Воробей. Том 2

Такое уже случалось. Слушал в полуха доклад начальника полицейского департамента МВД, и тут вдруг была произнесена фамилия — Можайский. Оказалось, что этот господин, отставной офицер, в собственном имении выстроил переносные крылья, и подбил одного из крестьянских детей спрыгнуть с ними с церковной колокольни. Полет, кстати, оказался успешным. Паренек планировал несколько сот метров, вопя от восторга. Жаль, приземление вышло неудачным. Все остались живы, но летчику-испытателю потребовалась помощь земского доктора. Вправить вывихи и сложить переломанные кости правильно.

Самолет Можайского! Господи! Да это этажеристое чудо-юдо даже на марках в мое время печатали! Как же я мог забыть?! Естественно, к помещику Можайскому отправился мой чиновник по особым поручением. С заданием уговорить пионера воздухоплавания приехать ко мне в Санкт-Петербург и заниматься строительством аэроплана на государственном уровне. Уж лабораторию при Императорском институте вооружений я ему мог легко устроить. Осенью вернусь в столицу, там меня уже и ответ должен дожидаться.

Следом за Можайским, следуя ассоциативному ряду, память выдала еще одну фамилию: Жуковский. Теоретик воздухоплавания. Автор математического обоснования подъемной силы крыла. То что надо! Оказалось, что и этот господин уже давно — двадцать восемь лет назад — родился, и успешно трудится преподавателем математики и механики в Московском высшем техническом училище. Том самом, где мои корявые чертежи винтовки и пулемета обрели очертания реального боевого оружия. И то самое, кстати, который при СССР станет Московским государственным техническим университетом имени Баумана.

С Николаем Егоровичем Жуковским я встретился. Студенты на каникулах, но ради открытой лекции премьер-министра Российской Империи, все-таки собрались. И дети и преподаватели. Ну а набиться на разговор с молодым талантливым доцетом было уже совсем просто. Нарисовал ему разрез крыла из школьных учебников времен моего советского детства. Предложил построить при училище особую лабораторию — аэродинамическую трубу, для опытного определения подъемной силы крыла. Рассказал о планах строительства первого в мире летающего устройства тяжелее воздуха. А потом, жестом фокусника, достал из кармана сложенный из листа бумаги самолетик, и запустил.

— Мой сын, Сашенька, этакое вот чудо десятками строит, — улыбнулся я Жуковскому. — И вопросы задает. Папа, спрашивает, а почему они летят? А что мне ответить, Николай Егорович, коли никто в мире пока того не ведает? Но ведь летят!

— Поразительно, — только и смог выговорить Жуковский, и устремил взгляд в будущее. Ну, или куда-то в ту степь, не иначе. Потому что на прочие раздражители ученый не реагировал еще минут десять.

Может и к лучшему. Мы, с присутствовавшим при разговоре, директором училища, Виктором Карловичем Делла-Восом, успели и о новой лаборатории поговорить, и увеличение ассигнований на училище обсудить. Стране остро нужны были инженеры. Много. Много больше, чем способны были дать существующие уже учебные заведения. И если будущая Бауманка готова была расширяться, если у ее руководства существовали здоровые амбиции, то кто я такой, чтоб стоять на пути прогресса?

Сам Виктор Карлович — отменный специалист в области механики. Именно ему удалось довести первый прототип пулемета до рабочего образца. Так что и патент, или как сейчас принято говорить — привилегию, мы оформляли с ним в равных долях. Заказа от военного ведомства на оружие, способное изменить ход войны мы пока не получали, но несколько сотен образцов все-таки произвели. Для экспериментальной штурмовой дивизии моего брата Морица.

Жуковский в итоге, получасом спустя, конечно, согласился, но понервничать меня таки заставил. Не ожидал, что названый в будущем великим теоретиком воздухоплавания окажется этаким вот тугодумом.

