Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы-таки хотели сложностей или с германской армией торговать? — одесский акцент у меня никогда хорошо не получался. А я пробовал снова и снова.
— Были у меня подозрения, что кто-то ушлый вперед всех подсуетился, и теперь станет стричь купоны с поставок, — все еще не мог поверить в мое бескорыстие миллионер. — Скажем, пара процентов с суммы контракта…
— Внесите пожертвование в кассу какого-нибудь технического училища, — отмахнулся я. — Или селекционной площадки агрономов.
— Я слышал, вы, ваше высокопревосходительство, из воздуха деньги умеете извлекать, — пустился на неприкрытую лесть владелец пароходной компании. — А вижу, как от великих деньжищ отказываетесь.
— Каков ваш годовой торговый оборот с Германской Империей, Яков Алексеевич? Полмиллиона? Шестьсот тысяч?
— Около четырехсот, — кивнул Прозоров. — Новое направление. Они в единую страну объединились, а по сути как были триста разных княжеств, так оно и осталось. С каждым городом отдельно нужно договариваться. Товарная биржа — одно название. Но рынок перспективный. Не отнять.
— Ну, порядок цифр я в принципе вычислил верно, — сам себе кивнул я. — Это я к тому, что мои предприятия, совокупно только поставляют в Германию товаров на миллион марок. А товары, что там закупаются, в Отечестве нашем уже почти в два миллиона оцениваются.
— Ткани, мебель, механические вещицы? — заинтересовался миллионер.
— Заводы, любезный мой Яков Алексеевич, — хмыкнул я. — Оборудование для фабрик. Станки и приспособления. Оснастка. Измерительный и металлорежущий инструмент. Оптические линзы. Одних манометров на полмиллиона прошлым годом ввезли. Редкость же у нас. Редчайшая редкость, а без них паровую машину не построить.
— А туда что? Лес, зерно, кожи?
— Пф, — фыркнул я. — Сталь и железные контейнеры. Колесные пары и железнодорожные вагоны. Германия объединяется. Налаживаются новые торговые связи. Все это требует развитой логистики, которая невозможна без напряженной работы железных дорог.
— Я слышал, все это и у нас в постоянной потребности, — обиделся за Родину Булычев.
— Осведомлен, — согласился я. — Наденька — это моя супруга. Она, до вступления в должность господина Асташева, руководила нашими предприятиями. Она утверждает, что только один из десяти наших вагонов пересекает границу империи. Остальные продаются в отечестве.
— Так это выходит, торговый оборот ваших предприятий, — наморщил лоб Прозоров. — Превышает десять миллионов?!
— Десять? — удивился я. — Наденька озвучивала другую цифирь…
§ 6.4. На Восток!
Все проходит, прошли и праздничные мероприятия по открытию сквозного движения железнодорожных составов из России с Сибирь. Пока только до Красноярска, но у совета учредителей неожиданно возбудилась жадность. Или слава строителей самого длинного пути в руках одних собственников в голову ударила. Во всяком случае, никак иначе я обещание выстроить дорогу до Иркутска я расценивать не могу.
Не то, чтоб с этим возникли какие-то технические сложности. Это не Крогобайкальская железная дорога, и даже не Уральская. Сотни верст тоннелей долбить в скалах не нужно. Обойти аккуратненько с севера отроги Западного Саяна, да и всего делов. Подумаешь, на полтысячи верст длиннее маршрут. После рывка через Западную Сибирь, к Уралу, версты уже воспринимаются цифрами. Не расстоянием, а некой статистической единицей.
А вот необходимость возведения моста через Енисей откровенно смущала. Ну да люди серьезные, разберутся поди. Может, инженеры что-то новое выдумали — изобрели. Что-нибудь вроде гигантского путеукладчика, которым в Китае в двадцать первом веке дороги за считанные дни прокладывают.
Еще была у меня опаска, что доведя железную дорогу до Иркутска, дальше строить не скоро решатся. Перегорят, или реально оценят экономическую эффективность. Неподалеку от Иркутска — Кяхта. А в Кяхте — самый крупный на континенте чайный рынок. Англичане только-только начинают чай клиперами возить. В обход Африки. Долго и дорого. Появись вдруг прямо сейчас железный путь, по которому чай можно в Европу не за месяцы, а за недели доставлять, прибыль акционерам обеспечена. Кстати, подозреваю, что на громкие заявления моих компаньонов подвигли внушительные вливания средств со стороны торговцев чаем. Англичане им серьезную конкуренцию со своими морскими перевозками составляют. Вложись купцы сейчас в дорогу, об «английских» сортах чая можно забыть надолго. Если не насовсем.
Признаться, мне в первой жизни и в голову бы не могло придти, насколько чайный бизнес прибыльный. Особенно в девятнадцатом веке. Отдельные торговцы, насколько мне известно, за одну поставку сам-двадцать имеют. То есть, на каждый вложенный в предприятие рубль, двадцать прибыли. Это конечно несколько не дотягивает до сверхдоходов наркодилеров, но где-то рядом — это точно. Хорошо, что сейчас чай уже есть, а наркотиков в любой подворотне — еще нет. Кокаин с героином в аптеках в качестве средств от кашля и насморка предлагают. А доктора, соответственно, эта препараты больным прописывают. Даже детям. Жуть.
Снова я еду в обычном вагоне. Первоклассном, конечно, но все-таки не в личном, с кабинетом, ванной и небольшой кухонкой. Купе двухместное, так я соседствовать к себе Апанаса взял. Народ косился, проводник сурово губы поджимал, а мне плевать. Вице-канцлер я Великой Империи, или другой какой-то заурядный чиновник? Имею право на эксцентричные выходки. А слуга у меня старенький. Я, признаться, уже пять раз пожалел, что взял его с собой. Нужно было внять рекомендациям Наденьки, и нанять на время путешествия кого-нибудь помоложе.
Нет-нет, я не жалуюсь. Вполне в состоянии сам платье надеть, и пылинки с плеч по-стряхивать. Здесь мне помощник не нужен. А вот организовать глажку одежды по приезду, добыть какую-нибудь снедь на вечерний перекус, договориться о своевременной — имею в виду — ежедневной — уборке в снимаемом номере гостиницы. Здесь не только опыт, здесь здоровые ноги нужны.
Старик скрипит, но делает. Но я же вижу, как ему трудно. Как он кутает в сто слоев одежды подклинивающую поясницу, и кряхтит, когда встает. Ему в тепле и покое нужно быть, внуков нянчить, а не по продуваемым всеми сквозняками железнодорожным вагонам через полстраны путешествовать. Хоть и первым классом.
Перед самым отправлением из Вятки, в городок приехали четверо конвойных казаков. Привезли грозное послание от управляющего Собственного Его Императорского Величества конвоя, которым тот называл меня всякими словами — укорял за то, что, в умаление достоинства первого министра Империи, отправился по стране без секретарей и охраны. Наивный. То так я не знаю, что от ведомства князя Владимира не спрятаться. Что невидимые соглядатаи присматривают за мной постоянно. А охрана… Много ли от нее проку в эпоху, когда покушаются все больше с помощью бомб?! С собой только еще несколько безвинных душ на тот свет утащить!
У самих казаков тоже были претензии. Вернее — одна. Тщательно подбирая слова, чтоб, не дай Бог меня никак не обидеть, казачий старшина укорил, за то, что собрался в Сибирь, а никого из сибиряков больше с собой не позвал. Справедливый укор, ничего не скажешь. Казаки на службе по два года. Потом возвращаются домой, к семьям, а на их место прибывают новые — самые достойные. Причем дорога туда и обратно к сроку службы не прибавляется. Иной раз, особенно в демисезонную распутицу, бывает, что казачки по несколько месяцев путешествуют. Понятное дело — преодолевать препятствия в одиночку или за спиной грозного министра — разница есть. Так что укор понял и принял. И вправду, что-то я о земляках не подумал.
В общем, конвойные едут теперь со мной. На больших станциях изображают грозный вид, сопровождая на прогулках по станции и перрону. Все остальное время, спокойно себе едут в третьеклассном вагоне. Выпивают понемножку — как без этого? В той, прежней жизни, я вообще искренне считал, что железнодорожный вагон и водка как-то между собой связаны. Стоило занять свое место в спальном вагоне, как на столике автоматически появлялась она…
Еще сибиряки привезли письма. Знать не знаю и ведать не ведаю, каким чудом ум удалось собрать всю предназначенную мнекорреспонденцию. Но факт остается фактом: в мешке оказались и папка с отчетами моей канцелярии, и пухлый конверт от Астахова, и связанные розовой шелковой ленточкой сразу несколько писем от Наденьки. Было приятно. А, учитывая адские версты пути впереди, еще и донельзя полезно. Было чем занять себя в пути.
Лукавлю, конечно. Работы было полно. В первую очередь — осмыслить и облечь в бумажную форму сведения о реальном положении крестьянства. Только не нужно думать, что я принял россказни купцов за чистую монету. У них своя правда, у крестьян — своя, у помещиков — третья, но тоже имеющая право на существование. Всем не угодишь, но ведь можно так нареформировать, что все три категории недовольными останутся. И этого я не хотел и боялся больше всего — испортить. Нарушить то хрупкое равновесие, сложившееся в стране за последние десять лет. Худо — бедно, но и без каких-то коренных изменений, среднее благосостояние жителей державы потихоньку растет.
Все-таки возможность уехать на восток, получить в собственность огромный по меркам России, земельный надел да и жить-поживать — это оказалось огромным благом. Понятное дело, что далеко не каждый отважится бросить все с детства знакомое, и поехать за тысячи верст в страшную Сибирь. Но ведь это не отменяет существование самой возможности. Больше того! По городам и весям постоянно курсируют специально обученные люди, завлекающие крестьян на переселение. Объясняют, рассказывают, фотографический альбом показывают.
А приставы, земельные выплаты и недоимки по селам собирающие, стали открыто говорить: что, мол, голодно? Плохие урожаи? Так и кто тебя на этой худой земельке держит? Собирай жену с детишками, да и отправляйся в сытую и богатую неосвоенными просторами восточную часть Империи. Страшно? Ну так сиди и не ной. Не забывай только денежки за свой кусок худородины отдавать…
Это мне Воо Мещерский передавал. Так-то он давным-давно в чиновниках по особым поручениям при моей канцелярии не служит. Издает свой журнал на мои ежемесячные «пожертвования», шляется по салонам определенной направленности, и радуется жизни. Но изредка — раз, реже — два раза в год — какой-то черт несет его в какую-нибудь несусветную глушь. В провинцию. Откуда приходят в мой адрес любопытнейшие опусы о жизни в российской глубинке.
Тоже, конечно, показатель такой себе. Мещерский-то самые выдающиеся события, произошедшие с ним во время странствий, описывает. Считать, что точно так же происходит во всех остальных местах и местечках — непозволительная для первого министра глупость. Так же, как и считать — подобно вятским купцам, что все до единого крестьяне — отъявленные мошенники и прохиндеи.
Хотя, признаю. Легенда весьма подходящая для ленивого чиновника. Мол, все земледельцы — обманщики и прощелыги. Урожаи занижают, платежи и неустойки государству не платят. Зачем таким помогать? Выдумывать что-то, с серьезными людьми ссориться. Им, крестьянам, мол, и так хорошо живется. Горькую пить с сентября по Рождество Христово же на что находят? А что, бывает, голодом сидят и лебеду кушают, так это от лености и пьянства.
А я вот что скажу, и больше повторять не стану: нужно сделать все, что только в силах человеческих для того, чтоб поднять благосостояние самого многочисленного сословия в Империи. Все, и даже еще чуточку больше. Потому что на этом базисе — на высокой покупательской способности большей части населения страны, держится все остальное. Кому нужны все эти великолепные паровозы и пароходы, прекрасные ткани и изысканная мебель, если поедут на них считанные единицы, и нарядятся в них тонюсенькая прослойка общества?
Спрос рождает предложение. Создать предпосылки к увеличению спроса, и мы однажды и навсегда не только исключим из истории Отечества всевозможные социальные потрясения, но и так подтолкнем промышленность, что остановить маховик растущей, как на дрожжах, экономики станет уже невозможно. Никогда. Если конечно кто-нибудь из грядущих правителей страны не втравит Россию в какую-нибудь никому не нужную, чужую, войну.
Согласен. Законы развития общества предполагают, что однажды, расплодившийся, разбогатевший и почувствовавший силу класс буржуазии громко потребует свою часть власти. И что с того? Империи давно нужны механизмы управления политическими игрищами. Выборная Дума это будет, или что-то иное, но это точно будет. Потому что пройдет два, три, пять десятилетий, и богатейшие фамилии нынешнего уступят место виднейшим фамилиям купцов и промышленников. Созидателям, а не паразитам, присосавшимся к хребту ломовой лошади — крестьянства. Умный, умеющий заглянуть в грядущее правитель просто обязан будет сделать этой новой силе шаг на встречу. Если, конечно, не хочет, чтоб его смели с мировой шахматной доски волной народного гнева.
Когда учился в ВПШ, был у нас один преподаватель. Фамилию с именем называть не стану, но человек он был более чем примечательный. Начать хотя бы с того, что он являлся автором собственной социально-экономической теории. Нет, нам он ее не навязывал, и зачет по ней сдавать не заставлял. Но на лекциях особенно явственно выпячивал недостатки и работ светоча нашего, герра Карла Маркса с продолжателями, и его прямого оппонента, мистера Адама Смита. Первого за мрачные предсказания — вроде неизбежности социальных потрясений по классовому признаку, второго за принципиальное отрицание определенности. Вроде двух птиц — вороны и попугая, когда первая каркает: «Кровью умоетесь!», а второй приговаривает: «Черт его знает!».
Сути собственной, авторской теории того преподавателя я уже и не припомню, а вот уроки, на которых прямо противопоставлялись господа Маркс и Смит, навечно в памяти отложились. И предпосылки к социальным взрывам помню назубок. Так вот, что я хочу сказать с этим в связи: хрен вам, а не революция! От одной мировой бойни, куда могли бы втянуть Россию пошедшие на поводу Берлина наши правители, я уже страну уберег. И от революции спасу. И будет, как предсказывал Столыпин, к середине двадцатого века в Империи население превышающее триста миллионов человек. И будет вся страна более или менее равномерно заселена.
Заметил, долго думать о чем-то неприятном в вагоне поезда не получается. Глядя на проплывающую мимо страну, хотелось прижать к боку теплую жену и медленно, смакуя, цедить из пузатого бокала хороший коньяк. И пусть весь мир подождет, как говорится.
В конвертах, доставленных от Наденьки, плотно утрамбованные листы. По нескольку сразу, плотно, в каждой строке, заполненные округлым убористым наденькиным почерком, и обязательно по листочку от сыновей. От Германа, пересланные из Ливадии, где он составлял компанию отдыхающему на море юному царю. И от Сашеньки — целыми днями пропадающего в окрестностях вместе с целой шайкой местных, крестьянских, детей.
Бог мой! Какие же они, все-таки, разные! Ученики одного и того же учителя, но даже почерк совершенно не схожий. Плотный, каллиграфичный, обдуманный и взвешенный, заранее спланированный текст от старшего. Ничуть не сомневаюсь, что все, вплоть до знаков препинания Герман изначально сочиняет в голове, и только потом спокойно, без спешки, переносит на бумагу. Предусмотрено все. Вплоть до того, что возможно письмо станут читать чужие люди. На четыре послания нет ни одного упоминания Александра Николаевича. Иногда, как намек на близкие с будущим Государем отношения, в письмах проскальзывает «мы». «Мы посещали ботанический парк», «Мы кормили чаек с причала», и так далее.
Все у него хорошо. Это главное. Все-таки впервые отпрыск так надолго уехал из-под нашего с Надей присмотра. Но Герман — молодец. Держится бодро, с императрицей ведет себя уважительно, но разговоров о внутренних делах нашего семейства старательно избегает. Долго, аж на три абзаца, закамуфлировал предупреждение, что в финансовом плане вдовствующая Императрица на грани банкротства, и, скорее всего, найдет способ обратиться ко мне за помощью.
Что ж. Спасибо, сын. Сердце только что-то сдавило. Осозналось вдруг, что дети быстро растут. Взрослеют. В придворных интригах начинают разбираться лучше родителей.
Саша не таков. У этого где-то внутри спрятана атомная батарейка, и все время, пока он не болеет, этот молодой человек способен дырку пятой точкой в табурете протереть. И что самое удивительное, пацан обладает невероятной притягательной силой. Где бы, в компании с кем бы он ни оказался, в какие-то считанные минуты именно он становится объектом всеобщего внимания. Стихийный, прирожденный атаман и организатор. За таким солдаты сами выскакивают из окопов и бегут, с матами и молитвами, прямо на пулеметные гнезда.
В средние века такие люди основывали королевства или возглавляли крестовые походы. Девятнадцатый век несколько ограничил область применения их талантов, но, думаю, если увлечение Сашеньки аэронавтикой не пройдет, в этой ветке истории человек совершит полет на аппарате тяжелее воздуха лет этак на двадцать раньше. Потому что Саша и мертвого способен поднять и зажечь идеей.
И почерк у него такой — порывистый и угловатый. Переменчивый. Начало предложения одним стилем, окончание — совершенно другим. С миллионом ошибок и описок. Но и такой — неряшливый и торопливый, текст передает энергию автора. Напор. Все сметающую волну, уже успевшую перевернуть в том несчастном поместье все вверх тормашками.
Ясно вам?! Чертежи самолета они рисуют! Закаляются. Зная Александра, можно быть уверенным — вся организованная им банда малолетних авиаторов еще и зарядку теперь делает. К полетам готовится.
Вспышкой и горячей волной по венам проходит через меня ощущение чистого, ничем не замутненного счастья. Просто от осознания, что есть у меня два замечательных, разных, но одинаково любимых сына. Семьи. Жены и не рожденной еще, но уже горячо любимой дочери. Как я мог в той, первой жизни, обходиться без этого? Сам себе прежнему удивляюсь. Вроде как половину себя самолично отрезал и выбросил.
Наденька писала о многом. Что меня всегда удивляло в ее посланиях, так это то, что в них никогда не встречалось этого обычного женского сюсюканья. Никакой пустопорожней болтовни и пересказа досужих сплетен. Все четко и по делу. Вроде налогового отчета, только без цифр. Саша не болел ни раза. От Германа получено семь писем. Два раза приходили послания от Астахова, в которых Веня просил уточнить некоторые вопросы по нашим предприятиям и людям. Соседи и прочие гости имения на приемах обсуждают войну во Франции, шведского короля и инспекцию графа Лерхе. Общество склоняется к мысли, что французы таки проиграют, швед уедет ни с чем, а вице-канцлер накрутит хвосты зарвавшимся начальникам губерний. И что так им всем — и галлам, и Оскару и губернаторам — так и надо. Отставные офицеры, имеющиеся, считай, в половине помещичьих семейств, поддержали наш дружественный нейтралитет. Значит, все в империи хорошо, все правильно.
Все-таки есть что-то такое в бумажных посланиях… притягательное. Прочел, и вроде рядом побывал. Ни телефонный разговор, ни уж тем более новомодные к моменту моей первой кончины сетевые мессенджеры такого передать не могут. Читаешь аккуратные строки с тщательно проставленными точками над буквами, и словно бы видишь Наденьку. Короткие простые предложения — это не от незнания русского языка, или скудости ума. Это от немецкого. Как и мой Герочка, Надя сначала научилась говорить и думать на немецком, потом уж на русском.
Прополз мимо Урал. Подкопченные паровозным дымом скалы, корявые деревья цепляющиеся прихотливо изогнутыми корнями за малейшую трещинку в камне, новенькие станции, внешним убранством схожие с пряничными домиками. Людей только маловато. В той же Вятке, помнится, движение в сторону столицы еще не открыли, а на вокзале уже шум и суета. Толпы народа в кажущемся беспорядке снуют по не слишком большим залам. На перроне и вовсе не протолкнуться от зевак. Паровые машины пока еще так и не стали привычной деталью пейзажа. Все еще воспринимаются, как чудо. И ладно — хоть так, а не порождением Дьявола. Нам еще доморощенных донкихотов не хватало.
На Урале не так. Всяк занят своим делом, и на пыхтящий мимо паровоз ноль внимания. Философия жизни: каждому свое. Кому-то путешествовать в дальние дали, кому-то руду на завод до ночи успеть довезти.
На Сибирские просторы Великий Восточный путь вырвался ранним утром. Как-то вдруг, без предупреждения, сдулись, сгладились каменные исполины. Превратились сначала в пологие холмы, а после и вовсе сошли на нет. Впереди лежала просторная и до сих пор слабо освоенная огромная Западносибирская равнина.
Скорость движения резко увеличилась. Транссиб — практически, прямая. Поворотов ничтожно мало, спусков и подъемов, считай, и нет совсем. На последней станции горной дороги к составу подцепился Томский Транспортный паровоз. Сравнительно больших габаритов и куда более тяговитый. Думал: ну сейчас полетим, только тайга будет мимо лететь.
Скорость увеличилась, но ехать быстрее не получилось. Такой вот сибирский парадокс. Большая часть дороги пока в одну колею. Вторую только еще тянут. Не особо торопясь и не сплошной полосой. То там, то тут. Наш состав то и дело съезжал в эти «карманы», пережидали, пропускали, встречный. Бывало, что за весь день только-только верст тридцать и получалось преодолеть. Почти, как зимой на санях, запряженных дикими киргизскими лошадьми. Только не мотает, не трясет. Едем, как в домике на колесах. С чаем, газетами и даже мелкокалиберную винтовку можно у проводников взять, для развлечения по птичкам пострелять.
Зверья вокруг полно. Не один и даже не два раза лично наблюдал из окна медведя. Однажды — медведицу с медвежатами. Экзотика. Пассажиры, впервые попавшие в Сибирь, вели себя словно дети в зоопарке. Хорошо хоть диких зверей кормить с руки не кидались.
Первую после Урала долгую, на неделю, остановку пришлось сделать в Тобольске. Губернатор, действительный статский советник Георгий Петрович Пелино был мне весьма лестно отрекомендован еще в столице. И не абы кем, а самим Великим князем Владимиром. Причем сделано это было в лучших традициях досье времен Третьего Рейха. Дескать, есть такой человек, характером — стоек, политически предельно благонадежен и активно сотрудничает с Имперской Службой Безопасности. В Сибири не новичок: успел послужить и инспектором училищ, и в розыске крамолы и сепаратизма отметился.
Опасный человек. Не для меня конкретно — что он мне сделать-то может? Только что кляузу какую-нибудь в соответствующие органынаписать. Так и что? Органы они на то и есть, что, при большом желании, на любого управу найти смогут. И безо всяких пасквилей и доносов легко обойдутся. А вот для любого не стандартно мыслящего такие вот господа — настоящая напасть. Этот разбираться не станет — светлая ты голова, выдающийся ученый или изобретатель, или ординарный учитель из третьесортной гимназии крошечного уездного городишки. Сболтнул не в той компании лишнего, вывалил на случайного человека то, что на душе наболело, и готово дело. Причем и в прямом, и в переносном смыслах. Откуда ни возьмись «Не в силах молчать, слыша этакую крамолу» подошьется в папочку, будет заведено следствие и появится вдруг в сибирской глубинке свой собственный революционер. До суда, может, дело и не дойдет, но жизнь человеку изрядно попортить успеют.
Ничем особенным на ниве развития Тобольской губернии господин Пелино не отличился. Строго соблюдал большую часть присылаемых из министреств инструкций и распоряжений, но у Тимашева — министра Внутренних Дел — все-таки за перспективного чиновника не рассматривался. Сам кавалерийский генерал тоже креативностью не блистал, но его все-таки уважали в Свете за занятия искусством и покровительству Академии. О Тобольском губернаторе и в этом отношении никаких известий до столицы не докатывалось.
Мне Георгий Петрович не понравился. Признаться, и Тобольск тоже не слишком впечатлил, но город был хотя бы тем известен, что был первым из образованных русскими на территории Сибири. Пелино первым был только в написании отчетов. Я ему даже в какой-то мере посочувствовал. У чиновника его ранга и без того писанины полно — не все можно перепоручить писарям — а ему еще и доклады в ведомство князя Владимира нужно было успевать строчить.
Вообще-то, я не планировал остановку в Тобольске. Думал, взгляну на новенький — еще года нет, как достроенный — вокзал первого ранга, да и поеду себе дальше. На восток. Не тут-то было. Пристал, как клещ. Вцепился в рукав, чуть не силой наружу, из вагона, потащил. Причитал что-то плаксивым голосом, о том, что, дескать, что же о нем говорить станут, ежели он такого дорогого гостя и на порог не пустил.
Признаться, мне было плевать на то, что там кто о некоем господине Пелино говорить станет. Как говорится: собаки лают — ветер носит. Но тут, не ко времени, припомнились мне рекомендации Владимира Александровича. А вдруг тот спросил бы после: как мне глянулся тобольский губернатор? Что прикажете отвечать? Что редкостная гнида и я в Тобольске даже из вагона выходить побрезговал? Как-то не комильфо…
По случаю, посетил знаменитые на всю Сибирь верфи. До того момента, как датчанин Магнус неподалеку от Томска первый свой пароход на воду спустил, здесь, в Тобольске чуть ли не два из трех речных тягачей строили. Теперь-то, понятное дело, пальма первенства Томску отошла, но это не означало полное закрытие Тобольских верфей. Пароходов Обь-Иртышскому речному бассейну требовалось все больше и больше. С тех пор, как государственных крестьян Алтая раскрепостили, и перестали дергать на всяческие, связанные с процессом выплавления серебра, работы, те просто завалили Сибирь дешевым зерном. Государь не поскупился. На каждого взрослого крестьянина мужского пола, при освобождении, было выделено по двадцать десятин плодородной земли. А это даже по сибирским меркам — вполне прилично.
Да, признаться, тут неосвоенных земель столько, что можно было в и в два раза больше выделить, а все одно в пять раз больше ничейной бы осталось. Это во-первых. А во-вторых, некому здесь землю измерять. Землемер хорошо если при губернском правлении присутствует. Один. А про уездные городки и говорить нечего. Каждый сам, чуть не шагами измеряет, и в присутствие докладывает. Карт достоверных тоже чуть. С ними тоже сверяться — только самого себя обманывать. Дикий край, многие сотни лет так и не колонизированный. Вдоль тракта… а теперь и железной дороги, цивилизация еще худо-бедно как-то теплится. А шагни десяток верст в сторону, и все. Тайга, или степь, где медведь — прокурор, а волки — урядники. Можно месяц ехать, и так ни единой живой души не встретить. Туземные, инородческие племена, тоже к цивилизации не больно-то тянутся. И с пришельцами общаться не стремятся. Можно в сотне саженей от их деревни пройти, и не заметить. А они тебя будут видеть, но на вид не покажутся. Ибо ничего доброго от бледнолицего пришельца не ждут. Вот так вот.
По присутствовал на паре приемов. Оба, что характерно, в мою честь. Мне представляли каких-то людей. Говорили даже — кто это и за что тот удостоился чести предстать пред моими очами. Я не запоминал. Фамилии только, по привычке, слушал. Но раз ничего не откликнулось, значит и след в истории эти люди оставили такой, незначительный.
Не пытался объяснять кому бы то ни было суть налоговой реформы. Не делился новостью о реформе зерноторговли. Старался вообще меньше говорить, и больше слушать. Решил, что лучше пусть этот стукачь четвертого ранга по Табелю отпишет князю Владимиру, будто я редкостный бирюк и молчун, чем прицепится к какому-нибудь неудачно подвернувшемуся слову, и раздует донос на пустом месте. Я и без того, этой своей выходкой с путешествием в одном купе со стариком слугой, чуть не социалистом в их глазах выгляжу.
Попробовал отговориться. Заявил, с надменной рожей, что таков мой каприз, и я, дескать, не обязан о том перед кем-либо отчитываться. Но, чую, не поверили. Все-таки, одно дело старого, заслуженного слугу к столу своему пустить. А после обратно, в третий класс выпроводить. О таких «благодетелях» и в столичных салонах говорят. Мол, прост этот господин. Вон, со слугами за одним столом не брезгует. Но не недели же напролет в тесном загоне паровозного вагона! Все дни напролет, постоянно, видеть эту плебейскую морду. Ощущать его запах… Ужас! Изощренная пытка!
А вот конвой мой приняли весьма благожелательно. В их понимании вице-канцлер империи и должен путешествовать с серьезной охраной. Тем более по столь диким, почти не обжитым местностям.
В общем, сбежал я из Тобольска. Как только приличия позволили мне покинуть прощальный прием, вернулся в гостиницу — тоже, кстати, мой каприз — и велел собирать вещи. Следующим же утром уже был на вокзале. Талонов в сторону Томска в продаже не имелось, но на то мне и надобен административный ресурс, чтоб им пользоваться. Стребовал от начальника станции использовать бронь — специально оставляемые в вагонах несколько мест, на случай экстренной надобности. Купе полностью заполучить не удалось, но я и тому был рад. Лишь бы Пелино не выдумал еще какой-нибудь надобности, чтоб меня в своем городе задержать.
Потом уже, эта непредвиденная задержка в пути воспринималась скорее курьезом, чем неприятностью. Тайна же: по какой — такой острой необходимости Тобольский губернатор ссадил меня с поезда, так мне и не открылась. Видимо, решал Георгий Петрович какие-то свои задачки, меня в подробности не посвятив.
Сибирь катилась мимо вагонных окон. И чем дальше от Тобольска я был, чем ближе к Томску, тем больше на сердце росло что-то странное. Некая комбинация опаски — а вдруг не найду на Родине того, что с такими муками там создавал? — и ликования. Домой-домой-домой — стучали колеса вагона по стыкам рельс. Встречай Томск своего блудного сына!
За несколько часов до прибытия уже места себе не находил. Не мог сидеть, просто. Если бы в моих скромных силах было подтолкнуть, ускорить, натужно пыхтящий паровоз, ей-богу, выскочил бы толкать.
Жаль, нельзя было смотреть вперед. Только вбок, а с такого ракурса совершенно не разглядеть было фермы экспериментального, по большей части собранного из ажурных металлических ферм моста через Томь. И как на зло никаких поворотов на пути не предвиделось, чтоб глянуть хоть одним глазком, хоть искоса. Пообещал себе непременно съездить к мосту, все хорошенько разглядеть. А то и фотографа пригласить, чтоб запечатлел меня на фоне этого инженерного чуда. Все-таки, хоть и не я выдумал, не я расчеты делал, и чертежи чертил, но тоже, в какой-то мере, принимал участие. Поддержал начинание. Унял скептиков, пообещав творению большое будущее.
Нет, мосты из металла и прежде строили. Небольшие. Напоказ. Все-таки это удовольствие не из дешевых. Да, оно позволяет увеличить длину пролета между быками — опорами, и тем существенно ускорить возведение. Но стоимость изделий из железа ныне такова, что время это сэкономленное это чуть не буквально злотым делается.
Состав взобрался, наконец, на высокую насыпь, и вполз на открытую всем ветрам эстакаду. Боже! Аттракционы?! Американские горки, говорите? Детский лепет! Вот где дух-то захватывает: когда едешь в хрупком, на половину деревянном, вагоне над рекой по тонюсенькой полосе из металла. А Томь внизу — это просто серо-стальная полоса, с ползущими по ней тут и там крошечными, игрушечными, пароходиками.
Как же много их стало! Я не меньше четырех разглядел — так это только те, что с верховьев реки к Томску спускались. А сколько таких из Оби в Томск приходит? Десятки? Сотня? Тоже, кстати, вопрос для углубленного изучения! Не забыть бы всюду успеть, везде побывать, за не такой и большой отпущенный Судьбой срок, что я мог себе позволить побыть на Родине. А ведь еще есть заводы, фабрики и люди! Множество людей, которых я всегда рад повидать.
После моста поезд плавно поворачивает направо, и почти сразу — налево, в объезд города. Копеечный вокзал все ближе, и все чаще стучит сердце. Из окон не видно того, как сильно изменился мой родной Томск, но я всей кожей чувствую, что это уже произошло. Это совсем не тот город, в который однажды, ранней весной, приехал непонятный немчик — новый губернатор. Другой. Не крохотный, размером с рабочий поселок из моего прошлого — будущего. Большой, уверенный в себе торгово-промышленный, не только административный, центр огромной губернии. Изменившийся. Повзрослевший. Заматеревший даже. И все равно, родной.
Скорость, и без того не превышавшая сорок верст в час, снизилась еще больше. Паровоз, пыхая целыми облаками пара, тянул вагоны мимо чьих-то огородов, складов, амбаров, глухих, по-сибирски основательных, заборов. Тыльная сторона города. То, что обычно не принято показывать заезжим туристам, но почему-то отлично видная из окон приближающегося к вокзалу поезда.
Земля почернела. Верный признак большого железнодорожного транспортного узла. Пропитанная креозотом, смазками и технической, черной, водой. На телеграфных столбах копоть, словно бы чугунке уже лет сто, как минимум, а не считанные годы. Даже доски обшивки водонапорной башни — смуглые, как подкопченные. А вот привычной для двадцать первого века плотной паутины проводов еще нет. Век электричества еще не наступил.
Слева осталось депо. Здоровенный, на четыре паровоза, кирпичный ангар с собственной котельной и мастерской. Станки, естественно, на паровой тяге: в пристройке установлен отдельный двигатель. Все по последнему слову техники. Такое депо и какому-нибудь Лондону не зазорно иметь будет.
И вот паровоз медленно и плавно вкатил состав под крыши над пассажирскими перронами. Копеечный вокзал — кирпичный замок в псевдорусском стиле — толпа людей, флаги, оркестр и множество в по-летнему белых мундирах городовых. Я терялся в догадках — не каждый же состав у них тут так принято встречать?! Это ведь не морской порт, где большие корабли провожают и встречают в торжественной обстановке. Обычный вокзал в российской, в сибирской даже, глубинке. В провинции. Обычный состав. Обычные пассажиры…
Поезд остановился, проводники занялись отпиранием дверей, а на перрон повалила прямо-таки огромная толпища публики. Важные господа в мундирах с орденами, дородные купцы с лентами наград, дамы в шляпках, офицеры… И, что самое чудное — множество простого люда. Да, празднично наряженного, но простого. Рабочие в картузах и пиджаках, приказчики в шелковых рубахах, крестьяне даже. Тетки в платочках, татары в национальных одеждах, дети всех мастей… Раздвигая толпу к нашему вагону примаршеровали солдаты с духовыми инструментами — оркестровая рота томского гарнизона — и тут же, повинуясь жезлу дирижера, заиграли что-то бравурное. Полицейские стали освобождать от публики ближайшее к дверям нашего вагона пространство.
— Ваше сиятельство, — поклонился в дверях купе проводник. — Поезд прибыл в конечный пункт маршрута.
— Спасибо, любезный, — дрожащим от волнения голосом, поблагодарил я. — Что это там за люди? Кого встречают?
— Вас-с, ваше сиятельство, — снова поклонился тот. — Начальник поезда еще с прошлой станции телеграфировал…
Вот оно что! Я и забыл о существовании в Сибири почтово-телеграфной мафии! Служащие имперской почты и телеграфисты зачастую заочно лучше друг друга знают, чем соседей по улице, на которой живут. Ну и, естественно, загодя сообщают друг другу о каких-либо значимых событиях. Например, о прибытии в столицу губернии вице-канцлера Российской Империи. А учитывая ползущие вперед паровоза слухи о грозном инспекторе, отправленном по провинциям с целью наказать непричастных и наградить невиновных, появляется вполне логичное объяснение этому пышному приему.
Настроение испортилось. Впечатление от встречи с любимым городом как-то потускнело. Свелось к обыденным уже по Санкт-Петербургу интригам. На языке даже какой-то горьковатый привкус появился. Будто летом ягоду рябины раскусил. И на сердце как-то потяжелело.
Вещи давно были собраны. Апанас с казаками постарались еще на последней перед Томском станции. Да и не мое это дело — чемоданы таскать. Придут специально назначенные люди, вынут из объемных ящиков мои пожитки, загрузят в телегу и доставят к месту, отведенному местным начальством под мое проживание. Мне перед выходом и оставалось только сунуть в карман заветный — который уже по счету — блокнот с заметками, да натянуть шляпу с перчатками.
Казаки уже у выхода. По конвойному протоколу двое из четырех сопровождающих должны выйти вперед меня. Оценить, так сказать, едрешкин корень, обстановку. Бред конечно. Какая, к дьяволу, обстановка?! Толпа там меня ждала. Море разнокалиберных голов и оркестр. И если там и есть террорист, то выявить его, вычислить среди тысяч обычных зевак, практически не реально. Так что: вдох — выдох, мысленно перекреститься, и шагнуть вперед.
Лето. Тепло. Солнце жарит, словно Томск не в Сибири находится, а где-нибудь в Египте. Но перрон в тени. Пассажирские платформы прикрыты сверху ажурной крышей. Но видно все отлично. Не кромешная тьма. Я вышел и взялся за поручень, чтоб не споткнуться невзначай при спуске, и замер. Потому что на Томском вокзале вдруг настала полная тишина. Замерли медные трубы, опустились палочки барабанщика, стихли вопли детей и окрики полицейских. Только трудяга — паровоз продолжал как-то приглушенно пыхать где-то впереди, но и он будто бы был частью этой тишины.
Мать моя — женщина! Что происходит?
— Герман Густавыч! Благодетель! — завопила вдруг в этой невероятной тиши какая-то тетка из толпы. — С возвращением домой!
Поделиться книгой: