Помоги проекту - поделись книгой:
Все же в заграничных походах кадомцы успели принять участие. В пятнадцатом году ополченцы вернулись домой и привезли трофейного шампанского, шарманок, кашемировых шалей, женских тюрбанов на восточный манер, шляпок с атласными лентами, сшитых по последней парижской моде, и таких бесстыжих полупрозрачных кисейных платьев, что кадомские дворянки и купчихи просто вырывали их друг у друга из рук, чтобы… нет, не примерить, боже упаси, но… может быть… снять выкройку и сшить точно такое же, но муаровое, а лучше шерстяное, с завышенной талией и закрытой наглухо грудью, длинными рукавами, опушкой из беличьего меха… Одним словом, что-то вроде салопа, чтобы зимой, когда ударят морозы…
Девятнадцатый век прошел в Кадоме, как проходят века и даже тысячелетия в заштатных городах наших провинциальных губерний. Все те же винокурни, салотопни, торговля лесом, свечные и стекольные заводики производительностью десять рюмок и две бутылки в месяц каждый, те же кустари с деревянными ложками и лаптями, те же грибы, ягоды, квашеная капуста и квашеная капуста с клюквой и антоновскими яблоками, лещи, караси и налимы, пойманные в Мокше, те же печальные песни при лучине… Кстати, о лещах. В Кадоме, в дни, когда нерестился лещ, запрещали колокольный звон. Даже тогда запрещали, когда дни нереста совпадали с Пасхой.
В двадцать четвертом году, незадолго до смерти, приезжал, а вернее, проезжал через Кадом по пути из Тамбова в Пензу Александр Первый. Угощали его, конечно, не карасями, а разварными стерлядями, которые, надо заметить, до сих пор водятся в Мокше104, и рябчиками из окрестных лесов. Когда спустя тринадцать лет через Кадом проезжал цесаревич Александр Николаевич, его тоже угостили стерлядями и рябчиками. Проезжай сейчас через Кадом… Впрочем, теперь государи через забытые богом поселки городского типа не ездят, а стерлядь и рябчиков им привозят по месту жительства.
В тридцатых годах в Кадоме дважды свирепствовала холера. Как раз тогда, когда Пушкин дописывал в Болдине «Евгения Онегина», в Кадоме, в окрестных селах и деревнях хоронили умерших от морового поветрия. Первый врач появился в Кадоме только после отмены крепостного права – в шестьдесят четвертом году. Впрочем, появись он раньше… В соседней Елатьме уездное начальство в разгар эпидемии тридцатого года докладывало в Тамбов, что в селе Богоявленский Погост «ныне… выстроен балаган, в котором всегда находятся два караульных, которые беспрерывно жгут навоз». Это, думается мне, все, что нужно знать о провинциальном здравоохранении первой половины девятнадцатого века в России.
В 1839 году в Кадоме открыли первое учебное заведение – приходское училище. Кадомский городской голова Буренин пожертвовал для него свой дом. Кадомское городское общество обязалось каждый год выделять училищу тысячу сто рублей. Об открытии училища даже писали в «Тамбовских губернских ведомостях». Учили детей четырем предметам – арифметике, Закону Божию, чтению и письму. Четверть века прошло после открытия училища – и власти открыли в нем класс для девочек. Приняли в этот класс десять девочек восьми и девяти лет. Ну а женскую гимназию в городе построили только в тысяча девятьсот пятом году. И все это при постоянном росте количества салотопен, лесопилен, лаптей и квашеной капусты с клюквой на душу населения, свечных и кирпичных заводиков, каждый из которых был мощностью в один домик кума Тыквы в месяц, и печальности песен, которые пели при лучине. Ко времени отмены крепостного права в заштатном Кадоме было почти девятьсот домов и семь с половиной тысяч жителей. Это… обидно, потому что в соседних уездных городах Шацке и Темникове, который к тому же был уездным городом для Кадома, населения и домов было меньше. Дает, к примеру, уездный предводитель дворянства ежегодный был, а ты бросай все и езжай к нему за тридевять земель в Темников, вместо того чтобы просто выйти из дома и пройтись… Впрочем, пройтись по улицам Кадома было не так просто, если ты не в сапогах. Улицы были немощеные. Домовладельцы, каждый перед своим домом, гатили их хворостом. Вот и пробирайся по этому хворосту. Особенно под вечер, когда фонари… Хотя какие фонари… откуда…
Не все, однако, было так плохо. По данным Тамбовского губернского статистического комитета, в Кадоме в первой половине шестидесятых годов позапрошлого века проживало семь живописцев. И это при том, что кузнецов было всего шесть! Не говоря о портных, которых было всего десять. И это не все. В конце девятнадцатого века зародилось в Кадоме и уезде такое, чего не было нигде. И сейчас нет нигде, кроме Кадома…
Впрочем, тут надо все по порядку. О том, что в Рязанской и Тамбовской губерниях много мест, где плели и плетут кружева, известно всем. Плетут здесь на коклюшках, как плетут и в Вологде, и в Балахне, и даже в какой-нибудь Бельгии. И в Кадоме и в окрестных деревнях и селах тоже плели – кружевные салфетки, полотенца и скатерти, которыми наши бабушки так любили украшать буфеты, комоды, этажерки, столы и диваны. Те самые кружевные салфетки, которые нас приучили не любить и считать символами мещанского быта. В конце девятнадцатого века еще никто не знал и даже не догадывался об этом символизме. Именно тогда кадомская помещица Мария Александровна Новосильцева стала скупать у местных рукодельниц эти кружева. В своем имении Муханово близ Кадома она организовала пункт приема кружев. В те годы как раз случился неурожай, и крестьянки охотно продавали кружева, которые никто и никогда у них не покупал. Поначалу Новосильцева и не ожидала никакой прибыли от покупки этих кружев – это была скорее благотворительность, чем коммерческое предприятие. Однажды Новосильцева зашла в дом к одной из жительниц Кадома и увидела на комоде красивую кружевную салфетку, вышитую неизвестным ей способом. Оказалось, что вышивка эта сделана иголкой и умению так вышивать хозяйка дома училась у матери, а мать у бабушки, а бабушка… Новосильцева не стала ждать рассказа о прабабушке, а немедля пригласила мастерицу и ее сестру, которая тоже умела так вышивать, к себе в имение и определила их наставницами крестьянских девочек, уже обучавшихся мастерству вышивания. Так началась кадомская игольная вышивка, не похожая ни на какую другую. Называется она «кадомский вениз». Почему «кадомский», понятно, а вот почему «вениз», объясняет другая история, больше похожая на легенду.
Царь Петр желал, чтобы его придворные были одеты по последней европейской моде. Эта самая мода предполагала наличие кружев в туалетах женщин и мужчин. Какие у нас были кружева к началу восемнадцатого века… Представьте себе, к примеру, думного боярина в кружевах или стрелецкого полковника… Нет, лучше не представлять. Впрочем, Петр не занимался умственными построениями – он просто приказал привезти специально купленных венецианских кружевниц в Кадом, где они должны были обучить монахинь местного монастыря кружевоплетению. Царь любил, когда монахи и монахини заняты производительным трудом. Он и вообще считал, что молиться они должны в свободное от работы время. Короче говоря, кружевницы приехали и увидели Кадом… Сначала-то они ехали по дороге, по обочинам которой росли дремучие мещерские леса и в кустах сидели соловьи-разбойники, потом… Нет, этого даже и представить себе невозможно – еще месяц назад вы катались на гондолах по каналам, слушали концерты Вивальди, веселились на карнавале, пили горячий шоколад или венецианский кофе с коньяком и сливками, угощались венецианскими пирожными – и вдруг дремучие леса вокруг, монастырь, похожий на тюрьму, мужики, похожие на медведей и пьющие водку из колодезных ведер, сами медведи, играющие на балалайках, монахини с постными лицами… Первые кружева, сплетенные венецианскими кружевницами в Кадоме, были мокрыми от слез, а потом дело пошло, потом мужики, которые поначалу казались такими дикими… потом водка… потом балалайки… Нет, не так. Потом монахини, освоив секреты венецианского кружевоплетения, превзошли его и сочинили, как композитор сочиняет сонату или симфонию, выращивая ее из маленькой мелодии в несколько нот, неповторимое игольчатое кружево, кружевное Фаберже, которое…
Впрочем, я увлекся легендой и забежал вперед. В конце девятнадцатого века и в начале двадцатого кадомская вышивка еще только начиналась и делала первые неуверенные стежки. Вернемся в Кадом того времени и посмотрим на… торговлю лесом, винокурни, салотопни, воскобойни, квашеную капусту, лапти, стерлядь, лещей, карасей и налимов. Куда от них денешься… Возле Кадома, в Большом Лунине и Сидоровке, делали ушаты, кадки и лохани. В селе Старый Кадом и вовсе плели из ивовых прутьев корзины и кошелки. Плели при свете лучины и пели песни, печальнее которых… Впрочем, прогресс все же был. Лапти, к примеру, стали плести левые и правые, а не одинаковые, как раньше. В селе Ермишино к началу двадцатого века было уже пятьдесят семь гвоздилен! У помещицы Новосильцевой, кроме светелки, где обучались кружевницы, был винокуренный завод, и работал он не по старинке, используя в качестве сырья рожь, а картофель, но… улицы все равно были немощеные.
Только в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда в Кадоме было уже более тысячи домов, уездное земское собрание упросило губернскую управу выделить городу денег, чтобы хворост заменить на булыжную мостовую хотя бы на части главной улицы. И даже с немощеными улицами Кадом был самым крупным городом в уезде – в нем проживало чуть более девяти тысяч человек, а в уездном Темникове – всего восемь тысяч. В тринадцатом году базар в Темникове дал сборов семьсот рублей, а в Кадоме – две тысячи! Обидно, что и говорить… И это не все. В начале прошлого века в городе были три церковно-приходские школы, гимназии… правда, население просило у властей, чтобы в школах, кроме грамоты, от которой, если честно, в повседневной кадомской жизни было толку мало, открыть ремесленные классы, чтобы детей научить какому-нибудь ремеслу. В тысяча девятьсот третьем году в городе открыли целую ремесленную школу. Рядом с городом, в селе Куликово, работала школа-мастерская, которую содержал помещик Селезнев на проценты с капитала. Выходили из школы кузнецы и слесари. И такие это были слесари и кузнецы, что их работы получали почетные дипломы на Нижегородской выставке, похвальные листы на Тамбовской и как-то раз удостоились бронзовой медали на всемирной Парижской выставке. На работу они устраивались, как правило, в крупных промышленных центрах.
Городские власти не жалели денег на народное образование. В одиннадцатом году расходы на него составляли треть бюджета Кадома. Тогда еще не знали, что большевики назовут это ликбезом и запишут себе в послужной список. В тринадцатом году в городе открылась школа кружевниц. Еще через два года при школе появилось общежитие, и в нее стали принимать девочек из окрестных сел и деревень. Попечительницей была дочь Марии Александровны Новосильцевой – Мария Юрьевна Авинова, написавшая в тринадцатом году книгу о развитии кустарного дела в Кадоме105. Авинова открыла в Кадоме «пункт женских рукодельных работ», с которым сотрудничало до девятисот местных крестьянок. Кружевные изделия поставлялись заказчикам в Москву, Петербург, Киев и Лондон. В Лондон, а не в Темников. В год их вырабатывалось почти на восемнадцать тысяч рублей. Уже в десятом году завоевана первая бронзовая медаль на Моршанской сельскохозяйственной выставке, через год на той же выставке – большая серебряная медаль, еще через год – золотая. В том же году получена золотая медаль на Тамбовской сельскохозяйственной выставке, а в тринадцатом году кадомские кружевные изделия удостоены золотой медали уже на Всероссийской кустарной выставке.
Пункт Авиновой проработал пять лет – до восемнадцатого года – и был коммерчески успешен. Самое удивительное, что отечественные заказчики требовали кружев, вышитых по западным образцам, а заграничные заказчики – по отечественным. Хотя… это и не удивительное вовсе.
Перед самой Первой мировой Кадом полюбил чтение. Земское «Общество по устройству народных чтений» стало устраивать народные библиотеки, сельские читательские пункты, закупать для них по льготным ценам волшебные фонари и диапозитивы. В Кадоме работала городская публичная библиотека имени Пушкина, открытая еще в 1868 году. Там выступали с лекциями местные учителя, врачи, агрономы и священники. Это было время, когда местная интеллигенция была полна надежд услышать уже завтра ангелов, увидеть все небо в алмазах, увидеть, как все зло земное и все страдания… Никто тогда и не догадывался, что вместо неба в алмазах большевики покажут им небо с овчинку.
Советская власть пришла в Кадом лишь весной восемнадцатого. Поначалу думали, что обойдется, – железная дорога шла от Кадома далеко в стороне, обычные дороги… знаем мы, какие у нас обычные дороги. Леса глухие, городок маленький, заштатный, экспроприаторов кот наплакал. Такие обычно не нужны никакой власти – ни старой, ни новой. Но… не обошлось. В марте на общегородском митинге избрали ревком и Совет депутатов, председателем которого стал какой-то бывший матрос. Совдеп сразу стал реквизировать у купцов дома и все, что в этих домах было. Создали женотдел и возглавили ликвидацию неграмотности. Распахали луга под просо и стали налаживать снабжение продовольствием населения. Не забывая, конечно, о нуждах пролетариата в обеих столицах. Так наладили, что уже к лету того же года в городе начались волнения и на центральной площади собралась толпа, выкрикивающая антисоветские лозунги. Бывший матрос, недолго думая, вызвал на подмогу из Темникова отряд конных красноармейцев. Командир этого отряда, недолго думая, установил на балконе горсовета пулемет и дал несколько очередей над головами. Толпа тоже решила долго не думать и быстро разбежалась. Зачинщиков волнений, а заодно и нескольких купцов посадили в подвал дома с пулеметом на балконе и потом, чтобы не выпускать просто так, взяли контрибуцию. Больше контрреволюционных выступлений в Кадоме не было.
Осенью того же года в городе праздновали первую годовщину революции. Пел объединенный хор школьников. Бедным по решению новых властей раздали реквизированное у буржуазии белье. Устроили обед на три тысячи человек и на каждого обедающего выдали по полфунта мяса и хлеба. Надо полагать, что и мясо с хлебом для праздничного обеда тоже предоставила буржуазия. Недели за две до обеда уездная продовольственная коллегия обратилась к населению с призывом собрать картофель в подарок голодающим Москвы и Петрограда. Может быть, именно поэтому в меню праздничного обеда картофель не вошел.
Уже было говорено, что рожь, не говоря о пшенице, в тех местах растет плохо, а потому продовольственный комитет Тамбовской губернии выделил в девятнадцатом году для Темниковского уезда, к которому тогда был приписан Кадом, пятьдесят тысяч пудов зерна. Не просто так выделил – за выданный хлеб необходимо было поставить Красной армии двадцать тысяч пудов мяса, триста тысяч пудов сена, сто тысяч пудов картошки и шестьдесят тысяч пудов семечек. И это не все. Красной армии нужны были красноармейцы, чтобы грызть все эти семечки. Их брали из расчета от десяти до двадцати мужчин в возрасте до сорока лет от каждой волости. Их брали, а они дезертировали…
Не хватало топлива. Уездный Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов обратился к населению с
Посреди всего этого… в том же девятнадцатом году создали краеведческий музей. Правда, через четыре года все его экспонаты забрали в уездный Темников106.
В двадцать девятом образовали Кадомский район и началась повальная коллективизация. Тех, кого власти классифицировали как кулаков и подкулачников, быстро выслали на север и на восток, а оставшиеся середняки и бедняки стали вступать в колхозы. Правда, не все. Были и те, кто, не выдержав голода и репрессий, стал уезжать целыми деревнями в города и другие области. Одни деревни ехали во Владимир и Владимирскую область, другие – в Крым, а третьи – в Ленинград. Впрочем, и эти самовольные выходы из строя власть вскоре прекратила. Если уж быть совсем честными, то Кадом и район обезлюдели. В двадцать шестом Кадом перестал быть городом и превратился в село, каковым и был до пятьдесят седьмого года, пока ему… так и не вернули городской статус, а назначили быть поселком городского типа.
В самом Кадоме до войны развивалось… почти ничего. Вот разве что строили на местной судоверфи, организованной из кустарных артелей, деревянные баржи для Московского речного пароходства, которые буксиры таскали за собой по Мокше и Оке. Впрочем, их здесь строили всегда. Со временем, когда корпуса барж стали сваривать из железных листов, Кадомскую судоверфь преобразовали в деревообрабатывающий комбинат, но это произойдет еще только в шестидесятом году, а пока вернемся в двадцатые. В двадцать пятом году пункт женских рукодельных работ, организованный Авиновой, был включен в систему ВСНХ и превратился в промыслово-кооперативную артель «Пробуждение», в которую вошли двадцать пять кружевниц-надомниц. Школа кружевниц при этом сделалась швейно-вышивальным техникумом. Кадомские кружева к тому времени стали покупать не только в Европе, но и в Америке. В двадцать седьмом в Кадом привезли почетный диплом первой степени из Мексики и золотую медаль из Лиона. Через восемь лет в артели работало уже полторы сотни кружевниц. Еще через восемь лет… началась война, и кадомская артель перешла с кружев на ватники и белье для фронта, но уже на третьем году войны кружевные изделия, которые можно было продать за валюту, стали производить снова.
В том же году в Кадоме создали швейный техникум – один из лучших техникумов подобного профиля в Советском Союзе. В нем готовили не только кружевниц и вышивальщиц, но и технологов, механиков, бухгалтеров и экономистов швейного дела. В семидесятых годах в техникуме обучалось более тысячи человек.
После войны в Кадоме… ничего не поменялось. К счастью, фронт до Кадома не дошел, и даже немецкие самолеты до него не долетали, а потому нового строительства в нем не было никакого – ни гражданского, ни промышленного. Все продолжали жить в тех домах, которые достались им по наследству от бабушек и дедушек. Полезных ископаемых в районе не обнаружили. Есть залежи песка и торфа, но нет желающих их добывать. Можно, конечно, приписать к полезным ископаемым мореный дуб, который во время половодья приносит Мокша в больших количествах. Кадомчане его собирают в основном на дрова, а в пятидесятые и шестидесятые годы его заготавливали в промышленных масштабах и вывозили в Москву, где использовали для отделки зданий, в том числе и Кремлевского дворца съездов. Практически к царскому столу. Конечно, я могу рассказать вам еще и про кадомское сельское профтехучилище, которое раньше готовило механизаторов и животноводов для нужд колхозов и совхозов107, а теперь… тоже их для кого-то готовит, но… лучше вернемся к кружевам и кружевницам.
В шестидесятом году артель «Пробуждение» переименовали в фабрику, на которой работало около трехсот мастериц, а в девяносто втором году государственная фабрика стала частным предприятием. Помещается фабрика в перестроенном здании церкви, которому двести пятьдесят лет. Это хорошо, потому что стены у фабрики толстые, двухметровые и зимой в ней тепло. Теперь тепло денег стоит, а денег у фабрики не то чтобы много. Если честно, то мало. Работает на ней около шестидесяти сотрудников, но кружевниц, которые умеют вышивать венизной техникой, всего семь. Есть еще цех, где вышивают на специальных швейных машинках. С одной стороны, это, конечно, машинная вышивка, а с другой… Строго говоря, сама техника предполагает сочетание машинной и ручной вышивок – сначала контуры рисунка, который придумал художник, обметывают на машинке, потом лишнее внутри этих контуров с невероятной ловкостью и аккуратностью вырезают маленькими кривыми ножницами, а дальше каким-то непостижимым образом вышивают на машинке тонкие прожилки, напоминающие скелеты высохших кленовых листьев, и обшивают их или вручную иголкой, или на машинке… или обметывают…
Я долго смотрел на то, как вышивают на машинке скатерть. Вышивали медленно, чтобы я успел рассмотреть все в подробностях, но… кроме мельканья пальцев и стежков… Скатерть была на тему охоты – с глухарями и дубовыми веточками. Заказали ее… люди, которые могут себе позволить заказать такую скатерть. У них, наверное, есть охотничий домик, а в домике стол красного дерева с резными кабаньими и медвежьими головами на ножках, на который эту скатерть не стыдно положить. Как рассказал мне директор фабрики Николай Дмитриевич Ренин, работающий здесь уже тридцать пять лет, теперь можно не только заказать скатерть, но и
В соседней комнате уже безо всякой машинки вышивали кружевное болеро из натурального шелкового шифона, похожего на лоскуток предутреннего тумана. Такое болеро, сквозь которое в сумерках или даже в полной темноте светятся обнаженные женские плечи. Такое болеро, которое накидывают, чтобы эти плечи обнажить. Только под таким болеро их сестра зябко поводит плечами, сводя нашего брата с ума. Это болеро надо вышивать самыми тонкими шелковыми нитками три месяца. Когда директор сказал, что это уже второе болеро на одни и те же плечи, я попытался себе их представить – сначала плечи, а потом деньги, которые нужно иметь, чтобы заказывать себе такие болеро… но плюнул и перестал.
Смена у вышивальщиц длится по восемь часов. Все это время они вышивают, вышивают и вышивают. Не вскакивают с рабочего места с криком «Не могу больше!», не рвут все, что вышито непосильным трудом, в мелкие клочья, а молча и сосредоточенно вышивают. И так пять дней в неделю, а когда заказ срочный, то приходят на фабрику и по выходным. Получают они за эту работу в среднем тысяч десять. Если месяц удачный, то и двенадцать. Все, что свыше этих двенадцати, зависит от сноровки вышивальщицы. Можно, конечно, поднимать цены на скатерти, вышитые блузки и салфетки, но заказов теперь мало. В пятнадцатом году вышили разного почти на два миллиона рублей, а продать не смогли. Испугавшись банкротства, нашли московскую фирму, которая согласилась стать совладельцем «Кадомского вениза». Теперь москвичи выкупают все, что вышито в Кадоме, и продают в Москве. Продается, если честно, плохо. Те, кто понимает в красоте, не имеют денег, а те, кто имеет деньги… Вот и ищи, как иголки в стогах сена, богатых и понимающих.
С начала двухтысячных стали вышивать иконы. Изнанки у этих икон нет – они представляют собой расшитый цветными шелковыми нитями воздух, вставленный в тонкую рамку. Поначалу их брали очень хорошо. Обычные люди брали для подарков. Министерства брали. Теперь кризис, и такие подарки по карману только тем, кого он не коснулся. Больше всего их любят дарить сослуживцам прокурорские и полицейские чины.
Тогда же, в начале двухтысячных, фабрика сотрудничала с подарочным фондом президента. Покупали они кружевные салфетки, носовые платочки, иконы. Мало, надо сказать, покупали. И вот однажды привез им Николай Дмитриевич двухметровую скатерть «Мираж». Такое называть обычным словом «скатерть» сложно… Таким кружевом накрывают стол, когда к вам в гости приходит, к примеру, царь соседнего царства с женой, тещей и детишками, или королева соседнего королевства с самыми приближенными и самыми красивыми фрейлинами, или просто зайдут выпить пива и перекинуться в картишки знакомые герцоги с графами и баронами. Вот тогда вы прикажете постелить на стол такую скатерть, рассадите гостей вокруг стола, посмотрите на нее, поахаете, а потом встанете и пойдете на кухню стучать кружками и картами по обычному кухонному столу, изрезанному ножом. Стал Николай Дмитриевич уговаривать чиновника из фонда приобрести эту скатерть и двенадцать салфеток к ней. Чиновник отказывался и говорил, что подарки они дарят по большей части мужчинам, поскольку на самом верху у нас сидят мужчины, которым подавай сабли, кинжалы и ружья. И этих блестящих железных сабель, кинжалов и ружей можно купить на те деньги, что стоит этот «Мираж»108, столько… И все же купил после долгих уговоров. Вдруг попадется среди мужчин женщина, которой эта скатерть как раз подойдет по размеру к столу или к занавескам… Как в воду глядел. Женщина попалась – и оказалась английской королевой, которой президент, когда был с визитом в Англии, скатерть с салфетками и подарил109.
Не надо думать, что кадомский вениз – это удовольствие только для богатых и очень богатых людей,
Нельзя сказать, что государство фабрике не помогает. Кадомский вениз проходит у государства по статье «народные промыслы» и за народность имеет скидку при уплате аренды. За государственные деньги на фабрику провели газ и сделали пусть и не капитальный, но все же ремонт. Государство разрешило фабрике не платить налог на землю и на имущество. Конечно, без этой помощи было бы еще хуже, но…
Ходил я по фабрике, смотрел на кружевниц, на то, как мелькают иголки в их ловких пальцах, вышивая невиданной красоты цветы, резные листики размером с ноготок младенца, и думал, что не будь у нас букв, а будь вместо них узелковое письмо, как у индейцев доколумбовой Америки, то кадомским венизом мы вышивали бы стихи. У каждого уважающего себя поэта была бы секретарь-кружевница. Вышьет она, к примеру, строчку «Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем…», обошьет ее со всех сторон птицами, полевыми цветами и мотыльками, поднимет на поэта полные слез глаза и дрожащим голосом спросит:
– Точно не совсем?
