Помоги проекту - поделись книгой:
Семеро человек из тридцати одного скончались от пыток.
Американская журналистка Дороти Томпсон провела журналистское расследование и написала ряд статей для нью-йоркской газеты
У Дороти Томпсон было множество стильных шляп, дерзкие манеры и неустрашимая преданность профессии. Запугать ее было невозможно. Говоря журналистским сленгом того времени, она была настоящей «акулой пера». В
В мюнхенской газете
Адрес одной из жертв Томпсон получила от своих друзей в польском консульстве. Вместе с Эдгаром Маурером, берлинским корреспондентом
— Кто вы? — шепотом спросила женщина.
— Иностранные журналисты.
— Убирайтесь! — и дверь захлопнулась.
Томпсон не отступала. Наконец женщина смягчилась и впустила незваных гостей. Она сказала, что им нужно поговорить с ее мужем, но того пока нет дома. Они разговаривали. Через некоторое время в гостиную, шаркая ногами, вошел мужчина в больничном халате — муж той женщины.
— В польском консульстве нам сказали, что с вами произошло несчастье, — обратилась к нему Томпсон. — Мы никому не расскажем, что вы нам рассказали.
— Я
Он распахнул халат — все его тело было забинтовано, от колен до шеи.
— Я ничего вам не скажу, — повторил мужчина[49].
В начале поездки Томпсон отправила письмо Льюису. Ей хотелось поделиться с мужем, свидетелем чего она стала в Германии. «Все действительно так плохо, как пишут в самых сенсационных статьях… Это настоящий взрыв садистской и почти патологической ненависти, — писала она. — Больше всего меня поражает не столько беззащитность либералов, сколько их немыслимая (для меня) покорность. Здесь нет мучеников во имя демократии»[50].
Любопытно, что в другом письме, которое Томпсон примерно в то же время отправила своей лондонской подруге Харриет Коэн, концертирующей пианистке, спутнице овдовевшего британского премьер-министра Рамсея Макдональда, она высказывалась более откровенно. Возможно, журналистка надеялась, что подруга покажет письмо премьер-министру, убежденному пацифисту. Томпсон писала, что штурмовики Гитлера «с безумным азартом» преследуют евреев и других «врагов государства». «Они избивают их железными прутами, выбивают им зубы рукоятками револьверов, ломают им руки… мочатся на них, заставляют стоять на коленях и целовать
В конце марта 1933 года генерал Герман Геринг встретился в Берлине с иностранными журналистами. Корпулентный жизнерадостный Геринг исполнял в правительстве обязанности «министра без портфеля». Он подтвердил, что после выборов имели место печальные инциденты с жертвами — поразительное признание. Впрочем, быстро исправился — добавил, что «отдельные акты беззакония» были «незначительными» и в подобных обстоятельствах избежать подобного невозможно. «Лес рубят — щепки летят, — сказал он, прежде чем перейти к традиционным разглагольствованиям. — В ходе национальной революции жертв было не больше, чем в несчастной Германии во время междоусобного конфликта»[52].
Изменения вихрем неслись по стране. Первого апреля прошел однодневный бойкот еврейских магазинов и компаний. На витринах многих магазинов появились наклейки: ярко-желтый круг на черном фоне (международный символ карантина). На других витринах штурмовики красной или белой краской написали «Жид»[53]. Сторонники нацистов вышли на улицы с плакатами «Немцы, защищайтесь!», «Нет покупкам в еврейских магазинах!». Бойкот стал символической демонстрацией силы. Поддерживать еврейские фирмы и магазины пока не запрещалось, но как писали в
Почти все евреи поняли, что происходит. Им было запрещено заниматься рядом профессий, снимать крупные суммы с их же собственных счетов. Они даже страну покинуть не могли — правительство отказывалось выдавать паспорта. «Среди евреев царит страшное отчаяние, — писала британская газета
В мае запылали костры из книг. Во всех немецких университетах прошли настоящие митинги. В Берлине около сорока тысяч нацистов собрались на площади перед оперным театром, чтобы разжечь костер, достойный погребальных костров викингов. Пламя взвивалось в ночное небо. Оркестр играл военные марши. Студент в нацистской форме обратился к толпе с требованием сжечь все «негерманские» книги, прежде чем они успеют пагубно повлиять на неокрепшие умы[55].
Пламя пожрало книги Зигмунда Фрейда. Кто-то крикнул: «Он фальсифицировал нашу историю и унизил величайших исторических деятелей!» За Фрейдом последовал пацифистский роман Эриха-Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» — за «унижение немецкого языка и высочайших идеалов патриотизма». Книги сгружали в огонь грузовиками. Томас Манн… Карл Маркс… Американский писатель Эптон Синклер… Гуго Прейсс — а ведь этот человек написал Конституцию Веймарской республики.
Из тени выступил мелкий, прихрамывающий человечек, министр пропаганды Йозеф Геббельс. Он обратился к толпе: «Еврейский интеллектуализм мертв. Национал-социализм проложит свой путь. Душа немецкого народа найдет самовыражение… Прошлое сгорит, а из пламени наших сердец возникнет новое!»[56]
Нацисты устраивали митинги и бойкоты, они сжигали книги, а мир наблюдал и выжидал. Неужели Гитлер действительно задумал все то, о чем говорил до избрания на пост канцлера? Неужели он начнет действовать — или ответственность нового поста умерит его пыл?
У немецкой прессы не было выбора — журналистам приходилось благожелательно освещать деятельность нового правительства. Их иностранные коллеги не испытывали давления государственной цензуры, а потому высказывались о нацистах совершенно откровенно. Дороти Томпсон, Эдгар Маурер и другие писали жесткие статьи, но на каждую из них находился ответ репортера, например
В июле 1933 года Анна О’Хейр Маккормик, энергичный репортер
Гитлер заверил американскую журналистку, что главная его задача — разработать «программу общественных работ», «перерезать красную ленту» и создать сильную национальную идентичность немцев. К сожалению, рейхстаг стал на пути его реформ, поэтому «он исчез». То же относилось и к оппозиционным политическим партиям.
В ответ на «фантастические» обвинения в жестоких преследованиях политических противников и евреев Гитлер заявил, что нацистский переворот прошел исключительно мирно, «без битья стекол».
Все это было откровенным враньем, но машина нацистской пропаганды усердно рождала такую ложь, а общество замерло в испуганном молчании. Отныне распространение «информации, губительной для Германии» считалось преступлением, и суровое наказание следовало незамедлительно. Двадцатипятилетнюю машинистку компании «Кодак» в Берлине Эдит Хаммершлаг приговорили к полутора годам заключения — она сказала коллегам, что слышала о евреях, которым нацисты вы́резали глаза[58]. Моряк с торгового судна из Бруклина, Торстен Джонсон, получил полгода заключения. Во время стоянки в Штеттине он выпивал на берегу и во всеуслышание заявил, что Гитлер — «чехословацкий еврей»[59].
Иностранные правительства занимали умеренную позицию, стремясь избежать конфронтации. Иные действия могли «нарушить дружеские чувства» между государствами и народами, как деликатно выразился госсекретарь США Корделл Халл в меморандуме, обращенном к американским дипломатам в Германии[60]. Частные разговоры были пронизаны страхом и смятением. Через два дня после апрельского бойкота еврейских магазинов генеральный консул США в Берлине Джордж Мессерсмит написал Халлу об усилении репрессий в Германии. «Ситуация складывается таким образом, что рядовому гражданину опасно высказывать неблагоприятное мнение о существующем режиме. Даже в общении с лучшими друзьями рядовые немцы не могут свободно выражать свою точку зрения»[61].
4
Церковь и лишение гражданства
В апреле 1933 года Сабина Бонхёффер и ее муж, Герхард Лейбхольц, профессор юридического факультета Гёттингенского университета, чье положение в силу «арийского параграфа» оказалось под угрозой, попросили Дитриха провести похоронную службу по отцу Герхарда. Он был обращенным евреем, детей воспитывал в протестантском духе, но крещен не был. И по нацистскому расовому закону, и по правилам лютеранской церкви (для отпевания требовалось доказательство крещения), Лейбхольц-старший не имел права на христианское погребение[62].
Пастор церкви Бонхёффер советовал не проводить службу. Несмотря на желание родных, он подчинился — и вскоре написал письмо сестре и зятю, в котором горько сожалел о своем решении: «Как мог я так сильно бояться в наше-то время?.. Все, о чем я могу просить, так это только о том, чтобы вы простили мою слабость».
Терзался не один Бонхёффер. Церковные власти также столкнулись со сложными институционными дилеммами. Как сосуществовать с нацистами? Около 30 % немцев были католиками. Через шесть месяцев после прихода Гитлера к власти Папа Римский Пий XII, который в молодости был послом Ватикана в Германии, обсудил с правительством договор о взаимном невмешательстве в дела друг друга — «Конкордат». Протестантов в Германии насчитывалось 45 миллионов, и динамика отношений была более сложной. Протестанты относились к нескольким десяткам относительно самостоятельных церквей — от лютеранской до евангелической церкви Старопрусской Унии. Эти церкви довольно условно объединялись под эгидой Немецкой евангелической церкви, которую чаще называли Немецкой протестантской церковью.
Протестантский блок являл собой потенциально довольно мощного противника нацистской партии, и нацисты активно стремились проникнуть в Протестантскую церковь. Партию поддерживала группа «Немецкие христиане», которая выступали за учреждение контролируемой государством Немецкой протестантской национальной церкви (Reichskirche). На митингах скандировали лозунг «Один народ! Один Бог! Один Рейх! Одна Церковь!». Некоторые заходили еще дальше — предлагали исключить Ветхий Завет из Библии, поскольку там слишком много историй мерзких евреев.
Правительство начало подталкивать священников и конгрегации к принятию «арийского параграфа» об этническом очищении. Такое вторжение в церковные дела возмутило многих лютеранских активистов, которые объединились вокруг консервативного теолога Карла Барта из Университета Бонна и протестантского богослова Мартина Нимёллера. Во время Первой мировой войны Нимёллер был командиром подводной лодки, затем пережил духовное просветление и к этому времени уже стал пастором церкви Святой Анны в берлинском пригороде Далем. Эти диссиденты называли себя «Движением молодых реформаторов за обновление Церкви». В одном из первых публичных заявлений они категорически отказались исключать неарийцев из лона Церкви, заявив: «Государство призвано судить; дело же Церкви — спасать».
Дитрих Бонхёффер стал одним из молодых реформаторов. Он глубоко осмыслил конфликт между Церковью и государством в своей весьма острой статье «Церковь и еврейский вопрос». Статья получила широкое распространение в пасторских кругах и в июне 1933 года была опубликована в протестантском журнале о политике и культуре
В своей статье Бонхёффер повторил некоторые христианские догмы, оскорбительные для евреев: например, что после смерти им придется выбирать — либо принять Иисуса как Спасителя и попасть на Небеса, либо вечно гнить в аду с другими еретиками. И все же он высказал совершенно новую точку зрения — осудил преследование евреев нацистами и напомнил христианам, что вера требует противодействия подобной несправедливости. Если невозможно остановить локомотив государственных репрессий обычными способами, Церковь обязана «не только помогать жертвам, попавшим под его колеса, но и ставить палки в эти колеса»[64].
Нельзя сказать, что его статья поменяла мировоззрение многих из тех, кто служил на теологическом факультете Берлинского университета. Бонхёффер, не веря своим глазам, смотрел, как студенты и преподаватели начинают носить на рубашках и пиджаках булавки со свастикой. Одному из друзей по Объединенной теологической семинарии он говорил: «Самые разумные люди полностью потеряли и голову, и Библию».
В середине июля 1933 года Гитлер приказал Немецкой протестантской церкви в течение десяти дней провести выборы всех местных и региональных советов. Это была откровенная попытка обеспечить поддержку церковного руководства. Выборы оказались столь же яростными, как и политическая кампания, — в определенном смысле это и была политическая кампания. Группа молодых реформаторов обосновалась в Далеме. Однажды вечером в церковь пришли агенты гестапо и конфисковали все предвыборные материалы. На следующий день Бонхёффер и достопочтенный Герхард Якоби отправились в штаб-квартиру гестапо на Принц-Альбрехтштрассе и подали жалобу первому руководителю гестапо Рудольфу Дильсу. Некоторые конфискованные материалы были возвращены. Дильс предупредил пасторов, чтобы они не поднимали шума, если не хотят оказаться в Дахау. В этот концлагерь, недавно созданный неподалеку от Мюнхена, отправляли всех политических оппонентов режима.
Накануне церковных выборов Гитлер выступил по радио и призвал слушателей голосовать за кандидатов от «немецких христиан, которые твердо стоят на позициях национал-социалистического государства». Выборы были назначены на воскресенье. Бонхёффер все еще являлся капелланом Технического колледжа Берлина. Для утренней проповеди он избрал слова из Евангелия от Матфея о камне, на котором Иисус основал свою Церковь.
«Нам будет непросто, — сказал прихожанам пастор Бонхёффер. — Возможно, с человеческой точки зрения, великие времена для Церкви — это времена разрушений».
Возможно, Бонхёффер чувствовал, что грядет. «Немецкие христиане» подвергали ожесточенной критике лютеранских умеренных и реформаторов и получили подавляющее большинство практически во всех церковных советах — до 70 %. Конечно, без фальсификаций не обошлось, но влияние гитлеровской пропаганды бесспорно. Голосование оказалось таким катастрофическим, что с Движением молодых реформаторов за обновление Церкви было покончено. Вместо него Нимёллер, Бонхёффер и еще порядка двадцати их единомышленников создали Чрезвычайную пасторскую лигу по сопротивлению гитлеризму. Так они надеялись противостоять слиянию Протестантской церкви с нацистской партией[65].
Разочарованный результатами выборов Бонхёффер сменил приоритеты и сосредоточился на экуменической деятельности. Несколько лет он путешествовал по Европе и принимал участие в разнообразных симпозиумах, в том числе в Конференции молодежной комиссии международного отдела Всемирного союза за продвижение международного обмена через церкви. В сентябре 1933 года присутствовал на собрании Всемирного союза в Гранд-отеле в Софии. Ему удалось убедить делегатов принять резолюцию, осуждающую «государственные меры против евреев в Германии» и «арийский параграф» как противоречащий «Евангелию Иисуса Христа».
Софийская резолюция стала моральной победой, но весьма недолговечной. Через неделю представители Национальной протестантской церкви собрались в исторической замковой церкви Виттенберга, где погребен создатель протестантизма Мартин Лютер. Пастор Людвиг Мюллер, нацист из Восточной Пруссии, сторонник государственного контроля над Церковью, был избран лютеранским епископом — теперь он именовался «рейхс-епископом»[66].
Единственной хорошей для членов Чрезвычайной пасторской лиги новостью из Виттенберга стало известие о том, что Гитлер решил не заставлять священников принимать его «арийский параграф». Этот вопрос не стоил того шума, какой поднялся в международной прессе. Кроме того, Гитлер и без того породил в стране такой хаос, что Немецкая протестантская церковь более не представляла реальной политической угрозы.
В октябре Гитлер осмелел настолько, что вывел Германию из Лиги Наций — зловещий сигнал для международного сообщества. Через два дня Бонхёффер собрал чемоданы и вновь покинул континент. Ему предложили двухлетнее совместное пасторство в двух немецких лютеранских церквях в Лондоне. Бонхёффер сообщил рейхсепископу Мюллеру, что не станет проповедовать нацистские взгляды «Немецких христиан». Ему предложили подумать, но он отказался. Епископ ответил ему и другим непокорным пасторам: «Какие же вы сложные люди!»
Бонхёффер все острее чувствовал свой отрыв практически от всего немецкого народа. Перед отъездом в Лондон он отправил письмо своему наставнику Карлу Барту. Тот считал поездку в Лондон ошибкой, но Бонхёффер объяснил: «Настало время удалиться в пустыню».
5
Опасная ситуация
У Соединенных Штатов было десять консульств в Германии. Один из самых опытных американских дипломатов — сорокавосьмилетний Раймонд Гейст — работал в Берлине с 1929 года. Он защитил докторскую диссертацию по философии в Гарварде, затем изучал английскую литературу в Колумбийском университете. Гейст свободно говорил на немецком, французском, итальянском, испанском и греческом, знал латынь и немного арабский. Он почти ежедневно взаимодействовал с государственной полицией гестапо, поскольку дипломатические кризисы следовали один за другим[67]. Гейст был профессиональным «решалой»: когда американского джазового музыканта избили в его собственном ночном клубе или когда пьяный матрос из Бруклина оскорблял диктатора, Гейста будили среди ночи[68]. Благодаря его вмешательству приговор Торстену Джонсону за неуважение к Адольфу Гитлеру сократили с шести месяцев до двух[69].
Гейст был холостяком и жил со старшей сестрой. В свободное время он часто ездил на велосипеде по Берлину, порой забираясь километров на восемьдесят от города[70]. Крупный, мощный мужчина несся на велосипеде по дороге, обгоняя автомобили. Его вполне можно было принять за циркового медведя, вырвавшегося на свободу. Во время велосипедных и автомобильных поездок Гейст собирал важную информацию. Он заметил, что после избрания Гитлера в стране активно началось военное строительство — он насчитал не менее полусотни проектов: аэропорты, казармы, тренировочные площадки, установки противовоздушной обороны. В 1933–1934 годах Гейст не раз видел, как в полях и лесах тренируются штурмовики, явно готовясь к войне, как мальчишки из гитлерюгенда отрабатывают военные приемы в лесах, причем ими часто руководили военные. Среди прочего маршировать и метать гранаты учили мальчиков в возрасте 10–14 лет.
Как генеральный консул, Джордж Мессерсмит читал отчеты Гейста и других консулов в разных городах Германии. Его собственные служебные записки становились все более жесткими. «За малым исключением, люди, входящие в это правительство, обладают менталитетом, недоступным ни для моего, ни для вашего понимания, — писал он 26 июня 1933 года заместителю госсекретаря Уильяму Филлипсу. — Некоторые из них настоящие психопаты и в обычное время находились бы в лечебнице… Здесь происходит настоящая революция, и ситуация очень опасна»[71].
Несмотря на сгущающийся над Германией мрак, Мессерсмит не верил, что Гитлер удержит власть. В середине ноября он писал госсекретарю Халлу о своем изумлении — как целая страна могла быть настолько «загипнотизирована и затерроризирована»? Как люди могут спокойно воспринимать безумный бред оголтелого нациста об уберменшах — эдаких арийских суперменах, сверхлюдях, которым суждено править миром? «Это движение, основанное на пропаганде, зрелищах и лжи. Совершенно немыслимо, чтобы шестьдесят пять миллионов немцев терпели его бесконечно»[72].
Возможно, это казалось столь «немыслимым», потому что терпеть приходилось другим. Как человек мог сопротивляться этой нацистской мании? Какую цену пришлось бы заплатить? Кому можно доверить свои секреты? И саму свою жизнь! Джорджу Мессерсмиту не приходилось задавать себе такие вопросы. Он мог покинуть Германию в любой момент по своей воле — и сделал это в апреле 1934 года, когда президент Франклин Рузвельт назначил его послом в Австрии. Мессерсмит сел в самолет и оставил гитлеровскую пропаганду, зрелища и ложь позади. Десятки миллионов немцев остались.
Одним из них был Гарольд Пёльхау.
Первого апреля 1933 года — в день общенационального бойкота евреев — Пёльхау вышел на новое место работы, в берлинскую тюрьму Тегель. Это была гражданская должность. Он был одним из девяти священников (семь протестантов, два католика), обеспечивавших духовные потребности заключенных, которые размещались в десятке помещений[73]. Пастору Пёльхау было двадцать девять лет — худощавый рыжеволосый мужчина, ученик либерального богослова Пауля Тиллиха, который был консультантом его диссертации в Университете Франкфурта-на-Майне. Пёльхау вырос в семье консервативного лютеранского пастора, но его всегда волновали вопросы социальной справедливости. В Тегеле он проповедовал шестистам заключенных, содержавшихся в суровых условиях. Полные порции мяса заключенные получали лишь три раза в год: на Пасху, Троицу и в Рождество. Религиозные службы разрешались, но скамьи в часовне были через каждые несколько футов разделены деревянными перегородками, так что заключенные даже во время службы оказывались в своеобразных камерах.
Надзиратели в целом относились к Пёльхау с симпатией. Заключенные могли выходить в сад, который он разбил на небольшом участке земли рядом с тюрьмой. Охранники не досматривали его вещи.
Через год, 17 апреля 1934 года, жизнь Гарольда Пёльхау изменилась. В тот день он должен был исповедовать приговоренного к смерти, которого никогда раньше не видел. Казнь должна была происходить в нескольких милях от Тегеля, в тюрьме Плётцензее — городском «центре» смертной казни[74]. Казалось, Германия вернулась в Средние века. Заключенный и трое его подельников были приговорены к смерти за вооруженное ограбление и убийство[75]. На рассвете заключенного вывели в тюремный двор. Представитель суда зачитал обвинительное заключение и приговор. Вперед выступили два помощника палача, одетые в черное. Они повалили приговоренного на землю так, чтобы его голова лежала на мясницкой колоде. Одним взмахом топора палач обезглавил несчастного — словно курицу на ферме. Пёльхау затошнило. Брызнувшая кровь попала на его одежду. «Отвечавший за казнь офицер пожалел меня, — позже вспоминал пастор, — и сказал, что я могу уходить».
Через два месяца после жуткого знакомства с самой мрачной стороной работы тюремного священника Пёльхау присутствовал при казни Ричарда Хеттига, двадцатишестилетнего коммуниста. По версии обвинения, он застрелил эсэсовца, впрочем, доказательства были весьма сомнительны[76]. Пёльхау назвал эту казнь «юридическим убийством». Хеттиг стал первым немцем, приговоренным нацистами к смерти по политическим мотивам.
Традиционно смертные приговоры в Германии выносили редко — два-три раза в год. А потом к власти пришел Гитлер. В 1933 году в Германии казнили 64 человека, в 1934-м — уже 79[77]. Новый народный суд еще только входил во вкус. Чем больше было арестов и смертных приговоров, тем мрачнее становилась работа пастора Пёльхау. Он стал проводником смерти. Ему все чаще приходилось исповедовать и утешать обреченных на смерть. Он приходил в их камеры в тюрьме Тегель вечером накануне казни, разговаривал, молился, забирал прощальные письма. Но большая часть времени проходила в молчании. «Сколько еще осталось?» — спрашивал узник. Пастор смотрел на часы. Вопрос — часы. Вопрос — часы. На рассвете появлялся тюремный сапожник, который забирал обувь и вещи приговоренного. Затем Пёльхау сопровождал его в тюрьму Плётцензее. Дорога в зеленом фургоне занимала минут пятнадцать. Приговоренный успевал выкурить последнюю сигарету или написать прощальную записку. Когда все кончалось, Пёльхау сообщал о казни родственникам — мучительное поручение, ведь нацисты не предупреждали о казнях. О том, что их время пришло, узники узнавали накануне вечером.
Какая мучительная, но возвышенная обязанность — быть последним, кто пытается помочь ближнему своему — облегчить переход из этого мира в иной. Пёльхау мучили кошмары. Смертных приговоров становилось все больше, палачи точили топоры, а он смотрел, как свет угасает в глазах мужчин и женщин.
Когда июньским утром 1934 года обезглавленное тело Ричарда Хеттига везли из тюрьмы Плётцензее, пастор Пёльхау даже не представлял, каким путем пойдет Германия. Он и подумать не мог, что потеряет счет душам, которых он проводил в последний путь. И все же он перестал считать — ограничился лишь примерной оценкой — около тысячи обреченных.
6
«Мышление на крови»
Пока Дитрих Бонхёффер нес свое «пустынное» служение в Лондоне, Дороти Томпсон в августе 1934 года вернулась в Берлин. Она остановилась в элегантном отеле «Адлон» у Бранденбургских ворот, исторического въезда в город. Через девять дней портье позвонил в ее номер и сказал: «Мадам, к вам человек из тайной полиции»[78].
«Пусть войдет», — ответила Томпсон.
Через несколько минут в дверь вежливо постучали. Молодой гестаповец в гражданской одежде протянул Томпсон письмо: «Властям стало известно, что вы недавно вновь приехали в Германию. Ввиду ваших антинемецких публикаций в американской прессе немецкие власти по причинам национального самоуважения более не могут позволить вам и дальше пользоваться нашим гостеприимством»[79].
Чтобы не высылать журналистку насильно, правительство предложило Томпсон «покинуть территорию Рейха» в течение суток.
Она только что вернулась из американского посольства, где встречалась с послом Уильямом Доддом. В неформальной обстановке они обсуждали новый проект Дороти Томпсон, посвященный Третьему рейху. Томпсон тут же позвонила послу и спросила: «Что мне делать?» Он велел обратиться к Раймонду Гейсту, что журналистка и сделала[80]. Гейст начал действовать. От своих источников в гестапо он узнал, что статьи Томпсон, напечатанные год назад в
Томпсон выслали из страны почти через год после того, как Германию вынужденно покинул ее друг Эдгар Маурер. В мае 1933 года он получил Пулитцеровскую премию за статьи о Гитлере для газеты
Для Дороти Томпсон Гейст сумел выторговать лишь один день отсрочки. Следующим же вечером она села на Северный экспресс, отправлявшийся в Париж. Британские и американские журналисты провожали ее на вокзале Фридрихштрассе и в знак поддержки преподнесли букет красных роз. Как только поезд прибыл в Париж, Томпсон окружили французские репортеры. Ее засыпали вопросами. «Канцлер Гитлер более не человек, — заявила Томпсон. — Он — религия»[82]. Она могла многое рассказать, но приберегала информацию для собственной статьи, которая вскоре вышла в
«К счастью, я — американка, поэтому меня всего лишь выслали в Париж. Другим повезло меньше».
Захват нацистами немецкого общества Томпсон называла «самой фантастической и нереальной революцией в истории», фантасмагорией животных импульсов и первобытных инстинктов, которые низводят человека до уровня «мышления на крови»[84]. Идеологическое окружение Адольфа Гитлера было невероятно мрачным и жестоким.
Военизированная машина СА, возглавляемая капитаном Эрнстом Ремом, суровым ветераном Первой мировой войны с лицом, покрытым шрамами, постепенно превращалась в обузу. Количество буйных непокорных штурмовиков уже в двадцать раз превышало численность регулярной немецкой армии. Генералы не могли контролировать этих молодчиков в коричневых рубашках. Хотя Рем поддерживал Гитлера с самых первых дней в Мюнхене, но этот открытый и никого не стыдящийся гомосексуал не входил во внутренний круг нацистской партии. Рем чувствовал, что Гитлер тяготеет к элите и больше не хочет строить по-настоящему бесклассовое немецкое общество. «Теперь он общается только с реакционерами… Сошелся с генералами из Восточной Пруссии. Теперь они его приближенные», — жаловался Рем Герману Раушнингу, консервативному политику из Данцига, тоже охладевшему к нацизму[85].
Гитлер понимал — нужно что-то делать. Он несколько месяцев анализировал ситуацию с Ремом. Главными его советниками в этом вопросе стали Герман Геринг и Генрих Гиммлер — глава столь же страшной, но гораздо более дисциплинированной СС[86]. Шефу гестапо, Рудольфу Дильсу, который ранее предупреждал Бонхёффера, чтобы тот был осторожен, поручили сплести хитроумную сеть лжи и выставить Рема предателем на содержании французского правительства. Это позволило Гитлеру зачистить СА и значительно укрепить свою политическую и личную репутацию[87]. Гитлер, Геринг, Гиммлер и еще несколько приближенных составили список «нежелательных персон»[88].
Субботним утром 30 июня эсэсовцы начали настоящую резню, которая продлилась два с половиной дня. Иногда им помогали гестаповцы. Десятки штурмовиков были выстроены у стены военной академии Лихтерфельде и безжалостно расстреляны[89]. Последний канцлер злополучной Веймарской республики, генерал Август фон Шлейхер, открыл дверь своей виллы — и его тут же изрешетили пулями. Следом убили его жену. Застрелили двух помощников Франца фон Папена. Католического священника Бернхарда Штемпфле тоже застрелили — он помогал редактировать книгу Гитлера и, по-видимому, знал слишком много. Отставного баварского политика Густава-Риттера фон Кара, который отказался в 1923 году поддержать пивной путч Гитлера, убили, его тело изуродовали и выбросили в болото.
Около шести утра Гитлер лично вытащил Эрнста Рема из постели в отеле «Ханзельбауэр» на озере Тегернзее, примерно в полусотне километров от Мюнхена. Рема и старших офицеров СА ранее вызвали в отель на важное совещание в субботу. «Рем, — резко сказал Гитлер своему давнему соратнику, у которого еще не выветрился хмель после пятничной попойки, — ты арестован». Рема посадили в машину. Штурмовиков окружили, отправили в подвал. Позднее их привезли в Мюнхен и поместили в тюрьму Штадельхайм — по иронии судьбы именно здесь Рем отбывал короткий срок после путча 1923 года.
К концу дня многие штурмовики были уже мертвы. Гитлер раздумывал, что делать с Ремом. Геринг и Гиммлер советовали проявить твердость. В воскресенье грязную работу выполнил Теодор Эйке, комендант концлагеря Дахау. Вместе с адъютантом он прибыл в тюрьму Штадельхайм. Рему выдали пистолет с одной пулей, чтобы он застрелился сам. Его оставили в одиночестве. Рем стреляться не стал. «Если я должен умереть, — прорычал он, — пусть Адольф сделает это сам». После этих слов «гости» выхватили оружие и застрелили Рема на месте.
Субботняя чистка вошла в историю как «ночь длинных ножей». По примерным оценкам Гитлера, было убито 77 человек[90]. Скорее всего, эта цифра занижена вдвое, а то и втрое. Впрочем, министра юстиции Франца Гюртнера это не волновало. На спешно созванном заседании кабинета министров он официально подтвердил право СС осуществлять аресты и суды. Гюртнер заявил, что Отечество имеет право защищать себя от «предательского нападения»[91]. Кабинет объявил действия правительства «законными, поскольку они являются актом самозащиты государства»[92]. Гитлер привел тот же сомнительный аргумент, выступая перед рейхстагом. Он заявил, что у него не было выбора — с подлым капитаном Ремом и предателями нужно было разобраться быстро и решительно. «Если кто-то спросит меня, почему я не прибег к официальному правосудию, я могу сказать лишь одно: в этот решающий час я один отвечал за судьбу немецкого народа и стал верховным судьей немецкой нации»[93].
Через две недели рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург умер от рака легких. Похороны Старика, как его любовно называли, положили конец заигрыванию Германии с демократией. С этого момента нужды в выборах больше не было. Канцлер Гитлер стал одновременно и главой государства, и главой правительства. Из уважения к Гинденбургу он отклонил предложение принять мантию президента и провозгласил себя фюрером. Девятнадцатого августа был проведен специальный референдум, на котором немецкий народ отдал верховную власть одному человеку, некоронованному императору ХХ века. «За» проголосовали 90 % избирателей.
На следующий день был переписан кодекс чести армии. С этого момента военные принимали присягу не своей стране, но своему фюреру.
7
Я пишу, я говорю
Убийство Рема и последующие чистки воспринимались как акт предательства немецкой нации. Кровавая резня стала одной из причин, по которой долговязый и очень прямолинейный штатный прокурор Министерства юстиции Ганс фон Донаньи начал тайно собирать досье преступлений нацистов. Свое досье он назвал «Хрониками позора». Он собирал документы о взятках, насилии, антисемитизме, запугивании, промывании мозгов немецкой молодежи. Донаньи ставил на будущее. Когда Германия вновь вернется к политическому равновесию, его досье станет свидетельством жестокостей нацистов и, возможно, доказательством для будущих судов. А пока этот счастливый день не настал, Донаньи серьезно рисковал. Узнай хоть кто-то о существовании «Хроник», Донаньи убили бы.
Донаньи проявлял осторожность. Свои заметки он печатал на разных машинках[94]. О его деятельности знали только те, кому он безоговорочно доверял. Одним из таких людей был министр юстиции Франц Гюртнер. Гюртнер занимал свой пост с 1932 года, но, как и Донаньи, не вступил в нацистскую партию. У Гюртнера и Донаньи сложились хорошие профессиональные отношения, и министр не мешал составлять «Хроники позора». Но в то же время он самым тесным образом общался с Гитлером, предпочитая мягко отговаривать его от наиболее одиозных в своей кровавости идей и не перегибать палку. Свое положение он сравнивал с положением врача. Нацизм — это болезнь, но, возможно, не смертельная. «Пока у больного лихорадка, — говорил Гюртнер жене Донаньи, Кристине, — врач не может отойти от постели пациента, даже если считает, что больше ничего сделать не может»[95]. О возможности заразиться из-за тесного контакта с больным Гюртнер не думал.
Сложись жизнь Ганса фон Донаньи иначе, он был бы не «хроникером позора», а руководителем Берлинского филармонического оркестра. Его отец, Эрнст, учился в Королевской венгерской академии музыки в Будапеште. Уже в возрасте восемнадцати лет он сочинил фортепианный квинтет до минор, получивший высокую оценку «главного романтика», композитора Иоганнеса Брамса. Эрнст женился на немецкой пианистке Элизабет Кунвальд, и они переехали в Берлин — точнее, в Грюнвальд, престижный район, где жила семья Бонхёффер. В 1913 году, когда Гансу было одиннадцать лет, родители развелись. Эрнст вернулся в Будапешт и продолжил карьеру пианиста и дирижера. Элизабет давала уроки музыки — доходы значительно снизились, и семье пришлось перебраться в менее престижный район.
Ганс учился в той же гимназии, что и Бонхёфферы. Он подружился с Дитрихом и сблизился с его сестрой Кристиной. Видя, как тяжело приходится матери, после окончания школы Ганс поступил на юридический факультет, позабыв о музыке. В 1924 году он переехал в Гамбург и поступил на работу в Министерство иностранных дел, затем перешел в Институт иностранных дел и попутно защитил диссертацию. Выбор темы очень точно отражал профессиональную репутацию Донаньи: «Международный договор аренды и требование Чехословакии об аренде территории в гавани Гамбурга» — очень далеко от праздных рассуждений.
В личной жизни у Ганса все складывалось хорошо. Ему удалось покорить сердце Кристины Бонхёффер, и в 1925 году они поженились. Представители «старых семей» — Гогенцоллерны, Фюрстенберги, Безелагеры — всегда тянулись друг к другу, сходились, сплетая родословные, земли и гербы (на гербе Бонхёфферов изображен лев, сжимающий в лапах бобовый побег; на гербе Донаньи — золотой пеликан и пучок стрел)[96]. Семьи Бонхёффер и Донаньи заключили двойной союз: старший брат Кристины, Карл-Фридрих, вскоре женился на сестре Ганса, Грете.
Кристина была на два года младше Ганса. Ради создания семьи она бросила учебу на факультете зоологии Берлинского университета. В 1929 году Донаньи вернулись в Берлин. К этому времени у них уже было трое маленьких детей. Работа Ганса в Гамбурге принесла прекрасные плоды: к двадцати семи годам он стал личным помощником Франца Гюртнера в Министерстве юстиции. Хотя Донаньи был открытым сторонником демократии Веймарской республики, свою должность он сохранил и после прихода к власти нацистов. Летом 1933 года Гюртнера и Донаньи пригласили на совещание в Бергхоф — шале Гитлера в Баварских Альпах, неподалеку от Берхтесгадена. Гитлер произвел на Донаньи неизгладимое впечатление.
«Этот человек безумен», — сказал он Кристине, когда вернулся домой[97].
Поделиться книгой: