Помоги проекту - поделись книгой:
Но как Петрович ни спорил, сколь бы убедительные доводы и доказательства ни приводил, Дубасов и Бирилев пребывали в непоколебимой и монолитной, словно сами Геркулесовы столбы, убежденности в собственной правоте. Мнение морского министра и начальника ГУКСа полностью или частично разделяли также Ломен с Александром Михайловичем. И лишь крепкий задним мест… точнее, умом… Нилов категорично высказываться не спешил, ожидая, по-видимому, куда ветер подует со стороны царя. Но самодержец с суждением по данному щекотливому вопросу не торопился, давая господам адмиралам возможность до поры до времени попикироваться вдосталь.
Три главных спорщика медленно, но верно подходили к состоянию кипения, уже никого и ничего вокруг себя не замечая, когда Николай внезапно встал со своего места и направился к дверям. Там, стараясь не привлекать внимания разгоряченного пылкими дебатами общества, переминаясь в нерешительности, стоял вице-адмирал Григорович со свежей повязкой на голове.
– Иван Константинович, дорогой вы наш, проходите же к нам скорее! Мы все очень рады вас видеть. Господа, прервитесь на минуточку. Нашего полку прибыло! – Быстро подойдя к Григоровичу, царь не просто пожал ему руку, но и троекратно, с искренней радостью с ним расцеловался. – Слава богу и нашим медикам, что мы уже можем видеть вас на ногах. Скорее бы, чтоб еще и в полном здравии. Присаживайтесь сюда, ко мне поближе…
– Интересно, а что вы нам скажете по поводу записки Всеволода Федоровича, что я вам с Небогатовым позавчера оставил? С предложением о продаже за границу наших трофеев, броненосцев-крейсеров и «Полтав» с «Сисоем»? – спросил Николай Григоровича после здравицы в честь выздоравливающего адмирала.
– Вопрос интересный, конечно, ваше величество. Я прошу меня простить, но часть беседы вашей я без всякого умысла подслушал, и мнение господ-адмиралов уразумел. Со своей стороны считаю, что резоны, высказанные уважаемым министерским начальством, равно как и его высочеством, да и Николаем Николаевичем тоже, весьма серьезны…
При этих словах Григоровича Дубасов и Бирилев одновременно, почти в унисон удовлетворенно кивнули. Сурово-сосредоточенное выражение лиц делало их удивительно похожими.
«Два брата, близнецы-бюрократы. М-да-с… Этот тандемчик нам всю малину может испортить. Да и впредь кровушки попьет. Вот она, русская рутина в лицах. Хотя винить-то их не за что. Главного не знают. Но вот Константиныч… От него-то подляны я совсем не ждал. Неужели перевертыш? Выходит, я один тут против пятерых. Не наш расклад, – усмехнулся Петрович своим невеселым мыслям. – Затопчут ведь».
Между тем Григорович, секунд пять помолчав, видимо, собираясь с мыслями, слегка откинулся на спинку стула и, глядя куда-то поверх голов сидящих напротив него Руднева и Нилова, неожиданно выдал:
– Но прошу меня извинить, господа, мнение мое по данному вопросу однозначно: я полностью поддерживаю логику Всеволода Федоровича. И под каждым словом в этой его записке подписаться готов.
«Гоголь. “Ревизор”. Немая сцена!.. Константиныч, прости засранца. Ты – красава! Долби этих замшелых ретроградов!!! Я не я буду, но если все выгорит, как задумал, быть тебе в дубасовском кресле!» – Петрович понимал, что физиономия у него расплылась в довольной ухмылке и при этом еще и светилась, как стоваттная лампа, но ничего не мог с собой поделать. Или не хотел.
– Причем, ваше величество, ваше высочество, господа, – продолжил Григорович, – особо прошу учесть, что, за исключением двух взятых у неприятеля крейсеров, почти все остальные суда, о которых здесь идет речь, в сражении у Шантунгского мыса были под моим командованием. Мне же довелось их к этому бою в составе эскадры и готовить. Поэтому, я надеюсь, вы со мной согласитесь, государь, что кому как не мне иметь на их счет объективное суждение?
– Конечно, Иван Константинович. Мы все понимаем. Слушаем вас.
– Извольте. Преимущество японцев в скорости их линейных судов над моими в три и более узла в тактическом плане оказало решающее значение в том смысле, что я с моей эскадрой был выключен из боя практически на все время главных событий сражения. А то, что в его конце нам выпала честь завершить окружение противника, так это счастливая случайность, ставшая возможной исключительно небесному покровительству.
Фактически Всеволод Федорович уходил со своими изрядно побитыми большими крейсерами от броненосцев Того не мне навстречу, а тому по румбу, на который успел лечь к моменту, как они на него бросились. Недобор скорости на кораблях типа «Полтавы» и на «Сисое Великом» прямо определен их устаревшей конструкцией. Его ни новыми котлами, ни новыми машинами серьезно не уменьшить. В этом плане они ближе к «Петру Великому», чем к «Ретвизану», например. Тут дело больше в обводах подводной части. Вот для «Трех святителей» или «Потемкина» – тут стоит об новых котлах подумать. Машины вполне могут и больше десяти с половиной тысяч сил выдать. Для них шестнадцать узлов явно маловато.
Что же по части бронирования, то голые нос и корма моих судов себя показали во всей красе. «Севастополь» мы потеряли. А будь дело не у берега, и «Сисой» бы затонул. Получается, чтобы хоть как-то приблизить эти корабли к уровню «Бородина», который, как мы знаем, уже заведомо нового «Дредноута» слабее в два с лишним раза минимум по коэффициентам, одной котломашинной установкой не обойтись. Их еще перебронировать надобно. Как хотите, господа, но, по-моему, проще и экономнее новые корабли для линии строить. Не менее чем с восемью крупными орудиями в залпе.
Теперь про тип «Пересвет». У этих броненосцев-крейсеров есть одно крайне яркое преимущество и достоинство на фоне остальных наших, да и не только наших, линейных судов. Это – красота. Знаю, что у его высочества генерал-адмирала они на высоком счету, проект их с его подачи и создан. Но ошибаться ведь и великие люди могут. Броненосцы-крейсеры наши что для боя, что для похода – это корабли, устаревшие еще в прошлом веке. Это никудышные броненосцы и никудышные большие крейсера. В линию их ставить с таким вооружением и бронированием себе дороже. Не будь рядом Вэй-Хая, два бы потонули. Вместе с «Сисоем». На моих глазах «Победа» от броненосцев Того пару двенадцатидюймовых залпов схватила – и отвоевалась. А уж в дальнее рейдерство отправить этих «углепожирателей» – полное безрассудство. Каждому по два-три угольщика с собой надо водить будет. Да и в шторм их валяет – смотреть страшно, сердце кровью обливается…
– Вредно тебе, дорогой Иван Константинович, в койке-то долго валяться, – попытался шуткой перебить поток сознания Григоровича Дубасов. Но не тут-то было.
– Я ведь не один валялся. У меня компания хорошая подобралась. Мы с Небогатовым на соседних койках свои кресты несли. Вылеживали, вернее. Так что обдумать все время было. Николай Иванович, дай Бог здоровья, на случай такого вот обмена мнениями просил передать относительно записки Руднева, что, как и я, все его предложения поддерживает.
– Ну, младший флагман же, как иначе… – подал голос Ломен.
– Да. И в Шантунг повел он именно «Пересветов». И на собственных ребрах, что никак не срастаются до сих пор, это удовольствие прочувствовал отменно-с.
Если позволите, господа, закончу: раз есть шанс за эти корабли выручить серьезные деньги, даже если латиноамериканцам ради этого придется и оба их корабля продать, «Хиггинса» с «Эсмеральдой», и взяток на полброненосца примерно выдать, – ради Бога! А средства от этой сделки в первую очередь на развитие верфей и заводов направить. С тем, что у нас есть, новых линкоров под стать английским нам не построить.
После эмоциональной концовки выступления Григоровича все взоры собравшихся обратились к государю. Если спорящие стороны остаются при своих, то кому, как не императору выступить высшим арбитром в таком случае? Дело-то не шуточное.
Года полтора-два назад быстрого решения от него можно было не ждать. Николай предпочитал поволынить серьезные вопросы, не спеша обсудить их с заинтересованными лицами по одному, и порой окончательное решение зависело от того факта, с кем именно он поговорит последним. Но с некоторых пор он перестал тянуть с принятием решений. Кто-то связывал это с появлением при дворе доктора Банщикова, кто-то списывал все на переживания военного времени или рождение долгожданного наследника…
– Ну что же. Пожалуй, переходим к десерту. Сегодня нам пообещали великолепный штрудель с крымским синапом… Ваше предложение принимается, Всеволод Федорович. Попробуем продать их Чили и Аргентине. Прошу понять меня правильно, господа: в столь серьезном вопросе мы обязаны доверять опыту адмиралов действующего флота. Тем, чьи фуражки пахнут порохом этой войны.
Глава 4
От Ангары до Амурского залива
– Итак, мой дорогой Август, впереди нас ожидает нечто очень интересное. А именно – великий Байкал и переправа через него на железнодорожном паромо-ледоколе. Лично мне чрезвычайно интересно взглянуть на это британское детище «трепетной дружбы» турецкоподданного грека и российского финансового гения. – Альфред фон Тирпиц тонко улыбнулся, хотя глаза его и продолжали излучать некую холодную озабоченность.
– Вы имеете в виду господ Захарофа и фон Витте, мой адмирал?
– Естественно. Кстати, это первый случай, когда Захароф выступил посредником при работе с верфью Армстронга, причем при заказе не военных судов. Но полагаю, что при заключении контракта расчетливый Сергей Юльевич не обделил ни англичан, ни грека, ни себя, естественно. Что из этого получилось, скоро увидим. Русские, во всяком случае, этим пароходом весьма довольны. Меня же, грешного, пока больше радует то, что из этой ухватистой парочки сегодня при делах остается всего один деятель.
– Согласен. Жаль только, что из игры выбыл лишь герр Витте. Но, как говорят наши радушные хозяева, лиха беда начало. Не так ли? – помешивая ложечкой сахар в стакане с чаем, вопросительно взглянул на него собеседник. – Но, дорогой Альфред, по-моему, вас серьезно заботит что-то иное. Не паромо-ледокол. Меня-то вы не обманете.
– Друг мой, я никогда от вас ничего важного для нашего общего дела не скрывал. И не собираюсь впредь этого делать, поверьте. И да… Пожалуй, есть один примечательный момент. Вы правы, он меня не то что бы расстроил, просто на некоторые наши устоявшиеся догмы заставил посмотреть под иным углом зрения. Не на наши с вами, а определенной части власть предержащих. А еще армейских офицеров, из чьей среды вышли и некоторые из наших дипломатов, включая имперского канцлера.
Контр-адмирал Гёринген, любимый ученик, наперстник и друг Альфреда Тирпица, один из немногих людей, с кем тот позволял себе полную откровенность, почтительно и молча внимал старшему товарищу, чей авторитет был для него непререкаем. И чей острый, наблюдательный ум, мгновенно вычленяющий в проблеме самую ее суть, не раз давал ему пищу для глубоких размышлений над предметами, которые, на первый взгляд, казались даже не стоящими особого внимания.
– Ты сам видишь, Август, как нас провожают и встречают люди на всем нашем пути. Не нас, вернее, а своего императора Николая Александровича. И сравни это с тем, как встречают и провожают экселенца в Германии. На первый взгляд, все очень и очень похоже, правда? Но так только на первый взгляд. А я вот все сравниваю, сравниваю… Нет, не овации и восторги толпы в столицах. Мир столиц – это как государства в государствах. Я говорю о других русских городах, что мы проезжали. Помнишь? Тверь, Тула, Самара, Челябинск, Омск, Красноярск. Теперь вот Иркутск.
– Надо сказать, что у нас это проходит более организованно, чем у местной публики. Но нужно быть снисходительным, просто уровень культуры тут и у нас…
– Август, вы не первый год занимаетесь журнальной аналитикой, а также агитацией и пропагандой, но тут не выводы из аккуратных схемок в справочниках нужно делать и не бюджетные статьи считать. Здесь надо просто смотреть в глаза.
Да, уровень общей культуры важен, конечно. Не спорю. Но вовсе не это различие я тут усмотрел. Вспомни наши шествия или парады. Как рукоплещут кайзеру, его принцам, генералам, министрам, войскам. Как, несмотря на нашу заорганизованность и порядок, уважение, восторги людей и их интерес выплескиваются на них на всех, а не единственно на персону суверена.
Думаешь, просто так экселенц пускается на все эти пламенные экспромты в своих речах и иные «внезапные штучки», как любят дерзить акулы пера, эти твои коллеги по пишущему цеху? Но я уверен, что при всем страстном желании императора и короля, у нас в Германии его величество никогда не сможет насладиться столь полным, направленным исключительно на него, единственного и неповторимого, выражением всенародной любви и обожания, почти до обожествления. Сколь бы яростно он этого ни жаждал.
Уважение, разные шумные восторги, верноподданническая лесть, наконец, – это да, это немцы нашему монарху дают. И даже сверх меры… Но здесь – совсем иное. Ведь здесь встречают только его! Смотрят только на него! Кланяются и даже крестятся только на него. И только его провожают. Своего царя. Богоизбранного главу их ортодоксальной церкви. И им, любезный мой Август, глубоко наплевать, что рядом с ним – героические адмиралы и офицеры, победившие в войне, все эти люди в мундирах и фраках, эти дамы в роскошных туалетах… Им попросту нет до них дела, Август! Как и до нас. Все взгляды – в одну точку. В одно лишь лицо. В одни глаза! Все они смотрят только на Николая. И как смотрят! Нет, это не традиционное обожествление, как у японцев, например, где император для них де-юре живой бог… Вы понимаете, мой друг, что мы наблюдаем здесь?
Это и есть, дорогой мой Август, та самая народная любовь. Необъяснимая, безумная, захлестывающая, словно природная стихия. Та, которой никогда не сможет добиться от немцев Вильгельм. Во всяком случае вот в таком, рафинированном, инстинктивном даже виде… Не спорю, возможно на кого-то в России социал-демократическая агитация и повлияла, кто-то до сих пор вспоминает Ходынку, но в бескрайней массе своей народ, этот «униженный и оскорбленный», за своего царя, «кровопийцу и тирана», готов сейчас пойти не только на любого врага, но и на плаху. Вы же сами все видите…
Когда я слышу от некоторых наших генералов или политиков наивный бред на тему победоносной войны рейха против «славянского варварства», у меня, мой дорогой, мурашки по телу бегут от этой их воинствующей дурости. Сегодня Россия непобедима, поскольку сегодня она «с царем в голове». И мы должны костьми лечь, чтобы вырвать ее из галльских объятий, ибо вместе с ней пока непобедимы и они. Но если нам удастся отодвинуть лягушатников и самим заключить с царем действительный союз, то… То за будущее Германии как империи и немцев как единой нации нам можно особо не волноваться. Имея добрососедские отношения с восточным гигантом, все остальные наши проблемы сугубо тактические. А уж имея полноценный военный союз…
– Всенародная любовь, обожание до фанатизма… Да, Альфред, конечно, это так, но только для темной и невежественной русской простонародной массы. Ведь определенные социальные слои, та же интеллигенция, люди бизнеса, те же флотские и армейские нижние чины, рабочие, евреи с поляками, наконец, ведь в их положении и понимании вещей ничего не изменилось из-за этой победы над азиатами где-то на краю света. Ни сибирская ссылка, ни побивание кнутом никуда не делись. И Николай как сидел, так и продолжает сидеть на краю революционной бочки с порохом.
– На этой бочке танцует любой венценосец в любой стране. Причем всегда. Такова жизнь, друг мой. Тем более если эта страна – практически неограниченная монархия. За все отвечает король, как говорится. Но мои последние наблюдения здесь указывают на то, что эта блестящая, добытая относительно малой кровью победа одним махом перечеркнула все то, чего добивались революционеры разных мастей в предыдущие десятилетия. Народ за ними сейчас не пойдет. А уж в свете реформ, задуманных и уже начатых царем Николаем, тем более… – задумчиво произнес Тирпиц.
– Посмотрим, Альфред, посмотрим… Я все-таки не делал бы столь серьезных и скороспелых выводов из чисто внешней стороны проявления верноподданнических чувств. Конечно, начатая царем реформа земского самоуправления, созыв парламента – это разумные шаги в верном направлении. Чего, кстати, многие рассудительные фигуры от него не ожидали. Но меня лично откровенно пугает качество того человеческого материала на местах, тех чиновников и земских, на которых царь вынужден будет опираться при выполнении задуманного.
А революционеры, что социалисты, что анархисты, что евреи с поляками, они никуда не делись. Тем более что мы с вами можем предполагать, сколь мощные внешние силы озабочены сценариями беспорядков в России, поддерживая радикалов и словом, и кровом, и мошной. Все-таки, на мой взгляд, Николай Александрович излишне мягок и нерешителен, чтобы таким противникам упорно и жестко противостоять. И он слишком консервативен, для него до сих пор слишком многое значат заветы его покойного отца и наставления господина Победоносцева, чтобы пойти на решение еврейской проблемы в том ключе, как это было сделано у нас, например. Так мне представляется при хладнокровном суждении.
– Но Николаю уже есть чем и кем эффективно защищать свой новый курс. Который, кстати, прямо противоположен этим заветам и наставлениям. Как говорится: верь делам, а не словам.
– Да, техническое оформление облика вновь созданной царской тайной политической полиции наводит на определенные размышления. И, возможно, пессимизм мой преувеличен. Однако, мой адмирал, эти общие рассуждения никоим образом не меняют как вашего, так и моего отношения к важности заключения с царем военного союза. А то, что вы уже третий день держите у себя большой материал по приему его величества в Петербурге и Москве, уже выбивает меня из графика. Вечером я получил очередную телеграмму редактора «Наутикса». Провода раскалились докрасна, так что прошу простить за напоминание… – Гёринген хитровато улыбнулся. – Потом ведь сами будете меня распекать за недостаток оперативности. А вчерашняя статья в «Марине рундшау» с утра уже в наборе…
– Значит, завтра в тираж? Это хорошо… А по поводу нашей статьи для «Наутикса», мой дорогой, у меня родилась одна идейка. Если мы ее дадим не как интервью с Тирпицем и принцем Генрихом, а как интервью с кронпринцем? Доработать состав вопросов и текст нужно будет совсем немного, только кое-где акценты переставить… Тебе понадобится от силы пара-тройка часов…
– А кронпринц не будет против?
– Я переговорю с ним сам. Думаю, наследник согласится. И, конечно, что-то от себя скажет. Мы ведь с тобой возражать не будем? – многозначительно подмигнул своему собеседнику Тирпиц. – Венценосные особы, даже столь юные, могут иметь и вполне серьезное мнение. Не так ли?
– Тогда, может быть, не только в «Наутикс»? Давайте дадим этот материал еще кому-нибудь из нашей центральной прессы?
– Логично. В конце концов, пора нам уже отходить от келейной работы только с флотскими и с Лигой. Дела впереди очень интересные, и не только политические, но и по части кораблестроения: резкий рост размеров и боевых возможностей линейных кораблей автоматически повлечет за собой целый паровоз новых проблем для промышленности и денежных затрат. А поскольку это представляется неизбежным, нужно выходить на охват всегерманской читательской аудитории. На долгие уговоры любителей потянуть резину из Рейхстага у нас просто времени не будет. В свете же перспектив для бонз нашего большого бизнеса некоторая наша поспешность окупится сторицей, полагаю.
– Печать этого интервью в нескольких крупных изданиях я организую, мой адмирал. Мнение таких двух персон, бесспорно, будет многим интересно. Только внесу сперва ваши правки по тексту. Что же до системной работы с центральной прессой, то я в ноябре еще направлял по инстанции меморандум, в котором…
– После обеда я все тебе отдам, не волнуйся. А по поводу финансирования твоего департамента можешь успокоиться: со второго полугодия увеличиваем в полтора раза. Для начала. И штат добавим. Плюсом будет еще новая кормушка для журналистов по линии «Атлантического кубка», чтобы вам не светиться постоянно со своими погонами. Как же сказал Всеволод Федорович? «С волками жить, по-волчьи выть»? Будем и мы перенимать передовой опыт коллеги Джека. И то сказать: только навскидку явно видно, что Фишер уже окучил четырнадцать крупных газет и журналов!
– Благодарю за понимание, мой адмирал!.. Но все-таки, какими же интересными мыслями о ваших разговорах с Рудневым и Дубасовым вы вчера обещали поделиться, Альфред? Я ведь весьма заинтригован, честное слово!
– Ну, для начала Федор Васильевич Дубасов подробно рассказал мне об их планах по новой кораблестроительной программе. С разрешения царя, естественно. И более того, показал некоторые документы на этот счет, включая протокол того самого июньского заседания ОСДФ, куда Гинце не был приглашен. А там кроме большой ругани генерал-адмирала с государем был утвержден и принят на будущее системный подход к постройке русского флота. Наш опыт эскадренной закладки они учли при этом в полной мере. Серьезно переосмыслив, кстати. Вот, сам посуди, я специально выписочку сделал:
«…Принят для руководства в действиях Морского министерства и Минфина на будущее предложенный государем императором принцип планового военно-морского строительства. Он предусматривает разделение боевых кораблей на корабли первой линии и второй – резервной – линии (устаревшие морально или физически), а также исключение из состава флота всех кораблей старше двадцати пяти лет с момента ввода в строй, их утилизацию или иное коммерческое использование.
Устанавливается жесткое количественное соотношение между собой числа кораблей различных классов, составляющих первую линию или назначенных к постройке. Далее – принцип “Единицы заказа”… За базу при определении пропорции наполнения кораблями первой линии флота предложено брать ЭБр или большой БрКр (способный сражаться в линии баталии).
В общем виде указанная пропорция составляется так: к одному эскадренному броненосцу или броненосному (линейному) крейсеру в составе флота прилагаются 1 бронепалубный крейсер, 4 истребителя, 4 миноносца, 2 подводных миноносца, 6 кораблей малых типов (сторожевик, минный охотник и т. п.), что и является “Единицей заказа”.
Установлен принцип “Подивизионного строительства”, который будет закреплен Законом о флоте. Дивизия включает в себя 4 линкора/больших крейсера с причитающейся каждому “челядью” (то есть 4 Единицы заказа). Дивизия, по мнению императора, должна состоять из полностью однотипных кораблей. Не допускаются даже небольшие различия, как это имеет место быть на достраивающихся сегодня броненосцах типа “Бородино”, за исключением индивидуальных элементов декора…»
Правда, впечатляет? Я знал, что тебе понравится. Но во всем этом, мой милый Август, кроме стройной логики есть и еще один весьма примечательный момент.
– И какой же?
– Как оказалось, автор всей этой конструкции все тот же адмирал Руднев… Да, именно он. Так что я положительно не представляю себе, что бы под Шпицем делали, окажись артиллеристы покойного Уриу поудачливее в первом бою у Чемульпо… – Тирпиц негромко рассмеялся. – И что бы я делал теперь, если бы судьба не свела меня со столь неординарным человеком? Ты хоть представляешь себе, какой финт он выкинул на днях, из-за которого мой любезный Федор до сих пор на него злой как собака?
Не поверишь! Он на совещании у царя в присутствии Дубасова, Бирилева, Ломена и остальных потребовал ни много ни мало, а продажи части их линейных судов и крейсеров первой линии за границу! Речь идет о «Пересветах», трофейных броненосных крейсерах и даже о двух «Полтавах». В качестве потенциальных покупателей на них Руднев рассматривает латиноамериканцев.
– Что, серьезно? А смысл?
– Смыслов, друг мой, на самом деле не один и даже не два. Когда я обдумал все хорошенько, логику Всеволода понял. И он мне потом все сам подтвердил. Вот посмотри: если фишеровский «Неустрашимый», подобно «Ройял Соверену» Уайта, на ближайшие лет двадцать станет стандартом линейного корабля, все нынешние броненосцы мгновенно превращаются в суда второсортные. Неизбежно подрастут под стать новому линкору и большие крейсера, резко добавив в скорости и в калибре орудий. Против них нынешние броненосные будут смотреться совершенно беспомощными.
Содержать в строю кучу ущербных судов – бессмысленно и глупо. И если можно часть их под шумок победных фанфар кому-то сплавить, это всяко выгоднее, чем просто пустить на иголки. Деньги Санкт-Петербургу критически нужны для задуманных царем реформ, значит, флот сейчас неизбежно будет ужиматься. Да и отплатить кое-кому за появление у японцев в конце войны «эскадры индейцев» ему явно хочется…
Государь, похоже, с такой логикой Руднева вполне согласился. А Дубасов, которому он поручил лично заниматься этим вопросом, скрепя сердце смирился с неизбежностью и даже попросил меня пошевелить наши связи в Южной Америке на предмет возможных сделок. Думаю, что помочь русским в этом вопросе нам обязательно надо. И самим по поводу наших «ветеранов» подумать. Во всяком случае, о «Бранденбургах» и «Зигфридах» однозначно. Может, кому их пристроим?
Поежившись, он подтянул вязаный шарф под самый нос и поглубже надвинул на глаза треух – волчью шапку-сибирку. Ветер был ледяной. И если бы не овчинный тулуп, наверное, пронизывал бы до самых костей. Лед где-то прямо под ним скрипел, стонал, с грохотом ломался и, уползая под днище, передавал гулкие толчки и судороги своего поражения всему 4-тысячетонному корпусу ледокола.
Петрович, держась за цепной леер, стоял у кнехтов на открытой баковой рабочей палубе «Байкала», а давшее ему имя Царь-озеро, добротно, почти по-зимнему скованное тяжелым ледяным панцирем, дымило мартовской пургой. Но ни снег, ни лед, ни ветер не мешали стальному гиганту (которого неизвестные острословы уже прозвали «озерным “Навариным”» за его четыре высоченных трубы, стоящие, как и у броненосца-ветерана, по углам квадрата) неторопливо, но уверенно прокладывать путь от одного его берега к другому.
Три недели назад их литерный экспресс не стал ожидать на станции Байкал прихода паромо-ледокола, оказавшегося тогда лишь на выходе с Лиственничного, и был пущен по Кругобайкалке. Ехали в тот раз ночью, поэтому полюбоваться тоннелями, мостами и всеми прочими красотами байкальских береговых круч и обрывов Петрович не смог. Сегодня тоже особо смотреть было не на что, кроме разве что погрузки на «Байкал» царского экспресса, который для этого развели на три сцепки. А на самом озере снежная пелена спрятала от глаз почти все.
Однако идти вниз ему не хотелось категорически. Иногда человеку нужно побыть одному…
Он уже битый час пытался понять, что же именно его так выбесило во время шумной верноподданнической кутерьмы-суматохи в Иркутске, а потом нагнало вдруг глухую, липкую как паутина, беспросветную тоску. Лобызания государя с млеющим Алексеевым, закончившиеся фразой: «Я всегда верил в вас, милый Евгений Иванович. Не скромничайте, ведь все вокруг знают, что без ваших упорных трудов не видать бы нам столь блистательной победы»? Или объятия, в которые Николай торжественно заключил Безобразова с Абазой, сияющих лощеными физиономиями, как драгуны начищенными бляхами, вручив перед этим нашим «героям тыла» ордена высшего достоинства в сравнении с теми, что он и Степан Осипович получили за Шантунг? Или же тот подвыпивший псих, щупленький мещанин с торчащими бакенбардами, редкими прокуренными зубками и глазенками навыкате? Что он там орал? «Государь! Мы всех побьем! Веди!» И что-то еще вроде… «Бей немчину, бей жида! Будет Русь от зла чиста!» Дебил! Гнида маргинальная…
Но что это творится со мной сегодня, а? Нарождающаяся ревность царедворца? Обида за публичную девальвацию цены крови? Страх, давно уже исподволь сидящий где-то под ложечкой: кончена будет война, пройдет и время настоящих военных? И вновь, как и всегда, восторжествуют у кормила власти многочисленные паркетные шаркуны-паразиты? А все наши благие намерения и патриотические планы будут брошены в топки огромных зальных каминов, дабы бальные паркеты не остывали? А может быть, как обухом по лбу громыхнувшая догадка, что этот вот полутрезвый придурок с оставшегося позади иркутского вокзала и есть истинное, осредненное лицо «нонешнего, тутошнего» русского народа, среди которого мне теперь предстоит жить?
Боже праведный! До чего же тошно все это. Как погано… Неужели мы все-таки ошиблись? А прав оказался прожженный циник Фридлендер? И мы втроем мечем бисер перед…
А еще там, в стольном Питере, ждет не первой свежести дама, которая считает меня своим мужем и формально имеет на это полное право и… и на это (!) тоже имеет…
– Господи! Я столько не выпью. Как же быть-то теперь со всем этим, а? – Петрович не заметил, как начал говорить свои мысли вслух. – Может, хватит уже мне мучить себя и других? Поигрался, балбес великовозрастный, и довольно? Нашелся тут реформатор флота, мля… Хотя… Буду мешаться под ногами у всей этой камарильи, возьмут за шкирку и вышвырнут в деревню, как моего Федорыча. От разных болячек подыхать без медстраховки и скорой помощи. Надо оно нам? А ей? А детям? Его детям…
Уходить с ринга лучше непобежденным. Разве не так?.. Как там у нас изгалялись некоторые на форуме? «Затухание возмущающего воздействия по мере удаления от точки бифуркации? Сглаживающий эффект расходящихся временных кругов?» Да! Радуйтесь, умники яйцеголовые! Я вижу своими глазами все это сглаживание и затухание. На своей шкуре, черт вас всех подери, ощущаю…
А если, сразу?.. Здесь. И сейчас… Может, Фрид напутал в своих теориях? И после того, как?.. Вдруг я вернусь в свое тело там, а? Господи! Как же тяжко-то мне… Вася, Вася, как же ты далеко. Дал бы хоть разок по морде, может, и полегчало бы…
Рифленый настил под ногами ритмично дрожал. Там, прямо под ним, в двух метрах от поверхности льда, мощные лопасти переднего винта дробят, рубят и гонят под корпус окол, бурлят тугие водяные струи. А еще ниже, еще глубже – Байкал. Бездонное славное море. Его таинственные вечные глубины…
– Я не помешал? – неожиданно раздался из-за плеча спокойный и вежливый голос. Очень знакомый голос.
– Но… ваше величество! Вы же простудитесь на таком ветру!
– Ну, вам, судя по всему, можно. А я чем хуже, позвольте полюбопытствовать? Да и тулупчик у меня не тоньше вашего, пожалуй. Наслаждаетесь великолепием природы? Или мощью человеческой техники, стихию покоряющей? В столь гордом одиночестве… – Николай подошел и встал рядом с Петровичем, ухватившись за обледенелый леер.
– Ну, я так… только продышаться немножко.
– Без четверти час уже как дышите. Я чем-то вас обидел, Всеволод Федорович?
– Ну, что вы, государь, какие могут быть…
– Врать вы, мой дорогой адмирал, не умеете вовсе. И это очень хорошо. – Николай внимательно взглянул Петровичу прямо в глаза. – Что-то случилось? Говорите прямо, как на духу, я жду.
И тут Петровича прорвало. Конечно, желание выплакаться в жилетку не есть свойство сильной натуры, но даже самых железобетонных, самых обструганных жизнью из нас оно иногда посещает на скользких поворотах судьбы. Другое дело, что уважающий себя мужчина должен уметь держать в руках порывы своего эго. Ну или как минимум сознавать, чья перед ним жилетка. К сожалению, у натур возбудимых и вдохновенных это не всегда получается…
Николай ни единым словом не прерывал поток сознания Петровича. Полуприкрыв глаза он просто стоял рядом и слушал, слушал… А когда Руднев наконец закашлялся и иссяк, после недолгой паузы выдал:
– Пожалуй, теперь я понимаю вполне, что, в сущности, вы еще очень молоды. И в своей горячности и максимализме очень напоминаете мне младшего брата, каким он был еще год назад.
– Но…
– Никаких «но». Я вас выслушал, любезный Всеволод Федорович. Теперь же будьте добры уяснить для себя мое обо всем этом мнение. И еще кое-что… «А кому сейчас легко?» Помните? Именно так любит приговаривать Миша Банщиков. По-моему, из вашего времени присказка.
Может, вы полагаете, что мне было просто? После того, как я уяснил, что впереди уготовано России, ее народу и моей семье? Или считаете, что осознать вдруг истину: твой путь ложен, ты ошибался, всеобщий уважительный мир – бредовая утопия, и ты вот-вот заведешь всех, следующих за тобой, в кровавую, страшную топь-трясину, – это легко?
Думаете, мне было в удовольствие понять, что русский народ, народ-богоносец, на деле может оказаться тупым, доверчивым, безжалостным стадом, ни капельки не похожим на толстовские сельские лубки, но пугающе точно ухваченным за грудки Достоевским? Что он будет крушить церкви, ниспровергая в прах свое все: веру в Господа? Что он безропотно даст повести себя на братоубой кучке подлых, властолюбивых авантюристов? Что мои генералы, а за ними целые армии растопчут присягу? Что для многих, а после распропагандирования для абсолютного большинства почти, я могу оказаться не русским царем Божией властью и всенародной волей, а германцем, пришлым чужаком, чуть ли не подпольным врагом своей страны и народа?
Думаете, я возрадовался, узнав, что царствующий Дом, Романовы, могут сцепиться, как кучка ядовитых пауков в банке, и даже близкие ко мне дворянские семьи взрастили не верных слуг трону и отечеству нашему, но алчных, беспринципных предателей и трусов? Что лютый кошмар, каковым закончилось царствование страстотерпца Павла Петровича, запросто может дать рецидив, и это будет лишь меньшим из всех зол?
А на десерт я, конечно, прямо-таки возликовал, осознав, что мне должно растить в качестве будущего государя великой Руси неизлечимо больного, несчастного мальчика? Что на моих бедных дочерях будет стоять клеймо гемофиличек, и моя любимая жена, безвинная страдалица, от всего этого окажется на грани неврастении и помешательства рассудка?
Так кому же из нас двоих действительно тяжко, а, мой дорогой адмирал?.. Вы сделали великое дело. И впереди у вас не менее грандиозная работа. И я лично очень надеюсь и уповаю на вас. Но одно обещаю точно и сразу: легко вам не будет! И если заморозка по рецепту Победоносцева оказалась тупиком, то как же болезненно будет все это… – Николай широким жестом правой руки как бы очертил Россию вокруг них. – Сначала мучительно отходить от ледяного наркоза, а потом выходить на новый, правильный путь?
Сам народ на него не встанет. Я на эту тему уже никаких иллюзий не строю. Его нужно к нему подвести. Где пряником, а где и кнутом. Не всякому сие понравится. И лихой человек запросто может прийти к нам с вами в гости с топором, да с красным петухом, в то самое время, когда мы будем радеть об его образовании и культуре, пока будем изо всех сил строить промышленность, поднимать село, крепить оборону…
Поэтому начинать нужно… с начала. С того, что в головах. Требуется как можно скорее исправить одну из наших самых непростительных ошибок: надо не только на откуп церкви души народные вручать. Государство должно само формировать общественное мнение. И вот здесь я с Мишей согласен полностью, ибо не салонные сплетники и не кабацкая вечевая демократия его определять должны…
Поделиться книгой: