Помоги проекту - поделись книгой:
Время шло. Донаньи выплескивал свое раздражение на страницы «Хроник позора». Десятого декабря 1934 года он записал, что начальник тюрьмы в Штеттине выразил недовольство по поводу «акта милосердия» по отношению к «заключенному Кюсснеру». Кюсснера приговорили к 18 месяцам заключения за вооруженное ограбление, совершенное в форме СС. Но «всего через два с половиной месяца он был условно освобожден»[98]. Десятого мая 1935 года прокурор из города Галле сообщал о жалобе заключенного Вальтера Глаубрехта на неподобающее отношение. Глаубрехт находился в концентрационном лагере Лихтенбург, где его вынуждали «бегать кругами», а штурмовики преследовали его, «избивая дубинками». Глаубрехт сообщал, что в лагере есть «камера призраков», где узников «подвергают мукам безо всякой причины и даже избивают до смерти. Официальной причиной смерти объявляют сердечный приступ». В записи от июля 1935 года рассказано о происходящем в Магдебурге. Кто-то услышал, как человек по фамилии Зонтаг сказал: «Я был и остаюсь верен кайзеру». Через пару дней в его дом ворвалось более семидесяти нацистов и парней из гитлерюгенда, «в результате чего жилищу был причинен значительный ущерб».
Четырнадцатого мая 1935 года Донаньи записал в своей хронике, что подал Гюртнеру некий документ, а тот переслал его министру внутренних дел Вильгельму Фрику. Именно Фрик отвечал за создание и управление растущей сетью концлагерей, где содержались политзаключенные. В переданном документе говорилось о жестоком обращении с заключенными-коммунистами. Гюртнер уже не раз выговаривал Фрику за «многочисленные случаи» жестокого обращения. Он говорил, что заключенных мучают не только для получения информации, но часто «просто так или по садистским мотивам». Гюртнер упоминал, что охранники одного лагеря схватили женщину-заключенную и подвергли ее жестокому избиению «кнутами и хлыстами». Узников лагеря Хоенштайн подвергали известной еще в Средние века пытке каплей: на головы несчастных часами капала вода. В Гамбурге четырех заключенных на несколько дней привязали к крестам и в качестве еды выдавали лишь немного хлеба. Подобные действия «оскорбляют немецкую душу», писал Гюртнер. Если это немедленно не прекратится, Министерство юстиции будет вынуждено предпринять меры. Чтобы Фрик понял всю серьезность заявления, Гюртнер добавлял, что «во время подавления бунта Рема фюрер приказал расстрелять трех членов СС за жестокое обращение с заключенными».
Среди политических заключенных, которые регулярно подвергались избиениям и преследованиям, был журналист и поэт, убежденный антифашист Карл фон Осецкий. Донаньи в силу своей должности знал о большинстве юридических махинаций Третьего рейха и досконально изучил дело Осецкого. Хранитель «Хроник позора» видел в судьбе Осецкого предостережение — критиковать нацистскую Германию становилось все опаснее.
Маленький, с орлиным носом и выступающей челюстью, Осецкий напоминал боксера среднего веса, который не боится пропустить удар. Во время Первой мировой войны он был на фронте и домой вернулся пацифистом. В мирной жизни он стал редактором разоблачительного еженедельника Die Weltbuhne («Мировая сцена»). Именно в Die Weltbuhne в 1929 году Осецкий опубликовал свое расследование: пилоты веймарского правительства тренировались и испытывали самолеты в Советском Союзе, что было грубым нарушением Версальского договора.
Осецкого обвинили в государственной измене, и в конце 1931 года он был осужден. Он отказался от возможности бежать в Швейцарию и заявил: «Если хотите по-настоящему бороться с гнилью в государстве, это нужно делать изнутри. Голос из-за границы — это пустой звук»[99]. Осецкого приговорили к восемнадцати месяцам заключения, но, к счастью, отбыл он лишь семь — к Рождеству 1932 года его освободили.
Долго наслаждаться свободой не пришлось. Осецкий всей душой верил в разоружение, и планы Адольфа Гитлера ему претили. Даже за решеткой он писал обличительные статьи о нацистах. «Национализм и антисемитизм, — заявлял он — это орудия фашизма. Сегодня в воздухе чувствуется сильный запах крови».
Гитлер слышать подобное не хотел. Так что на следующее утро после пожара Рейхстага в феврале 1933 года Осецкого арестовали и отправили в отдаленный лагерь Эстервеген в Нижней Саксонии. Узник под номером 562 был помещен в «предупредительное заключение». Гитлер продолжал устранять потенциальных противников и несогласных[100].
8
Паства под рукой моей
В Лондоне насчитывалось шесть немецких лютеранских церквей. В середине октября 1933 года Дитрих Бонхёффер принял под свою руку церковь Святого Павла в районе Уайтчепел и Немецкую евангелическую церковь в Сайденхэме, на юго-востоке города. В церковь Святого Павла ходили рабочие — синие воротнички, Сайденхэм считался более престижным районом — здесь в церковь ходили коммерсанты в твидовых костюмах и экспаты из немецкого дипломатического корпуса[101]. В обеих церквях службы велись на английском. Бонхёфферу говорили, что у него заметен сильный американский акцент.
Бонхёффер поселился в доме священника в Сайденхэме — в большом двухэтажном кирпичном здании в неовикторианском стиле. Дом располагался на вершине холма, откуда в ясные, солнечные дни можно было видеть Биг-Бен и Вестминстерский дворец. Бонхёффер занимал две просторные комнаты наверху. Не верх роскоши — деревянные полы скрипели, из окон дуло, центрального отопления не было, горячую воду давали непредсказуемо, по всему дому бегали мыши. Вдобавок приходилось терпеть унылую британскую погоду и еще более унылую британскую еду. Впрочем, когда Бонхёффер привез из Германии свой фонограф, записи, множество книг и рояль, в доме стало уютнее. Родители одолжили ему кое-что из мебели и одну из своих экономок[102].
Пастор и прихожане быстро поладили, однако в основе этого лежала не только и не столько приязнь. Полиглот с множеством ученых степеней внушал пастве священный трепет. Свои — весьма заумные — проповеди он писал заранее. Прихожане внимали молодому интеллектуалу, не всегда понимая, о чем он говорит.
Пастор Бонхёффер был прекрасно воспитан, методичен и отличался перфекционизмом. Лишь при игре в пинг-понг им овладевал настоящий азарт. Пастор очень внимательно относился к деталям и требовал абсолютно точного исполнения гимнов. На его слух, прихожане церкви Святого Павла пели каждый стих медленнее предыдущего, словно у них садились батарейки. Поэтому каждую службу Бонхёффер просил церковного органиста задать темп побыстрее. Впрочем, это не помогало. Тогда пастор решил создать хор, который сможет правильно спеть хотя бы рождественские гимны.
Бонхёфферу было всего двадцать семь, однако он прекрасно управлялся с двумя церквями, пусть бумажная работа его и угнетала. Он был пастором, а потому знал о мечтах и чаяниях, радостях и печалях множества относительно незнакомых людей. И каждая жизнь заслуживала целого романа. «Невозможно представить, чтобы в таком малом приходе происходило столько событий», — писал он родителям.
Ближе всего пастор сошелся не с прихожанами. Выходец из Берлина Юлиус Ригер был на пять лет старше Бонхёффера. Он тоже защитил докторскую степень и получил степень по богословию. В Лондон Ригер приехал в 1930 году и служил в лютеранской церкви Святого Георгия в Ист-Энде, неподалеку от церкви Святого Павла[103]. Накануне отъезда Бонхёффера в Великобританию Ригер как раз был в Берлине. Пасторы встретились в ресторанчике возле зоопарка. Город бурлил — только что стало известно, что Германия вышла из Лиги Наций.
«Это приближает начало войны», — вздыхал Бонхёффер. Ригер считал это алармизмом — у страха глаза велики. Но он разделял веру Бонхёффера в экуменизм и его восхищение епископом Чичестерским, членом британской палаты лордов Джорджем Беллом, одним из пионеров этого движения. До приезда в Лондон Бонхёффер знал Белла лишь заочно. Но это быстро изменилось.
С Беллом у пастора сложились самые сердечные отношения. Оба родились в один и тот же день, 4 февраля, только с разницей в двадцать три года. Оба разделяли интерес к искусству, музыке и политике. У епископа было множество друзей за рубежом. К радостному удивлению Бонхёффера, Белл лично знал Махатму Ганди, возглавившего народное восстание против британского колониального владычества. Во время учебы в Объединенной теологической семинарии Бонхёффер прочел мемуары Ганди. Идея ненасильственного гражданского неподчинения так его заинтересовала, что он даже собирался совершить паломничество в Индию. Не может ли тактика Ганди сработать и в нацистской Германии?
В октябре 1934 года Белл написал Ганди письмо: «Мой друг, молодой человек, немецкий пастор в Лондоне… буквально требует, чтобы я познакомил его с вами. Он хочет изучить общинную жизнь и методы обучения. Не будете ли вы так добры, чтобы позволить ему приехать к вам?»[104]
За несколько недель до Рождества Бонхёффер получил ответ. Ганди приглашал его приехать в ашрам на севере Индии — в одиночку или вместе с кем-то. «Чем раньше, тем лучше», — добавлял он, заранее предупреждая, что придется терпеть безумную жару и вегетарианскую кухню.
Сопровождать Бонхёффера вызвался Юлиус Ригер. Бонхёффер показал приглашение Рейнгольду Нибуру, своему профессору по Объединенной теологической семинарии и отъявленному прагматику. Тот счел подобную поездку плохой и даже опасной затеей[105]. Гитлеру не было никакого дела до моральных увещеваний. Ненасильственное сопротивление нацистам можно было сравнить с воздушными поцелуями разъяренному медведю. И все же Бонхёффер от своей идеи не отказался. Дипломат из немецкого посольства любезно предоставил ему несколько легких костюмов, и пастор любовался ими, предвкушая несколько месяцев в знойной Индии[106].
Но примерить обновки Бонхёфферу так и не довелось.
Пастор скучал по Берлину. Он звонил домой почти каждый день и искал любые поводы, чтобы хотя бы ненадолго вернуться на родину. В Лондоне он продолжал участвовать в церковной политике к вящему раздражению представителей Немецкой протестантской национальной церкви. В марте 1934 года глава международного отдела Теодор Хеккель потребовал, чтобы Бонхёффер подписал обязательство «с этого момента воздерживаться от любой экуменической деятельности».
Бонхёффер любезно отказался. Больше того, чтобы утереть нос Хеккелю, в августе он выступил на экуменической конференции в Дании, где страстно отстаивал пацифизм, называя его важнейшим условием для мира во всем мире. Он говорил, что христиане не должны «использовать оружие друг против друга, потому что тем самым они направляют оружие свое в самого Христа».
Экстренная пасторская лига, в которой Бонхёффер, Карл Барт и пастор Мартин Нимёллер играли важную роль, была распущена в мае 1934-го. Но их это не устрашило, и они создали свою ветвь Национальной протестантской церкви. Их Исповедующая церковь не имела никаких связей с нацистской партией и решительно выступала против обожествления Гитлера. К ним вскоре присоединились более двух тысяч пасторов.
Немецкое правительство не могло одобрить подобной агитации. В январе 1935 года Мартин Нимёллер самым странным образом выяснил, что его телефон прослушивают. Он входил в небольшую группу религиозных деятелей, которым Адольф Гитлер предложил высказать свои мнения Рейхсканцелярии.
В начале совещания Герман Геринг прочел расшифровку одного из личных телефонных разговоров Нимёллера. Чтобы запугать пастора еще сильнее, тем же вечером в его церковь ворвались восемь гестаповцев. Они искали доказательства незаконной деятельности, но так ничего и не нашли[107]. Нимёллер был весьма своеобразным критиком нацизма. В 1933 году он проголосовал за Гитлера, и в целом антисемитизм ему не претил (в одной проповеди он открыто обвинил евреев в распятии Христа)[108]. Для Нимёллера камнем преткновения было вмешательство нацистов в политику Лютеранской церкви, а вовсе не жестокое обращение с евреями.
Досталось и резкому Карлу Барту. В ноябре 1934 года его уволили из Университета Бонна за отказ принять обязательную клятву верности Гитлеру и начинать занятия с церемониального нацистского приветствия. На дисциплинарных слушаниях Барт зачитал выдержку из «Апологии» Платона и заявил, что профессору богословия не подобает «начинать комментарии к Нагорной проповеди со слов „Хайль Гитлер“»[109]. По его мнению, это святотатство. Барт был столь убедителен в своих речах, что если вначале его хотели временно отстранить от работы, то в итоге решили уволить. Впрочем, ему сразу же предложили факультет в Университете Базеля, и он благополучно вернулся в родную Швейцарию.
О злоключениях Барта Бонхёффер прочел в
Семинария Бонхёффера носила имя Бранденбургская семинария проповедников Исповедующей церкви Старопрусского союза, или просто Семинария проповедников. В пяти ее отделениях занимались около сотни священников. Бонхёффер курировал двадцать три из них. Он спешил превратить свою семинарию в настоящее учебное заведение. На побережье Балтийского моря он арендовал несколько лачуг (пастор и его семинаристы часто гуляли среди дюн, одетые в строгие костюмы с галстуками), но в июне нашел кое-что получше — заброшенную школу близ Финкенвальде, в 240 километрах от побережья, на реке Одер.
До Берлина можно было доехать за три часа, и Бонхёффер каждую неделю садился в свой кабриолет «Ауди» и катил в столицу, чтобы прочесть лекцию в Берлинском университете. Там он узнавал последние политические сплетни от родных и друзей. Вдобавок всегда можно было рассчитывать на информацию от Ганса фон Донаньи — о чистке Рема (по его словам, убили 207 человек, а не 77, как утверждал Гитлер) или о новых расовых законах.
Финкенвальде целиком зависел от пожертвований и поставок. В письме Карлу-Фридриху Бонхёффер писал, что не жалеет о принятом решении: «Я твердо верю, что стою на верном пути — впервые в жизни». Ему посчастливилось найти двух верных помощников. Рут фон Кляйст-Ретцов была вдовой. Ей принадлежало огромное поместье в соседнем городке Кляйн-Кроссин. Истинная христианка и убежденная противница нацистов, она побывала на нескольких службах в Финкенвальде и сразу же стала верной поклонницей и меценатом Бонхёффера[110]. Она пожертвовала семинарии мебель и ковры, а пастору предоставила кабинет в своем поместье, где он мог спокойно писать и размышлять. Они так сблизились, что Кляйст-Ретцов попросила пастора Бонхёффера крестить нескольких своих внуков.
Богослова Эберхарда Бетге уволили из лютеранской семинарии в Виттенберге за недопустимую близость к Исповедующей церкви. И тогда он перебрался в Финкенвальде. Бонхёффер играл на рояле, но внешне напоминал виолончель. Высокий, худощавый Бетге играл на флейте — и именно на нее был похож[111]. Он был на три года младше Бонхёффера — спокойный, темноволосый, очень добрый сын сельского пастора. Они подходили друг другу так хорошо, что быстро стали неразлучны. Закончив работу в Финкенвальде, Бетге остался верным помощником Бонхёффера.
«Не знаю ни единого человека, который тебя терпеть бы не мог, а вот я не по душе очень многим, — писал Бонхёффер Бетге, и это была не шутка. — Ты открыт и скромен по натуре, я же замкнут и очень требователен».
Как и в лондонских церквях, Дитрих Бонхёффер оставил яркий след в Финкенвальде. Он хотел, чтобы семинаристы жили в общем доме. В музыкальной гостиной стояли два рояля. Бонхёффер следил, чтобы религиозное образование включало в себя знакомство с записями негритянских спиричуэлс. Каждый день начинался и заканчивался с общего чтения Библии, чтения гимнов и молитвы в столовой, а не в часовне. Утренние занятия включали получасовую медитацию. Многим «братьям» Финкенвальде было трудно к этому привыкнуть. Некоторые засыпали, другие жаловались, что, пока они пытаются проникнуть в глубины подсознания, их товарищи курят трубку. Но Бонхёффер требовал, чтобы они продолжали медитировать. В программе преобладали не научные дисциплины, а практические навыки. Студенты писали проповеди, изучали ритуалы крещения, венчания и отпевания. «Брат Бонхёффер», как к нему обращались, раз в неделю обсуждал со студентами текущие события. Он говорил о пацифизме, об этических аспектах гражданского восстания и убийства злонамеренного диктатора[112].
Меж тем благодаря набирающему обороты маховику милитаризации экономика Германии заметно оживилась. Пусть личных свобод становилось все меньше, зато средняя зарплата росла. Нацисты все яростнее затыкали несогласных и навязывали народу идею тотальной унификации (
Второго декабря 1935 года вышел «Пятый указ о применении закона для защиты Немецкой евангелической церкви». Это была попытка задушить упрямую и независимую Исповедующую церковь. Она больше не могла собирать деньги, распространять печатные материалы, делать публичные заявления, обучать семинаристов или проводить рукоположение.
Дитрих Бонхёффер писал друзьям: «Теперь все, что мы тут делаем, незаконно». Но прекращать он не собирался.
9
Партийный праздник
Раз в год нацистская Германия вспоминала о роскоши и величии Римской империи. В сентябре не менее миллиона самых верных последователей собирались в средневековом Нюрнберге на партийный съезд — нечто среднее между политическим собранием, актом всеобщего единения в шатрах и причудливыми музыкальными представлениями в духе Басби Беркли[113]. Праздник разворачивался на площади в 15,5 квадратных километра и длился целую неделю. Парад с участием военной техники. Марширующие солдаты. Стремительно несущаяся кавалерия. Гитлерюгенд. Факельные шествия. Толпы нацистов, размахивающих флагами со свастикой. Лучи прожекторов, пронзающие небо. Пламя, пляшущее в гигантских высоких чашах. И конечно, выступления канцлера Гитлера, приводившие толпу в экстаз.
Немецкий журналист, который более десяти лет освещал обращения Гитлера, говорил, что тот обладал потрясающим ораторским даром и буквально гипнотизировал слушателей… и себя самого: «В кульминационные моменты своих выступлений он очаровывался сам собой»[114]. Берлинский корреспондент новостной службы Уильяма Рэндольфа Херста, Уильям Ширер, во время партийного съезда 1934 года видел, как тысячи нацистов собрались на улице перед отелем, где остановился Гитлер. Люди хотели хотя бы одним глазком увидеть фюрера. В конце концов он вышел на балкон, чтобы собравшиеся могли его поприветствовать — почти Папа Римский, благословляющий верующих на площади Святого Петра. Толпа «смотрела на него, словно он был мессией, — записал Ширер в дневнике, — их лица стали абсолютно нечеловеческими»[115].
Каждый съезд имел свою тему. В 1935-м он был посвящен «Митингу свободы», ставшему главным событием года. Гитлер изгнал демонов Первой мировой войны, провозгласив отказ от Версальского договора и возвращение к военной повестке. Рейхстаг утвердил так называемые нюрнбергские законы 15 сентября. Эти законы окончательно утверждали антисемитизм, открывая путь для нечеловеческой жестокости в отношении еврейского населения.
Одни нюрнбергские законы всего лишь усложняли евреям жизнь: евреи не могли нанимать женскую прислугу моложе сорока пяти лет или носить нацистские флаги. Другие были более серьезными. Закон о защите немецкой крови и немецкой чести объявлял преступными сексуальные связи между истинными арийцами и евреями, не говоря уже о браке. Закон о гражданстве предоставлял полные права только лицам «немецкой или родственной крови». Евреи и другие неуказанные национальности оказались гражданами второго сорта. Правила определения еврейства были произвольными и постоянно пересматривались. Человека однозначно признавали евреем, если у него было трое-четверо бабушек и дедов еврейской крови. Один или два еврея в роду отправляли человека в серую зону смешанной расы (
На составление нюрнбергских законов ушло более года. В начале июня 1934 года министр юстиции Франц Гюртнер провел совещание с семнадцатью членами «комиссии по реформе уголовного права». Интересно, что примером для подражания комиссия избрала Уголовный кодекс США, единственной страны западного мира, где запрещались смешанные браки и сохранялась сегрегация — подобные законы существовали более чем в тридцати штатах. Заместитель Гюртнера, Роланд Фрейслер, чья позиция по этническому вопросу была наиболее жесткой, заявил: «Эти штаты явно имеют абсолютно недвусмысленное законодательство, и это законодательство идеально нам подходит»[116].
На июньском совещании присутствовал и Ганс фон Донаньи. Вместе с Гюртнером он оказался в меньшинстве в своих попытках смягчить расовые законы Германии. Донаньи указывал, что США подходят к расовым проблемам слишком узко и исключительно с точки зрения «черные против белых» — никаких упоминаний о евреях у них нет. «Законодательство говорит о белой расе, противопоставляя ее всем цветным расам, — говорил Донаньи. — А поскольку евреи принадлежат к белой расе, им гарантируются все права белых»[117].Неизвестно, повлияли на комиссию эти слова или что-то еще, но в итоге нюрнбергские законы каким-то образом все-таки подразделяли еврейство — сотни тысяч «смешанных» евреев были избавлены от полномасштабных расовых ограничений.
Нюрнбергские съезды демонстрировали откровенный трайбализм — тем более опасный, что немецкая нация не просто зациклилась на себе, но и вела себя агрессивно по отношению к другим. Это окончательно убедило американского консула Раймонда Гейста в том, что развитие Германии — больше, чем действия демонического властолюбца, навязывающего свою железную волю запуганному и послушному населению. В этом причудливом танце партнеров было даже не двое. Нацизм вовсе не был безжалостно навязан «свободолюбивому и мирному населению», — писал Гейст в служебной записке одному из своих начальников в Госдепартаменте. Наоборот. Немцы «воинственны в душе» и не склонны к демократии. Они тяготеют к диктатуре, которая отражает их «национальный характер» и «национальные устремления».
Гейст настаивал, что внешние наблюдатели не осознают всей серьезности происходящего и курс отношений с Германией должен быть скорректирован. Политические реалии страны были неочевидными для внешнего наблюдателя и устрашающими. «Германия — это гитлеризм, а не Гитлер — это Германия»[118].
Друзья и почитатели Карла фон Осецкого прекрасно осознавали это тонкое отличие. Они стали искать помощи за пределами страны. Они рассказали миру о положении Осецкого, благодаря чему возникло целое международное движение. Более 500 сторонников из 13 стран выдвинули его на Нобелевскую премию мира 1935 года[119]. Германский эмигрант Альберт Эйнштейн присоединился к этому движению[120]. Первоначально кампания была всего лишь способом выказать свое отношение к Гитлеру, но вскоре приобрела практический смысл. Почему не признать одинокий голос, который осуждает ремилитаризацию Европы и подвергается чудовищным пыткам за свою позицию?
К раздражению Нобелевского комитета в Осло, загадочный кандидат успешно набрал голоса. Немецкое правительство ожидаемо выразило неудовольствие этим фактом. Одна нацистская газета советовала норвежцам «не провоцировать немецкий народ, вручая премию предателю»[121]. В ноябре комитет принял безопасное решение — вообще не присуждать Премию мира в 1935 году. Положение Осецкого это решение никак не облегчило. В том же месяце помощник президента Международного Красного Креста, Карл Буркхардт, посетил лагерь Эстервеген и встретился с Осецким.
Судя по увиденному, никто в Германии не обратил внимания на составленную Францем Гюртнером служебную записку о пытках в концентрационных лагерях. Нобелевский номинант предстал перед ним «трясущимся, смертельно бледным существом, не испытывающим никаких чувств; один глаз у него заплыл, несколько зубов были выбиты, он подволакивал сломанную и плохо зажившую ногу… Этот человек достиг высшего предела страданий, какие только можно себе представить»[122].
После очередного избиения охранники потребовали, чтобы Осецкий подписал заявление об отказе от любой критики немецкого правительства[123].
Он не отрекся ни от единого слова.
10
Враги государства
Несмотря на стесненность в средствах, Дитрих Бонхёффер и 26 семинаристов в марте 1936 года совершили десятидневную поездку в Швецию. Там они встретились с двумя лютеранскими архиепископами, выдающимися экуменистами, друзьями Джорджа Белла. Бонхёффер несколько раз выступил публично[124]. Датская и шведская пресса уделили этому визиту большое внимание. В некоторых стокгольмских газетах писали даже, что приехавшие в страну немецкие христиане «подвергались преследованиям» в Германии.
Противник Бонхёффера в отделе внешних связей Национальной протестантской церкви, Теодор Хеккель, обратился к сотрудникам немецкого посольства в Стокгольме и потребовал следить за пастором Исповедующей церкви, «поскольку его влияние не способствует интересам Германии». Хеккель также написал во внутренний комитет Национальной церкви. По его словам, он «чувствует себя обязанным» известить всех, что Бонхёффер «пацифист и враг государства»[125].
Пока Бонхёффер находился в Скандинавии, Гитлер пошел на первую военную провокацию. Он приказал немецкой армии занять Рейнскую область — это было запрещено по Версальскому договору, но на сентябрьском съезде в Нюрнберге Германия аннулировала этот договор. Рейнская область — узкая полоска немецкой земли вдоль границы с Францией. После войны она была объявлена демилитаризованной зоной — для защиты Франции от возможных нападений с этого направления. Французское и британское правительства, опасавшиеся войны, предпочли не заметить демарша Гитлера.
Вернувшись в Финкенвальде, Бонхёффер сделал провокационный шаг: он — вопреки дискриминационному Пятому закону правительства — рукоположил двух пасторов Исповедующей церкви. В июне представители Исповедующей церкви подали в Рейхсканцелярию большой меморандум, в котором критиковали «борьбу с христианской церковью» со стороны нацистского правительства и систему ценностей, которая «навязывает христианам антисемитизм и заставляет
Вряд ли этот меморандум попал на стол Гитлера. Но трения между церковными диссидентами и государством еще более усилились во время подготовки Берлина к летним Олимпийским играм 1936 года. Бонхёффер побывал в Берлине в августе, вскоре после открытия Игр. В книжном магазине он увидел открытку с тревожным посланием:
ИЦ — это была Исповедующая церковь. Несчастья не заставили себя долго ждать. Двухнедельные Игры начались 1 августа. Всего через шесть дней у Бонхёффера отозвали лицензию на преподавание — на основании того, что он продолжал сотрудничать с находящейся вне закона семинарией проповедников, а также из-за самовольной, неодобренной Министерством образования поездки в Данию и Швецию. Кроме того, штурмовики СА (после убийства Рема их стало меньше, но они по-прежнему были грозной силой) жестоко избили молодого пастора Исповедующей церкви в Бранденбурге. В октябре арестовали двух бывших семинаристов Финкенвальде. Их отправили в новый концлагерь близ Берлина, Заксенхаузен[127].
В то же время в новостях вновь появился самый известный враг немецкой нации. Двадцать четвертого ноября 1936 года Нобелевский комитет изменил решение и присудил Премию мира за 1935 год Карлу фон Осецкому. Денежное выражение премии составило 39 тысяч долларов США[128]. Американский посол в Берлине Уильям Додд пытался избежать политических последствий этого решения. Он неуклюже заявил: «Хотя Осецкий и смелый человек, его вряд ли можно считать достойным статуса нобелевского лауреата»[129].
Сторонники Осецкого в Нью-Йорке не считали себя обязанным вести себя дипломатично. Они устроили праздничный митинг в колледже Купер-Юнион. Мэр Нью-Йорка Фьорелло Ла Гуардия заявил, что благодаря конституционной защите подобные выступления в Соединенных Штатах не требуют особой отваги, но в нацистской Германии «на это способен только настоящий человек». Карл фон Осецкий стал таким человеком и заслужил Нобелевскую премию. «Это постыднее для гитлеровского правительства, — добавил мэр, — чем любые демонстрации всего мира»[130].
Нобелевский комитет заявил, что отдает честь Осецкому как человеку, «который борется за свободу мысли, свободу слова и свободную конкуренцию идей»[131]. Оставалась одна проблема: сам Осецкий по-прежнему пребывал за решеткой. В июле, когда толпы журналистов съехались в Германию на Олимпиаду, его перевели из концлагеря в берлинскую больницу Вестэнд, где продолжали содержать под охраной.
«Если правительство Германии позволит, я был бы счастлив поехать в Норвегию, чтобы принять премию, — сказал Осецкий репортеру журнала
Нобелевская речь Осецкого так никогда и не прозвучала. Разъяренный решением Нобелевского комитета Гитлер объявил, что больше ни один немец никогда не примет этой премии ни в одной категории. Третий рейх сам учредит ежегодную премию за достижения в области науки и искусства. Вдобавок семья Осецкого, пытаясь вытащить его из тюрьмы, доверилась нечистоплотному адвокату, который скрылся со всеми деньгами.
Генерал Герман Геринг никогда не упускал возможности покрасоваться перед прессой. И по поводу Нобелевской премии он тоже высказался: «Попытки оскорбить Германию в глазах всего мира путем присуждения Премии мира предателю не становятся позором для Германии, — заявил он, — но делают смехотворными тех, кто принял это решение»[133].
Геринг выступал много и по разным поводам. Он не раз появлялся на страницах дневника Дороти Томпсон. Высылка из Германии сделала ее настоящей знаменитостью. NBC пригласила журналистку на радио, а газета
Осенью 1936 года Томпсон описала в своем дневнике частный разговор «друга из нейтральной европейской страны» с Герингом.
Геринг заявил, что на континенте скоро развернется эпическая война. Он почти со смехом сказал: «Мы намереваемся захватить все земли к востоку от нас. Нам нужны новые территории для растущего населения Германии». Когда ему напомнили, что свободных земель в Европе нет, что страны к востоку и югу от Германии давно и плотно заселены, Геринг хмыкнул и ответил: «Die werden wir ausfegen» («Мы их просто сметем»).
Вспоминая этот разговор и откровенные угрозы, друг Томпсон сказал ей: «Генерал был любезен и обаятелен, но в его присутствии у меня волосы вставали дыбом. Я убежден, что он действительно имел в виду то, что сказал. Но когда я рассказал об этом соотечественникам, они лишь посмеялись».
Такая реакция не удивила Томпсон. Она продолжала пристально следить за нацистами. Само существование «криминально безумного общества» должно было настораживать трезвомыслящих людей. Нацистская Германия превосходила все мыслимые пределы жестокости. Но почему-то американский дипломат Джордж Мессерсмит не воспринимал это всерьез. Дороти Томпсон постепенно пришла к выводу, что «неверие человечества» было своего рода тайным оружием Гитлера[135].
11
Переступив черту
Ганс фон Донаньи продолжал бороться с нацистами с помощью пишущей машинки. «Хроники позора» все росли. Он фиксировал все случаи жестокости, которые привлекали его внимание. 18 января 1937 года он записал: «Демонстрация членов партии и гитлерюгенда перед домом суперинтенданта Бернекера в Хайльсберге. Демонстранты выкрикивали оскорбления и угрозы». Хайльсберг располагался в 290 километрах к югу от Берлина. В Немецкой протестантской церкви чин суперинтенданта равнялся католическому епископу. Бернекеру не повезло. «Распространился ложный слух о том, что он неблаговидно высказывался о лидере движения и выражал неприятие немецкой формы приветствия». В качестве меры предосторожности Донаньи никогда не упоминал Гитлера по имени, а также использовал эвфемизм «немецкая форма приветствия» вместо «Хайль Гитлер!». Он ответил, толпу настраивали против Бернекера «отчасти посредством листовок, где его безосновательно называли врагом государства». Все это так подействовало на суперинтенданта, что он даже попросил о защите местное отделение гестапо[136].
Ненасильственные выступления, подобные произошедшему в Хайльсберге, казались предвестниками весьма тревожных времен. Донаньи наблюдал, как рушатся последние столпы правосудия. В октябре министр юстиции Франц Гюртнер, человек весьма специфических моральных убеждений, составил документ, согласно которому официальным инструментом смертной казни становилась гильотина. Она сменила ручной топор. И это могло предвещать рост количества смертных приговоров[137].
Поначалу Гитлер колебался, опасаясь нелестных параллелей с «революционным террором» во Франции[138]. Но в итоге все же подписал документ. Вскоре были заказаны двадцать гильотин. Рабочие помещения в тюрьме Плётцензее планировалось превратить в место казней.
Донаньи стал замечать, что его начальник все больше симпатизирует Гитлеру. 30 января 1937 года те члены кабинета министров, которые еще не стали членами нацистской партии, были приглашены к фюреру. На встрече Гитлер вручил каждому золотой партийный значок[139]. Среди одаренных был и Гюртнер. Теперь он входил в круг приближенных к фюреру лиц. Первый его помощник такого приглашения не получил. Его положение было иным. И более неоднозначным.
В личном деле Ганса фон Донаньи в Министерстве юстиции хранился 55-страничный документ, ставший преградой, которую тот безуспешно пытался преодолеть[140]. Самого документа он не видел, но мог легко догадаться о его содержании: «Фон Донаньи — человек острого ума, вызывающей восхищение проницательности, очень предприимчивый и успешно справляющийся с устными и письменными выступлениями… Он никоим образом не согласен с расовыми законами Третьего рейха… Он говорил, что расовые взгляды национал-социалистов немыслимы, поскольку противоречат христианской позиции Протестантской церкви»[141].
Далее в отчете говорилось, что, помимо религиозных взглядов, у Донаньи были и личные мотивы не вступать в партию. Он вырос в смешанной семье. Только одна его бабка была немкой, дед и бабушка были венграми, а дед по материнской линии — евреем, хотя «по внешнему виду этого не скажешь».
Гитлеровцы были одержимы чистотой арийской расы. Новые макиавеллианцы из верхних эшелонов власти изучали генеалогические истории друзей и врагов, пытаясь разглядеть на семейных древах отравленные плоды, которые можно было бы использовать в собственных интересах. Мартин Борман, назначенный Гитлером рейхсляйтер и личный секретарь заместителя фюрера Рудольфа Гесса, проявлял особый интерес к генеалогическим исследованиям[142]. Он и еще несколько человек (в том числе социопат Роланд Фрейслер из Министерства юстиции) знали тайну Донаньи. Тот факт, что Донаньи сумел так высоко продвинуться в Третьем рейхе, говорил о его исключительных способностях как юриста. И еще об уважении и даже симпатии к нему со стороны Франца Гюртнера.
Во время чисток Рема 1934 года Донаньи говорил Гюртнеру, что тому следует подать в отставку, поскольку честный юрист не может менять законы во имя зловещих целей Гитлера. Гюртнер этому совету не последовал. Но и Донаньи за подобное свободомыслие он не уволил и в гестапо о «Хрониках позора» не сообщил. Их отношения оказались настолько прочными, что Гюртнер даже хвалил Донаньи перед Гитлером[143]. На встрече с фюрером он сказал, что его заместитель, хотя и вырос в смешанной семье, достоин абсолютного доверия. Этот отзыв очень помог Донаньи. «Донаньи не должен терпеть никаких притеснений из-за своего расового происхождения», — сказал Гитлер. В октябре 1936 года фюрер подтвердил свою точку зрения письменно: он заявил, что Ганс фон Донаньи может оставаться на государственной службе и пользоваться всеми привилегиями истинного арийца за одним исключением: ему навсегда запрещено вступление в Национал-социалистическую партию[144].
Но зачем все это? К чему заигрывать с дьяволом? Донаньи считал, что нужно работать внутри системы, чтобы хоть как-то нарушать планы нацистов. Именно это он и делал в комиссии, которая сформулировала нюрнбергские расовые законы. Кроме того, он занимал достаточно важный пост в Министерстве юстиции и мог активно помогать конкретным людям, попавшим в беду. Как и у большинства немцев, у него были друзья, пострадавшие от нацистов. Один из его профессоров из Гамбургского университета, Курт Перельс, потерял работу из-за дискриминации по «арийскому параграфу» и покончил с собой. Донаньи советовал Сабине Бонхёффер и ее мужу из смешанной семьи задуматься об эмиграции — преследование евреев постепенно набирало обороты. Узнавая о готовящихся действиях против Исповедующей церкви, он сообщал об этом своему зятю Дитриху и другим пасторам. Он встречался с пастором Мартином Нимёллером, чтобы обсудить свою проблему с гестапо.
Отчаявшиеся берлинцы часто приходили в кабинет Донаньи со своими ужасающими историями. Они просили о помощи. Заслуженный ветеран Фриц Арнольд, потерявший правую ногу на Первой мировой войне, был лютеранином еврейского происхождения. Его друг, Юлиус Флисс, ослепший на один глаз из-за ранения в голову, тоже. Флисс был одним из пациентов Карла Бонхёффера. Жена Арнольда играла в карты с матерью Донаньи. Оба были юристами, и им грозил отзыв лицензии из-за этнических чисток. Арнольд попросил о помощи Донаньи. К сожалению, тот мало что смог сделать — лишь выиграть немного времени, прежде чем запрет на профессию вступил в действие.
Но все же оставались кнопки, на которые можно было нажимать в самых важных и экстренных случаях. Донаньи ничего не смог сделать для Гельмута Хирша. Гестапо арестовало Хирша в штутгартском отеле в декабре 1936 года — у него якобы обнаружили два чемодана, набитых взрывчаткой. Двадцатилетний Хирш, немецкий еврей, приехал в Германию, хотя вся его семья, напуганная Гитлером, перебралась в Прагу. Что привело его в Штутгарт, неизвестно. Родители считали, что он поехал кататься на лыжах с друзьями. Но в Праге он вступил в группу антинацистски настроенных эмигрантов «Черный фронт». Гестапо пришло к выводу, что он — марионетка террористов, чьей целью, возможно, было устранение самого Гитлера или, что вероятнее, отъявленного нюрнбергского нациста, участника мюнхенского пивного путча, главного редактора антисемитской еженедельной газеты
В марте 1937 года Хирш предстал перед судом. Заседание было тайным. Хирша признали виновным в «государственной измене» и приговорили к смерти. Поскольку отец и дед юноши имели также гражданство США, власти Соединенных Штатов неохотно выступили в его защиту. Двадцать четвертого апреля в тюрьме Плётцензее Хирша навестил вездесущий Раймонд Гейст. Он сообщил, что американское правительство добивается его освобождения, хотя сам Хирш не провел на территории США ни минуты. Хирш ему не поверил. Он готовился к худшему. «Я не жду помилования, — сказал он Гейсту. — Я готов и жду смерти с абсолютным спокойствием». Газета
Через три дня Гейст встретился с Францем Гюртнером в Министерстве юстиции и потребовал освобождения Хирша по гуманитарным причинам (ему не исполнилось еще двадцати одного года) и в связи с предвзятостью суда[146]. Посол Додд отправил Гитлеру личное письмо с аналогичной просьбой. Кроме того, он встретился с министром иностранных дел Константином фон Нейратом.
Третьего июня в шесть часов вечера Гейст вернулся в тюрьму Плётцензее. Гельмут Хирш отказался с ним встречаться. Он только что узнал, что Гитлер не проявил милосердия. На следующее утро его должны были казнить — он стал первой жертвой только что установленной в тюрьме гильотины.
Ганс фон Донаньи не участвовал в переговорах о судьбе Хирша, зная, что Гюртнер и Гейст ничего не добьются, сколько бы ни старались. В созвездии личности Гитлера сочувствие было черной дырой. По своей должности Донаньи должен был встречаться со всеми высокопоставленными нацистами, и он считал их психопатами. Коварный Борман. Наглый позер Геринг. Мизантроп и мастер пропаганды Геббельс.
Бывший крестьянин Генрих Гиммлер, по какой-то причине испытывавший симпатию к Донаньи, с извращенной гордостью говорил о своих бешеных псах — эсэсовцах: «Я знаю, в Германии есть люди, которые трясутся при одном лишь виде этих черных мундиров»[147]. Рейнхард Гейдрих подчинялся непосредственно Гиммлеру. Он был настолько бесчувственным, что даже Гитлер называл его «человеком с железным сердцем».
Поделиться книгой: