«Вдоль обрыва, по-над пропастью...».

А город спал. Кружила нудно

Метель по улицам волчком,

И откровенничали струны,

Раскрепощенные смычком.

Метель слепила, словно пена,

Не видно было в двух шагах,

А скрипка пела, пела, пела

И ворожила, как шаман.

И звуки эти покорили

И окрылили тишину,

Как будто ожил Паганини

И к нам из прошлого шагнул.

Что вытворял, о, сатана —

Весь зал казался вросшим в стулья,

И рвались, еле вскрикнув, струны,

И оставалась лишь одна...

Но скрипка гордая звучала,

И свет не покидал лица,

И это было как начало,

Которому не знать конца.

Я закончил. Началось обсуждение услышанного, но я не помню, кто что говорил. Обычно заключение делал Левин. И вот его слова я запомнил:

— Считайте, что вы приняты...

Обычно занятие литобъединения строилось так. Григорий Михайлович приглашал какого-то поэта (у меня в памяти остались Борис Чичибабин, Анатолий Передреев, Владимир Цыбин и Александр Балин, других не помню), тот читал свои стихи, и потом шло обсуждение услышанного.

Вот это обсуждение было самое главное и интересное на занятиях. Тон в обсуждениях задавали Александр Аронов и Виктор Гиленко. Как тонко, как скрупулезно, всесторонне и взвешенно они все это делали — остается только диву даваться.

Каждую неделю я с нетерпением ждал четверга, ждал этих интересных семинаров. Много позже, когда я уже стал членом Союза писателей, поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте и участвовал в поэтическом семинаре этих курсов, который вел Александр Петрович Межиров, большой, знаменитый поэт, я часто вспоминал наши занятия в «Магистрали», по сравнению с которыми обсуждения у Межирова походили на детский сад... Короче, всю лабораторию, всю технологию написания стихов я изучил именно в «Магистрали», за что несказанно благодарен всем ее участникам, и особенно Григорию Михайловичу Левину.

Осенью того же года, когда я написал «Бабье лето» и спел как-то раз, когда мы после занятий узким кругом пришли домой к нашему руководителю, я мгновенно стал его любимым учеником, и он возил меня ко многим тогда известным поэтам. Были мы у Марии Петровых, у Арсения Тарковского, у Михаила Светлова и еще у кого-то, теперь уже и не помню, представлял, просил, чтобы я читал свои стихи и, конечно, спел «Бабье лето».

Сегодня, с высоты прожитых лет, я вспоминаю этот период как самое счастливое время своей жизни. Ведь именно тогда у нас сложился тот тесный круг друзей, в который, говоря словами тогдашней песни Высоцкого, «не каждый попадал». Расскажу вкратце о тех, кто составлял этот самый тесный круг...

Начну с Артура Макарова, это был нами признанный гуру, он писал очень крепкую прозу, и в юбилейном, пятисотом номере журнала «Новый мир» был напечатан его рассказ «Дома» — о молодом парне, который получает недельный отпуск, служа в армии, приезжает в свою деревню и пьет напропалую, не просыхая...

Следующим хочу представить Толю Утевского, который учился в нашей школе двумя классами старше, был страшный стиляга и случайно не попал в знаменитую статью «Плесень» в газете «Правда» — про «золотую молодежь» (ходили слухи, что его отец, очень видный юрист, попросил редактора газеты, чтоб фамилия его сына не фигурировала в этой статье). Толя жил в том доме на Большом Каретном, в котором жил и отец Высоцкого, и они как-то там познакомились. А Утевский дружил с Левоном Кочеряном (для нас он был просто Лёва), который тоже жил в том же доме, что и отец Высоцкого.

Лёва дружил с Артуром Макаровым (кстати, Артур был приемным сыном Тамары Макаровой и кинорежиссера Сергея Герасимова; вернее, Артур был сыном сестры Тамары Макаровой, но то ли она куда-то уехала, то ли заболела и умерла, но воспитывала Артура с детства именно Тамара Макарова). К тому времени, о котором пишу, Лёва был уже знаменит тем, что был вторым режиссером у Сергея Аполлинариевича Герасимова на съемках фильма «Тихий Дон» (там, видимо, они с Артуром познакомились и подружились, так как Артур — он сам рассказывал — бывал на этих съемках и ему было очень интересно наблюдать, как снимается фильм; в дальнейшем он станет знаменитым сценаристом, первым фильмом по его сценарию будет «Новые приключения неуловимых», потом пойдут другие, написанные специально для Жанны Прохоренко, с которой у него будет долгий роман).

Сам же Кочерян самостоятельно снимет единственный фильм — «Один шанс из тысячи» и рано уйдет из жизни — онкология сделает свое подлое дело...

Володя Высоцкий иногда заходил после школы к отцу (он жил с матерью на Мещанской улице, которая после московского фестиваля молодежи стала называться проспектом Мира). Там он как-то пересекся с Толей Утевским, и ему очень захотелось подружиться с ним. В подростковом возрасте всегда тянет к более взрослым, тем более Толян (так мы его звали) был известным стилягой и все вечера проводил в «Коктейль-холле», что был на улице Горького, пока его не прикрыли как рассадник растления молодежи. Володя стал захаживать в гости к Утевскому и вскоре примкнул к его кругу, где получил прозвище Шванц (хвостик), но это его ничуть не смущало...

Когда же он начал писать свои песни, уже Толян с Кочеряном и Артуром примкнули к нашему кругу, который просуществовал фактически до тех пор, пока Володя не был принят Любимовым в театр на Таганке.

Почти каждый вечер мы собирались у Володи Акимова (он уже разошелся со своей женой-красавицей, продавщицей из ГУМа, ибо было явно несовместимо их мировосприятие): скромное застолье, выпивон, бесконечные разговоры о том о сём и Володины песни под гитару (и не только его, но и Галича, Окуджавы, Городницкого), причем Высоцкий тогда еще не очень овладел этим немудреным инструментом (кстати, первые «уроки» по овладению гитарой давал я ему, еще учась в школе). Дело в том, что мне мама по окончании седьмого класса подарила гитару, которая лежала до поры до времени безо всякого применения. Но вот в марте 1953 года умирает Сталин, и по сему случаю объявляется амнистия. Притом амнистия касалась только бытовых и уголовных статей... И вот наш двор на Неглинной улице вскоре превратился в настоящую воровскую малину. Двор был проходной по диагонали, почти квадратный, очень большой, чуть ли не вполовину футбольного поля, и вот в противоположных от проходных углах лежали такие большие катушки из-под кабеля, превращенные в игровые столы, на которых резались в буру, в очко и, конечно, распивали водочку и пели под гитару настоящие блатные песни. Песни были обалденные, порой ничего невозможно было понять из их воровского жаргона, но завораживали, как говорится, на раз. Вот запев одной из таких песен:

Шарит урка в пойме у майданчика,

Там ходит фраер в тишине ночной.

Он вынул бумпер, осмотрел бананчика,

Зыцал по-блатному: «Штимп легавый, стой».

Ничего не понятно, но завораживает. Я попросил ребят, что распевали под гитару эти песни, показать мне несколько аккордов, зная которые можно саккомпанировать любой песне. Я быстро освоил эту немудреную грамоту и в нашей школьной компании вскоре стал «центром внимания», так как аккомпанировал себе, распевая песни Вертинского, которые мне мама пела вместо колыбельных. Вот после этих моих «сольных» выступлений Высоцкий как-то и попросил, чтобы я ему показал, как брать на гитаре эти пять-шесть аккордов. Но у него поначалу это плохо получалось, и иногда, когда он уже писал свои знаменитые дворовые песни, я у него забирал гитару и сам ему аккомпанировал.

У меня был двоюродный брат, Саша Бирюков (царство ему небесное). Он окончил юридический факультет МГУ и по окончании попросился, чтоб его направили в Магаданскую прокуратуру. Дело в том, что его отец, Михаил Евгеньевич Бирюков, был флотским офицером и, приплыв в очередном рейсе в Магадан, остался там работать в порту этого города, иногда наезжая в Москву, к своей жене тете Лиде.

Тогда уже был организован Эдуардом Берзиным трест «Дальстрой», который занимался в основном промышленной добычей золота, но и осваивал далеко не обжитый край, где за работу в любой отрасли платили очень большие деньги.

Михаил Бирюков списался с моим отцом, с которым они были в дружеских отношениях, и посоветовал ему податься на Колыму за «длинным рублем». И вот мой отец с моей мамой и четырехлетней дочуркой отправляется на Колыму, где ему дядя Миша уже нашел работу начальника пристани Балаганное, это недалеко от бухты Нагаево, где, собственно, и начинается Магадан.

Там, в Магадане, и появился на свет ваш покорный слуга. Это случилось 2 апреля 1937 года.

А летом того же года Берзина вызвали в Москву якобы для отчета о работе «Дальстроя». На Казанском вокзале Москвы были вывешены портреты Сталина, Калинина и Берзина, пионерские отряды с заготовленными речевками должны были встречать добродетеля Колымского края. Но за сорок километров от Москвы вагончик, в котором ехал Берзин, отцепили, и больше начальника Колымы никто не видел. А через некоторое время сообщилось о его расстреле.

И на Колыме начались посадки. Посадили и моего отца, и ему, как и Берзину, в вину вменялось то, что они якобы хотели продать Чукотку Америке... Наверно, могли посадить и мою матушку как жену врага народа, но я, родившийся весной, хотя и летом на Колыме с витаминами плохо, заболел жутким авитаминозом, мама рассказывала, что мое маленькое тельце представляло собой сплошную кровавую массу — так я расчесывал себя до крови... И врачебный консилиум постановил вывезти ребенка «на материк» — так называлась европейская часть нашей страны, то есть я фактически спас семью... А как только переехали Урал, я тут же и ожил... Правда, диатез меня еще мучил несколько лет, пока меня не увидела одна старушка в Пушкине, где мы летом снимали дачу, сказала маме, чтоб та отдала ей младенца на вечерней зорьке... Мама передала ей меня. Она сходила на вечерней зорьке на берег реки, прочитала какую-то молитву — и я вскорости избавился от мучившего меня недуга...

Отец просидел полтора года, его пытали, прежде чем он подписал все нелепые обвинения, которые ему предъявлялись. А самой изощренной пыткой было стояние в «стояках» — так назывались шкафы наподобие тех, что в подсобных помещениях любого завода, где рабочие снимают обычную одежду, вешают ее в специальный, отдельный для каждого шкаф, а сами переодеваются в рабочую робу. Так вот, когда отца заперли в этот «стояк», у него на третьи сутки лопнули голенища сапог...

Но отцу «повезло»: когда арестовали Ежова и заменили его на Берию, новый хозяин НКВД произнес знаменитую фразу: «Скоро сажать будет некого». И под эту «сурдинку» отца освободили, восстановили в партии и в качестве «искупления вины» назначили председателем совхоза в Наро-Фоминске, где он и встретил войну в рядах московского ополчения.

Как известно, под Наро-Фоминском шли очень тяжелые бои, наши попали в окружение, месяц лежали в болотах, пока наконец немцев не разбили под Москвой. Отца ранили, он стал инвалидом войны, но летом 42-го мы приехали опять в наш совхоз, и, помню, отец наказал мне, чтоб я никакую травинку не срывал: немцы, отступая, заложили много мин-ловушек в виде безликих полевых травинок, и несколько человек в нашем совхозе, в основном дети, подорвались на этих минах.

Но я отвлекся от основной линии повествования...

Итак, мой двоюродный брат приехал в Магадан, стал работать в местной прокуратуре и вскоре раскопал дела и своего отца, и дяди Василия, то есть моего отца... Коротко: они всё подписали, чтоб только прекратились пытки...

Саша тоже был увлечен литературой. Пописывал какие-то рассказы и вскоре стал писать материалы для газеты «Магаданский комсомолец». Его материалы заметили и пригласили в штат работников газеты, и он оставил прокуратуру и стал журналистом. А потом он написал какой-то сценарий для фильма и послал его на Высшие сценарные курсы. Сценарий там понравился, его вызвали в Москву, и он стал учиться на этих курсах.

Это было весной 1964 года. Мы долго не виделись и, конечно, взахлеб стали рассказывать о своих литературных начинаниях. Я почитал ему свои стихи. И вдруг он мне говорит:

— Знаешь, сейчас отдел литературы и искусства в газете «Московский комсомолец» возглавляет Женя Сидоров, мы с ним в одной группе учились на юрфаке МГУ. Давай мне свои стихи. Я ему покажу...

На следующий день звонит мне и говорит, что мои стихи понравились и их будут публиковать. Только надо, чтоб мне дал «доброго пути» кто-нибудь из известных поэтов...

А у нас на «Магистрали» как раз недавно выступал со своими стихами Владимир Цыбин. Я позвонил Григорию Михайловичу, спросил, может ли он дать мне телефон Цыбина, и рассказал, с чем связана моя просьба. Григорий Михайлович тут же откликнулся и благословил меня...

Я позвонил Цыбину и объяснил, в чем дело. Он назначил мне на завтра встречу в ЦДЛ и чтоб я захватил свои стихи. Что я и сделал...

И вот через неделю выходит газета — и в ней мои стихи с предисловием Владимира Цыбина... Так состоялась моя первая публикация...

А Саша мне и говорит, чтоб я съездил в газету, поблагодарил и лично познакомился с Сидоровым. Я поехал. Захожу к нему в кабинет, представляюсь. Он жмет мне руку, поздравляет с первой публикацией.

А в его кабинете толпятся еще какие-то люди (это были сотрудники других отделов газеты), и кто-то спрашивает, где я работаю и какая у меня профессия...

— Я работаю прорабом и строю микрорайон Химки-Ховрино...

— Ой, вы, значит, знаете строительство, как это здорово. Послушайте, мы вам дадим командировку в Воскресенск, там сейчас строится комбинат химических удобрений, аммиачной воды и еще чего-то. Съездите туда и сделайте для нас материал об этом строительстве...

А это было время, когда Хрущев объявил сто дней большой химии и этому комбинату уделялось очень большое внимание.

У меня было много дней «переработки», я взял три дня отпуска за свой счет и махнул в Воскресенск.

Приехал. Прихожу на стройку. Вижу человека, по внешнему виду явно не рядовой работяга. Подхожу, представляюсь, начинаю задавать вопросы общего плана. Но тот, извиняясь, говорит, что у него на разговоры со мной нет ни минуты...

Подхожу к другому — результат примерно тот же. Подхожу к третьему, и он дает мне мудрый совет:

— Приходите завтра к семи утра на планерку, и там все вам станет ясно...

Что я и делаю. Начинается планерка, которая моментально превращается в перебранку, иногда с хорошим русским матом...

— Ты мне бетон вчера обещал, — говорит один.

— А ты мне арматуру доставил?

— А где твой экскаватор? Мне что, лопатой траншею рыть...

Я только успеваю записывать, кто что сказал и как он или в чем был одет.

После планерки я начинаю «расшифровывать» услышанное... Подходил к каждому, читал его реплику и просил объяснить причину упрека в адрес соседствующих организаций. А строили этот комбинат если я скажу сорок субподрядчиков, то, наверно, не ошибусь...

Короче, возвратился в Москву со своим блокнотом и стал стараться создать общую картину происходящего на строительстве этого комбината.

Наутро принес в газету написанное за ночь. Они сказали, хорошо, завтра посмотрим. Назавтра утром раздается звонок, звонит зав. отделом строительства и говорит, чтоб я побежал скорее в газетный киоск и купил сегодняшнюю газету.

Я тут же собрался, благо киоск был около подъезда, купил «Московский комсомолец» и, не успев его открыть, увидел на первой полосе свой материал под заголовком «Плотина у “Живой воды”» и карикатуру, изображающую стол пинг-понга, где в качестве шарика — этот химкомбинат, который перекидывают друг другу строящие его организации...

Вот так началась моя журналистская эпопея. Мне стали давать задания, я их выполнял и вскоре уволился со своей стройки.

А через некоторое время мне мой двоюродный брат говорит, что его бывший начальник (Владимир Новиков, но не тот, который известный критик, а его однофамилец), главный редактор «Магаданского комсомольца», переехал в Москву, работает в отделе очерков журнала «Смена» (был такой молодежный журнал формата тогдашнего «Огонька») и хочет сам отнести несколько моих стихов в этот журнал. Я, естественно, соглашаюсь...

И, о чудо, через неделю мои стихи уже опубликованы в этом журнале.

Братец говорит опять, что мне надо поехать в «Смену», поблагодарить, познакомиться, чтоб уже на будущее самому приносить туда свои вирши.

Я, естественно, поехал. Вхожу в кабинет Новикова и застаю такую сцену: он отчитывает какого-то молодого человека, который решил бросить профессию хирурга, чтобы полностью посвятить себя писанию стихов.

— Как такое тебе в голову могло прийти! — слышу я возмущенный голос Новикова. — Шесть лет учиться такой замечательной профессии — и все кошке под хвост... Вот смотри, Игорь строит нам Химки-Ховрино, пишет стихи, и мы его печатаем...

А я так гордо:

— А я уже не строю Химки-Ховрино...

— А чем же ты занимаешься?

— А я теперь — внештатный корреспондент газеты «Московский комсомолец», — опять-таки гордо заявляю я.

— Ну, мил друг, если уж менять профессию, то надо начинать не с «Московского», а с «Магаданского комсомольца», — заявляет Новиков.

— Это почему же?

— Ну ведь ты, наверно, собираешься издать сборник стихов?

— Естественно, — отвечаю я.

— А когда ты его издашь в Москве?

— Понятия не имею...

— Ну вот видишь, а в Магадане ты его издашь через год...

— Как так?

— Очень просто. В Магадане есть свое книжное издательство, писательская организация там маленькая — всего шесть человек, так что места всем хватает. Покажи мне материалы, что ты напечатал в «Московском комсомольце», хочу их посмотреть...

Назавтра я привез Новикову все, что к тому времени напечатал в газете.

Через день он мне позвонил и сказал, что материалы ему понравились и он с легким сердцем может меня рекомендовать своей бывшей газете...

Он созвонился с магаданской редакцией, узнал, есть ли вакансия (она оказалась), и сказал мне, чтоб я ждал вызова из Магадана.

Вызов вскоре пришел, и через месяц я уже был в столице Колымского края. Правда, эта штатная единица была рассчитана на собкора по Чукотке.

И осенью 1965 года я отправился в Анадырь — областной центр Чукотского национального округа.

Поначалу было очень нелегко — ужасные бытовые условия в этой Богом забытой норе. Но человек привыкает ко всему, как известно...