Сказки деда Игната

Там, куда указал дед Игнат, действительно оказался гриб.

— Ну, отец, ты будто сам их тут сажал.

— А как же?! Старый гриб бросишь, место приметишь, на другой год растет.

Оленька нас перебивает:

— Дед, ты обещал.

— Ну, раз обещал… вот там еще пошурши. Что нету? Бывает. А когда же я обещал? Старый стал, не помню.

— Не старый… — ластится внучка.

— Поди пойми тебя: то старый, то не старый… про что хоть обещал-то?

Я заступаюсь за дочку, придумываю на ходу:

— Про горе луковое!

— Да-да, — подхватывает Оленька.

— Не знаю я такой сказки. Отродясь не слыхивал. — старик лукавит, все свои сказки он сходу сочиняет. Теперь же упрямится.

— Будет тебе сказочка, но как домой воротимся. Про горе луковое и про счастье маковое. А пока не зевай, вон чуть было боровик не подавила.

Оленька смотрит под ноги, но ничего не видит. Я тоже ничего не нахожу. Старик не выдерживает, подходит к нам, разгребает листву: под ней действительно растет боровик.

Действительно, «грибы растут еще без спроса…»

АНУКА-ВОИН

Мне кажется, да и не мне одному, что мы — взрослые люди — такие серьезные, очерствевшие вдруг, навсегда забываем язык детей. Словно иностранцы заучили мы слова, даже говорить смогли, но понимать не научились. Лишь только в старости, наигравшись в свои взрослые скучные игры, отчего-то впадаем в детство…

… Оленька сидит за столом и рисует. Стол высокий, она маленькая, локти почти на уровне плеч, подбородком вот-вот уткнется в рисунок. Я оставляю чтение, ищу глазами, чтобы такое подложить на стул. Ничего не нахожу и заново беру газету. Погружаюсь в чтение.

Заходит тесть. Оленька оборачивается к нему и улыбается. Возникает контакт. Слова им не к чему, у них свой особый язык. Оба получают удовольствие от взаимных улыбок. Какие-то крохи перепадают и мне, заражаюсь общим весельем.

Старик указывает Оленьке подняться, сам садится на ее место, внучку сажает себе на колени. Проблема с высоким столом решена. Чувствую укол ревности и стыда.

— Что ты рисуешь? — Старик щурится, я несу ему очки. Оленька отвечает не сразу, продолжает рисовать. Но вдруг останавливается и вместе с дедом рассматривает рисунок, словно выполненный не ее рукой.

— Дед, это… — и тут полная восторга шепчет с широко раскрытыми глазами, — это Анука!

Дед качает головой:

— Что же это за зверь такой, и где он водится?

Девочка бьет несильно старика карандашом по носу:

— Это не зверь. Это такой мой солдатик!

Я оставляю газету, разбирает любопытство. Заметив мое внимание, дочка говорит еще тише:

— Это папка тебя так называет…

Покраснев от смущения, прячусь за газетой.

— А ну-ка, как он меня там называет? — дед спрашивает достаточно громко, чтобы я услышал. Оленька раздражается, дует на указательный палец — знак говорить тише. Тесть, будто опомнившись, кивает и закрывает рот ладонью. Дочка продолжает ябедничать:

— Он — кивок в мою сторону — тебя Анукой-солдатом называет.

Дед смеется, я не могу сдержаться тоже. Девочка обижается: наш взрослый юмор ей не понятен. Дед Игнат первым справляется со смехом:

— Что же это значит? Уж ни Анику-воина ли ты рисуешь?

Дочка сидит с открытым ртом, но нужных слов для объяснения не находит. Тогда она просто сует деду свой рисунок.

— Ну, дела. А что же я такой страшный получился?

Оленька смеется:

— Ты не страшный, это Анука такой.

— Вот оно что! Расскажи-ка по сути. Что да как?

Девочка грызет кончик карандаша. Замечаний ей делать не решаюсь, Оленька думает. Фантазия у нее отменная, нелогичная. Мне с ней не тягаться. Я завидую.

Отложив карандаш, Оленька, приняв какое-то внутреннее решение, начинает свою собственную сказку:

— Жил-был солдатик. — Смотрит на свой рисунок. — Он был… ну такой вот весь… — Не находит подходящего слова, машет листком.

— Несуразный? — подсказывает дед.

— Нет, он был суразный. Но еще храбрый. Он потом в принцессу влюбился.

Действительно, в настоящей любви без храбрости не обойтись. Старик сомневается:

— Так уж прям и влюбился?

— Ну конечно! — девочка знает слово любовь, но объяснить его значение не может. Мне и самому это не по силам. Оленька краснеет.

— Он пошел в чистое поле. Там все было хорошо. Там было чисто.

Дед Игнат картинно хмурит брови:

— Что же он в поле-то делал? Пахал али сеял?

— Картошку копал! — мой юмор не к месту, мне быстро дают понять это.

— Он собирал цветики, — как малышу разъяснеет мне дочка, — принцессы цветики любят. Солдатик цветики соберёт и дарить будет.

— А красивые цветочки?

Оленька поджимает губы. Берется за карандаши, рисует, показывает деду:

— Вот такие.

— Такие? — сомневается дед Игнат, но после соглашается, — такие хороши.

Но Оленька вдруг меняется в лице, бросает листок на пол.

— Что это ты?

— Это не солдатик!

— Как так? — удивляется дед.

Оленька вот-вот расплачется, голосок у нее дрожит:

— Он страшный. Деда, пусть это будет не солдатик! Ну, пожалуйста! — Оленька с мольбой смотрит в глаза старику. Дед растеряно шепчет:

— Пусть. Пусть его. — Он нагибается, чтобы поднять листок с рисунком.

— Кто ж это будет?

— Чуда-Юда! — и вот она уже смеется, спрыгивает с колен деда и убегает от наших ненужных расспросов на кухню к матери.

Возникает неловкая пауза, за газетой прятаться неприлично. Старик смотрит пристально:

— Мне кажется, Сергей, ты ей мало времени уделяешь. И Анука этот еще… выдумал же.

— Да я бы мог, конечно… — развожу руками. Что я мог, и сам не знаю. Старик смягчается:

— Стыдно мне за тебя. Чего сидишь? А ну марш к дочери!

Поднимаю руки вверх, голову опускаю на грудь и иду искать Оленьку.

Старик, оставшись один, смотрит на детский рисунок и смеется.

СКАЗКА ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ

Как всякий ненормальный отец Оленьку я ревновал к старику. И сам удивлялся, как во мне уживались радость за их нерушимую дружбу и тихая потаенная ревность, сестра банальной зависти. Дед Игнат умел овладеть ее вниманием, купался в ее улыбках, дул на ее синяки и ссадины, от чего они действительно заживали. Он был авторитетом ребенку, но сам к тому ни капли не стремился. Все у них получалось само собой. Как и положено в детстве.

До сих пор стыдно за те приступы ревности к вниманию. И пока склероз не облегчил моих страданий, могу рассказать о том во всех важных подробностях.

В конце февраля было крайне холодно. Мороз загонял людей в дома еще засветло, улицы пустовали. Но старику не сиделось дома. Он смеялся нам в лицо и уходил гулять. Оленьку мы не пускали. Она сидела у окна, грустила. И развлечь ее никому не удавалось. Только когда дед Игнат, обвешанный сосульками, возвращался с прогулки, она оживала.

Однажды наш дед простудился. Я ликовал, но полагал за благо держать язык за зубами. Старику нездоровилось, воспалилось горло, поднялась температура. Дед Игнат от постельного режима наотрез отказался, сетуя на то, что проклятый возраст не позволяет и вовсе не обращать внимания на простуду.

Он, как и обычно, сидел тогда в своем кресле и пропавшим голосом шептал мне анекдоты. Из жалости я время от времени делано смеялся.

Оленьку к старику мы не пускали. Боялись — а вдруг заразится. От этого страдали и млад, и стар.

Я продолжал развлекать тестя, супруга укладывала спать нашу дочку.

Но вот старик устал говорить, а я из солидарности — слушать. Молча мы занялись каждый своим делом. Дед Игнат погрузился в думы, я в газету. Старик вдруг поднялся, взял шахматную доску, но играть не предложил, да я и сам не имел желания. Старик расставлял фигуры. Тишину нарушила непослушная Оленька. Стоило жене ослабить бдительность, как дочка тут же сбежала из детской.

— Деда, сказку давай, а то спать не буду! — пригрозила девочка, посмотрела на меня, но приблизиться к деду не рискнула. Дед улыбнулся, но теперь ему и пару слов было больно сказать — так сильно мучало горло. Он постучал пальцем по горлу и развел руками.

Оленька поджала губы, вздохнула с сочувствием. Но не ушла, искала решение. Я выжидал.

— Папа, сказку хочу! — Дождался. Я нахмурил брови. То-то мне выпал шанс наладить контакт с дочерью. Я дал еще себя поуговаривать, но недолго, тут я якобы сдался.

— Только я про принцессу хочу! — предупредила дочка.

Раз за разом меня удивляет это детское «хочу». Иной раз и из себя выводит! Но в тот вечер хотелось быть нужным дочери! Ее приказной тон я пропустил мимо ушей. Под пристальным, как мне казалось, вниманием тестя начал свой рассказ. Думал я: детей нужно приучать к реальности. Неправда! Не отнимайте у детей сказку. Им принадлежит исключительное право верить чудесам. Да еще, наверное, старикам.

— Ну, слушай…те. На самом краю города, где большие серые дома кончаются, замков не бывает. Ни дворцов не бывает, ни теремов, ни замков. А была там только большая старая свалка. И водились там только мыши, даже драконов не было, представляете? — Мои слушатели представляли, но как-то вяло.

— Вместо того недалеко от свалки в неуютных небольших двориках на старых лавочках будто опята в лесу сидели пенсионеры. — От таких слов дед Игнат закашлялся.

— Богатыри в тех местах не водились, — продолжал я врать, — только местные выгоревшие летом на солнце мальчишки играли в футбол. Зимой они с девчатами строили ледяные горки.

Не было на краю города дремучего леса, одна только старая свалка. А вместо избушки на куриных ножках, посреди той свалки стоял старый холодильник, вокруг которого собирались стаи черных наглых ворон.

— Так не интересно… — обиделась Оленька, хватая меня за руки.

— Так ты дослушай, не перебивай. Будь терпелива. Будешь?

— Ну ладно. — Пообещала дочка и отпустила меня.

— Не было замка сказочного. Была только стандартная «однушка» на третьем этаже дома под номером восемь на улице Советской. Все там было без фокусов, без чудес и волшебства. Но ничего…

Оленька откровенно зевает, да и дед Игнат покачивает головой. Только я сдаваться не намерен. Звездный час мне выпал.

Кому я тогда и что доказывал? Ребенку? Старику? Им доказывать не надо, они без доказательств верят. Их любить нужно.

— Но, — тут я важно показал пальцем вверх — была среди всего этого обыкновенного мира самая настоящая принцесса.

— Красивая? — чуть-чуть оживает Оленька.

— Как и положено! По все стандартам!

— Это хорошо.

— И так красавица… — я чуть было не добавил «комсомолка», но даже ради шутки не рискнул пугать ребенка непонятными словами. — Красоты неописуемой, коса до пят, глаза как изумруды, голос как у ручейка. Любила та принцесса больше всего на свете… — специально выдерживаю паузу, да только напрасно, — цветы! Ну, там георгины, ромашки всякие. Летом она выходила во двор, где под окнами первого этажа росли розы.

— Как у нас… — подмечает Оленька.