Помоги проекту - поделись книгой:
Через год после его смерти в Котельниче появилась первая марксистская группа, которой руководила Елена Крумзе, сосланная из Петербурга в Котельнич по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Она долго в Котельниче не задержалась и в 1901 году уехала в Вологодскую губернию, по месту ссылки мужа, но кружок остался, и… через четыре года в Котельниче забастовала спичечная фабрика Зубаревых. Забастовка была экономической, требования скромными, но баловства со спичками хозяева не потерпели и всех зачинщиков уволили.
Еще через год большевистские прокламации были не только расклеены по всему городу, но даже брошены в почтовый ящик уездному исправнику. Во время чтения царского манифеста 17 октября пятого года собралась толпа в триста человек у здания земской управы. Требовали упразднить полицию, пели «Марсельезу», ходили по улицам, у здания местной тюрьмы кричали: «Свободу преступникам!», призывали арестантов бить стекла, но при виде воинского патруля немедленно разбежались.
Несмотря на забастовки, кружок марксистов, волнения крестьян в уезде, прокламации, которые распространяли даже гимназисты, город жил своей жизнью и не переставал развиваться, чтобы успеть к тринадцатому году выйти на те показатели, которые советские экономисты еще долго будут сравнивать с… Они бы и сейчас сравнивали, если бы Советский Союз не приказал долго жить.
В самом начале двадцатого века через Котельнич прошла железная дорога, которая шла из Перми в Вятку, из Вятки в Вологду, а из Вологды в Петербург. То есть сначала-то она могла и вовсе пройти через соседний Орлов, но в результате долгой, упорной подковерной борьбы, в которой Орлов поддерживала Вятка, поскольку по предварительному плану дорога должна была пройти через Орлов, Кологрив и Чухлому… Короче говоря, после того, как котельничане, дошедшие в своих настойчивых просьбах до министерств путей сообщения и финансов, всех, от кого зависело принятие решения, убедили, уговорили, умаслили и подмазали, дорога прошла через Котельнич, а Орлов… до сих пор простить Котельничу этого не может.
Строительство дороги закончилось в девятьсот пятом году, а вот мост чрез Вятку у Котельнича сдали в эксплуатацию только через четыре года. Все четыре года поезда шли по временному деревянному мосту, но и по временному из Петербурга в Вятку и обратно каждый день проходило четыре поезда, а по субботам и воскресеньям два дополнительных. Увы, железная дорога привела к снижению оборотов Алексеевской ярмарки, но при этом общий торговый оборот самого Котельнича вырос к тринадцатому году до пяти миллионов рублей, что было больше оборотов ярмарки почти в двадцать пять раз. Местные острословы тогда говорили, что до открытия железной дороги в Котельниче яйца стоили гривенник, а баба – рубль. После открытия – баба гривенник, а яйца – рубль. Шутка, мягко говоря… но
Перед самой первой мировой Котельнич наконец созрел для проведения в городе водопровода. Дозрел-то он, конечно, раньше – разговоры о том, что водопровод городу необходим, велись уже больше тридцати лет, но в июле девятьсот двенадцатого года произошла его закладка, а в ноябре того же года он заработал. Денег на строительство не хватало – пришлось взять ссуды у губернского и уездного земства, и еще часть денег была дана по решению Николая Второго. Воду для водопровода брали из Вятки и фильтровали ее через американские фильтры. Жителям города выдали специальные металлические жетоны, и они могли по этим жетонам покупать воду из специальных водоразборных будок. Сто ведер стоили тридцать копеек. Водопроводные трубы были деревянными, из лиственницы, и потому не гнили и не зарастали ржавчиной. Эти деревянные трубы нет-нет да и находят коммунальщики при ремонте водопроводных сетей. Отрезок трубы, который нашли семь лет назад, теперь украшает витрину краеведческого музея. Некоторые котельничане, как сказали мне в музее, убеждены, что часть труб городской водопроводной сети до сих пор… но нынешнее водопроводное руководство это решительно отрицает. Как бы там ни было, а водопровод исправно служил городу весь двадцатый век.
Кроме водопроводной в Котельниче была телефонная сеть, но только у тех, кто мог себе позволить такое дорогостоящее удовольствие. Из улиц, замощенных камнем, нельзя было составить не только сеть, но даже и авоську. Из шестнадцати километров городских улиц было замощено только три километра улицы Московской. Редкие керосиновые фонари освещали заросшие травой… Впрочем, нет. Не заросшие. Местные жители выпускали на них пастись скот, и тот не токмо ощипывал траву у домов, но и, бродя по городу, объедал дочиста все зеленые насаждения. Городская дума еще в 1892 году даже принимала специальное постановление «О недопустимости скота бродить по городу Котельничу». Бродячий скот задерживала полиция, о таковом задержании делались публичные объявления по городу и уезду, владельцев скота штрафовали, штрафовали, и… ничего не помогало.
Первая мировая началась для Котельнича прибытием эшелонов с резервистами для отправки на фронт. Набралось их около шести тысяч, кормили их плохо, и шестого июля четырнадцатого года они стали громить лавки, магазины и склады. Много не успели разгромить – подоспела полиция, убила десять человек, дюжину ранила и порядок навела. Несмотря на порядок, обыватель был напуган. В длинной череде последующих испугов это был лишь первый. Из котельничан укомплектовали пехотный полк, и развернули в городе несколько госпиталей. Испуг перешел в патриотический подъем – заказали икону «Знамение августовской победы 18 сентября 1914 года», дежурили в больницах возле раненых, устраивали им концерты и покупали для них продукты. Последние к семнадцатому году подорожали в три с половиной раза.
Февральскую революцию встретили восторженно. Духовые оркестры играли «Варшавянку», «Отречемся от старого мира» и «Смело, товарищи, в ногу». Отрекались и смело ходили по улицам в ногу с красными бантами на груди. Власть между тем как была в руках городской думы, так в них и оставалась. В апреле образовался Совет рабочих и солдатских депутатов, но… сидел тихо и не высовывался. Сторонников Совета в городе было очень мало. Гласные думы Бабинцев и Куршаков организовали отряд самообороны, и в Котельниче все было тихо вплоть до ноября. В ноябре большевики начали агитацию среди рабочих и в воинском гарнизоне. Агитация шла плохо. Все же была организована группа в тридцать активистов, которая провела подпольное собрание и потребовала восьмичасовой рабочий день, выборов рабочих комитетов на предприятиях, организации союза металлистов, союза кожевенников и кружка изучения устава партии большевиков. Власть, в планы которой организация кружка по изучению большевистского устава не входила, активистов арестовала. В ответ большевики… В ответ власти… Так продолжалось до шестого декабря. В этот день на железнодорожную станцию Котельнич прибыл состав с летучим отрядом из шестидесяти балтийских матросов. Оказывается, рабочие спичечной фабрики собрали денег и отправили в Петроград гонца за помощью.
Помощь приехала, окружила город, штурмом взяла штаб самообороны, арестовала уездного комиссара, изъяла в ходе обысков по всему городу сотни винтовок и гранат. На следующий день большевики объявили о создании временного революционного комитета и передаче ему всей власти в городе и уезде. Само собой, ни городская дума, ни гласные уездного земства новой власти не признали. Более того, в местной прессе началась кампания по дискредитации большевиков, которая продолжалась почти две недели. Через десять дней думу распустили, гласных арестовали, а для управления городом выбрали комиссию во главе с солдатом, поскольку все кухарки в ужасе попрятались и еще не были готовы управлять государством.
Население новую власть не поддержало. Купцы закрыли лавки, а чиновники перестали ходить на работу. Еще и левые эсеры, у которых в уездном совете, в отличие от большевиков, было большинство, взяли и все деньги из местного отделения госбанка спрятали в тайнике. Да и с какой, спрашивается, радости, поддерживать новую власть, которая уже через месяц своего правления начала отбирать у граждан продовольствие и отправлять его в Петроград. В январе восемнадцатого в столицу отправилось десять вагонов зерна и двести голов скота. Через два месяца состоятельных граждан Котельнича обложили контрибуцией в триста тысяч рублей. Деньги каждый из списка состоятельных граждан должен был внести в казначейство в трехдневный срок. Балтийские матросы, которые в Котельниче занимались реквизициями и взыскивали налоги, на своем штабе вывесили черный флаг с надписью «Анархия – мать порядка». Начались ежедневные обыски и расстрелы. Обыватель уже не был напуган – он просто умирал от страха. Надо сказать, что не только обыватель боялся балтийских матросов – новая власть их тоже побаивалась. Так побаивалась, что послала в Петроград гонца, чтобы утихомирить ту помощь, которую прислали в прошлый раз.
Новая помощь представляла собой десант из четырнадцати петроградских коммунистов. Их лидер Удалов опирался на штыки отряда Красной гвардии. В марте на третьем съезде Советов… эсеры заблокировали все решения большевиков и избрали своего председателя. Съезд строго спросил у командира балтийских матросов Журбы, куда он дел средства, полученные от населения, которое обложил чрезвычайным налогом. Журба не стал уходить от ответа – он просто пообещал установить в зале пулеметы и всех делегатов… Уж как удалось его уговорить не делать этого – не знаю. Может, объявили перерыв в прениях, и все пошли пить чай с баранками в буфет, а может, и не чай, а коньяк из дореволюционных купеческих запасов. В результате за перегибы, самоуправство, самовластие, неподчинение Совету рабочих и крестьянских депутатов Журбу… не тронули, но арестовали его заместителя, председателя Временного революционного комитета и уездного совета большевиков, а также его секретаря. В том же месяце Журбу попыталась утихомирить чрезвычайная следственная комиссия Уральского совета, но в ответ на предложение сдать оружие тот предложил взорвать Котельнич. Все же после переговоров отряд согласился покинуть город и, к громадному облегчению всех котельничан, укатил вместе с командиром в Петроград для подтверждения своих полномочий. Ходили упорные слухи, что вместе с Журбой укатили в Петроград экспроприированные у бывших экспроприаторов золото и драгоценности90.
Отъезд балтийцев ненадолго разрядил обстановку – начиналась Гражданская война. В мае на станцию прибыла взрывчатка на имя владельца аптеки Федорова. То есть прибыла не взрывчатка, а подозрительный груз, про который бдительные железнодорожники сообщили местным чекистам. Ящики вскрыли, сопровождающих груз расстреляли, дом Федорова взяли штурмом, и самого Федорова тоже расстреляли. В июне в город под видом мешочников прибыла группа белых офицеров. Они хотели отбить у большевиков семью Николая Второго, которую, по их данным, должны были перевезти в Котельнич в связи с тем, что на Екатеринбург наступали части Колчака. Освобожденную царскую семью предполагалось на катерах доставить в Архангельск. Не успели офицеры…
В июле большевики решили поставить большую кровавую точку в политической борьбе с левыми эсерами, разоружили штаб левых эсеров и расстреляли лидеров. В сентябре в Котельниче, окруженном крестьянскими восстаниями в волостях со всех сторон, начался красный террор. Были расстреляны председатель уездного совета народных судей, урядник, исправник, пристав, земский начальник, два учителя и владелец чугунолитейного завода. За контрреволюционную агитацию был расстрелян не кто-нибудь, а первый председатель Совета рабочих депутатов. Революция не то чтобы пожирала своих детей – она жрала всех подряд. И все это на фоне непрекращающейся продразверстки, к которой добавилась национализация.
К маю восемнадцатого года национализировали спичечную фабрику, чугунолитейный завод, механические мастерские, гостиницы, столовые, чайные и даже железнодорожный буфет. Крупяной завод и все имущество купцов Кардаковых были национализированы еще в семнадцатом. Сначала завод передали на хранение последнему и теперь уже бывшему владельцу. Потом Петр Кардаков работал на этом заводе мастером-инструктором, потом заведовал артелью инвалидов «Геркулес». Именно так – артелью инвалидов «Геркулес». Потом стал «лишенцем», потом уехал с семьей на Урал, потом завод от небрежения рабочих сгорел.
В двадцатом году построили городскую электростанцию, а через год начался нэп, ожили кустари, полумертвая частная торговля и кооператоры. В двадцать третьем вновь открылась Алексеевская ярмарка, и ее оборот за два года вырос с полумиллиона до почти миллиона уже советских рублей. К двадцать пятому закончили строить железную дорогу на Нижний, а утром двадцать шестого мая двадцать шестого года деревянный Котельнич загорелся и горел до тех пор, пока две трети города не выгорело. Конечно, сначала думали, что быстро потушат, конечно пожарных не оказалось на месте, конечно дул сильный ветер, который перенес искры на склад пакли и льна, конечно в тот день, как на грех, часть льняной кудели подсушивали на крыше… Центр города горел так, что по улицам валялись сгоревшие заживо поросята, куры и гуси. У сгоревшего рыбного склада ели жареную рыбу, от бакалейного склада по мостовой текли ручьи расплавленного сахара, и те, кто пошустрее, наматывали на палки быстро застывающие сахарные комья. Впрочем, большей части котельничан было не до сладкого – в ужасе бежали они к Вятке, чтобы спастись на плотах, бывших у берега, но даже и плоты приходилось время от времени поливать водой, поскольку они то и дело загорались от страшного жара. Люди стояли по горло в воде. К вечеру выгорело восемьдесят процентов общественных зданий и полторы сотни частных домов, две церкви и городской собор. Погибло семь человек, и семь тысяч стались без крова. В одной из центральных газет писали: «С холма, где стоит уцелевшая от огня больница, Котельнич напоминает раскопки древнегреческого города, погибшего от стихии тысячи лет назад».
Поначалу хотели оставить Котельнич поселком, но уездные власти сумели доказать губернским, что город нужно восстановить. И стали восстанавливать. Помощь приходила из разных городов. Из Тулы пришел вагон муки, из Твери – пять тысяч рублей, из соседнего Яранска – четыре тысячи пудов хлеба. Говорили, что даже английские докеры из пролетарской солидарности собрали триста тысяч фунтов и послали их в Котельнич. То ли дошли они, то ли нет…
Несмотря на то что восстанавливали город изо всех сил, всех сил не хватало. Было много беспорядка, чертежи на постройку домов не давались, и в отчете местного ОГПУ писали: «Технический состав объясняет производителям работ план работ словесно…» Воображаю эти словесные многоэтажные планы… Ну и воровство стройматериалов со складов тоже никто не отменял. Жили так скученно, что на каждого жителя приходилось лишь два квадратных метра жилой площади. Только через шесть лет население города по численности сравнялось с допожарным.
Нэп, как и все хорошее, быстро кончился. Алексеевскую ярмарку закрыли навсегда. Горожан, сдававших комнаты тем, кто приезжал на ярмарку, за нетрудовые, по советским понятиям, заработки просто лишили избирательных прав. Сделали, как тогда говорили, «лишенцами». Попасть в лишенцы во второй половине двадцатых было легко. Даже слишком легко. К примеру, за частную торговлю, за нетрудовые доходы, за использование наемного труда, за принадлежность к религиозному культу, за службу в полиции, за то, что ты жена, или муж, или сын, или дочь, или отец, или мать лишенца. К тридцатому году частной торговли в Котельниче почти не осталось. Сразу поднялись цены. Да и за свои деньги нужно было простоять ночь в очереди у магазина, чтобы попытаться купить пару галош, которую уже ставшие советскими продавцы успели продать знакомым. Горожане стали писать жалобы91, а власть стала складывать их под сукно. Началась обычная советская жизнь с ее лозунгами, митингами, партийными собраниями и чистками, репрессиями, доносами, облигациями государственного займа, которые можно было добровольно и с охотой купить92, но никак нельзя продать, ссылками и голодом.
В тридцать четвертом, когда «порядок при Сталине» по шкале твердости достиг почти невозможных величин, в горторге обнаружилась сорокатысячная растрата. Котельнич и вообще не был в передовиках – план по покупке облигаций регулярно не выполнялся, несмотря на грозные окрики городского и областного начальства, несмотря на бесчисленные резолюции партийных и беспартийных собраний, которые клеймили позором механический завод, промкомбинат, союзы транспортников, строителей, промкомбинат и психиатрическую лечебницу, поскольку именно эти организации не выполнили… опозорили… поставили на черную доску…
Периодически власти устраивали чистки госаппарата и предприятий. Проходили собрания, на которых работники предприятий, замордованные бьющей ключом общественной жизнью… изо всех сил отмалчивались. Были, конечно, и те, кто «сигнализировал». К примеру, газета «Деревенская жизнь» во время одной из чисток писала: «Аптека является убежищем для всех чуждых и классово враждебных элементов. Не пора ли удалить семью живоглотов?» Впрочем, это был еще только двадцать девятый год – могли вычистить с работы, из партии, наложить взыскание или оштрафовать, пусть и на крупную сумму. В тридцать седьмом люди начали исчезать. В тихом захолустном Котельниче было арестовано невиданное количество японских и эстонских шпионов, троцкистов и членов кулацко-диверсионных групп. В тридцать седьмом репрессировали пятьдесят человек, а в тридцать восьмом – тридцать девять. Расстреляли тридцать одного, и двадцать семь отправили в лагеря на разные сроки.
И все же. В тридцатые запустили кирпичный и лесопильный заводы, фабрики стройдеталей и трикотажную, МТС, открыли амбулаторию, среднюю школу, стадион, баню, педагогический техникум, детскую больницу, медицинское училище и музыкальную школу. Планы были грандиозные – построить новую электростанцию, работающую на торфе, два машиностроительных завода, железную дорогу до Йошкар-Олы, новый вокзал, комбинат по переработке льна, но… в тридцать четвертом образовался Кировский край, и стали развивать Киров. Удалось только закрыть и разобрать на кирпичи Предтеченскую церковь и Троицкий собор.
И все же. Жить стало лучше, стало веселее. Помните два квадратных метра жилой площади, которые приходились на котельничанина после пожара двадцать шестого года? Через десять лет эти два квадратных метра превратились почти в три. И вот еще что. Год за годом в Котельничском городском Совете рабочих и красноармейских депутатов уменьшалось количество рабочих и кухарок, способных управлять государством. Если в двадцать седьмом году домохозяек было одиннадцать, а рабочих от станка десять, то в тридцать девятом домохозяек не было вовсе, а рабочих осталось всего трое. Все остальные депутатские места были отданы избирателями служащим. Не всеми, конечно, избирателями. При обязательности хождения на выборы половина котельничан, имеющих право голоса, умудрялась не принимать участия в народном волеизъявлении. И это при том, что в буфетах при избирательных участках всегда были пиво, пирожки с повидлом и бутерброды с копченой колбасой.
На этом краткий обзор довоенной жизни Котельнича можно было бы и закончить, если бы не одно событие. В тридцать третьем году в Котельнич приехал из Казани гидрогеолог Сергей Георгиевич Каштанов. Искал он в районе Котельнича по заданию Камстроя подземные резервуары воды, поскольку водопровод, сработанный еще в двенадцатом году, перестал справляться с задачами, которые ставили перед ним городской Совет рабочих и красноармейских депутатов, а также районный комитет партии. Источники воды он нашел – это были ключи, которые били под высоким берегом Вятки. Вода, правда, была со слишком большим содержанием солей кальция и для водопровода не годилась. Пока Каштанов искал воду, загорал и купался, он совершенно случайно в месте, которое называлось Соколиной горой, нашел кости древних ящеров пермского периода. О своих находках он написал письмо в Москву, в Палеонтологический институт Академии наук, и небольшое сообщение в журнал «Природа», в котором предположил, что нашел останки пермских рептилий – парейазавров93. На следующий год в Котельнич приехала экспедиция московских палеонтологов под руководством А. П. Гартман-Вейнберг, которая сумела найти возле Соколиной горы два полных скелета и два черепа парейазавров. Эти парейазавры были размером с годовалого бегемота или большую свинью – мирные и растительноядные. Бродили они по пермским полям, болотам и теплому мелководью, задумчиво жевали травянистые папоротники, сигиллярии и все то, что можно было жевать в пермском периоде. На партсобраниях друг друга не ели, облигаций государственного займа их никто покупать не заставлял, на митинги они не ходили и резолюций не принимали. И умирали от вполне естественных причин – то сожрет их какой-нибудь хищный и клыкастый горгонопс, то залезут они ненароком в глинистое болото и там утонут, да при этом станут кричать, и тут прибежит на крики горгонопс, съест их и тоже утонет… Но так, чтобы друг друга лишить прав или, не приведи Господь, отправить валить араукарии с саговниками – этого и в мыслях никогда не было. Если бы жителю предвоенного Котельнича предложили переселиться в теплый, без зимних морозов, пермский период, да разрешили бы под огород взять столько земли, сколько… Но вернемся в предвоенный Котельнич.
Война приближалась к городу постепенно. Поначалу-то и заметно ее не было – только стало больше военных эшелонов, проходивших через железнодорожную станцию на запад, только в сороковом открыли военный госпиталь, только появилась в Котельниче в мае сорок первого переселенная с Украины летная школа, только заняли городское футбольное поле учебными самолетами, только усилились перебои с продуктами, только за опоздание на работу можно было получить срок.
С началом войны вырыли щели возле домов, ввели светомаскировку. Не то чтобы немец с первого дня войны бомбил Котельнич, а просто в середине октября сорок первого караул у моста через Вятку обнаружил в небе неизвестный самолет, который пролетел и был таков. Думали, разведчик. Пока думали – он и улетел. Секретарь райкома доложил, как и положено, в Кировский обком. Еще раньше, в июне, постовой охраны того же моста увидел человека, который зарисовывал мост за пределами охранной зоны. Думали, шпион. Пока думали, пока докладывали по команде – он и скрылся. Искали даже с собаками – не помогло.
Начиная с июля сорок первого в городе стали размещать эвакуированных из северо-западных областей – Псковской, Новгородской и Ленинградской. Только детских учреждений в Котельнич эвакуировали восемнадцать. Население города росло не по дням, а по эшелонам. Уезжали на фронт мужчины, и приезжали дети, старики и женщины. Развернули четыре эвакогоспиталя на три с половиной тысячи коек и стали жить военной жизнью: работать без выходных, получать по карточкам хлеб, голодать, получать в столовой мучную подболтку – пять граммов муки на стакан кипятку, ремонтировать танки, шить гимнастерки, вскапывать клумбы и малопроезжие улицы под картошку, капусту и свеклу. Не хватало всего. Снятым кровельным железом с дровяных сараев крыли крышу эвакогоспиталя, открученные в жилых домах водопроводные краны устанавливали в дом, где разместилась эвакуированная психиатрическая лечебница, электропроводку из районной библиотеки, дома культуры, аптеки и пивного склада сняли и поставили в здания, занятые школами и общежитиями. К тем, у кого было больше трех квадратных метров жилой площади на человека, по решению горсовета могли подселять не обеспеченных жилплощадью граждан. Собирали грибы и ягоды для нужд Красной армии и валили лес. Норма – сто кубометров на человека. Отвезут тебя в тайгу на месяц, или два, или три – и ты его валишь94.
Со второй половины сорок четвертого года эвакуированные понемногу стали уезжать домой, и население Котельнича сократилось почти на треть – с тридцати двух до двадцати двух тысяч. В сорок девятом запустили небольшой маслозавод, а за ним и черепичный. Во всем остальном… Даже к шестидесятому году на каждого горожанина приходилось по четыре квадратных метра жилой площади. Нет, что-то, конечно, делалось. В пятьдесят втором директор одной из школ писал в газете «Ударник», что необходимо отобрать у улицы Ленина ее название и приискать ему, то есть названию, более приличную улицу. Уж больно та, что есть, нехороша – и коротка, и кончается тупиком, и проходит через мусорную свалку. Улица Кирова ничуть не лучше. Идет по оврагу, кривая и… тоже упирается в тупик.
В сорок восьмом и сорок девятом годах в Котельнич приехала еще одна палеонтологическая экспедиция. Руководил ею ученик Ивана Ефремова. Результаты были удивительными – одиннадцать полных скелетов пермских рептилий. К ученику приезжал в гости учитель. Именно там, в Котельниче, задумал он новую науку о закономерностях образования процессов захоронения ископаемых остатков организмов и назвал ее тафономией. Конечно, тут хорошо бы добавить, что там же, в Котельниче, задумал Иван Антонович романы «Туманность Андромеды», «Лезвие бритвы» и «Таис Афинская», но… чего не было, того не было. Правду говоря, и насчет тафономии есть сомнения, но… вернемся в послевоенный Котельнич, который в шестьдесят третьем году повысили в статусе – из города районного подчинения сделали городом областного.
В связи с этим уже через год заасфальтировали главную улицу – Советскую, замостили булыжником еще несколько улиц, высадили семь тысяч деревьев, кустарников и понастроили грандиозных планов по развитию города. Мечтали о строительстве завода тяжелого машиностроения с тремя тысячами рабочих и завода радиоэлектроники с четырьмя тысячами рабочих, мечтали о… Короче говоря, все вышло точно так же, как и с довоенными планами построить железную дорогу до Йошкар-Олы, новый вокзал и комбинат по переработке льна. Ну и ладно. Зато работали мебельная, трикотажная, швейная и кондитерские фабрики, маслосырзавод… Кстати, о маслосырзаводе. Он и сейчас работает. Правда, владельцы его находятся уже не в Котельниче, но колбасный сыр он делает прекрасный. Я не читал о том, что он хороший, и мне не рассказывали аборигены об этом – я просто его купил в магазине при заводе и попробовал. Сразу вспомнилось детство, длинная очередь в молочный отдел гастронома, ворох серой оберточной бумаги на весах, которой и вообще не жалели, но особенно не жалели тогда, когда с другой стороны прилавка стоял ребенок…
Из грандиозного удалась только постройка элеватора. Его начали строить на высоком берегу Вятки еще в пятьдесят третьем году. Думали, что по реке будут подплывать к элеватору баржи с зерном и по специально прорытому подземному тоннелю это зерно в вагонетках будут поднимать к элеватору, который отстоит от берега метров на сто. И построили. И элеватор, и тоннель, и даже, кажется, завезли вагонетки. Вот только потом оказалось, что никто зерно возить в Котельнич не собирается. Тем более на баржах. Тем более по сильно обмелевшей Вятке, на которой давно нет никакого судоходства. Теперь от заброшенного элеватора и особенно от подземного туннеля нужно отгонять любителей лазить там, где этого делать не следует. Впрочем, никто никого не отгоняет и при желании…
К семидесятым годам трудами палеонтологических экспедиций из Москвы стало ясно, что по количеству окаменелых останков парейазавров на душу населения Котельнич занимает едва ли не первое место в мире. К тому времени Котельничское местонахождение окаменелых останков пермских ящеров решением Кировского облисполкома было утверждено в качестве палеонтологического памятника природы федерального значения. В девяностом году в Котельниче даже начал проводить раскопки московский палеонтологический кооператив «Каменный цветок», который создал предприимчивый московский палеонтолог Дмитрий Сумин – сотрудник Палеонтологического института еще советской Академии наук. И тут пошли находки одна интереснее другой. Оказалось, что под Котельничем кладбище не только парейазавров, но и множества останков других, более мелких ящеров и даже предков млекопитающих. Нашли, к примеру, небольших, размером с кошку, длиннохвостых рептилий, которые, скорее всего, жили на деревьях и были чем-то вроде обезьян пермского периода. Они еще откладывали яйца, но уже были теплокровными. Назвали их суминиями. Ну понятно почему, хотя в Вятском палеонтологическом музее мне говорили, что нашел скелеты суминий человек с совсем другой фамилией, но его тоже не обидели. Нашли дицинодонтов – ужасных на лицо клыкастых ящеров и добрых внутри, поскольку зубов у них не было и перетирали они свою растительную пищу деснами, а клыками лишь разрыхляли… Впрочем, суть не в клыках, а в том, что большое количество всех этих палеонтологических редкостей было вывезено кооперативом «Каменный цветок» на специализированные палеонтологические аукционы в Германии и Соединенных Штатах. Тогда же, в девяностых, на шереметьевской таможне у частного лица конфисковали два черепа парейазавра, которые вернули Палеонтологическому институту, а вот котельническому музею этих черепов, по словам знающих людей, не видать, как… Так и лежит в музее под стеклом настоящий окаменелый скелет парейазавра с приставленным к нему муляжом черепа. Муляж, правда, искусно сделан. Редкий экскурсант отличит его от настоящего95. Четыре года кооператив «Каменный цветок» вел раскопки в Котельниче. И все эти четыре года окаменелые останки парейазавров, суминий и дицинодонтов…
И все же. Один скелет парейазавра, тщательно препарированный, привезли в Котельнич на выставку из Палеонтологического института. Выставка вызвала такой интерес у местных жителей, что энтузиасты решили организовать в городе палеонтологический музей. Среди этих энтузиастов был… Дмитрий Сумин. Вы думали, у нас тут черно-белое кино… Нет, цветное. Вторым энтузиастом, которого, собственно, и можно считать создателем музея, был Альберт Хлюпин, принимавший самое деятельное участие в раскопках и препарировании экспонатов. Он и был первым директором этого музея. У музея оказалась трудная судьба. Первые годы он висел на тонкой ниточке энтузиазма, потом ниточку районные власти обрезали, и пришлось временно переехать в Киров, потом вернуться в Котельнич, потом музей окуклился и стал бабочкой в Кирове, а в Котельниче
В 2012 году в Котельниче открылся «Парк пермского периода», представляющий собой восемнадцать огромных муляжей мезозойских динозавров из стеклопластика, сделанных в Китае на заказ и расставленных по берегам протекающей через город речки Балакиревицы. Внимательный читатель спросит: а какое, собственно, отношение имеют мезозойские чудовища к пермским парейазаврам и дицинодонтам? Да никакого и не имеют. Просто турист к пермским ящерам вряд ли пойдет – уж очень они не авантажные. Ни циклопических размеров, ни острых зубов в три ряда… Парейазавры еще размером со свинью, а какие-нибудь перплексизавры и вовсе не больше обычной крысы. Ну кто, спрашивается, на таких пойдет смотреть… Другое дело, что сначала в парке планировались динозавры, а потом, как обещал губернатор, строительство палеонтологического музея, в котором эти пермские ящеры будут представлены непременно, а потом… губернатора посадили, и, кроме динозавров, никого в парке нет. Зато они страшно рычат из спрятанных в них динамиков, и посетителей, особенно детских, от них за уши не оттащишь.
Градообразующее предприятие в Котельниче во времена Советского Союза так и не построили. Может, это и хорошо, а не то разорилось бы оно в перестроечные времена и лежало бы теперь в руинах, а его бывшие рабочие разъезжались бы по разным городам в поисках заработка. В Котельниче, конечно, космических ракет и истребителей пятого поколения не производят, зато крышки для консервирования, пластмассовые сиденья для унитазов, теплые пижамы, трусы, плавленый сыр, детский гематоген и деревообрабатывающие станки – отменного качества. А какие местная швейная фабрика шьет куртки и пальто… Их почти в Котельниче и не продают – сразу везут в Москву, а уж там за ними очередь стоит. Короче говоря, если у вас нет теплой пижамы, износились трусы или пальто, сломалось сиденье унитаза, нечем закрыть банки с вареньями и соленьями, дети хотят гематоген и плавленый сыр, а двор завален необработанной древесиной – приезжайте в Котельнич, не пожалеете. Какие здесь делают рубительные машины и брусующие станки…
Если все же вам не нужны ни крышки, ни пижамы, ни брусующие станки – все равно приезжайте. Заведующая палеонтологическим музеем Наталья Спицына, если с ней договориться заранее, посадит вас в свою машину и отвезет на берег Вятки – в то самое место, где находят останки настоящих пермских ящеров. Даст вам крошечный совок96, чтобы вы не копнули слишком глубоко, кисточку, и вы, весь искусанный комарами и мошкой, перепачканный с ног до головы красной глиной, будете там счастливы, воображая себя знаменитым палеонтологом и героем парка пермского периода, пока вас не увезут обратно.
Уже уходя из палеонтологического музея, я купил два магнитика: на одном изображена панорама Котельнича с неработающим элеватором, а на втором – динозавр, которых в этих местах никогда не было97.
И последнее. Неподалеку от места, где находят останки парейазавров, на высоком берегу Вятки, есть круги. Не просто круги, а, как мне рассказывали местные жители, круги, оставшиеся от приземления инопланетян. Понятное дело, что теперь они заросли репейником, крапивой, лебедой и сорной травой, но если знать, где приложить к ним, например, ладонь или другую часть тела, то можно почувствовать тепло. В этих местах и снег быстрее тает, и земляника, если вырастет, то всегда слаще, чем в других, обычных местах. Не мудрено, что здесь устраивают свои слеты уфологи. Тогда, когда у них ремиссия, конечно, а не в периоды обострений.
БИБЛИОГРАФИЯ
Алексеевская ярмарка в Котельниче: Сб. статей / Сост. и ред. С. Д. Большаков. Котельнич, 2006. 154 с.
Котельнич. Годы и люди: Сб. ст. / Сост. и ред. А. Д. Вылегжанин. Котельнич, 1993. 95 с.
СКАТЕРТЬ АНГЛИЙСКОЙ КОРОЛЕВЫ
В Кадом я ехал из Касимова. Сначала по хорошему асфальтовому шоссе, потом по не очень хорошему, потом по плохому, потом, когда пошел грейдер в мелких, заполненных водой зубодробительных ямках, оказалось, что то, плохое, было хорошим и даже очень, потом, через два с половиной часа, за которые я проехал около ста сорока километров, показался Кадом. Не то чтобы показался издалека, как Москва на семи холмах, а так, как появляется маленький провинциальный поселок городского типа – точно гриб из-под опавшего листа. Сначала едешь по улице с частными домами, а потом… Нет, не так. Не успеваешь проехаться по улице с частными домами, как сразу же приезжаешь в центр с внушительным городским собором и крепкими, коренастыми купеческими домами, у которых, кажется, есть не только два верхних этажа – каменный и деревянный, а еще десяток подземных, и растут эти дома здесь не одну сотню лет. Насчет собора я не оговорился – он городской. Кадому пошла девятая сотня лет, и в поселки его разжаловали только в двадцатом веке, в двадцать шестом году, а до этого он был всегда городом. Правда, с екатерининских времен – заштатным, но… Начнем с самого начала.
В первый раз Кадом упоминается в Никоновской летописи под 1209 годом. Любой кадомский краевед вам скажет, что к тому времени город был уже о-го-го каким! Если и не было в нем еще кинотеатра и библиотеки, то городская баня и парикмахерская точно уже работали. Относительно того, почему город называется Кадом, существует столько версий… Одни говорят, что «Кадыма» – клич хазар к бою. Князь Святослав, разгромив хазар во второй половине десятого века, отобрал у них в качестве репараций и контрибуций этот клич и присвоил его крепости, построенной на восточной границе Киевской Руси. Другие считают, что город так назвали в честь татарского князя Кадыма. Третьи нашли в словаре Даля глагол «кадомить», означающий «ходить из дома в дом, слоняться», и бог знает почему решили, что это все о часто менявшей свое русло реке Мокше, на берегу которой стоит Кадом. Четвертые полагают, что Кадом – производное от мордовского «кадома», означающего нечто потерянное и оставленное. Понятное дело, что Кадом не потерян и не оставлен, но потеряно и оставлено Старокадомское городище, из которого мордву вытеснили славяне, и в память об этом печальном событии мордва решила назвать свое поселение Кадом. Затейливо, что и говорить. Проще всего версия пятых, а вернее, пятого, которого звали Василий Никитич Татищев. Он считал, что название города происходит от арабского «кодим», что значит «стража». И слово это принесли в здешние края камские булгары, торговавшие с местными славянами и собиравшие дань с мордвы. Впрочем, Татищев эту простую и понятную версию выдвинул еще в восемнадцатом веке. Могли ли все те, которые были после Василия Никитича, не прибавить хотя бы… Конечно, не могли.
Теперь о событии, в связи с которым Кадом был упомянут в Никоновской летописи. До прихода в те края татар оставалось еще без малого двадцать лет, и потому ни о каком сожжении и разграблении города не могло быть и речи. Для того чтобы попасть в Никоновскую летопись, кадомчанам достаточно было убить рязанского тысяцкого Матвея Андреевича. О причинах этого убийства, как вы сами теперь понимаете, историки и краеведы говорят разное. Одни говорят, что тысяцкого убили вместе с теми рязанцами, которые пришли, чтобы Кадом мордовский превратить в Кадом рязанский. Другие считают, что рязанцы под деревянным стенами кадомской крепости схлестнулись с камскими булгарами, которые совсем не собирались сокращать свою налоговую базу, отдав за здорово живешь Кадом ненасытным рязанским князьям. Третьи утверждают, что никаких камских булгар не было и в помине, а были половцы…
Так или иначе, а Кадом ко времени всех этих безобразий с рязанским тысяцким был городом. Правда, находился он не в том месте, где расположен современный Кадом, а на восемь километров выше по течению Мокши. Теперь там находится село Старый Кадом. В девяносто втором году прошлого века рыбаки со дна Мокши у Старого Кадома подняли по частям челюсть мамонтенка, которая теперь занимает почетное место в Кадомском краеведческом музее. Был мамонтенок ручным или диким, был сиротой или жил с семьей и просто потерялся, а кадомские детишки, плававшие как рыбы, затащили его в реку поиграть, и он провалился в омут – теперь уж не узнать.
В 1382 году Дмитрий Донской купил у крещеного мордовского князя Александра Уковича северо-восточную часть Мещеры, и земли, на которых стоял Кадом, стали московскими. Конечно, все было не так просто с этой покупкой – пришлось заключать отдельный договор с рязанским князем Олегом, в котором было прописано, где проходит граница между московским и рязанским княжествами.
Ко времени правления Ивана Грозного Кадом уже не одну сотню лет был городом засечной черты. Через него проходила дорога, по которой из Москвы в Астраханское ханство, в Ногайскую орду и в Заволжье ехали московские послы. Называлась эта дорога Большой Посольской. По ней же гнали табуны из Астрахани в Москву. По ней же послы возвращались обратно в Москву98. По ней же везли в Москву соль из прикаспийского озера Эльтон. По ней же, да и не только по ней, приходили татары. Вернее, набегали и отбегали, унося награбленное и уводя пленников. Кроме татар приходили ногайцы, приходили черкесы, приходили даже донские казаки – и всех этих любителей чужого добра надо было встретить, завести в непроходимые леса, навести на засады, капканы и ямы с замаскированными в них острыми кольями, надо было загодя, еще осенью, поджечь степь, чтобы лишить весной, в сезон набегов, свежей травы их лошадей, ну и наконец застрелить непрошеных гостей из луков с пищалями и зарубить саблями. Занимались организацией всех этих оборонительно-диверсионных мероприятий специальные люди, называвшиеся «стоялыми головами в поле»99. Нельзя не сказать, что среди прочих отражали все эти бесчисленные татарские и ногайские набеги местные кадомские татары, пешие и конные, давно живущие тут и частью уже принявшие православие. Они были организованы в особые татарские полки.
До самого Смутного времени засечная черта поддерживалась в полном порядке. Во время Смуты часть засек, острожков и сторожевых вышек пожгли, а что не сожгли, то разорили. Дозорные в отсутствие командиров, приказов и указаний, кто сегодня враг и откуда наступает, просто разбежались. Время было сложное – соседняя Елатьма стояла за польского королевича Владислава, а в не менее соседнем Темникове окопались сторонники Тушинского вора. В Кадоме стояли поляки и литва. Какая уж тут засечная черта… Только при Михаиле Федоровиче ее стали восстанавливать. И делать это нужно было безотлагательно, потому что крымские татары набегали на эти места весь семнадцатый век так часто, что крестьянам приходилось пахать с оружием в руках.
Мало того что Кадом был одним из звеньев засечной черты, так он еще состоял в списке городов, которые несли так называемую струговую повинность, то есть был обязан строить и отправлять струги на Дон. Расходы на судостроение раскладывались и на городское, и на окрестное население. Пришлют указ из Москвы, в котором сказано, сколько в этом году надо строить стругов, высчитает воевода сумму, необходимую для строительства, разложит ее на каждого и отправляет подьячих во все кадомские дома и окрестные деревни с селами, чтобы те собирали струговые деньги. Если кто думает, что воевода не завышал сумму строительства и не клал часть денег себе в карман… Бывало, и сами сборщики податей присваивали часть собранных денег. И земские старосты присваивали. И воеводы. Конечно, те, кто платил эти налоги, таких безобразий терпеть не желали и потому вышестоящему начальству жаловались, жаловались…
Пока Кадом исполнял роль крепости в составе засечной черты, его перенесли на то место, где он сейчас и находится. Видимо, посчитали, что новое место лучше защищено во время весенних половодий и в военном отношении выгоднее. О времени перенесения Кадома существует несколько мнений. Одни считают… Короче говоря, если все эти мнения сложить вместе и поделить, чтобы вычислить среднее, то получится, что город перенесли на новое место в период от начала двенадцатого века, еще до нашествия татар, до середины шестнадцатого века, уже при Иване Грозном, когда никакую мордву бояться было уже не нужно. На самом деле, судя по грамоте Приказа Казанского дворца, в ведении которого был Кадом при Алексее Михайловиче, перенос города произошел не ранее конца шестнадцатого века, поскольку еще в середине семнадцатого кадомчане помнили границы принадлежащих им участков в старом Кадоме. Толку, правда, от этой памяти было мало – только одна печаль, потому как все эти земельные угодья были пожалованы Старокадомскому мужскому монастырю. Помнили об этих угодьях и татарские мурзы, которым еще при Иване Грозном их раздавали за службу. Деваться, однако, было некуда. Кадомский воевода на основании указа дал монастырю бумагу, в которой говорится:
Кстати, о кадомских воеводах. Чаще всего они были из обедневших московских стольников. Воевода в Кадоме – это, конечно, не стольник в Москве и даже не полтинник, но поправить свое финансовое положение… Только не надо думать, что кадомские воеводы только и делали, что брали взятки, и вообще были медведями на воеводстве. Чижиков они не ели, а вот послами русского царя бывали неоднократно. Была такая в семнадцатом веке практика – брать из Шацкой провинции, к которой тогда был приписан Кадом, воевод и отправлять их главами посольств к иностранным государям. В 1646 году царь послал кадомского воеводу Богдана Минича Дубровского к королеве Христине в «Свецкую землю». Почти сто человек было в этом посольстве. Встретили их торжественно, с пушечным салютом. Дубровский произнес речь и поздравил шведскую королеву от имени русского царя. И кушанья подавались «на сорока осьмех блюдах», и сами блюда были искусной работы, и дорогие вина лились рекой, и никто из наших не упился и не сболтнул лишнего, и все бы хорошо, но… Христина спросила о здоровье Алексея Михайловича, не вставая с трона. Пришлось кадомскому воеводе передать королеве через толмача, что «время бы королевину величеству встать и про великого государя здоровье спросить». Толмач перевел, и Христина немедля встала и еще раз, уже стоя, о здоровье русского царя спросила.
Через два года Дубровский поехал во главе посольства в Нидерланды, а еще через двадцать лет уже другого кадомского воеводу, Богдана Ивановича Нащокина, Посольский приказ назначил своим представителем на переговорах с английским посланником. И каждый раз кадомские воеводы возвращались после дипломатической службы в Кадом. Не оставались в Москве отираться при Посольском приказе. Да и был ли в этом смысл? Приедет воевода к себе домой, в рязанскую глушь, прикажет истопить баню, напарится до полной очумелости, подадут ему стерляжьей ухи с молоками, а к ухе пирог с сомовиной, выпьет он не заморского хересу, а домашней запеканки или водки, настоянной на мещерских травах, поднимется на крепостную стену, посмотрит на тихую безмятежную Мокшу, на облака, плывущие по ней в Оку, на мужичка в заплатанном зипуне, везущего на лодке целый выводок зайцев, даст в ухо подьячему, не вовремя сунувшемуся с бумагой на подпись, вдохнет полной грудью и скажет:
– Господи, хорошо-то как!
Потом посмотрит ласково на съежившегося от страха, потирающего ушибленное ухо подьячего и добавит:
– В другой раз велю тебя, анафема, высечь. Ступай теперь. Да скажи там, чтобы наточили как следует мою рогатину. Ту, у которой тулья с серебряной насечкой. И пищаль пусть вычистят, а то еле пищит. Завтра на медведя пойду.
И о толмачах, раз уж о них зашла речь. Среди кадомских татар были целые династии потомственных толмачей. Состояли они при посольствах в Крым, в Астрахань, в Казань и в Порту. Толмач мог попасть в плен, умереть или состариться, и тогда на его место брали такого же кадомского татарина или он сам просился на эту должность при Посольском приказе. Вот вам и медвежий угол.
Вернемся, однако, к набегающим крымским татарам, ногайцам и черкесам. Тревожили они эти края до сороковых годов восемнадцатого века, и только после заключения мира с Турцией при Анне Иоанновне кадомский край из прифронтового стал тыловым, а при Петре Первом все засеки еще были, что называется, в рабочем или боевом состоянии.
Надо сказать, что при Петре Алексеевиче даже мирная жизнь проходила в боевом состоянии. В тысяча семьсот восьмом году был объявлен набор с десяти дворов по одному человеку на строительство Петербурга, Таганрога и Азова. В том же году Петр приказал выслать из Шацкой провинции, а значит, и из Кадома, всех «виноватых баб и девок», которых определяли в работу на полотняных и прядильных заводах. Покоя не было никому. Через шесть лет кадомскому воеводе Кошкарову было велено собрать всех дворянских недорослей старше десяти лет на смотр к губернатору, с тем чтобы определить их пригодность к службе и тех, кто окажется годным, отправить в военную канцелярию. Кошкаров… почти год «
Все эти письма Кошкарову писал не какой-нибудь третий секретарь одной из сенатских коллегий, а сам царь, для которого не существовало мелочей. К примеру, велено было Кошкарову отослать в Петербург самых лучших кузнецов. Не на время, а насовсем. Можно себе представить, как обрадовался этому указу Кошкаров, не говоря о кузнецах и их семьях. Мало того, Петр требует, чтобы воевода для уезжающих собрал командировочных по две деньги со двора. И чтобы Кошкаров, не дай бог, не схитрил и не отобрал кузнецов поплоше, прибавляет: «
Без наказаний не обходилось. Да и как было без них обойтись… К примеру, предписывает царь Кошкарову, чтобы кадомские купцы «
Посылкой кузнецов в Петербург дело не ограничилось. В тысяча семьсот двадцатом году было велено собрать с каждого двора по пять алтын и полторы деньги на «строение по Неве реке изб», да налоги с рыбных ловель, да с мельниц, да с пустошей и сенных покосов, да с воскобоен, да с торговой бани, да с найму подвод, да с меду и куньего меха пошлин, да подушные налоги с монастырских и помещичьих крестьян, со служилого чина, с попов, со служилых, дворовых и деловых людей, да с малолетних, которым десяти лет не исполнилось… При Анне Иоанновне умудрились обложить налогом даже личные бани, с которых полагалось платить рубль в год.
При таких поборах население стало разоряться, и крестьяне из деревень в окрестностях Кадома попросту разбегались, чтобы не платить недоимки. Бежали на Дон. Оставшиеся должны были платить за тех, кто убежал, а потому бежали даже богатые крестьяне. Власти, понимая, что по-хорошему недоимки им не получить, присылали для их сбора по-плохому специальные воинские команды. Жители Кадома и окрестных деревень этим командам, мягко говоря, не радовались. В 1754 году отряд по налоговой разверстке прибыл в Кадом и пытался арестовать бургомистра, чтобы отдать его под следствие. Не тут-то было. Один из ратманов собрал три сотни человек с дубьем, которые пришли к зданию воеводской канцелярии и бургомистра отбили. Бургомистр отказался пойти на расспрос в канцелярию. Вахмистр, командовавший воинской командой, писал в отчете начальству: «…не пошел и с немалой дерзостью и необычайным криком так сердцем своим опалился, что говорил: „Мы де вас и преж сего таких приезжих видели и с ними поступали по своему кадомскому обыкновению, да и ты, де, присланный, не дождися того, чтоб и тебя по шее отсюда не выбили. А ежели де ты под неволю захочешь меня взять, то хотя и с ротой прислан будешь взять, не дамся“».
Бежали не только от налогов. Бежали от рекрутчины. Отсиживались в лесу, пока не отрастали обритые волосы. Плели лапти и рогожи, вили веревки, а потом обменивали все это на хлеб и другие продукты у приезжавших в лес крестьян. Кто-то из беглых уходил на Дон и там работал поденщиком у казаков, кого-то прибирали к себе местные помещики для разных темных дел, а кто-то собирался в разбойничьи шайки. Весь восемнадцатый и первую половину девятнадцатого века по дорогам близ Кадома трудно было проехать, чтобы не попасть в руки грабителей. Правду говоря, в этих глухих местах, в этих дремучих лесах разбоем занимались и до восемнадцатого века. По кадомским лесам разгуливали шайки разбойников. Численность некоторых из них достигала сотни человек. Летом они плыли по Мокше на многочисленных лодках и грабили окрестные села, сельские церкви, монастыри, кабаки, таможни и помещичьи усадьбы, а зимой выезжали на разбой в обозах, в которых иногда было до семидесяти подвод. Властей не боялись – грабили «дневным разбоем». Да и как было бояться властей, которые посылали против них воинские команды, состоящие большей частью из отставных солдат и инвалидов. Правда, со стариками бандиты вели себя благородно – отберут ружье и отпустят домой. Но перед тем как отпустить, высекут для острастки. В одном из сел не только ограбили церковь, но и заставили священника окропить святой водой свои лодки.
Мало-помалу в Кадомском уезде разбой сделался таким выгодным предприятием, что им занялись все сословия, включая священнослужителей. В селе Богданово Кадомского уезда священник Макарий и его дочь прятали у себя дома разбойников и награбленное. Три сына Макария грабили окрестные села, поместья в соседнем Шацком уезде и плывшие по Мокше лодки. Из этих трех только один был беглым рекрутом – остальные два были священниками. Кадомский купец Волков ограбил двух женщин и был приговорен «к наказанию кнутом и к вырезанию ноздрей до кости».
Дело дошло до того, что и кадомские дворяне подались в разбойники. Отставной прапорщик Маматказин с пятью сообщниками ворвался в дом капитана Шишова, когда тот был на службе, и вынес из дома шкатулку с тысячью рублями золотом. Еще и избил домочадцев капитана. Крестьяне князя Беглова из деревни Еромчино Кадомского уезда с дубьем… Кадомский купеческий сын Шветчиков с дворовыми людьми, вооруженные ружьями, рогатинами и кистенями…
Пуще всех лютовали разбойничьи шайки, в которых были атаманшами местные помещицы – княгиня Енгалычева, коллежская регистраторша Моисеева и вдова кадомского помещика Февронья Разгильдеева101. Эти разбойницы не только приказывали своим людям грабить, но и сами активно участвовали в грабежах и избиениях несчастных жертв. Нападали на всех без разбору. В сохранившихся в Тамбовском историческом архиве документах есть жалобы на Енгалычеву от дворового человека кондуктора инженерного корпуса Савельева, который показал, что разбойница «
Надо сказать, что нравы
Девять лет Енгалычева искали, чтобы наказать. Девять лет посылали за ним нарочных из уездной канцелярии, но никак не могли застать дома – то он на охоту уедет, то на рыбалку, то в деревню следить за тем, как идет сенокос, то к соседке чай пить, то в баню, то в… Бывало, и нарочные заблудятся в полутора кадомских улицах и придут не к тому дому. Постоят разиня рты, почешут в недоумении затылки, да и пойдут обратно в канцелярию. Еще и в кабак по пути завернут.
Нельзя сказать, что власти не реагировали на разгул воровских шаек в Кадомском уезде. На главных дорогах и разъездах стояли вооруженные пикеты, по Мокше плавали на лодках патрули, жителей призывали покрепче запираться на ночь и держать в доме оружие, а люди богатые не передвигались по уезду иначе как в сопровождении специально нанятой вооруженной охраны. Для помощи в поимке преступников присылали из других городов крупные воинские подразделения. Однажды прислали целый донской казачий полк, и «…
И все же к середине девятнадцатого века разбойничьих шаек в Кадомском уезде стало куда меньше. То ли это произошло по причине интенсивного освоения сельскохозяйственных угодий, то ли от развития ремесел и, вследствие этого, занятости делами, то ли оттого, что налогов стали платить меньше, то ли от общего умягчения нравов… В 1867 году губернские статистики в отчете писали: «Жители Кадома отличаются простотою нравов, ведут жизнь скромную, убийств и грабежных случаев не было».
Вернемся, однако, в восемнадцатый век. Было бы несправедливо говорить, что он прошел в Кадоме и окрестностях под знаком разбоя на большой дороге. В 1766 году кадомское купечество и мещанство писало наказ своему выборному купцу Рожнову, который должен был его отвезти в Петербург в Уложенную комиссию. Пунктов в этом «Наказе» было всего восемь. Среди прочего кадомское купечество просило запретить дворянству торговать. Совсем запретить и «ни под каким видом в торги и откупы, касающиеся купеческой пользы коммерческие промыслы не вступать, дабы купечеству подрыва и помешательства не чинили». Не хотело кадомское купечество и мещанство конкурентов. Хотело, чтобы им разрешили иметь крепостных. Конечно, купечество понимало, что вряд ли им разрешат, но вдруг… Просили выселить из города пушкарей, которые именовались однодворцами. Пушкарями они уже сто лет не были, а вот торговлю кое-какую как однодворцы могли иметь и имели – и были купцам не то чтобы поперек горла, но… Бывших пушкарей, кстати, выселили в новую слободу за город и не дожидаясь указа из столицы. Еще просили, чтобы купцам убавили срок на выборной должности бургомистра и ратманов с пяти до трех лет. Уж очень мешала должность бургомистра или члена городского магистрата купеческим делам… Нет, теперь такое представить решительно невозможно. И еще одна просьба была у граждан города Кадома – освободить от подушного оклада всех немощных и уродов. Куда там освободить… Хотя бы подлечить… При Екатерине Второй в Шацкой провинции был всего один лекарь, который проживал в Шацке, за сто сорок верст от Кадома, и в Кадом носа не казал. Вот купцы в «Наказе» и писали: «От оного лекаря никакой пользы кадомские купцы не получают, да и оной лекарь никогда в Кадоме не бывал».
Через пять лет после жалоб на отсутствие городского врача в Кадом пришла чума. Через год чума ушла, но вместо нее пришел массовый конский падеж. Еще через год, вместо пошедшего на убыль конского падежа, в Кадомский уезд пришли пугачевские отряды. Кадомский воевода Зенбулатов, узнав о приближении бунтовщиков, мгновенно исчез из города в неизвестном направлении, а его заместитель Сомов отправил в соседний Шацк гонца с запиской, в которой дрожащей рукой писал, что «кадомское купечество и ратуша подозрительны, к защите города ненадежны и бунтуют». Зря он так о купечестве. Из кадомских купцов только один Трофим Евсеев «самоохотно» оказался среди сторонников Пугачева. За что и был сначала приговорен к смертной казни, а потом помилован, закован в железа и отправлен в Оренбург, в каторжные работы. Зато кадомских пономарей оказалось среди повстанцев целых два. Эти приняли активное участие в грабежах помещичьих усадеб, монастырей и стекольного завода купца Коржавина. Один из этих пономарей – Савватий Марков – еще и именовал себя «царским офицером». Впрочем, до взятия пугачевцами Кадомской крепости дело так и не дошло.
В 1779 году Кадом стал уездным городом Тамбовского наместничества. Городу дарован был герб, на котором «в зеленом поле два положенные крестообразно молотила». Кадомские поля, конечно, урожайностью не славились – чернозема там нет никакого, одни суглинки, но в Кадом из Тамбовской и Пензенской губерний осенью и зимой свозили в купеческие и государственные амбары хлеб, а весной отправляли в Москву и Петербург. Ну а из Петербурга, даже если посмотреть на Кадом в сильную подзорную трубу, ничего, кроме хлебных амбаров и каких-то крошечных, величиной с муравья, купцов и мужиков с мешками на спинах, снующих возле этих амбаров, не видно. Не изображать же на гербе амбары и этих муравейных мужиков с мешками. Вот и…
И все же прогресс не обходил Кадом стороной. В 1780 году кадомский городничий князь Маматов приказал снять первый план города «в целях соблюдения порядка в расположении строений». В городе поставили будки, поместили в них усатых будочников, учредили караулы, запретили стрелять из ружей и спускать с цепи собак. И это не все. Солодовни и кузницы вынесли за город. И наконец, городские власти решили навести порядок среди беспризорных свиней, разгуливавших во множестве по улицам города. Для них назначили специальных пастухов, которые… Бог знает что эти пастухи делали со свиньями – то ли уговаривали их разойтись по домам, то ли нещадно секли хворостинами, не переставая при этом уговаривать, то ли отводили на штрафные стоянки и потом заставляли хозяев втридорога оплачивать их содержание за счет города.
Развивалась и промышленность. В уезде были разведаны запасы железной руды, и братья Баташевы в середине восемнадцатого века купили здесь землю, крестьян и построили железоделательный завод с домной для выплавки чугуна. Вслед за ними еще два брата, князья Репнины, тоже построили железоделательный завод. Репниным землю и крестьян покупать не пришлось – они в этих местах владели ею давно. Правда, в 1776 году князь Петр Иванович, бывший обер-шталмейстером, генерал-аншефом и действительным камергером, которого все эти домны, молоты, горновой камень, флюсы и чугуны отвлекали от интриг при дворе, уговорил брата продать завод и родовые земли в Кадомском уезде братьям Баташевым. И продал за восемьдесят тысяч рублей. Баташевы так энергично скупали окрестные земли и строили на них заводы, что к концу восемнадцатого века у братьев в Мещере было девять заводов, производивших несколько десятков тысяч пудов железа. Вывозили его в Петербург, Нижний, Москву и продавали на местных ярмарках. Зимой везли на подводах, а летом – по Мокше и Оке на гусянах, мокшанах103 и дощаниках, которые местные умельцы строили тут же.
Судостроением здесь занимались давно. Надо сказать, что инструмент у судостроителей издревле был один – топор. Отходов при таком способе производства было не море, но река. Еще и побольше Мокши. Петр Первый когда еще обязал местных жителей строить водяные мельницы, на которых можно было бы не только молоть зерно, но и пилить доски. Местные жители на слова Петра Великого… внимания не обратили. В 1764 году уездная канцелярия вменила в обязанность жителям покупку ручных пил. Местные жители на это вменение в обязанность… не обратили внимания. Тогда за постройку «топорных» судов решили накладывать штрафы и сами суда уничтожать. Только после постройки местными купцами прямо на пристанях по Мокше и ее притоке Ваду пильных заводов местные жители согласились не то чтобы зарыть топор войны, но хотя бы заткнуть его за пояс.
Что же до промышленности, то кроме ковровой фабрики князей Енгалычевых, продукция которой шла в обе столицы и продавалась на ярмарке в Нижнем, их же суконной фабрики, стекольного завода полковника Бобрыкина, сдаваемого им в аренду какому-то московскому купцу, и винокуренного завода купца Муханова прибавить к металлургическим заводам Баташевых почти и нечего. Нет, конечно, можно учесть крошечные свечные заводики светимостью в сорок или шестьдесят свечей в год, разные салотопни, красильни холста, называвшиеся кирпичными заводами сараи, в которых обжигали кирпичи, самогонные аппараты отдельных обывателей, плетение лаптей, заготовку грибов, ягод, вязанье носков, квашение капусты и пение печальных песен при лучине, но мы этого делать не станем.
В 1787 году Кадом перестал быть уездным городом, и началась его заштатная жизнь. Тотчас же осмелели свиньи, которые стали разгуливать по Кадому так, точно это не город, хоть и заштатный, а вовсе деревня. Обыватели стали просыпаться по утрам на полчаса позже, а потом и на час. Была упразднена уездная канцелярия, и оба писца – старший и младший, – оставшись без работы, запили горькую. Количество убитых мух в пересчете на одного обывателя увеличилось буквально за какой-нибудь год в три с лишним раза. И это не считая пойманных, но отпущенных. Не говоря о клопах. Русская уездная жизнь страшна тем, что живи ей хоть сто, хоть двести лет – все равно ни до какого будущего не доживешь. Как ни изворачивайся, как ни вытягивай шею вперед, как ни оглядывайся назад – все равно ничего, кроме настоящего, не увидишь.
В войне двенадцатого года кадомцы приняли участие в составе народного ополчения Тамбовской губернии, к которой тогда был приписан Кадом. Пока его собирали, пока покупали ружья, сапоги, валенки, армяки и суконные шаровары, пока меняли гнилое сукно на хорошее, пока схваченные за нечистую руку купцы, тряся бородами и крестясь, клялись, что черт попутал, что сукно и сапоги были самого отменного качества, что, видно, от сырости или от мышей, не говоря о моли, которая сожрала без остатка валенки… остатки армии неприятеля и сам Бонапарт сумели переправиться через Березину.
Поделиться книгой: