочка моя... Ты пришла! А я тут, лежу. Устал я кажется... Пойдем домой? Там у меня хлеб и молочко. А еще печка натоплена и вороненок у меня там. Он ждет! Хороший такой. Тебе он обязательно понравится! Еще я кашу поставил томиться. Скоро дойдет каша! Все у меня хорошо и все у меня есть! Только забор плохонький. Починить собирался, да все — никак... Ну ничо! Это я поправлю враз! Мне бы только еще немножко отдохнуть...

— Вставай! — она ударила меня по лицу. Сильно, наотмашь!

— Что ты делаешь, мама? Это же я, Терентий! Сын твой...

Новый удар и я открыл глаза. Видение растворилось и мигом исчезло где-то там, среди сереющего, вечернего неба. Перед глазами красивое лицо молодой женщины. Русые волосы, слегка колышутся на ветру и обрамляют ее лицо, подчеркивая ее изящные черты. На меня с тревогой смотрят яркие зеленые глаза, словно два изумруда, в которых можно затеряться навсегда! — Серафима?

— Очнулся! Как хорошо. Я это! Серафима! Я — миленький! Руку держи. — она приложила мне тряпку к ране. — Прижми сильнее! Вот так! Ох какой тяжелый... — Серафима стала тянуть меня наверх, чтобы я поднялся на ноги. Только не выходило у нее ничего. Ну такой я, да... Большой и тяжелый. — Маму видел... Вот как тебя.

— Мама, дома ждет?

— Померла. Мальцом еще был...

— Жалко. Славная видать женщина была. Вон какого богатыря воспитала!

— Друзья еще там приходили ко мне. И те, что нету уже.

— Всякое бывает, миленький! Вон, сколько крови потерял!

— Что бандиты эти? Кирсан где?!

— Сдох Кирсан. Прямо на капоте сдох! Хорошо ты его... И те, все дружки его — готовы! Последнего волк дорезал. — Серафима подхватила меня под руки. — Помоги мне! Давай, вставай! Ну, же... — она, что было сил потянула меня на себя. Собрался с силами, подтянул я к себе ноги. Сначала получилось на четвереньки стать. Затем, ловя мотыльков перед глазами, стал на колени и сразу выпрямился. Повело. Чуть не шлепнулся на бок! Тот час Серафима под плечо мне подставилась. Да застонала! Тяжко ей... Только держится смотрю. Сама от боли в спине хмурится, спина хрустит у нее, а сама — старается! Дошлепали потихоньку до машины. — Где Степан? Волчок где?!

— Тут они, миленький! Тут. — Степка подскочил, да помог мамке меня в кабину затолкать. Волчок под руку лезет, лижет, да морду мне языком шершавым елозит. Обслюнявил мне всю моську. Тьфу! Только вижу, рады мне все! Что живой остался — рады! Гляжу, а они уже и оружие все у бандитов собрали, да в машину сложили. Так и есть: Два ружья, обрез, да автомат. Одно ружье наше, остальное — ихнее! Обрез — из этого обреза по мне стреляли. Из обычной двустволки пиленный! Приклада нет, а стволы под самое цевье отрезаны. Знаю, — удобное, когда в стеснении и места мало, да страшное оружие на небольших расстояниях. Особенно если картечью бьют! Хорошо, что по мне не картечью... Ружье — такое, старое да затасканное. Уж очень! Еще автомат. Почти, как у Ивана. Только этот маленький. Но новее! Славное оружие. Очередями бьет! Да дальше, чем из ружья. И сильнее пуля пробивает, чем дробь, или даже картечь! Повезло, что они применить его не успели. Хана бы нам всем была!

Сел я в кабину, да гляжу, на пассажирское меня определили. — А машину, кто поведет?

— Я поведу. — Серафима села за руль. — Рассказывай, что да как!

Степан рядом со мной уселся. Я рассказал Серафиме все. Степка тоже слушал. Завести мотор, выжать сцепление — плавно газ дать, и отпустить сцепление. Тоже плавненько! Серафима все так сделала. Поехали! Как передачи включать ей объяснил. Она слушала. Смотрел на нее, как внимательно слушает, да правильно все делает, да как сосредоточенно ведет машину. Умница! Сразу все на лету схватила. Плавно так едет, каждую кочку объезжает. Нравится мне! Деревья проехали, поле дальше вдоль дороги пошло. Стемнело уже порядочно. Плохо вокруг видать. Или то мне перед газами пелена... Спать чего-то клонит! Вроде и не так, как обычно, а такое — глаза сами закрываются. И не больно вроде уже...

— Не спи! Миленький, Терешка! Не надо спать! — по щекам меня снова лупит Серафима. А я с трудом глаза пытаюсь разлепить. Не получается! Убаюкивает меня все кругом. И как машина гудит, и как раскачивается, и как по мосту, что прямо перед Зареченкой моей, колесами протарахтели. Все мне ко сну! Выронил я тряпку, которой рану держал. Степан полез поднять, да не помню, как, поднял, или нет... Заснул я. Маму снова увидеть думал, да не было уже там никого. Чернота одна. Зато не больно уже... Не помню, кажется меня снова по морде лупили! Кричали еще чего-то, волчок за руки кусал. Не помню! Отключился я.

Глава 9. Дома.

До рассвета еще пара мгновений. Вот-вот, и появятся первые лучики, что растворят ночную мглу, вот-вот, и согреет землю яркий, пламенный шар, полностью выполненный из любви, и наполненный силой душ всего живого! Еще мгновение! У подножия крутого холма стою я. Лес бескрайний впереди меня. А сзади — большие скалы стоят. Высокие. Стена неприступная! Только вперед мой путь свободен. Встречаю солнце!

Встает солнышко, освещает склоны гор. Солнышко, едва поднявшись над горизонтом, раскрашивается яркой палитрой и начинает нарезать на невидимые полосы лазурное небо, в то время как заря, тихая и нежная, покрывает окружающие просторы голубоватым покрывалом. Горы смотрят на меня сотнями своих лиц. Темные тени, уходят в камень и живут там тысячи лет, наблюдают за мной. Утренний туман рассеивается, просыпается жизнь.

Но вдруг, люди вокруг меня падать начали. Много! Прямо с неба падают! Мертвые, а какие — живые, так помощи просят! А затем умирают в муках невыносимых... Плохо им. Дядька Вий рядышком оказался. Лежит, в крови весь. Живот у него вывернутый. Ноги-руки переломаны. Стонет и на меня смотрит. Умирает человек... Больно сжалось сердце у меня. Помочь им хочу, а как — не знаю! Сел — сижу, слезы горькие лью. Тогда те, кто еще из живых был, обратились ко мне, шептали мне, что силу мне дадут особую. Да руки ко мне протягивали, да мольбы свои мне в руки вкладывали, да горечь душевную, всю боль душ человеческих отдавали. Дядька Вий душу свою отдал мне. Из сердца вынул, да отдал. Сияющая серебром звездочка! Как в небе ночном светится, переливается цветами. Тоже попросил, чтобы помог ему. И людям всем, и зверям всем! Смерть по всему живому ходит... И все живые так говорили. Подтверждали его слова. А мертвые — молчали, не требовалось им уже ничего. Взял я мольбы всех живых в ладони свои и быстрым шагом пошел в лес. Помощь им найти!

Весь день и всю ночь шел я без отдыха, как во сне. Долго шел. Дошел до огромной реки, что через лес течет, да делит его пополам. Вышел на крутой берег, залюбовался — такая сила и мощь, словами не передать! Скалы по берегам черные, белые — разных цветов, горят как алмазы. Можно век стоять, глаз не оторвать!

Повеял ветер. Сильный, резкий, холодный, да шепот от него глухой, протяжный! Слушал я песню ветра, да нашептал он мне: лежит моя дорога к самым истокам реки. К самому большому озеру! Долгая дорога, трудная, через перевалы, через долины. Там я встречу того, кто виноват в смерти людей многих!

Упрямо пошел я дальше. Чем ближе к озеру, тем суровее климат: днем жарко, ночью холодно, то дождь, то слепящее солнце. Вот оно, озеро! Будто оказался я в чертогах неведанных-нехоженых. Величественная и холодная пучина в нем. Густыми лесами и крутыми горами окружено это озеро, вплотную подступают к воде обрывистые скалы. Дошел — Я! Снова ветер нашептывал мне. И велено мне было ждать на месте этом.

Сел я на берегу озера. Ждал-ждал, да задремал кажется. Очнулся — ночь. Холод страшный на меня опустился. Будто ледяным одеялом накрыло меня. Лютый! Все жилы мои, косточки мои, душу всю мою проморозил... Один я остался со своей бедой, и не еды, ни крова, ни огня — нету у меня! И стали меня думы, тяжелые, тоскливые, черные одолевать: «Вот дурень!» — думаю. — «И на что я надеялся, на что замахнулся! Смертью людской распоряжаться удумал... Куда-же мне живому, да против дел-то Смертушки?!» Точно думаю: «За это я, и сгину здесь!» И чем больше я с мыслями этими оставался, тем больше они меня давили, пока не распластали совсем по земле. Стал я в отчаянии землю ногтями царапать, звериный рык вырвался у меня из груди!

И вспомнил я людей тех, что умирали в муках ужасных, и бабы, и мужики, и детки там малые, да вскипело в сердце моем! Не гоже людям так умирать! Не должны люди муки такие испытывать! Встал я на ноги, сжал кулаки, «хрен тебе» — думаю. Не позволю я такому делаться! Начал как зверь дикий реветь. Ревел, что было сил, что было глотки моей! Бил кулаками по земле, сколько сил было — бил! Звал на бой того, кто людей так мучает, да на тот свет отправляет без счету!

Всколыхнулись воды озера, поднялись волны высокие, и вышел из озера огромный осьминог, чернее самой ночи и бросился он на меня! А я бросился ему навстречу! Долго бились мы, много сил я истратил на него. Кажется, ноги и руки он мне отрывал, да новые у меня отрастали, и снова я на него бросался. Победил я его!

Умаялся, да отдохнуть сел на берегу у воды. И увидел тогда, что не осьминог этот всему виной был! Стражем простым он был, чтобы силы свои я на него истратил. Да зло, самое главное, — в озере ждало меня! В бездне глубокой, черной пучине — медуза страшная притаилась. От нее зло все шло! От нее всем погибель была!

Бросился я тогда в пучину озера. Опустился на самое ее дно! И будто не под воду я опустился, а в мир иной провалился. Прямо перед медузой той оказался. Огромная медуза-та! Зло от нее всюду идет, будто щупальца расползаются. Стал я тогда медузу ту, бить. Бил-бил, только сил уже не было у меня. На осьминога истратил. А медузе — все нипочем! Напирает она на меня, душит, жизнь из меня вытягивает! И с каждой минутой — все больше и больше! Смерть свою уже чувствовать начал. Не осталось сил моих физических. А других-то у меня и нет! Или есть?.. Вспомнил я, что силушки у меня еще есть. Да не простые, — особые! Они мне душами живыми данные! Тогда взял я, все мольбы людские, сжал я в кулак всю горечь душевную, всю боль душ человеческих, да со всей силы швырнул в нее! Ударило в медузу силой этой, да рассыпалась медуза на осколков тысячи, и враз исчезла она насовсем! И я упал до конца обессиленный.

Лежал я на дне пучины той. И рад, что живой остался, и не рад. Голова разламывалась, и все тело болело. Будто меня сквозь жернова пропустили! Всю ночь я пролежал на дне пучины, а днем проснулся. Чую — будто дышится легко, вольно мне! И жив я, и здоров полностью! Гляжу, а в руке — солнечный зайчик сидит. Теплый, яркий — рыженький. Да мягонький такой. Словно Солнышко маленькое. И глазки у него синие-синие! Взял я его, обнял, к сердцу прижал, да из пучины той и вынырнул!

Открыл глаза, а надо мной Серафима. Склонилась, лицо уставшее, да глаза в слезах. Степка стоит у постели моей, меня за руку держит. И дядька Вий рядом. Улыбается:

— Очнулся!

Дома я! Мои родненькие стены. Стол, стулья, лавочки, кровать, занавесочки на окошках. Все мое, родное! Даже на душе тепло приятное! Солнышко сквозь занавесочки проглядывает. Светло. Лучики по комнате бегают. По стенам, в люстре, той, что Мама Лиля, теща моя нам подарила! Целая люстра. Красивая! Хоть и электричества нету у нас. Дык, ее нам Махал-Махалыч под свечи приспособил. Двенадцать свечей туда ставится. Мы ее на праздники зажигаем. На Первомай и на Новый Год. Светится она теплыми огоньками, уютно так становится, по-домашнему! Нравится мне очень.

И люди тут собрались. Все мои — родные! И Серафима со Степкой, и дядька Вий, и жонка моя Любушка-Любимушка. Волчок едва двери не выломал, на улице был. Да прибег! Пустили его. Дядька Вий открыл. Так тот сразу ко мне и морду мне вылизывать! Рады все, что живой. И я рад, что они все живые!

Поднялся потихоньку. Бок еще болит. Ох и подлое это огнестрельное оружие! Будь ты хоть мал, хоть огромный, как я — все ему одинаково! Выстрел и все, пиши пропало... Это не кулаками в морду бить. Да и не кувалдометр мой! Тут с большой дистанции можно стрелять. Превосходство перед тем, у кого его нет — очевидное! Только вот патроны — в расход. А коли нету, дык все, и закончилось твое превосходство! Такие дела.

Поднялся я в общем. Бок перебинтованный. Аккуратно так, чистенько. Плотно повязка сидит, не давит! Да переживал, что голый, как когда очнулся после того, как меня тесть вилами проткнул. Не! Сейчас в штанах. Легкие такие, из простынки сшитые. Мама Лиля сшила мне, еще давно. Руками своими шила. В подарок. Чтобы дома я ходил. Удобно!

Постоял немного. Нормально, голова чутка покруживается, ну — то терпимо! Обнял их всех. И Серафиму, и жену, и дядьку Вия. Волчка погладил. Степку на руки поднял. Прижался ко мне Степан, обнял меня. Рад! Постояли маленько. Да присел я на лавку у стола. Тяжеловато мне еще.

Жена стол накрыла. Чай, варенье, закуски всякие. Еще водку на стол поставила и мне наливает. Только Серафима увидела, дык сразу запрещать! Нельзя мне говорит. Алкоголь вреден сейчас мне шибко! Жена злиться начала, да на Серафиму косяки кидает. А я посмотрел на ту водку, подумал, и не стал ее пить. — Не буду я! — так и сказал. И стакан от себя подальше отодвинул. Ну ее к черту окаянную! Может в другое время и выпил бы, и то — маленько, только не сейчас.

Чай пил. Степке показал, как бутерброды делать. Хлебушек брал, да нарезал его. Сверху маслом помазал, да вареньем. Из черной смородины оно. Помню, собирал прошлым летом. У опушки леса кусты. Много! Разрослась смородина. Целое море ее! Люди тропки проделали среди кустов. Как созреет — все туда. С лукошками, да корзинками. Собирают и так кушают. Вкусная, сладкая! А мы варенье варили с нее. С сахаром. В баночки разливали и в погреб. Есть припасы! Понравилось Степке так кушать, бутербродом! Маманька моя тоже очень любила, чтобы белый хлеб, да масло. Она его сама сбивала из молочка, из-под коровушки-то нашей, из-под Мартушки. Вот и меня учила. Не получалось тогда. Мальцом был. Но запомнил, как его делать. Крепко запомнил! А теперь у самого получается. Спасибо ей за науку! Как делаю, всегда маманьку вспоминаю! Вот так.

Поговорили мы. Рассказали мне, как Серафима привезла нас в Зареченку, как тащили меня в дом тяжелого такого, да как из меня она кусок пули доставала. Оно оказалось в меня пулей стреляли. Пуля прошла шкуру, да вдоль ребер. На вылет прошла. Только кусочек ее в ребрах застрял. У нее форма была такая, особая. Будто она, пуля эта — в теле раскрываться должна. Тогда наглухо кладет. Свезло мне! Пуля видать некачественная оказалась. Плохо ее из свинца отлили. И не раскрылась во мне-то! Отскочил от нее кусочек и застрял. Потому крови много так вытекло из меня. Рана не закрывалась. Серафима всю ночь надо мной провозилась. Оперировала! Она же врач. Дядька Вий ей помогал. Нож свой принес. Острый, как бритва! Да меня помогал с боку, на бок чуть поворачивать, чтобы Серафиме удобно работать было. Еще волчка он успокаивал. Выл волчок под окнами, да метался. Все, в хату рвался ко мне! Серафима не пускала. Говорила: «Не следует зверю тут быть, когда рана раскрытая. Заразу может принести. Хоть и друг, да стерильно все должно быть! Не в обиду ему». Серафима — она такая. Чтобы все чин-по чину было! Она сама до утра на ногах. Кусочек пули тот искала, да доставала. Он в сторону ушел от основного ранения. Долго возилась! А затем все это время коло меня сидела. Следила. Цельный день, и ночь, пока я в беспамятстве валялся. Жонку мою, в край загоняла. То за травами, то за лекарствами, искать какие есть у кого! Спасла меня Серафима в общем. Спасибо ей сердешное! Если бы не она — все, пиши пропало... Жонка тогда фыркала, что в нашей хате, да другая баба командует! Только ей дядька Вий укорот давал. Как может давал: кулак к носу и порядок. И дядьке Вию спасибо конечно! Поблагодарил их всех я. А Серафиму — особенно!

Долго мы еще сидели-разговаривали. Рассказал я им, чего в городе твориться, да как я там и волчок со мной. Как очнулся я в яйце том окаянном, да как выбрался из него. Про то, что внутри яйца еще хобот, что внутрь залезаит и маленькое яичко в тебя закладывает. Как едва его в меня не засунули. Успел я вырваться! Рассказал, как выяснил, что в грибе сижу. И про то, что грибы эти огромные, всюду там. Про медузу рассказал. Про щупальца рассказал, которыми она город рушила. Про то, как волчка вызволил. И про мужика того, что следом вылупился. Только видать яичко успели в него положить! Как из него гадина мелкая вылупилась, из живота его. Жуть! Потом, как бежали мы с волчком по городу, от щупалец медузы спасалися. Про трупы в подвале и херы те, что с лапками. Слушали меня все, внимательно. Особенно дядька Вий слушал! Все, все просил рассказать, да подробно! Ну я и рассказывал. Про ночь в подсобке рассказал. Про холод ночной, да про стрельбу за окном. Еще рассказал про щупальце, что через окно к нам залазило. Как выбирались утром, да по городу бродили. Про гадин взрослых рассказал. Как первую встретили, да как морду ей набил. Еще как по квартирам ходили, припасы искали. И про паутину черную. Как кувалду нашел.