Потому и слушать фамилии я с тех пор стал со всем вниманием. Вдруг снова кого-нибудь этакого услышу. Непризнанного гения, изобретающего звездолет в русской глубинке. Самого меня Господь от наук отвратил. Не тот у меня склад ума, чтоб предаваться фантазиям или расчетам. Но по части организаторства, слава Богу, у меня пока все получалось. Организовал бы и космодром в окрестностях Воронежа, кабы нашелся ученый, сумевший бы меня убедить, что реально еще в этом веке отправить Белку со Стрелкой на орбиту. Жаль, Сергей Павлович Королев еще даже не родился. Я проверял. Даже Павла Королева подходящего возраста не нашел…

Что-то шевельнулось в душе, когда Чарыков представил мне молодого, усатого, как Василий Иванович Чапаев, владельца пароходной компании.

— Позвольте рекомендовать вам, ваше высокопревосходительство, купца второй гильдии, Тихона Филипповича Булгакова, — представил мне «чапаева» губернатор. — Три года назад сей предприимчивый молодой господин в наследство два пароходных буксира получил. Да четыре баржи. Ныне же… Сколько, Тихон Филиппович? Пять? Пять кораблей у него. До нашей знаменитости, Якова Алексеевича Прозорова, еще, конечно не дотягивает. Но зная его неуемную энергию, не удивлюсь, коли через десяток лет…

— Не боитесь конкуренции от железного пути, Тихон Филиппович? — не стал я дослушивать фантазии Чарыкова. Сглазит еще пароходного купца, кто тогда по рекам товары станет возить?

— Есть такая опаска, ваше высокопревосходительство, — признался Булгаков. — Потом только на чертеж земли нашей взглянул, и понял, что беспокоиться не о чем.

— Вот как? — удивился я. В принципе, никто никогда не скрывал, что Великий Сибирский путь предназначен в первую очередь для вспоможения переселению обедневших крестьянских семей на пустующие земли в Сибири и на Дальнем Востоке. Потом только оценивался примерная нагрузка подвижного состава от доставки в Россию сибирского зерна. Это же важно, чтоб вагоны шли в обе стороны максимально загруженными. Статкомитет проводил специальное расследование, и выяснил, что потенциал торговли зерном и мукой через Архангельский порт достигает тридцати миллионов пудов. Одно это обстоятельство позволяло акционерам Пермь-Котлаской дороги получать до пяти процентов прибыли ежегодно.

— Именно так, ваше высокопревосходительство, — коротко, по военному, кивнул владелец пароходов. — Коли будет чугунный путь от Вятки до мореходных притоков Северной Двины, так и Нижегородские, и Саратовские купцы желание поимеют через Архангельск с Европами торговать. Не одному же Якову Алексеевичу морские пароходы в Англию посылать. О том многие мечты имеют-с.

— А вы, стало быть, будете их товары до Вятки реками доставлять, — согласился я. — Опять же, на Кавказе нефтяные промыслы стремительно расширяются. Нефть да керосин скоро столь же всем потребны будут, как ныне то же зерно. Появись у меня желание заняться пароходным делом на Волге, я бы часть барж в нефтеналивные переделал. Это бы куда дешевле встало, чем сотни бочек с дальнего юга на север тащить. А груза перевезти можно больше.

— Только тогда уже здесь нужно будет керосин по бочкам разливать, — заспорил Булгаков. Потом только вспомнил, с кем именно разговаривает, и добавил: — Ваше высокопревосходительство.

— Разумное замечание, — согласился я. — Только транспортировка пустых бочек на юг дороже встанет. А покупать тару там на месте — никаких денег не хватит. Тамошнее население из дорожной грязи стремится навар получить, а чтоб втридорога русским бочки продать, так это за боже мой. Впрочем… Я за любой товарооборот. Чем больше людей в стране окажутся ввязанными в торговые предприятия, тем Державе лучше.

— Это от чего же? Простите мне моё невежество, ваше высокопревосходительство, — заинтересовался Чарыков.

— Увеличение торговых оборотов, улучшение качества жизни связанных с торговлей людей, повышение их покупательской способности, активизация оптовой и розничной торговли — это все связанные вещи. И все из этого впрок Отчизне. Могу доказать сие с цифрами, коли вам, Валерий Иванович сие действительно интересно. А про торговлю хлебом с Европой, молодой человек, — повернулся я к Булгакову. — Так очень скоро это станет привилегией исключительно государства.

— Это будет серьезным ударом по волжскому купечеству, — покрутив шеей, подобрал, наконец, пароходник подходящие слова. — Зерно — основа здешней торговли.

— Поверьте мне, Тихон Филиппович, — отмахнулся я. — Очень скоро найдется чем иным торговать на Волге. А вот натуральнейшего же ограбления крестьян мы более не допустим. Тем более что внутри империи никто зерном торговать не запрещает.

— Так, ваше высокопревосходительство. Цену-то хлебная биржа с оглядкой на Европу определяет. А ежели только казна зерном торговать станет, то и биржа не нужна, получается? Поди и цену чиновники определять станут?

— Закупочные — точно. А вот то, по какой купцы станут внутри империи торговать — то их личное дело. Много поставят, хуже продаваться будет. Мало — без прибыли останутся. Кроме того, государственная хлеботорговая компания внутри страны тоже хлеб продавать будет. С минимальной рентабельностью.

— Что-то я все одно, ваше высокопревосходительство, в благостность этого начинания не верю, — качнул усами Булгаков. — Мнится мне, что очень скоро чиновники за долю малую станут разрешения продавать. Или купцы с крестьянами вперед государственных закупщиков стакнутся. Многие ведь у торговцев деньги вперед, под будущий урожай, взяли.

— Решим, — рыкнул я. Об этой стороне вопроса что-то я не подумал. Слишком меня захватила идея одним махом поднять благосостояние восьмидесяти процентов населения отчизны. Радовало только, что с возникающими в этом отношении проблемами должен будет разбираться кто-нибудь другой. Тот, кто встанет «у руля» новой естественной государственной монополии, досконально разберется в теме, и сможет предложить пути решения задачи. Да вот хотя бы и Чарыков…

§ 6.3. Вятские разговоры

Мосты теперь строят медленно, что здорово раздражает. Вот взять ту же Вятку. Река — не то чтоб сильно широкая, не больше Томи, что в районе Томска. И все-таки, за два года, даже быки полностью не успели создать. С берега я видел пять — похожих на морские буровые платформы будущего — плавучих площадок, с которых собственно строительство и вели. А еще насыпи на обоих берегах, уравнивающих уровень моста с землей. Рабочие ковырялись и там. Подъезжали груженные дробленым камнем телеги. На дальней стороне реки пыхал паром экскаватор на локомобиле.

— Зимой прямо по льду гать делали, и короткие составы с маневровым паровозом пробовали пускать, — инженер путеец не отягощал свою речь этими ненавистными «Вашими высокопревосходительствами». Просто, коротко и по существу, освещал заезжим туристам ход создания Великого Восточного пути. — С ноября месяца и до середины марта гать держится. Успели за зиму рельсы на эту сторону перевезти. Потом замеры показали, что ледовый панцирь не выдержит нагрузки. В теплое время года грузы и пассажиров пока будем переправлять пароходным паромом.

— Прямо в вагонах? — уточнил я. — Или все-таки придется перегружать?

— Перегружать, — кивнул путеец. — Колесные пары вагонов из железа деланы. Сильно смещают центр тяжести речного судна. Велика опасность переворота.

— Ясно. Есть какие-либо пожелания? Может строительство в чем-то нуждается?

— Ничего, стоящего внимания вашего высокопревосходительства, — вспомнил о чинопочитании инженер.

— Благодарю за консультацию, — кивнул я. — Ступайте. Можете быть свободны.

Человек в черном мундире коснулся козырька черной же фуражки, развернулся, и почти мгновенно затерялся среди гор строительных материалов.

— Как считаете, любезный Валерий Иванович? — обратился я к о чем-то задумавшемуся губернатору. — Не поспешили ли мы с открытием сквозного движения? Не торопимся ли праздновать? Я вот вижу, что тут работы еще не один год будут вестись.

— Как же иначе, Герман Густавович? — вспыхнул Чарыков. — Через Волгу-матушку поди и того больше — лет как бы не пять мост достраивать станут. Что же теперь? По всему маршруту движение останавливать? Шутка ли! От самого Красноярска до Москвы люди и товары за считанные дни достигать станут. Ну, пока мостов нет — в недели путешествие растянется. Но не в месяцы же, как раньше.

— Да это понятно, — поморщился я. — Прогресс и торжество науки над Природой…

— Именно, ваше высокопревосходительство! Именно так! Как бы громко это не звучало.

— А люди, после бесчисленных пересадок, судачить начнут. Обзывать нашу чугунную дорогу всякими прозвищами. Впрочем… Пусть их… Потомки разберутся, кто был прав.

— Золотые слова, Герман Густавович, — улыбнулся губернатор. Похоже, мысль: остаться в памяти грядущих поколений, его тоже грела.

— Церемонию планировали провести в каком-то ином месте? — уточнил я, заранее зная ответ. На берегу я ни единого метра готового пути не увидел.

— Да-да, — тряхнул бакенбардами чиновник. — В том месте, где стачка Пермь-Катласской линии и Казанской. По требованию Министерства путей сообщения, должен быть обеспечен сквозной проезд с путей одного собственника, на пути другого. Дабы исключить лишние перегрузы товаров и ускорить сношение отдаленных частей империи. В нашем случае, с Пермской железной дороги на Казанскую кооперативную.

— Большой крюк получился? — я рукой изобразил замысловатую кривую, призванную изобразить объездную дорогу вокруг города.

— Одиннадцать верст, — поморщился Чарыков. — И это еще хорошо. Коли не удалось бы владельцев земельных участков умаслить, могло и пуще того выйти.

— Изрядно, — покачал головой я. Каждый километр железной дороги сейчас стоил столько, что хватило бы обеспечить лет на пятьдесят средних размеров городскую семью. Да что там горожане. От правящей семьи каждой фрейлине, вздумавшей выйти замуж, и не имеющей приданого, выплачивается десять тысяч рублей серебром. И все они, фрейлины, считаются завидными невестами.

А тут стоимость дороги выросла на, без малого, четыреста тысяч рублей. Гигантская по нынешним временам сумма. Колоссальная. Но требование МПС вполне логичное. Чем бесконечно перегружать товары, перетаскивать их по городу с вокзала на вокзал, как это было раньше, быстрее и проще перецеплять груженые транзитные вагоны к составам. Всего-то и нужно: истратить гору денег, соединить две железнодорожные линии соединяющей веткой, и создать технологию переподчинения вагонов. Которые, кстати, сами по себе немалых денег стоят. Плюс еще одна проблема: системы сопряжений вагонов тоже могут быть у разных дорог разные. Стандарта все еще нет. Каждый сочиняет, на сколько инженерного таланта и фантазии хватит…

Нет, задумка хороша. Как это осуществить на практике — тоже со временем решиться. На самом деле все это было организовано для другой цели. Благостные слова про заботу государства о нуждах пассажиров и торговцев, отправляющих грузы чугункой — лишь верхняя, видимая часть айсберга. На самом деле, МПС пошло на введение такого требования под давлением военного ведомства. Очень уж впечатлили Милютина успехи пруссаков в деле перемещения воинских отрядов через всю страну. Даже учитывая, что их той страны, как наши две губернии. Дело-то не в размерах, а в скорости и кажущейся простоте передвижения войск. Немцы свои чугунные дороги сразу соединенными в одну сеть строят. А мы вот умны задним умом. Бум железнодорожного строительства у нас не так давно начался. Вот что нас стоило тогда, пятнадцать — двадцать лет назад это правило ввести?

Ладно. Закон суров, но это закон. Положено возвести объездную ветку, значит — возведем. Местности здесь, у Вятки, сравнительно ровные. Рыть туннели или насыпать высоченные насыпи не нужно. Авось не очень дорого выйдет…

Чарыков управлял бричкой сам. Мне тоже лишние уши в транспортном средстве были не нужны. Так мы с Валерием Ивановичем и перемещались между теми местами, которые я непременно хотел увидеть своими глазами, до официальной церемонии открытия сквозного движения по Великому Сибирскому пути. А еще, нужно было время, чтоб обстоятельно обсудить мое к Вятскому губернатору предложение.

— Не раскрою секрета, Валерий Иванович, если расскажу вам об одной из значительнейших реформ, что ныне готовится в правительстве, — начал я процесс вербовки еще одного, очередного себе соратника. — Я сейчас говорю о реформе торговли зерном в империи.

— Да-да, — вскинулся, забавно причмокнув, губернатор. — Давно следовало навести в этом деле порядок. То, что творится ныне, поистине ни в какие ворота… Да. Решительно, ни в какие ворота…

— Именно так, — перебил я разглагольствования чиновника. В том, как Чарыков любит поговорить, я уже успел убедиться. Казалось, он имеет свое мнение совершеннейшим образом обо всем на свете. И прервать его «мыслью по древу», не будь у меня более высокого чина и статуса, было бы никак не возможно. — Однако то, что планируем сделать, даже нам кажется несколько революционным. Экстремально, если хотите. Целью реформ станет повышение качества жизни у подавляющего числа подданных империи. У крестьян.

— Я ни в коей мере не хочу выглядеть этаким занудой и социалистом, — тряхнул бакенбардами Чарыков. — Но в низких сословиях бытует мнение, что после Освобождения крестьян, в некотором роде, обманули…

— Да. Мне известна эта точка зрения, — поморщился я. — Случилось даже несколько стихийных выступлений крестьян в некоторых особенно населенных губерний, где они требовали справедливого раздела помещичьей собственности.

— Их, в некотором роде, можно понять, — опасливо бросив на меня взгляд, выдал опасную сентенцию губернатор. Прослыть в чиновничьей среде бунтарем, может поставить на дальнейшей карьере жирный крест. Продвигать опасного вольнодумца по служебной лестнице поостережется любой здравомыслящий начальник. — В собственности помещиков остались лучшие земли. Крестьянам выделили или совсем уже худородные куски, или так мало, что прокормить традиционно большие семьи представляется решительно невозможным.

— Ну давайте добавим сюда ограничения на переселение в другие, менее обжитые местности, рост населения и уменьшение наделов на душу до совсем уже ничтожных значений, — развел я руками. — Любой недород — засуха или еще какая-нибудь напасть, и получаем жесточайший голод. Плюс неподъемный груз недоимок и платежей, которые и погасить не получается, и не платить невозможно. Чем пользуются не чистые на руку торговцы: ссужают крестьянские общины деньгами под залог еще не собранного урожая. Осенью, крестьянам нужно было делать хоть какие-нибудь выплаты. Причем не частью урожая, а деньгами…

— Вы сказали: «нужно было»? Я не ослышался, ваше высокопревосходительство?

— Именно так. Нужно было. В эту осень платежи и недоимки собираться не будут. А уже со следующего года империя прощает земледельцам все ими ранее сделанные долги. Больше того. После ввода в стране новой системы налогообложения, крестьяне, имеющие годовой прибыток менее пятисот рублей, от налогов освобождаются.

— Только крестьяне? — уточнил Чарыков. — У меня некоторые письмоводители жалование по двенадцать рублей имеют.

— Все, Валерий Иванович. Все подданные, имеющие годовой доход до пятисот рублей, от налогов освобождены. Кроме земских, конечно. Эти платежи остаются на совести земской власти.

— Чем же станет казна наполняться? — удивился Чарыков.

— Этот год по росписи бюджета не превышает семисот с половиною миллионов. Из которых — не более девяноста миллионов, это сборы недоимок и податей крестьянских общин. Чувствуете разницу? Девяносто и семьсот?! В это же время, торговый оборот в империи уже сейчас превышает сумму в два с половиною миллиарда рублей серебром. А гильдейские оплаты и совокупная прибыль казны от торговых операций купцов ничтожна. Менее пятнадцати миллионов. Понимаете?

— С чего же мы живем, Герман Густавович?

— Вы будете смеяться, любезный Валерий Иванович, но с питейного дохода и таможенных доходов. Почти треть бюджета — это они и есть. А еще соляной доход, акцизы с табаку, сахара и нефти. От казенного имущества — почти тридцать миллионов. Ну и семьдесят — это поступления разного рода. Всего и не упомнишь.

— И чего же? С введением новой формулы налогов, что ожидается? Прибыток будет казне, или иначе?

— Так вы сами посудите. Десять процентов налога с двух миллиардов оборота. Вместе с двенадцатью с четвертью миллионами от платы за право торговли, которая, кстати, пока сохраняется в качестве заградительной меры. Это чтоб в торговлю не ринулись мошенники и излишне оптимистично настроенные мещане.

— Двести миллионов прибытка? Так ведь выходит?

— Ах, Валерий Иванович, дорогой. Ваши бы слова да Богу в уши! Мы осторожно рассчитываем на сто миллионов. Или около того.

— Невероятно! — поразился губернатор. — Колоссальная сумма. Это сколько же всего полезного Отчизне на такие деньжищи можно сделать!

— К сожалению, не так много, как хотелось бы, — огорченно выговорил я. — Грядет война. И главная наша задача — подготовить страну к этому катаклизму.

— Война? Великие князья все-таки поддались уговорам Габсбургов?

— Нет-нет. Не та война. Мы вскоре станем воевать турка. И великая наша удача, что в Европе ведущие державы на тот момент вцепились друг другу в глотки. Не будь того, они все непременно помогали бы туркам.

— Но почему?

— Бритты, чтоб не дать нам проливы. Франки, чтоб и далее тянуть из Стамбула деньги. Немцы — просто за деньги. Ну и в качестве мести, за то, что мы пока имеем больший вес в мировой политике. И все они снабжали бы Стамбул самым современным оружием, кредитами и военными советниками. Так что я очень надеюсь, что к началу нашей войны, сражения в Европе еще не утихнут.

— Прозвучало весьма… коварно.

— Прагматично, дражайший Валерий Иванович. Не более того. Только — расчет. Впервые за сто лет большая война в центре Европы обходится без нас! Впервые на чужой земле, за чужие нам интересы не льется кровь наших ребят. Так что вот что я вам скажу, господин губернатор! Если можно радоваться событию, в котором отдают Богу души десятки тысяч людей, то я буду радоваться этой их войне. Радоваться, и продавать припасы обеим сторонам, чтоб они не решили вдруг, что сражаться нету больше сил, и пора разойтись миром. Я хочу, чтоб они — все эти бритты, франки и германцы — прочувствовали на себе: каково это — быть бойцовскими рыбками в аквариуме, на который с этаким ленивым интересом поглядывает кто-то большой и сильный. Тот, кто подсыпает корму, когда рыбы начинают уставать.

— О! Какая речь, ваше высокопревосходительство! Даже несколько жаль, что такое никак невозможно печатать в газетах. Не поймут-с. Станут обзывать кровожадным дикарем, а не истинным патриотом Отечества.

— Нет, — засмеялся я. — В газеты это передавать не стоит. Но мы несколько отошли от темы… Начали-то разговор с зерноторговой реформы…

— Как по мне, Герман Густавович, так ваши предвидения грядущего куда важнее будут.

— Войны начинаются и заканчиваются, господин Чарыков. И даже если военная Удача отвернется, всегда можно отступить, и начать сызнова. Война никогда не наполняет животы простых людей. А вот наше преобразование — очень даже может. Если сделать все решительно и бескомпромиссно.

— Благое начинание, — кивнул Чарыков. — Рад, что правительство наконец-таки обратило свой взор на низкое сословие.

— Когда-то же нужно, — улыбнулся я. — Однако, нужно признать, что у реформы в миг единый образуется огромное число противников. Руководителю зерноторговой компании станут жаловаться, угрожать и требовать. Чиновников пытаться подкупить или задобрить подношениями. Станут нашептывать крестьянам всякое разное, чтоб сорвать скупку хлеба. С другой стороны, государственная монополия на импорт зерна и муки сведет к ничтожному все ранее заключенные нашими торговыми людьми контракты. Придется все начинать сызнова. Неминуем период, когда наши поставки примет на себя кто-то иной. Те же САСШ с превеликим удовольствием поставят хлеб взамен русского. Там, на биржах Европы, нас не ждут с распростертыми объятиями. Нет. Придется выгрызать свою нишу. Расталкивать иных поставщиков локтями. И здесь снова нам может изрядно помочь война. Когда нужно кормить огромные армии военного времени, на цену смотрят в последнюю очередь. А если уж и Британия вступит в битву, так и вовсе. Гранд Флит может перекрыть Германии все поставки морским способом. Берлину и не останется ничего более, чем покупать продовольствие в России…

— Завидую я вам, ваше высокопревосходительство, — вдруг заявил Чарыков, стоило мне сделать паузу, чтоб отдышаться. Давненько, едрешкин корень, я не занимался подобными вещами. И раньше произносил речи, главной целью которой было вовлечь слушателя в суть проблемы. Но чтоб вот так: по сути, морально подавляя собеседника грудой правильно подобранных фактов, такого давно не делал. — Сколь же интересна ваша жизнь, сколь же скучна и однообразна наша здесь. В провинции…

— Признаться, первою персоной, которую я вижу на посту директора Имперской зерноторговой компании — это вы, Валерий Иванович, — коварно улыбнулся я.

— Я?! — вскричал пораженно губернатор. — Но почему?

Яков Алексеевич Прозоров

— Как почему? — деланно удивился я. — А кто еще? Кто еще много лет был начальником одного из хлебных краев империи? Кто, как не вы, Валерий Иванович, пообещав вяткинцам торжество Закона и Порядка, все эти года истово претворяли в жизнь свое обещание? Кто, в конце концов, побывал во множестве стран Европы? Кому как не вам, не нужно объяснять всю суть обыкновений в торговых делах там царящих? Кто же, по-вашему, еще более достоин, если не вы?

— Да, но… Вы ведь сказали, Герман Густавович, что должность сия — министерская. Как же так-то? Из губернии начальников, и сразу в министры? Где же это видано? Допустят ли их императорские высочества такого?

— Ничто и возражать не станет, — отмахнулсяя. — Я же, драгоценный мой Валерий Иванович, ничуть не пугал вас, рассказывая о том, как по первой сложно будет директору новой императорской компании! Мнится мне, что я и половины трудностей, вас ожидающих, не перечислил. Но, ежели вы этого боитесь… Не готовы взвалить на себя груз ответственности, считаете, будто не справитесь, тогда…

— Нет-нет, ваше высокопревосходительство, — Чарыков даже вожжи бросил, чтоб протестующе замахать на меня руками. — Работа на благо Отечества никогда меня не пугала. Одного лишь боюсь: того, что место чужое займу. Не того, кто куда более достоин! Это ведь каков след в Истории! Следище! Встать в один ряд с Великим Николаем, его первейшим сподвижником — Лерхе, и прочими господами, коих имена у всех на слуху! Великое же дело затевается. Величайшее!

— А разве не того вы хотите? Не ради следа в умах людей труды свои издавали? — вздохнул я. Пора, вроде, привыкнуть, к тому, как легко люди этого времени начинают бросаться громкими словами, да все не выходит. Ищу подвох. Тонкую издевку. Сарказм. Всю мою прошлую жизнь знал: слышишь слово «Родина», или того пуще — «Отечество», готовься к тому, что тебя сейчас начнут обманывать. За такими, трескучими, громкими словами всевозможные прохиндеи и прячут обычно большую ложь. — Вот уж не думал, что мне того самого Чарыкова придется уговаривать…

— Нет-нет, Герман Густавович. Я согласен. Конечно, согласен. Вы сказали, реформа начнется с осени. А ныне что же? Надобно же людей найти нужных. Помощниками озаботиться. Времени-то совсем нет. Осень совсем близко…

— Я привез вам полный текст Уложения об учреждении Императорской Зерноторговой Компании. Начните с изучения документов. Может так статься, что у нас, в столице, несколько иной взгляд на нужды крестьянства и купечества, нежели они имеют место быть. Еще не поздно будет внести правки. Может быть, что-то вовсе отменить, а кое-что исправить. Есть еще время с опытными людьми поговорить…

— Да-да, ваше высокопревосходительство, — затараторил на своем напевном, вятском, говоре Чарыков. — Вы вот как об интересах купцов сказали, я сразу Прозорова, Якова Алексеевича, припомнил. Вот кого нужно спрашивать. Вот кто, как никто иной, в самую суть беды взглянуть может. Одно только… Очень уж своеобразный он человек. На прием в вашу честь не нашел времени придти. Отговорился делами да заботами.

— Кабы прием тот не в мою честь затеен был, так и я бы отговорился, — засмеялся я. — Признаться, я не большой любитель всяких таких… сборищ.