– Еще как не совсем! – ответит тот. – Еще как! И не сомневайся!
И тут же продолжит:
– Но пусть она вас больше не тревожит…
И вот еще что. Нитки, которыми в Венеции вышивают кружева, раза в три, а то и в четыре толще тех, которыми вышивают в Кадоме. Так и знайте.
БИБЛИОГРАФИЯ
Кадом в истории государства Российского: Хрестоматия / Сост. Полухина Т. Н. Майкоп: Афиша, 2006. 267 с.
ВЕКСЕЛЬ СПИРИДОНА КОЗЛОВА
Писатель Михаил Кольцов в тридцать шестом году писал: «За трое суток из Москвы можно доехать до Мадрида, в Сухум, в Новосибирск, в Константинополь. И трое суток надо, чтобы добраться в город Елатьму своей же Московской области. Она запряталась, сия Елатьма, в лесной глуши, на Оке, летом утопает в садах, а весной и осенью утопает в грязи». Теперь от Москвы до Елатьмы часов шесть на автомобиле по хорошим и не очень хорошим дорогам. Писатель Кольцов написал про Елатьму… Впрочем, начинать рассказ о Елатьме надо не с тридцать шестого года и даже не с ее основания в четырнадцатом веке, а с юрского периода. Именно тогда в этих местах плескалось теплое море, а по его дну ползали аммониты. Были они небольшими – всего дюжина сантиметров в диаметре, но отличались от других аммонитов юрского периода тем, что у них были более пологая пупковая стенка, более короткие и более косые первичные ребра. И это не все. Сам пупок у них более широкий. Обычный человек, найдя такой аммонит, и внимания не обратит на его пупок, а тем более на то, что пупковая стенка у него более пологая, а вот геолог С. Н. Никитин, изучая юрские обнажения в районе Елатьмы сто сорок лет назад, обратил и назвал представителей этого вида аммонитов Cadoceras еlatmae или аммонит елатомский. Так что впервые Елатьма появляется не просто в истории, а в истории юрского периода.
Потом в истории Елатьмы был перерыв на сто шестьдесят шесть с половиной миллионов лет, потом пришел ледник, потом ушел, потом вымерли мамонты, потом выросли леса, потом они стали дремучими, потом туда пришли племена, у которых не было никакого названия, а были каменные топоры, скребки и рубила. Занимались они охотой, собирательством и убеганием от волков110 и медведей, когда случалось им украсть дикий мед из-под носа у косолапых. Вслед за этими племенами пришли другие, а потом третьи, а четвертыми или сорок четвертыми племенами были мещера и мордва.
Поначалу мещера и мордва и не думали строить себе никаких городов со стенами и рвами. Им хватало землянок, огороженных плетеным тыном или в крайнем случае деревянным частоколом, и сторожевых собак. Лишь с появлением в этих краях славян, которые начали теснить совершенно невоинственные племена мещеры и мордвы, последние стали строить укрепленные городки. Одним из таких городков-крепостей стала Елатьма, стоявшая на высоком берегу Оки. Со стороны суши крепость окружали трехсотметровый вал и ров, заполненный водой, через который были перекинуты подъемные мосты. Оба конца рва запирались шлюзами. Внушительное было сооружение по тем временам. Остатки этого рва сохранились в центре Елатьмы до сих пор и представляют собой небольшой пруд, изрядно заросший осокой. Штурмом или осадой славяне крепость взять не смогли. Да и не брали. В период между концом шестидесятых и началом семидесятых годов четырнадцатого века Дмитрий Донской просто купил Елатьму, которая тогда называлась Мордовским городком, вместе с Городцом Мещерским, переименованным позже в Касимов, у мещерского князя Александра Уковича. Сохранилась договорная грамота между Москвой и рязанским князем Олегом Ивановичем, датированная 1381 годом, в которой сказано, что Мещера, купленная великим князем Дмитрием Донским у мещерского князя Александра Уковича, остается за Москвой. После покупки Мордовский городок поменял свое название и стал называться Елатьмой.
Прежде чем двигаться дальше, надо рассказать, почему, собственно, Елатьма называется Елатьмой. Понятное дело, что у нее, как и у всякого русского города с многовековой историей, имеется полный сундук версий, гипотез и легенд о происхождении собственного имени. Самая первая и самая красивая легенда говорит о том, что жила на этом месте в незапамятные времена мещерская княгиня, которую звали Елатома. Вот и назвали город в ее честь. Кстати говоря, и Елатьма раньше называлась Елатом, а не Елатома. Бог знает почему. Вторая легенда утверждает, что на месте Елатьмы в незапамятные времена, еще до княгини Елатомы, стоял дремучий еловый лес – иными словами, росла здесь елей тьма, или Елатьма. По третьей легенде, которую можно классифицировать как вариант второй, тьма была не елей, а под ними. По четвертой… лучше мы пропустим четвертую, которая уж и вовсе ни в какие ворота крепости Елатьма не лезет, а сразу перейдем к восьмой или даже к девятой, по которой «елатьма» в переводе с угро-финского… просто земля, место, удобное для жилья. Про десятую, по которой и вовсе Елатьму построили не мещера с мордвой, а татары и в переводе с татарского «елатом» означает место, откуда идет сигнал об опасности, мы и вовсе не скажем ни слова.
Так или иначе, Елатьма как появилась в конце четырнадцатого века, так с тех пор уже не исчезала. Ее детство… Впрочем, это была уже юность и даже молодость, поскольку детство и юность Елатьмы прошли, скорее всего, еще до 1381 года. В том году крепость, можно сказать, получила паспорт, и начались у нее обычные будни московского форпоста на юго-восточных рубежах Московского княжества. Обычные будни включали тогда, в конце четырнадцатого, а также весь пятнадцатый и шестнадцатый века регулярные набеги казанских татар, ногайцев и крымских татар. Вернее, эти были первыми в списке набегающих. Время от времени этих набегающих самих брали в плен.
В 1539 году в Елатьму приехал из Москвы дьяк Разрядного приказа и обменял группу пленных ногайцев на князя Семена Бельского. Через одиннадцать лет елатомский воевода князь Константин Курлятев вместе с рязанскими воеводами разбил набежавших ногайских мурз и гнал их более ста верст до самого Шацка. Еще через год «князь Константин Иванович Курлятев да Семен Шереметев да Степан Сидоров такоже во многых местех нагай побили». Еще через год Елатьма приняла самое активное участие в Казанском походе. Войска Ивана Грозного останавливались по пути в Казань в Елатьме, в которую подходили подкрепления и подвозили продовольствие и боеприпасы. Мало того, в передовой полк вошли елатомские ратники под командой князя Курлятева.
За участие в Казанском походе царь разрешил елатомцам вместо имеющейся у них деревянной церкви Рождества Богородицы построить каменную. Для ее звонницы он подарил колокол с надписью «Дар царя Ивана Васильевича». Вряд ли надпись была именно такой, но… так написано во всех книжках и статьях про Елатьму, так рассказывали мне в местном краеведческом музее. Еще рассказывали, что в колоколе было большое содержание серебра и потому звенел он не только на всю Елатьму, но и на окрестные поля и луга. Проверить ничего уже нельзя, поскольку колокол этот до нас не дошел буквально несколько шагов – в тридцать пятом году прошлого века его отправили на переплавку. Народному хозяйству колокол прибавил полтора десятка тракторных шестеренок или даже целый коленчатый вал. В звоннице церкви кроме колокола были старинные гиревые часы. В чугунных гирях серебра… не было, и часы звенели только на всю Елатьму – на окрестности их уже не хватало. Часы тоже разобрали. Тоже, наверное, понаделали из них полезных запчастей для сеялок и веялок.
В пятьдесят восьмом разобрали и саму звонницу на запчасти к домам, а в церкви разместили пищекомбинат, выпускавший варенье, сироп для газированной воды, грушевую газированную воду, лимонад и овощные консервы. Сотрудница музея, которая в детстве с мамой неоднократно бывала на этом комбинате, рассказывала мне, что газировка с двойным грушевым сиропом, которой ее тогда угощали… Moët & Chandon просто ни в какое сравнение не идет. Даже полусладкое. Количество пузырьков в елатомской газированной воде было огромным. По щипательной способности в детском и даже взрослом носу они не уступали французским шампанским и даже их превосходили. Не говоря о московских.
В девяностых годах пищекомбинат умер, и теперь в здании церкви хозяйственный магазин – стиральные порошки, прищепки, средства от тараканов и эмалированные ведра. Перед грозой, бывает, что-то загудит басом в подсобке или на заднем дворе, а что – непонятно. Проходит быстро, но у продавщицы от этого гула тревога по всему телу и в груди все как захватит… и долго не отпускает. Или в полночь как начнет бить…
Впрочем, мы несколько отвлеклись от истории Елатьмы. Вернемся в ее шестнадцатый век. При Федоре Иоанновиче наместниками в Елатьме были Иван Петрович Протасов, о котором неизвестно почти ничего, и Евстафий Михайлович Пушкин, о котором известно, что он через три года после того, как был назначен наместником в Елатьму, вел многолетние переговоры со Швецией и добился от нее уступки Карелии, потом подписал со шведами договор, потом присутствовал в Золотой палате во время приема царем посла германского императора, потом подписал соборное постановление об избрании на царство Бориса Годунова, потом был сослан этим же Годуновым в Тобольск, в опалу, вторым воеводой и там умер. В промежутках между всеми этими делами Евстафий Михайлович еще успел стать предком Александра Сергеевича.
В середине семнадцатого века елатомским воеводой становится Григорий Гаврилович Пушкин111 – искусный дипломат, неоднократно принимавший участие в переговорах с Польшей и Швецией. Был он первым боярином и оружейничим в роду Пушкиных, а вот предком нашего всего не был, поскольку умер бездетным.
В 1637 году елатомский воевода князь Шаховской отправился в Польшу во главе посольства. Обычное посольство, которому нужно было обсуждать умаление в письмах государева титула, межевые дела и пленных, но… взять из рук посла верительную грамоту захотел не король, не канцлер, а вовсе подканцлер, что было таким умалением титула русского государя, которое Шаховской позволить себе не мог. Князь просто не отдал ее подканцлеру и настоял, чтобы сам король взял ее и снял с нее печати. Шаховской потом вернулся в Елатьму по месту работы. Бывало, как выпьет – так соберет писарей, подьячих, приставов, рассыльщиков и давай им рассказывать о том, как он поставил на место подканцлера. Ну натурально – начинает с подканцлера, а заканчивает польским королем. Выходило, что он им на двоих на семь ног наступил. Или даже на восемь.
Как раз в то самое время, когда опальный Евстафий Михайлович Пушкин умирал в Тобольске, в Елатьму пришла Смута. Из песни слов не выкинешь, а потому надо сразу честно сказать, что елатомцы112 поддержали польского королевича Владислава. Потом-то, конечно, они покаялись и били челом Василию Шуйскому, но пока была Смута, успели еще и принять самое активное участие в крестьянском восстании Ивана Болотникова. Досталось и помещичьим владениям, и монастырским – крестьяне вырывали из земли межевые столбы, распахивали межи и выжигали межевые грани на деревьях. Неподалеку от Елатьмы крестьяне захватили Андреянову пустынь и сожгли все царские грамоты, закреплявшие за пустынью права на землю. Хотели идти на Муром…. Ну а потом, когда крестьян поймали, то уже досталось им…
Только кончилась Смута и на престол сел Михаил Романов, как новая напасть – Елатьму захотел себе в удел последний касимовский царь Арслан Алеевич и стал просить об этом царя. И выпросил бы, кабы елатомцы не подали челобитную отцу Михаила – патриарху Филарету, в которой писали, что «они из покон веков ни за кем не были». Тут кстати подоспели и сообщения касимовских воевод о том, что Арслан Алеевич препятствовал распространению православия – «бусурманил» новокрещеных татар и даже русских. Не вышло ничего у касимовского царька. Государь пожаловал его «одним елатомским кабаком», а про Елатьму было писано, что «посацкие люди ему не даны и не дадут». Арслан Алеевич и от кабака не отказался.
При Петре Великом Елатьма хотя и утратила военное значение, зато приобрела промышленное – в ней возникли и развились парусное, канатное и стеклянное производства. Местные жители вовсю сеяли коноплю, из которой делали пеньку. В самой Елатьме работали канатная фабрика купца Гусева и полотняная купца Коржевина. Вся их продукция уходила в Петербург и Москву. Когда при Екатерине Второй утверждали гербы уездных городов, то серебряный парус с золотыми канатами на голубом фоне и стал гербом Елатьмы. Кроме парусов, канатов и стекла елатомские купцы торговали солью и хлебом. Елатомская мука была белее других и отличалась высоким качеством. Вообще, что касается экономического развития, Елатьма в первой половине восемнадцатого века опережала соседний Касимов и даже выглядела лучше, чем он. Голландец Корнелис де Брюйн, проплывавший в начале восемнадцатого века мимо Елатьмы по Оке, писал: «Город этот стоит на вершине горы и значительно продвигается внутрь страны… Он довольно обширен, с восемью церквами, и несколько каменных домов его расположено вдоль левого берега реки. Он окружен многими деревнями, а частью лесом и представляет с обеих своих сторон довольно красивый вид».
В начале восемнадцатого века Елатьму приписали к Казанской губернии, потом отписали от Казанской и приписали к Шацкой провинции Азовской губернии, потом Азовскую губернию вместе с Елатьмой преобразовали в Воронежскую. В 1722 году ее оттуда выписали и приписали к Касимову, чтобы уж вместе с ним передать Рязанской губернии. Как раз в этом году через Елатьму проезжал Петр Алексеевич, отправлявшийся в Персидский поход. В городе он остановился всего на одни сутки. За это время царь успел принять нескольких челобитчиков и среди них крестьянина Антона Иванова из близлежащего села Богданова. Иванов жаловался на притеснения со стороны старосты Родиона Никитина, собиравшего лишние подати и «чинившего всякие обиды». Петру разбирать дело было недосуг, но он приказал шацкому воеводе «разыскать накрепко» приведенные в челобитной факты, найти ответчиков и «кто из них в том явятца виноваты, тем учинить жестокое наказание, чего они по указу будут достойны, и кто из них будет более виноват, того пошли в каторжную работу в Петербург вечно». Никитину и его сообщникам повезло – не торопись царь в Персидский поход, они могли бы и до каторжных работ в Петербурге живыми не доехать.
Восемнадцатый век не был спокойным в тех местах. Разбойников с большой дороги было едва ли не больше, чем проезжающих по дорогам Тамбовской губернии, к которой тогда была приписана Елатьма. Речных разбойников, грабивших суда, проплывавшие по Оке, было ничуть не меньше. Всего за десять лет до Пугачевщины бургомистр Елатомского магистрата купец Коржевин доносил в Шацкую провинциальную канцелярию, что шайки разбойников бродят вокруг Елатьмы, нападают на суда, идущие по Оке, и уже не один раз ограбили его стеклянную фабрику. В июне 1760 года разбойники так распоясались, что пригрозили не только сжечь фабрику Коржевина, но и саму Елатьму, а бургомистра лишить жизни. Елатомцам пришлось усилить караулы и вызвать на подмогу сыскные команды из Тамбова, Рязани и Воронежа.
Когда в округе появились первые пугачевские отряды, у крестьян уже был испечен для их встречи хлеб-соль. Под колокольный звон встречали их в каждой деревне. Под колокольный звон дворяне уносили ноги из сел, окружающих Елатьму, и из самого города. Программа восстания у местных инсургентов не отличалась новизной – сначала, как по расписанию, грабеж и поджог злосчастной стеклянной фабрики купца Коржевина, потом нападение на проходящие по Оке суда, потом грабеж всех, кто попадется под руку, и поджог помещичьих усадеб. Надо сказать, что отличить отряды Пугачева от обычных бандитов было практически невозможно. Они еще долго бродили в окрестностях Елатьмы и Касимова уже после того, как восстание Пугачева было подавлено. Жители Елатьмы в деле защиты от разбойников на власти надеялись, но и сами не плошали. К примеру, у купца второй гильдии Семизорова, владельца серно-купоросного и лакокрасочного заводов, в доме хранилось три ружья, два пистолета и один мушкетон. Кстати, потомки Семизорова и теперь проживают в Елатьме. Правда, ни серно-купоросным, ни лакокрасочным заводами они уже не владеют.
В конце восемнадцатого века в Елатьме проживало около двух тысяч душ мужского пола: большей частью мещане, меньшей – купцы, мастеровые, чиновники и совсем немного дворян. Тут вместо скучной статистики лучше бы рассказать читателю о каком-нибудь интересном событии, произошедшем в Елатьме, – об открытии картинной галереи, или о проезде через город Екатерины Алексеевны с семьей наследника престола, или о выловленной в Оке огромных размеров севрюге, или о постройке образцового инвалидного дома, или о закладке сорокапушечного океанского фрегата «Гордость Елатьмы» из твердых пород дерева, но… не расскажу. Не проезжали, не строили и не закладывали. Могу только рассказать об открытии в 1787 году уездного училища. Боюсь, что и его не открыли бы, если бы не настойчивость тогдашнего тамбовского наместника Гавриила Романовича Державина, большого любителя просвещения.
Да, вот еще. В доме у купца Семизорова было семь писаных маслом портретов, одна картина, два каменных и пять деревянных портретов с позолотой. Небось, купил их оптом по случаю на какой-нибудь ярмарке выходного дня в Касимове или в Муроме. Не картинная галерея, конечно, но частное собрание. Быть может, первое в Елатьме. Деньги у местного купечества водились. Картинных галерей они, конечно, не строили, а вот церквей в маленькой Елатьме к тому времени было больше десятка.
К концу девятнадцатого века в Елатьме было уже четырнадцать церквей, синагога и две мечети. Изо всех этих культовых сооружений до нас дошли в более или менее сохранившемся виде кладбищенская Всехсвятская церковь, построенная в ознаменование победы над французами, и еще две – Троицкая и Вознесенская113. До Елатьмы, конечно, враг не дошел, и никакие полки в ней, как во время похода на Казань, не формировались, но был военный госпиталь, работавший с сентября двенадцатого года по август четырнадцатого. По приказу Кутузова в Касимове, Елатьме и окрестных деревнях разместили главный военный госпиталь русских войск, рассчитанный на двадцать тысяч человек. По воде Москвы-реки и по Оке везти раненых в тыл было куда как удобнее, чем по дорогам, которые в этих местах… да и в тех тоже.
На кладбище Елатьмы похоронены солдаты, умершие от ран, полученных при Бородине. Елатомцы на свои деньги поставили им памятник в виде часовни. Стояла часовня в центре города, рядом с городским Спасо-Преображенским собором. Ее вместе с собором и снесли при большевиках.
Как раз перед войной с французами главная торговая площадь Елатьмы украсилась торговыми рядами, построенными по проекту Висконти и Русско. Правда, только подписанному ими. Составлял-то этот проект некто Григорьев. Здание торговых рядов и сейчас стоит на том же месте. Правда, вид у него… Зато имеет официальный статус памятника архитектуры Рязанской области. Единственное в Елатьме. Выставили его областные власти на торги, но что-то никто покупать не торопится.
С 1828 года в городе начала проводиться ежегодная Предтеченская ярмарка, на которую собирались продавцы и покупатели не только из Тамбовской, но и из соседних губерний114. Оборот ярмарки… Честно говоря, цифры этого оборота вряд ли могут произвести впечатление на читателя, который не то что не родился в Елатьме, не только в ней никогда не бывал, но даже и не найдет ее на карте, если его вызовут к доске в каком-нибудь страшном сне про давно оконченную среднюю школу. Оставим эти цифры статистикам, а также полезные, но невыносимо скучные сведения о том, что к середине девятнадцатого века в городе открылись аптека и почта, не нашлось средств на то, чтобы поставить керосиновые фонари и замостить булыжником хотя бы площадь перед торговыми рядами, о том, что к концу века открылись публичная библиотека, телеграфная контора, книжный магазин и мужская гимназия, образовался театральный кружок, ставивший драматические спектакли по пьесам Островского и Сухово-Кобылина, о том, что местная интеллигенция организовала бесплатную народную читальню… Куда интереснее рассказать о замечательных чудаках и оригиналах, проживавших в Елатьме в первой половине девятнадцатого века.
В самом деле, как не назвать чудаком и оригиналом чиновника Потаповича, описанного историком и краеведом Иваном Ивановичем Дубасовым в очерках по истории Тамбовского края. У Потаповича была странная фантазия не брать взяток и не красть из казны. Ну не хочешь брать – не бери, но делай это молча. Не укоряй товарищей по службе, не говори им о том, что они поступают неблагородно. Потапович не умел молчать и договорился до того, что товарищи по службе, считая подобные разговоры очевидным признаком психического нездоровья, добились его медицинского освидетельствования в губернском правлении. И очень опечалились, когда врачи объявили, что Потапович совершенно здоров. Он был здоров и тогда, когда написал в Шацкий уездный суд письмо, в котором просил… изыскать средства, чтобы сделать людей добросовестными, а на вопрос членов Тамбовского губернского правления о том, где он желает служить, отвечал: «В таком месте, где более благородства, ибо, служа в статской службе, я сам себе делал вопрос, какая польза от этой службы, и не мог решить этого. Впрочем, я готов служить, но только с благородными людьми, которые имеют такие же правила, как и я». Как тут, спрашивается, не
Еще один чудак, помещик Алексей Алексеевич Ушаков, жил не в Елатьме, а в Елатомском уезде, в селе Изтлееве, где владел шестью сотнями душ крепостных. Ну владел бы как все – порол бы за выдуманные провинности, заставлял бы гнуть спину на барщине, брюхатил бы дворовых девок – никто бы о нем и не вспомнил, но Ушаков… освободил всех своих крестьян с землей еще при Александре Первом. Освободил потому, что хотел оградить крестьян от жестокостей трех своих сыновей – отставных военных. Сначала-то он их увещевал по-отечески, просил не пороть крестьян, не заставлять их всю неделю гнуть спину на барщине, а потом… устал от увещеваний, освободил крестьян и отправил письмо министру внутренних дел графу Кочубею объяснительное письмо, в котором говорилось: «Учиня крестьян моих свободными, утверждаю все мои земли с угодьями в вечное их владение». Это не конец истории. Каждому сыну этот король Лир Елатомского уезда вручил по нескольку тысяч рублей и предложил поступить в статскую службу. Еще и заявил: «Пусть узнают они, что такое долг, тогда ко всем людям они лучше относиться будут». Что ответили сыновья Ушакову и ограничились ли они словами… Иван Иванович Дубасов не записал.
Наверное, можно было бы и остановиться на описании этих двух елатомских чудаков, но из песни слов не выкинешь – были в уезде и совершенно другие помещики. К примеру, помещик Кашкаров – изверг и садист, буквально каждый день поровший крестьян. За малейшие провинности давали по четыреста ударов кнутом. Одного крестьянина пороли шестнадцать раз за время Великого поста, каждый раз давая по сто ударов. Тех, кто умирал во время наказания, без малейшей огласки закапывали на кладбище. Следствие, до которого все же дошло дело, установило, что в имениях Кашкарова не было ни одного небитого и невысеченного крестьянина. Врач из Елатьмы, освидетельствовавший кашкаровских крестьян, осмотрел около трех десятков человек и на каждом обнаружил глубокие рубцы. Неудивительно, что крестьяне от такого барина даже в солдаты шли с охотой.
Женщинам было куда хуже. Молодых женщин Кашкаров заставлял грудью кормить щенков, бил их и поджигал им волосы. Изверг вовсю пользовался правом первой ночи, и в его деревнях не было ни одной молодой женщины и даже девочки, которую он не изнасиловал бы. Надо сказать, что жена Кашкарова была ему верной помощницей и сама приводила к нему девочек. Впрочем, и крестьян она секла нещадно. Собственноручно секла и розгами, и кнутом.
Слухи об издевательствах этого помещика над крестьянами дошли до властей, и в имение к нему нагрянуло следствие. Кашкарова заперли в собственном кабинете и держали под караулом. Старик понял, что дело пахнет уголовным судом, и стал предлагать взятки следователям – губернскому чиновнику Сумарокову и жандармскому офицеру Телегину. Взятки большие – Кашкаров был человеком очень богатым. Те отказались. Тогда Кашкаров стал писать жалобы на следствие губернатору и шефу жандармов. Прислано было новое следствие, которое… к прежним пунктам обвинительного заключения присоединило еще одно. Оказалось, что Кашкаров еще и судил своих крестьян за уголовные преступления, как какой-нибудь средневековый барон или граф.
Тогда Кашкаров обратился с письмом в дворянское депутатское собрание: «Настоящие обвинения против меня представляют случай небывалый, ибо беспорочный дворянин, доживший почти до 60 лет, обвиняется в нарушении будто бы права, предоставленного ему верховною властию. Не страдает ли от этого незапятнанная честь моя? И где же у следователей моих страх Божий?» Удивительно не то, что Кашкаров обратился с таким письмом к собранию. Удивительно то, что большая часть дворян Елатомского уезда встала на его защиту. Более того, предводитель уездного дворянства написал губернатору о том, что весь уезд «встревожен по случаю бедствий господина Кашкарова и между крестьянами стали ходить слухи о вольности…». Уездные полицейские чины, у которых не было сил отказаться от кашкаровских денег, вовсю препятствовали следствию. Ободренный бездействием властей, Кашкаров стал писать тамбовскому губернатору, обвиняя своих крестьян во лжи и развращенности. Он писал о том, что без его власти в его имениях начались беспорядки, земля не вспахана, оброки не собраны, нарушены государственные основы и народное спокойствие, дворовые люди предаются буйству, а женский пол – распутству. Видимо, боязнь того, что женское распутство в отсутствие надлежащего контроля со стороны Кашкарова может распространиться за пределы Елатомского уезда, и привела к тому, что губернские власти вызвали подсудимого в Тамбов, где он пожил некоторое время под надзором полиции, имение его недолго побыло в опеке и… все. Тем дело и кончилось.
Надо сказать, что жил в середине девятнадцатого века и еще один помещик в Елатомском уезде, список преступлений которого мало чем отличался от кашкаровского. Пожалуй, даже и превосходил. У этого было заведено, что каждый день к нему приводили несколько крестьянок, которых он насиловал. Зимой приводили меньшее количество, а летом большее. Крестьяне на него жаловались уездным властям. Уездные власти жалобщиков выслушали, велели их высечь и посадить в елатомский острог. Тогда трое отчаявшихся крестьян убили и оскопили барина. Слезных писем губернатору они не писали, дворянское депутатское собрание за них вступаться не стало, а потому их судили, дали каждому по сто ударов плетьми и сослали на бессрочную каторгу в Сибирь115.
Было бы, однако, нехорошо заканчивать описание елатомских типов первой половины девятнадцатого века на такой мрачной ноте. Расскажем еще об одном помещике, отставном губернском секретаре Василии Семеновиче Горбатове, проживавшем в деревне Малые Клинцы, в собственном имении супруги. Человек он был тихий, незлобивый, в ведение хозяйства не вмешивался, во всем слушался жены и был, что называется, подкаблучник. Целыми днями сидел он за книгами и делал из них разные выписки. Василий Семенович не был ученым, и настоящего образования, при котором дают диплом и значок об окончании университета, у него не было. Он был по профессии читатель и читал все, что попадется под руку, – от агрономического календаря до сонника жены. Однажды попался ему на глаза роман французского писателя Жюля Верна под названием «С Земли на Луну», и спокойная жизнь в Малых Клинцах кончилась.
Надо сказать, что его жену это нимало не беспокоило. Лишь бы муж был занят и не отвлекал ее от мыслей о покосе или о заготовках на зиму, бесконечно читая сделанные собственноручно выписки из книг. У нее даже щека начинала дергаться, когда Горбатов вдруг возникал откуда-то из-за спины и начинал тихим, доводящим ее до бешенства голосом: «Послушай, душа моя, что пишет Сенека в своем письме…» Короче говоря, хватилась она Горбатова только тогда, когда прибежал к ней Никифор с криком «Барин улетели на Луну…». Правду говоря, он не прибежал, а его, подлеца, пьяного и еле ворочающего языком, приволок староста. Осмотрели лафет и пушку, из которой можно было улететь куда угодно, но только не на Луну, и в казенной части орудия обнаружили густую черную копоть, несколько вывороченных кирпичей и обгорелую спичку. Этой спичкой, очевидно, поджигали пороховой заряд, забитый в пушку. Пропал и снаряд. Еще раз допрошенный с пристрастием, почти протрезвевший кузнец плакал, крестился и заскорузлым пальцем показывал в небо. Из Елатьмы вызвали следователя. Тот приехал, да не один, а с помощником…
Впрочем, мы увлеклись рассказом о Горбатове. Вернемся в Елатьму… Нет, все же скажем, что через две недели упорных розысков снаряд вместе с Горбатовым был найден за полторы сотни верст от пушки, в городе Шацке. Оба они – и снаряд, и отставной губернский секретарь – были спрятаны в бане собственного дома мещанки Трегубовой, красивой женщины, за одно прикосновение к плечам которой, по словам помощника следователя, можно было отдать десять лет жизни. Что же касается кузнеца Никифора, то он, давно знавший о планах… Ну, теперь уж точно хватит. Вернемся в Елатьму.
За время нашего отсутствия через нее не проехал не только ни один российский император, но и вообще никто из семьи Романовых. Не прибавилось в городе картинных галерей, фрегат «Гордость Елатьмы» так и не был построен. Уже готов был чертеж, и уже строительные подрядчики успели украсть часть средств, отпущенных на строительство… и тут какой-то умник из кораблестроителей посмотрел карту и выяснил, что из Елатьмы хоть три года плыви – ни до какого океана не доплывешь. И все же колесный пароход «Елатьма» к концу девятнадцатого века по Оке плавал. И не он один – в городе уже были купцы, владевшие пароходами. У пароходчика Самгина116 было два судна – пассажирский теплоход «Дмитрий Донской», ходивший по Оке от Рязани до Нижнего, и буксир «Владимир Храбрый». У купчихи Марии Андреевны Поповой, урожденной княгини Кильдишевой, поначалу не было ни одного парохода. Она была просто женой купца Попова, торговавшего бакалеей. После смерти мужа Мария Андреевна взяла дела в свои слабые женские руки. Этими руками она давала ссуды окским и даже волжским пароходчикам, а в заклад брала их суда. Не раз и не два бывало так, что ей доставались закладные пароходы. Видимо, Попова была примерной вдовой и заботливой матерью – пароход «Братья Ляховы», доставшийся ей по невыплаченной в срок закладной, она переименовала в «Дети Попова».
Мария Андреевна была одной из самых богатых женщин Елатьмы. По делам она ездила на первом и единственном в городе автомобиле. Она же завела в Елатьме первую электростанцию. Ее двухэтажный, богато украшенный резьбой дом, похожий на пароход, был построен по проекту голландского архитектора. Он и до сих пор стоит на одной из улиц города117. Попова была и самой щедрой из елатомских предпринимателей – она платила за обучение бедных гимназистов, содержала детский приют, а по выходным и по церковным праздникам на улице возле ее дома всегда стояли столы с бесплатной едой для всех, кто в ней нуждался.
Сначала некоторые елатомцы просто упоминали, что миллионерша Попова могла бы быть прототипом горьковской Вассы Железновой. Со временем это предположение обросло подробностями, и теперь уже рассказывают с чувством, толком и расстановкой, что Горький, путешествуя по Оке как раз в те поры, когда Мария Андреевна… И правильно делают, что рассказывают. На их месте я бы тоже рассказывал118. В восемнадцатом году Мария Андреевна финансировала мятеж эсеров в Елатьме, а после его подавления по подземному ходу… Но не будем забегать вперед.
Вообще говоря, Елатьма на рубеже веков если и не процветала, то просто цвела. В 1897 году в ней проживало около восьми тысяч жителей, а через тринадцать лет – уже девять тысяч, и в их числе сто купцов. В городе было сорок улиц, три площади, земская больница, приходское и уездное училища, мужская и женская гимназии, банк, аптека, в которой можно было купить сельтерской воды, десять кирпичных заводов, почти два десятка толстых усатых городовых с начищенными до блеска бляхами, одиннадцать постоялых дворов, семь кабаков, полностью укомплектованных пьяницами, тридцать три кузницы, четыре канатные фабрики, канатами которых можно было опутать не только Тамбовскую, но и прилегающие к ней губернии, две библиотеки, шесть общественных бань и скотобойня. Елатомские купцы торговали хлебом, поступавшим к ним из Моршанска. В год через пристань на Оке проходило до семисот тысяч пудов хлеба. Из них полмиллиона пудов отправлялось вверх по Оке. Большая часть из этих полумиллиона пудов шла в Петербург. Кстати говоря, в прямом смысле Елатьма тоже цвела – в ней и вокруг нее насчитывалось почти девять сотен плодовых садов. О красоте Елатьмы и ее фруктовых садов имеется письменное свидетельство. «Местность очень красивая, и очень тихо тут. Шума никакого. Все фруктовые сады», – сообщает в письме брату Василий Суриков, приезжавший в девятьсот третьем году в эти места писать этюды к картине «Степан Разин». Наверное, те две недели, что Суриков жил в Елатьме, и были расцветом культурной жизни в этих местах. Если, конечно, не считать заблудившегося в сосновом лесу около Елатьмы Горького, когда он шел пешком в Муром.
Девятьсот пятый год Елатьма и уезд встретили беспорядками. В городе прошла демонстрация, которую не удалось разогнать даже конной полиции. В уезде крестьяне увозили из поместий и экономий урожай, уводили скот и уносили все, что могли унести. В селе Ардабьево они с таким энтузиазмом рубили общинный лес, незадолго до этого отнятый у них промышленником и помещиком Девишевым119, что едва не зарубили исправника, прибывшего из Елатьмы для того, чтобы призвать решительно настроенных лесорубов к порядку. Спустя сорок лет самодеятельный елатомский поэт Волков в революционной поэме «Набат», посвященной этим событиям, писал: «Жуткие слухи в усадьбы дворян заползали. Ближе и ближе несущий им гибель момент».
В тот раз «несущий им гибель момент» власти сумели остановить. Вместо чудом спасшегося исправника прислали казаков. Сто с лишним человек арестовали, судили и отправили в арестантские роты и тюрьмы. Командовал казаками мастер своего дела штаб-ротмистр Гортынский, который так усердствовал в наведении порядка, что его пришлось отозвать. Через год в память о событиях девятого января снова была устроена многолюдная демонстрация в Елатьме. На этот раз для того, чтобы успокоить елатомцев, в город приехал тамбовский вице-губернатор, выступивший в городской управе с речью, толку от которой… Тогда приступили к обыскам, которые позволили напасть на след елатомской ячейки РСДРП и арестовать ее активных участников. В конечном счете всех большевиков выслали за пределы Тамбовской губернии.
После высылки большевиков в городе и уезде наступило затишье. Капитализм, точно чувствуя, что жить ему в России осталось не больше десятка лет, стал развиваться с удвоенной силой. Жизнь в Елатьме кипела: купцы торговали хлебом, мясом, пенькой, полотном и медом, во время проведения ярмарок на центральной площади города устанавливали до пятидесяти балаганов; миллионерша Попова раскатывала по улицам на красном кабриолете, и за ней бежали мальчишки, собаки и гуси, за которыми бежали толстые усатые городовые и оглушительно свистели в свистки; лесопилка купца Попова изо всех сил трех паровых двигателей пилила лес; серно-купоросный и красочный завод купцов Семизоровых сернокупоросил и красил по двенадцать часов в сутки с часовым перерывом на обед; в шести городских банях народ парился до такого состояния, что холодная вода, в которую ныряли после парилки, вскипала; в городском саду на летней эстраде члены театрального кружка ставили «Живой труп» и «Дядю Ваню», а за эстрадой, в зарослях бузины, вовсю курили и кашляли гимназисты, стараясь побыстрее повзрослеть; в читальных залах двух городских библиотек с утра и до вечера читали дамские журналы с выкройками, детективы и биржевые ведомости, в чайной Елатомского общества трезвости люди с постными лицами пили чай вприкуску с брошюрами о вреде алкоголя, в городской аптеке нарасхват шли шпанские мухи, порошки от похмелья и леденцы «Монпансье» в жестяных коробочках; в семи кабаках пьяные купцы, матросы с пароходов и буксиров, девицы легкого поведения, извозчики и приехавшие в город на ярмарку крестьяне без перерывов на обед пили водку с пивом из граненых стаканов, которые выпускала стекольная фабрика купца Гусева.
Кстати, о крестьянах. В елатомском краеведческом музее хранится вексель, датированный шестнадцатым годом, в котором написано, что крестьянин села Большое Ардабьево Елатомского уезда Спиридон Арсеньев Козлов занял у своей жены Серафимы Дмитриевой Козловой в долг триста рублей денег без процентов, сроком до востребования, а буде его, то есть долг, по первому требованию не уплатит, то вольна она, Козлова, просить о взыскании и поступлении по закону120. Так и вижу, как Спиридон ночью, дождавшись, когда уснет жена, тихонько, стараясь не скрипеть половицами, ищет этот проклятый вексель, чтобы его проглотить не жуя. Серафима шарит ногой под лоскутным одеялом и, не находя мужа, отрывает от подушки тяжелую ото сна голову, чтобы посмотреть…
– Шпи, Фима, шпи, – шепчет ей муж. – Это я квашу попить вштал. Шашда мушает. Долшно от шеледки, – шамкает он набитым векселем ртом, гладит жену по голове, и она засыпает чутким и тревожным, как у всех кредиторов, сном.
«Дурак ты, Спирька, – думает она засыпая. – Как есть дурак. Вторую копию жрешь и того, вахлак, понять не можешь, что оригинал… Не там ты шаришь… Хотя бы до утра дотерпел, чтобы при свете…»
Капитализм. Товарно-денежные отношения. Не то чтобы бессмысленные, но уж точно беспощадные.
Октябрь семнадцатого года добрался до Елатьмы лишь в конце февраля восемнадцатого. Правду говоря, в городе его никто и не ждал. Большевистская ячейка была в уезде, в селе Сасово. Руководил ею некто Андрей Янин, приехавший из Петрограда. Уже в начале декабря семнадцатого в Сасове было получено известие о перевороте в столице. Немедленно вышедшие из подполья большевики провели съезд представителей крестьян, солдат и рабочих, создали ревком, объявили о прекращении в уезде власти Временного правительства и провозгласили власть Советов. В самой Елатьме все было тихо. Там вообще не было большевиков. Там и пролетариата было с гулькин нос. В город, спасаясь от революционно настроенных крестьян, приезжали землевладельцы и привозили из имений имущество, которое удалось спасти от разграбления. Помещик Девишев привез в Елатьму все запасы крахмала со складов своего крахмального завода и бесплатно раздал его горожанам. Видимо, было у него предчувствие, что новая власть, когда доберется до Елатьмы, отнимет у него и крахмал, и завод.
В первый раз устанавливать советскую власть в Елатьме приехали большевики из Тамбова. Было их трое. Елатомские власти думали, думали, что делать с этой троицей, и… решили их отпустить. Между тем в окрестностях города шныряли вооруженные отряды солдат, дезертировавших с фронта. По ночам эти отряды грабили дома обывателей. Вернее, пытались грабить. Для борьбы с грабежами и пожарами в городе была организована боевая дружина, состоявшая в основном из офицеров и юнкеров, собравшихся со всего уезда. На городских колокольнях были установлены пулеметы. Дружину, состоявшую из восьмидесяти человек, возглавил двадцатилетний помещик Елатомского уезда штабс-капитан Аваев. Начальником штаба Аваев назначил корнета одного из драгунских полков Покровского. Был этот корнет всего на год старше своего командира. Финансировала мероприятия по защите города от большевиков Мария Андреевна Попова. Некоторые даже утверждают, что именно она, а не городской голова Фруктов, руководила обороной Елатьмы.
Во второй раз устанавливать советскую власть в Елатьме отправился отряд кавалерии и пехоты из Сасова. Командовал им… Впрочем, все равно, кто командовал, поскольку город красные не взяли. Часть отряда вместе с незадачливым командиром белые заманили в Елатьму, разоружили и посадили в тюрьму, а оставшаяся часть просто разбежалась.
В третий раз устанавливать советскую власть в Елатьме пришел отряд красногвардейцев, состоявший из двухсот кавалеристов и трехсот пехотинцев, усиленный тремя артиллерийскими орудиями. Командовал отрядом сам Андрей Янин. Из Петрограда ему прислали винтовки и патроны. Все это воинство выступило из Сасова и подступило к Елатьме аккурат двадцать третьего февраля восемнадцатого года. Большевики с трех сторон окружили город и пошли на штурм. Правду говоря, отряд красных был мало похож на воинское подразделение – это были обычные крестьяне, большей частью мордовские, думавшие, что вернутся из похода, навьюченные мешками с награбленным добром, но когда с городских колоколен по цепям наступавших ударили пулеметы… Праздник, о котором потом так долго говорили большевики, пришлось отменить.
Поделиться книгой: