Помоги проекту - поделись книгой:
Между прочим, в этом же статистическом сборнике в разделе «Историческое исследование о древних могилах, курганах, городищах, развалинах и прочем и о связанных с ними народных преданиях и местных сказаниях» написано следующее о предании времен Алексея Михайловича: «В двадцати пяти верстах от Михайлова находится село Киркино; там сохранился изустный рассказ, что царица Наталья родилась в нем и что знаменитый боярин Матвеев, проезжая случайно через Киркино, видел плачущую девицу и полюбопытствовал узнать о причине ея слез. Услышав, что причиною печали была насильственная смерть ея девки, добрый боярин взял ее к себе на воспитание в Москву. Это была Наталья Кирилловна Нарышкина, которой потом было суждено сделаться супругою царя Алексея Михайловича и матерью Петра Великого. В селе Киркино говорят и ныне: „если б не удавилась девка в нашем селе, не быть бы на свете Петру“». Местные жители даже показывали придорожный камень, на котором сидела и проливала в три ручья слезы Наталья Нарышкина. Даже предлагали купить за умеренные деньги пузырек с ее… Нет, не предлагали. Это я увлекся. Да и как не увлечься… Так и вижу я на этом месте тех, кого писатели-фантасты называют попаданцами. Вытаскивают они из петли крепостную девку Нарышкиных, Наталья Кирилловна не плачет, боярин Матвеев проезжает мимо и… Не знаю, как насчет строительства Петербурга и войны со шведами, а лес в Рязанской губернии на строительство флота, наверное, не извели бы.
Ну да вернемся из параллельного в наш, перпендикулярный мир, с Петром Великим. К одиннадцатому году его правления, то есть к началу восемнадцатого века, в михайловской крепости осталась всего одна пушка из двадцати. Что же до самой крепости, то она упоминается как еще существующая (хотя бы и частично) в книге обер-секретаря сената Ивана Кирилова «Цветущее состояние всероссийского государства, в каковое начал, привел и оставил неизреченными трудами Петр Великий», вышедшей в 1727 году: «Михайлов, город деревянной, рубленой; в нем 2 башни проезжие… стоит при реке Проне, от Переяславля Рязанского расстоянием в 50 верстах».
В достаточном количестве имелись еще городовые и полковые казаки, в которых теперь не было нужды. Петр Первый частью их переселил в низовья Дона, а большей частью перевел на службу в полки нового строя, где они стали служить драгунами, рейтарами, мушкетерами и гусарами. Некоторым пришлось перековать мечи на орала – их власти сделали пашенными солдатами, и они стали пахать землю, которую с таким упорством защищали. В восемнадцатом веке Михайлов стал уездным городом. Сначала Переяславль-Рязанской провинции Московской губернии, потом Рязанского наместничества и уже в конце века – уездным городом Рязанской губернии. В 1779 году Екатерина Великая утвердила городской герб, а через год и план города. К тому времени никаких стен уже не осталось, а следы земляной крепости были едва видны. Проживало в городе шестьсот мужчин и чуть больше женщин. Из них три с половиной сотни купцов, торговавших хлебом и мелочным щепетильным товаром – булавками, иголками, гребешками и прочей галантереей. Заводов не было. Одна только фабрика, на которой ткали шелковые платки. Знаем мы эти фабрики в захолустных уездных городах. Если взять всех ее работников, да прибавить к ним собаку, охранявшую сарай, в котором эта фабрика ютилась, да двух ее щенков, то как раз хватит пальцев одной руки, чтобы их всех сосчитать. Да, вот еще. Леса в окрестностях Михайлова тогда уже не было. Вырубили.
По екатерининскому плану в городе, который имел квадратную форму со стороной примерно в девятьсот метров, должно было быть тридцать кварталов. Самое удивительное, что эта планировка до сих пор сохранилась. В Михайлове времен Екатерины почти все дома были деревянными. Только один обывательский дом был каменным. Из казенных строений – каменный дом уездного казначейства. Проще говоря – податная изба. Вот она-то и дожила до наших дней. Самое старое административное здание в городе. Построили его в начале восемнадцатого века. Оно и барочное, и древнерусское одновременно. Оно одновременно и памятник федерального значения, и заколоченное, и запущенное, и заросшее со всех сторон крапивой и кустами бузины. Экскурсовод сказала мне, что внутри она еще хуже, чем снаружи. Сразу за избой была когда-то долговая яма. Я хотел в нее… «Даже и не думайте», – предостерегла меня экскурсовод.
Собственно говоря, о восемнадцатом веке в истории Михайлова больше и рассказывать нечего. Не рассказывать же о том, как росли репа и капуста в огородах михайловцев. К царскому столу их не поставляли. Шелковые платки местного производства тоже оставались в Михайлове. Есть, правда, еще Михайловский уезд, и в этом уезде… Тут надо зайти издалека. Был у Екатерины Великой фаворит – Александр Петрович Ермолов. Не генерал среди фаворитов вроде Потемкина или Орлова, а, можно сказать, рядовой. Даже не однофамилец знаменитого покорителя Кавказа. Особенных талантов не выказал. Жаден до милостей не был, родственников своих во все дворцовые щели не совал. В случае продержался недолго – чуть более года, однако же удален от двора генерал-майором и владельцем четырех тысяч душ. Зимой жил в Москве, на Тверской, а летом в селе Красном Михайловского уезда, в собственной усадьбе. Усадьбу эту Ермолову проектировал не кто-нибудь, а сам Баженов59. Была она выстроена в готическом стиле. Искусствоведы называют ее рязанским Царицыно. Говорят, что даже кирпич для усадьбы в Красном взяли с царского стола – из неиспользованных кирпичных запасов, предназначавшихся для так и не построенного Большого Кремлевского дворца. Надо сказать, что искусствоведы восторгаются большей частью тем, что было когда-то. Теперь от всей этой неимоверной красоты остался лишь скотный двор, но и он удивительно хорош. Правда, осмотреть его можно только снаружи и только издали. Внутри прекрасно отреставрированного скотного двора теперь помещается мужской скит, принадлежащий московскому Сретенскому монастырю. Все огорожено, везде охрана. К скиту время от времени подъезжают большие и черные японские внедорожники, из них выходят большие люди в черном и исчезают за оградой. Туристов там не жалуют. Даже Михайловский исторический музей не смог упросить скитское начальство разрешить своим сотрудникам осмотреть и обмерить здания внутри усадьбы.
Впрочем, я не только и не столько об усадьбе, сколько о ее владельце. Ермолов, хотя и родственников своих на хлебные места не устраивал, все же покровительствовал одному человеку. И даже упросил императрицу назначить этого человека тамбовским губернатором. Звали этого человека Гаврила Романович Державин. Может статься, что именно для этого и готовила Ермолова судьба – быть просителем за поэта. Последний владелец усадьбы, генерал Жилинский, утверждал, что Екатерина была в усадьбе проездом. Останавливалась в маленькой комнате с альковом, в мезонине, куда вела потайная лестница. Может быть, именно в этой комнате за бархатным, с кистями, пологом алькова Ермолов уговаривал императрицу назначить Державина тамбовским губернатором… или не в этой. Может, она и вовсе не проезжала через Красное. Может, все это происходило в другой комнате с другим альковом, которая находилась не в Красном, а в Петербурге. Скорее всего, и усадьбу построили уже тогда, когда Державина из Тамбова отозвали, как теперь говорят, в связи с утратой доверия. Ну и пусть. В конце концов, никто нам не мешает думать, что судьба державинского губернаторства решалась в селе Красное Михайловского уезда.
Вернемся, однако, в Михайлов, в котором уже наступил девятнадцатый век. Так и тянет написать, что в девятнадцатом в Михайлове было то же самое, что и в восемнадцатом – репа с капустой продолжали расти, хлебом, иголками и булавками продолжали торговать, а на михайловских шелковых платках появился новый узор – полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой, и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки… Ну и что, что пестро. Михайловцам и проезжающим нравилось. Михайлов, доложу я вам, не Москва и даже не Рязань, в которых издалека видны достопримечательности, а выдающиеся ученые и промышленники под руку с полководцами ходят от одного шедевра архитектуры до другого и при этом совершают открытия, покоряют моря и что ни день ведут полки в атаку. А потому вооружимся увеличительным стеклом и под ним увидим, что Михайлов в первой половине девятнадцатого века… как был захолустьем, так и остался. Если чем он и прославился, то лишь жестокостью уездных помещиков вроде князей Гагариных, князя Волконского, графа Толстого, умудрившегося за свою записку, в которой он увещевал Александра Второго не отменять крепостного права, получить личный выговор от императора. Был еще некто Измайлов, владевший в уезде семью селами с двумя тысячами душ. Он мог надеть провинившемуся крестьянину на шею железный ошейник весом до восьми килограммов. Надеть, к примеру, на год. Этот садист попал в историю русской литературы навсегда. Променял он как-то своему соседу, помещику Шебякину, на четырех породистых щенков повара, конюха, камердинера и кучера. Правду говоря, в те времена такие обмены были обычным делом, но на беду Измайлова вблизи его усадьбы гостил у своего друга, помещика Бегичева, Александр Сергеевич Грибоедов, который как раз писал всем известную комедию… Короче говоря, нет такого у нас человека, который не проклинал бы в детстве жестокого самодура Измайлова, когда учил наизусть, поминутно заглядывая в книгу, монолог Чацкого, в котором тот Нестор негодяев знатных, толпою окруженный слуг; усердствуя, они в часы вина и драки и честь, и жизнь его не раз спасали: вдруг на них он выменял борзые три собаки…
Быть хуже Измайлова трудно, практически невозможно, но князь Гагарин исхитрился. Одного крестьянина за провинность он повесил, а сына его за недосмотр за щенками посадил на цепь, долго держал на морозе, а потом избил до смерти. Тут впору вспоминать уже не Грибоедова, но Достоевского, с его генералом из «Братьев Карамазовых», который затравил собаками крепостного мальчика за то, что тот зашиб камнем ногу его любимой собаке. Между прочим, Достоевский пишет: «Был тогда в начале столетия один генерал…» Случай с крепостными Гагарина был аккурат в одиннадцатом году позапрошлого века. Будь я филолог, который занимается Достоевским, я бы эти два факта связал покрепче веревочкой. Впрочем, наверняка филологи уже написали на этот предмет статью и даже не одну.
Неудивительно, что перед самой отменой крепостного права крестьяне в уезде стали громить усадьбы и убивать помещиков60. Да еще пошел слух, что те, кто запишется в ополчение, чтобы воевать в Крыму с Англией, получит волю. Неграмотные крестьяне, не умея понять, что во всем виновата Англия, уже собирались идти с дубинами и топорами в Рязань с требованием показать им царский манифест о воле. Разбираться в Михайлов приехал рязанский вице-губернатор, которым в те поры был Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Уездное начальство с перепугу создало комиссию по разбору дел о крестьянских волнениях, и три дня эта комиссия заседала вместе с вице-губернатором, который пытался убедить местные власти, что не только крестьяне виноваты, но и помещики… Не убедил. Кончилось тем, что дела постановили передать стряпчему на расследование. С тем вице-губернатор и отбыл в Рязань писать очередную главу глуповской истории, на которую у него набралось достаточно материала.
Крестьянам пришлось долго ждать, чтобы отомстить. Последний из князей Гагариных, владевший имениями в Михайловском уезде, успел умереть своей смертью в 1916 году. Бывшие гагаринские крестьяне зимой выкинули из родового склепа его тело и бросили обратно только с наступлением тепла.
С торговлей хлебом, иголками и булавками все обстояло не так благополучно, как хотелось бы. Торговля, конечно, шла, шла… да и поехала мимо Михайлова по железной дороге. И пока в 1898 году дорога не прошла рядом с городом, торговля и промышленность в нем не развивались. Стоило только Михайлову приобщиться к цивилизации – так сразу в нем появились купцы и промышленники. Что удивительно, почти все они были братьями. Не вообще – вообще они друг другу палец в рот не положили бы, а между собой. Братья Борины владели парфюмерно-галантерейным магазином, братья Бабкины держали рыбоконсервный магазин с холодильником, братья Городенцевы имели посудохозяйственный магазин, братья Метелицыны торговали обувью, братья Малинковские – мануфактурой, братья Гунцевы – москательными товарами, братья Цыбулины продавали фрукты, пирожные и вино, братья Масленниковы торговали всем, чем придется – обувью, обоями, лаками, красками, посудой и одеждой, братья Пановы имели бакалейный магазин и продуктовые склады, братья Дунины содержали трактир и постоялый двор. И только купчиха Кавказская владела трактиром и гостиницей для приезжих одна, без сестры или хотя бы брата.
Еще с 1737 года работала в уезде полотняная фабрика помещика Секирина. К середине девятнадцатого века на ней трудилось полторы сотни человек. Она не пережила отмены крепостного права и отсутствия дешевой рабочей силы. Среди михайловских предприятий эта полотняная фабрика слыла индустриальным гигантом. За ней шли небольшие винокуренные и крахмальные заводы, а за заводами уж совсем не различимые невооруженным глазом маслобойки, шерстобитки, валяльни и просорушки. В 1906 году по всему уезду было около двух сотен предприятий. На них работало шестьсот с небольшим рабочих. Если поделить количество рабочих на количество предприятий… Выпускали они продукции на двести тысяч рублей. В самом городе Михайлове было тридцать семь предприятий, на которых работало семьдесят семь человек. Тут даже и делить неловко количество рабочих на количество предприятий. Нарабатывали они в год на пятнадцать тысяч рублей. На каждого рабочего приходилось примерно по двести рублей продукции в год61. В ценах того времени это была цена рояля. Кстати, о роялях. Их в Михайлове вряд ли было много, если вообще были, но вот пианино тех времен до сих пор стоит в местном историческом музее. Оно как раз выпуска начала века и принадлежало местной учительнице музыке Марии Васильевне Ушаковой. Его подарили музею московские родственники Марии Васильевны, которая известна не только тем, что сумела открыть в девятнадцатом году в Михайлове первую государственную музыкальную школу, но и тем, что ей самой давал уроки музыки Сергей Васильевич Рахманинов. И как раз на этом инструменте им случалось играть в четыре руки. Пианино отреставрировали, повесили над ним портрет великого композитора, и теперь каждый раз, когда в музей приходят дети… уследить за ними невозможно.
Но мы отвлеклись от михайловской промышленности. У нас остались еще народные промыслы. Понятное дело, что плели лапти. Кто их тогда не плел, но вот плетение на продажу плетней, да простит мне читатель эту тавтологию, встречалось не так часто. Их плели крестьяне для продажи в городе. Был и вовсе экзотический промысел – собирали золу от сжигания соломы и везли продавать ее на близлежащие стекольные заводы. В конце девятнадцатого века в Михайлове и уезде получил распространение кружевной промысел. К началу Первой мировой войны в уезде работало до десяти тысяч кружевниц.
Михайловские кружева начались так, как у нас начинается многое – с несчастья. В 1878 году Михайловский уезд охватили пожары. Погорельцев было огромное количество. Местная помещица Казначеева, думая, как помочь их горю, и зная о том, что крестьянки любят украшать свою одежду вышивкой, закупила все, что нужно для вышивки, раздала работу желающим, и… через четыре года работы михайловских крестьянок были показаны на Всероссийской выставке в Москве и награждены, а еще через четыре года в Михайловском уезде, в селе Подлесное, была открыта первая в России художественная школа вышивания и кружевоплетения.
Михайловские кружева плетут из цветных ниток. Нигде в России не плетут цветных кружев. То есть отдельные кружевницы, конечно, плетут, но как народный промысел цветные кружева существуют только в Михайлове. Михайловские кружева сложные. Сложнее вологодских или елецких. Я посмотрел не один и не два фильма о михайловских кружевницах, прежде чем до меня дошло, что нет совершенно никакого смысла стараться уследить за движением рук кружевниц – все равно не уследишь и не поймешь, как они это делают. Просто надо понять, что это волшебство. Взять, к примеру, количество коклюшек. В Вологде или Ельце плетут кружево с помощью всего восьми пар коклюшек, а в Михайлове одновременно могут использовать до шестидесяти пар. Деревянные коклюшки при кружевоплетении издают негромкие звуки, напоминающие музыку сфер в ее деревянном варианте. Разница между музыкой вологодских и михайловских кружев примерно такая же, как между школьным этюдом Черни и ноктюрном Шопена62. Кружевную скатерть, сплетенную михайловскими кружевницами, позволить себе может, увы, не каждый. Стоить она будет от тридцати до шестидесяти тысяч рублей… Не каждые покупают, конечно. Выживать, правда, приходится за счет простых серийных заказов. Турист, если случится ему проехать через Михайлов, и не просто проехать, а зайти в магазин при строчевышивальной фабрике «Труженица», купит что-нибудь простое, вроде вышитого полотенца или салфетки. Период расцвета, когда на фабрике работали до полутора тысяч человек, давно миновал. Теперь их едва сорок. Приезжают иностранцы. Посмотрят-посмотрят, купят кружевную салфетку и… уезжают.
Вернемся, однако, в девятнадцатый век. И все же работы на всех не хватало. Больше трети взрослого населения занималась отходничеством. Шли в основном в Москву – кухарками, извозчиками, фабричными рабочими, дворниками, кирпичниками, конопатчиками и чернорабочими. Были и те, кто уезжал на круглогодичную, а не сезонную работу. На московских бойнях работали на забое и разделке туш две сотни крестьян из села Печерниковские выселки Михайловского уезда. Вообще говоря, миграции отходников были в те времена довольно затейливыми. К примеру, зимой в Михайловском уезде появлялись артели отходников из Тверской губернии. Тамошние крестьяне были большие мастера валять валенки. Приезжали они в Михайлов или в уезд, снимали избу и валяли там валенки для всей округи63. В это же самое время из уезда уходили отходники других профессий. Были в Михайловском уезде деревни, традиционно поставлявшие стекольщиков. Те шли не только в Москву, но добирались даже и до Кавказа, и до Урала. Шли они и в Петербург, а по пути вполне могли вставлять стекла в Тверской губернии – в самой Твери, в Торжке или в Вышнем Волочке. Теперь все проще – садятся на автобусы и едут в Рязань или Москву на заработки. Мест в автобусах хватает – по сравнению с девятьсот тринадцатым годом в нашем две тысячи семнадцатом году крестьян и горожан, то есть жителей Михайлова и района, стало почти в пять раз меньше. Мужчины в возрасте работают охранниками, женщины – парикмахерами, продавцами, медсестрами и домработницами. Те, кто помоложе, идут в бухгалтеры и в менеджеры по продажам всего, что продается. Говорят, что есть даже несколько удачников, которые смогли устроиться на работу врачами в Москве.
Перед тем как перейти к известным событиям девятьсот семнадцатого года, надо все же
Ну, хватит о народном образовании, тем более что новые школы все же открывались и к семнадцатому году в Михайлове и уезде были и городские, и приходские училища, женское двуклассное приходское училище и даже женская гимназия, для которой городская управа купила в девятьсот третьем году дом у виноторговца Шевцова за одиннадцать тысяч рублей. Правда, через восемь лет после ее открытия часть отцов города решила, что это неудачное вложение капиталов, поскольку дом Михайлову прибыли не приносит и хорошо бы в нем устроить что-нибудь этакое, что приносит пусть и не очень большой, но постоянный доход…
Заканчивая разговор о девятнадцатом веке в истории Михайлова, нельзя не упомянуть о самом главном, на мой взгляд, событии, произошедшем в Михайловском уезде в этом веке. В 1884 году в деревне Шанчерово родился Василий Иванович Агапкин, написавший «Прощание славянки». Когда в Михайлове или в Михайловском районе родится еще один Лев Толстой, или Дмитрий Менделеев, или космонавт, первым вступивший на Марс, – вот тогда мы и будем, говоря о Михайлове, вспоминать прежде всего о… Впрочем, и тогда первым вспомним «Прощание славянки».
Ну а теперь оставим наконец девятнадцатый век… Нет, задержимся ненадолго. Буквально за год до рождения Агапкина в селе Плахино Михайловского уезда родился еще один известный композитор – Александр Васильевич Александров. Тот самый, который организовал ансамбль песни и пляски Советской Армии и долгое время им руководил. Тот самый, который написал музыку и к «Священной войне», и к гимну партии большевиков, и к гимну Советского Союза, и, как оказалось, к гимну России тоже. Тот самый, который за двадцать лет до гимна написал поэму для хора, оркестра, органа и солистов «Христос воскресе», «Величание» Николаю Чудотворцу, восемь песнопений Всенощного бдения, шесть литургических песнопений… Не знаю, как вы, а я бы и тогда первым вспомнил «Прощание славянки».
Вот теперь уж точно оставим девятнадцатый век, народное образование и расскажем о Михайловской пожарной команде, созданной в девятьсот первом году. Вернее, о Михайловском городском пожарном обществе добровольцев. Это теперь трудно понять – почему такие общества создавались добровольцами64. Наверное, потому, что только у нас спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Так было и в Михайлове. Первоначально в обществе, которое было создано по инициативе агента земского страхования Тимофеева при активном участии двух его знакомых, было двадцать шесть действительных членов и пятьдесят четыре члена-корреспондента, которые назывались «охотниками». Действительные члены общества собрали на организацию обоза довольно крупную по тем временам сумму в пятьсот рублей, построили депо, закупили специальные телеги, конскую сбрую и бочки для воды. Только через три года появились лошади, пожарные насосы и шланги для подачи воды. К весне девятьсот восьмого года все было готово к тушению пожаров, и тут… случилось большое наводнение. Вода в тихой и спокойной Проне поднялась на семь метров. Лед уперся в единственный городской мост, и торговая площадь была затоплена. Пожарные бросились помогать и смогли за трое суток без сна и отдыха спасти большое количество взрослых, детей и домашних животных. Мало того, они за свой счет организовали пункты питания для тех, кто оказался в плену у наводнения, и на лодках развозили еду по затопленным улицам. Тут уж власти не могли не отметить героизма пожарных и наградили одного из самых активных членов пожарной команды похвальным отзывом от имени императрицы Александры Федоровны. Правда, третьей степени. Тут уж руководство губернии и Михайловское земство раскрыли городскому пожарному обществу свои объятья, и оно получило в свое распоряжение два автомобиля с современными ручными насосами. Окрыленные пожарные под началом своего командира Бурмина засадили участок между соборной церковью и пожарным депо деревьями и кустарниками, которые через несколько лет разрослись и превратили это место в красивый сад. В саду поставили палатки, в которых продавались пирожные, бутерброды, фруктовая вода, квас и чай. Остается только добавить, что сам государь император, узнав о михайловском саде и бутербродах с квасом, пожаловал членов пожарной команды генера… нет, не пожаловал, но благодарные михайловцы с тех самых пор называют этот сад Бурминкой. Несколько лет назад городской администрации пришла охота переустроить в этом саду все по-своему. Спилили деревья, поставили новые фонари и скамейки, посадили саженцы елок, засеяли все новой травой, поставили узорную чугунную оградку и велели называть сквер Октябрьским. Михайловцы, мягко говоря, опечалились. Деревья, конечно, не вернуть, но называют это место аборигены только Бурминкой. И будут называть.
Бурмина в двадцать пятом году забрали с повышением в Рязань, как забрали туда же городского архитектора Антона Бантле, построившего мост через Проню, по которому и по сей день ходят михайловцы из одной части города в другую. Бантле был михайловским Шехтелем и Кекушевым вместе взятыми. По его проекту в городе построили к столетию победы над французами здание земской управы. На углу дома можно видеть что-то вроде картуша, в котором красивыми цифрами написан год постройки. Потом земскую управу в этом доме сменили уком ВКП(б) и исполком Совета рабочих и крестьянских депутатов. Под цифрой с годом постройки висит мраморная мемориальная доска, рассказывающая о том, что в девятнадцатом году в этом здании перед партийным и советским активом выступал еще не всесоюзный староста, но уже Калинин, проезжавший через Михайлов на агитационном инструкторском поезде «Октябрьская революция»65. Перед этим Михаил Иванович обещал на митинге михайловским трудящимся «устроить сады, построить прекрасные учебные заведения, сделать все это для всего народа, чтобы народ мог наслаждаться собственным трудом». Народ, собравшийся на митинге, так далеко в сады и прекрасные учебные заведения не заглядывал. Он предпочел бы насладиться отсутствием войны, продразверстки и присутствием дров, керосина, соли, хлеба и… Впрочем, от двенадцатого года до девятнадцатого огромное расстояние – в несколько световых лет, в которые уложились разгромы помещичьих усадеб, роспуск и упразднение Михайловской земской управы, организация Михайловского совета народных комиссаров, голод, роспуск совета народных комиссаров, Гражданская война, тиф, комбеды, расстрелы царских офицеров, голод, созыв Михайловского съезда Советов, восстание крестьян Михайловского уезда против новой власти66, расстрел руководителей восстания, организация Михайловского совета рабочих и крестьянских депутатов, продразверстка, открытие в восемнадцатом году в городе учительской семинарии, регулярный вывоз эшелонами хлеба, картофеля, коров с овцами в Москву и организация в девятнадцатом году первой детской государственной школы. Зимой двадцатого года конфисковали три тысячи крестьянских подвод для вывоза торфа для Москвы и Егорьевска, а зимой двадцать четвертого года по постановлению ЦИК об укрупнении уездов Михайловский уезд упразднили. Через год решили укрупнять волости. Укрупнили, и часть волостей велено было отдать Рязани, которая стала уездным городом, а часть соседнему Скопину. Отдали, и Михайлов превратился в заштатный город Скопинского уезда. Этим дело не ограничилось. Через четыре года, в двадцать девятом, ЦИК решил создать в Московской области десять округов. Михайлов вошел вместе со своим районом в Рязанский округ. Михайловские власти не успели выдохнуть, как округа ликвидировали, создали тринадцать новых районов, и большая часть Михайловского района вошла в Чапаевский. После этого Москва успокоилась на пять лет. Видимо, в ЦИК так изрисовали все карты непрерывно перекраиваемых округов и районов, что разобрать на них ничего было нельзя. Все уже успокоились и почти привыкли быть чапаевцами, как в тридцать пятом году неутомимый ЦИК принял постановление о том, что вместо старой сети районов будет новая и в новой будет Михайловский район. Еще через два года, в тридцать седьмом, из состава Московской области вывели Тульскую и Рязанскую области, в которой уже был новенький, с иголочки, старый Михайловский район.
Вернемся, однако, из тридцать седьмого года в двадцать седьмой. В сентябре того года бывшие крестьяне князя Волконского, проживавшие в селах бывшего Михайловского уезда Малинки и Лужки, получили от бывшего барина из Франции письмо, в котором он писал, что от родового имения, отобранного у него десять лет назад и принадлежавшего еще его прадеду, деду и отцу, он никогда не отрекался и отрекаться не собирается. Близится, писал князь, исполнение десятилетия захвата. «Прав на мое имущество за его захватчиками, кто бы они ни были, я никогда никаких не признавал и не собираюсь признавать. И таких доходов от сего имущества за все время захвата ни с кого я взыскивать не намерен и никаких платежей по нему за то же время никому не намерен производить. Сказанное имение со всем его инвентарем всегда готов принять обратно в свое распоряжение, как скоро установится опять христианская власть в нашем пострадавшем Отечестве». Ну и на всякий случай добавлял в конце письма, что все его братья в добром здравии, потомство имеют, и ежели самого князя не станет, то наследники свои права непременно заявят. Еще и населению волости пожелал всего доброго. Как это письмо из Франции добралось до Лужков и Малинок – ума не приложу. Отослал ли князь его по почте, надписав по-французски: «Крестьянам от князя Волконского», или перевез его через границу какой-нибудь неприметный человек в потертом и аккуратно заплатанном сюртуке с выправкой военного…
Ответное письмо
Кстати, об обещании михайловских крестьян взять князя за горло во Франции. Теорию перманентной революции к двадцать седьмому году в Москве уже успели осудить, но в Михайлов и тем более в район, в села Малинки и Лужки, об этом никто и не думал сообщать, а потому михайловцы продолжали в нее верить и дали по вере своей обет установить в городе Михайлове на площади Ленина памятник, но не простой, а символизирующий торжественное шествие коммунистических идей по планете. Работу поручили местному художнику Николаю Васильевичу Ушакову. Власти дали разрешение, поскольку Ушаков в свое время закончил Строгановское училище. Правда, по классу живописи. Проект памятника представлял собой огромный земной шар с коричневыми материками, голубыми океанами и ярко-красным Советским Союзом, стоящий на затейливом пьедестале с колоннами, шарами поменьше и ступеньками. Увенчивала земной шар фигура вождя мирового пролетариата с протянутой рукой. В тридцать третьем году, когда за такой памятник уже могли дать по шапке, он был торжественно открыт. К счастью, никто не тронул ни Ушакова, ни тех, кто утверждал проект. По шапке досталось только Ленину. Как мне рассказывал один михайловский пенсионер, в семидесятые, в год, когда были сильные морозы, кто-то из остряков-самоучек нахлобучил дедушке старый треух на лысину. Михайловский Ленин по какой-то причине был изваян без кепки. Даже в руках не было ни одной. Понятное дело, что немедленно приказали шапку снять, а как снять, если Ильич забрался на самый полюс большого шара пяти метров в диаметре. Еще и обледенелого. Каким-то образом все же шапку сняли, а в начале восьмидесятых шар из-под вождя убрали, перенесли монумент на самый простой пьедестал и устроили вокруг него трибуну, чтобы начальству было удобнее говорить речь перед собравшимся на демонстрацию народом. Как только переставили, так сразу и произошла, по словам того же пенсионера, другая история. Аккурат на майские праздники. Праздничные колонны проходят мимо трибун, начальство кричит соответствующие случаю кричалки, а народ, вместо того чтобы отвечать «Слава КПСС» или «ура»… помирает со смеху, потому что на многострадальной ленинской лысине сидит ворона с обломком батона и самозабвенно его клюет.
Между нами говоря, я подозреваю, что пенсионер обе эти истории выдумал. Нет, наверное, в нашей, до сих пор советской стране такого города, в котором с памятником Ленину не был бы связан какой-либо анекдот. Чем же хуже остальных Михайлов…
Предвоенный Михайлов немногим отличался от предреволюционного – те же немощеные, пыльные летом и непролазные в межсезонье улицы, те же дома и то же отсутствие электричества, те же керосиновые лампы. Зато появились громкоговорители на столбах, из которых новая власть напрямую обращалась к каждому, радиоприемники, из которых она делала то же самое, и стадион. Стадион стадионом, а кулачные бои, на которые сходились михайловские мужики и приезжавшие к ним в город побиться крестьяне из уезда, продолжались до самой коллективизации. В марте тридцать третьего в Михайлове состоялся первый районный слет колхозников-ударников. Ударникам выдавали для заметок красные блокноты с портретом Сталина и в буфете кормили бесплатными бутербродами с копченой колбасой и наливали пахнущий клопами коньяк. Ударники докладывали о том, что в колхозе «Новая жизнь» корова по кличке Чародейка дала за год почти четыре тонны молока, а свинья Большая из совхоза «Помозовский» за год умудрилась родить двадцать семь поросят. Поросята поросятами, а артель кружевниц «Труженица» плела такие затейливые кружева, что покупали их и в Штатах, и в Англии, и в Германии. Правда, только до тридцать седьмого года.
Осенью сорок первого года истекли отпущенные Михайлову на мирное житье триста двадцать три года, прошедшие со времен осады города Сагайдачным. В октябре началась эвакуация. Вывозили в тыл хлеб, скот, оборудование, архивы и специалистов с семьями. Под падающими бомбами рыли противотанковые рвы, окопы и траншеи. Сформировали истребительный батальон, а в ноябре – партизанские отряды. Двадцать третьего ноября стало известно, что немецкие танки в полусотне километров от города, а утром следующего дня они уже входили в Михайлов. Оккупация продлилась тринадцать дней. К утру седьмого декабря части десятой армии немцев из города выбили. Михайлов, как и соседний Скопин, был одним из первых освобожденных городов. Его освободили в самом начале наступления под Москвой68. Как сказал в сорок втором Черчилль по поводу разгрома англичанами африканского корпуса Роммеля, «Это еще не конец. Это даже не начало конца. Но, вероятно, это конец начала».
Боевые действия для Михайлова кончились, а война продолжалась еще три с половиной года. Артель кружевниц шила солдатское белье, телогрейки и ватные штаны. Цементный завод всю войну с перерывом на две недели оккупации делал железобетонные корпуса авиационных бомб для учебных полигонов. Их понаделали столько, что после войны из уже ненужных макетов бомб какой-то рукастый местный житель выстроил сарай.
Тут надобно отступить несколько назад, чтобы рассказать о Михайловском цементном заводе. Я понимаю, конечно, что цементный завод – это не оперный театр, но в Михайлове не было оперного театра. Его нет даже в самой Рязани. Поэтому придется вам слушать про цементный завод. История его началась больше ста лет назад. Московский купец, промышленник, инженер и фабрикант Яков Ильич Ганкин в 1899 году купил имение у сына графа Дмитрия Андреевича Толстого. Того самого Дмитрия Андреевича, который увещевал Александра Второго не отменять крепостного права. Сын Толстого был, как сказали бы мы теперь, не очень крепкий хозяйственник. Правду говоря, он был бесхозяйственник, а потому имение продал Ганкину. Тот купил имение только для того, чтобы перепродать, но вдруг обнаружилось, что в нем имеются большие запасы камня и глины. Ганкин нанял экспертов, и те сказали ему, что здесь можно организовать цементный завод – здешнего камня и глин хватит на два с половиной миллиарда пудов цемента. Когда Ганкину сообщили эту цифру, он, не медля ни минуты, стал организовывать акционерное общество портланд-цементного завода. Московские банки дали ссуду, Николай Второй дал разрешение на строительство завода, и в четырнадцатом году были выпущены первые двадцать семь тысяч тонн цемента, а рабочие завода сделали первые уверенные шаги на тернистом, но недолгом пути к получению силикоза легких. Первая мировая война только подстегнула производство цемента. В начале двадцатых годов из михайловского цемента была построена Каширская ГРЭС – первая по плану ГОЭЛРО. Первая очередь московского метро была построена на михайловском портланд-цементе. Из этого цемента в шестидесятых годах строили Асуанскую плотину в Египте и олимпийские стадионы в Москве. К тому времени завод уже производил почти два миллиона тонн цемента. Завод и сейчас работает. Он умирал в девяностые, был банкротом, но был куплен другими хозяевами, выжил и стал основанием преогромного холдинга… Что же до Якова Ильича Ганкина – инженера, промышленника и фабриканта, – то он в двадцатом сел на пароход и уехал из Крыма и из России навсегда.
Каширская ГРЭС была построена в двадцать втором году, за три года до его смерти. На момент постройки она была второй по мощности электростанцией в Европе. О ней писали во всех газетах. Читал ли их Ганкин? Знал ли, из какого цемента построено это чудо техники? Он умер в Германии и был похоронен в Берлине на православном кладбище Тегель в возрасте шестидесяти пяти лет. Могила его не сохранилась.
Оперный театр в Михайлове так и не построили. И никакой другой театр тоже не построили. Ну и черт с ними. Воображаю себе михайловский театр драмы и комедии, который каждый год открывал бы сезон спектаклем по роману Гладкова «Цемент». Власти еще и заказали бы кому-нибудь из московских композиторов оперу на эту тему. Денег бы при этом пропало… Нет, уж лучше художественная самодеятельность, духовой оркестр и хор ветеранов труда.
Цементным заводом мы, пожалуй, ограничим обзор михайловской промышленности. Конечно, я мог бы рассказать вам о знаменитом на всю область Михайловском комбинате хлебопродуктов, который, кроме муки и хлеба, выпускает комбикорм для северных оленей, но вы ведь не захотите про это читать, правда? А на самом деле это страшно интересно – почему в Рязанской области для северных оленей… Почему не сушеные грибы и орехи для сибирских белок или курево для медведей… Ладно. Обещал не рассказывать – так и не буду69.
Если найти в Михайлове проводника и проехать с ним по дороге на Рязань двенадцать километров, свернуть у села Хавертово вправо, проехать по хорошей грунтовой дороге километра три мимо огромной заброшенной церкви во имя Иоанна Богослова, потом еще столько же по плохой грунтовой дороге, то можно приехать на городище. Туристов туда не возят. Там тихо и пустынно. Городище окружают три ряда оборонительных валов и рвов. На оплывших, но еще хорошо сохранившихся валах и внутри них растут ковыль и какие-то мелкие желтые цветы, занесенные в Красную книгу. Туда иногда приходят и приезжают черные копатели с металлоискателями и уходят с наконечниками стрел, коваными гвоздями, крестиками и… Проводник рассказал только про наконечники, гвозди и крестики. Про все остальное он не захотел рассказывать. Расспрашивать-то его было можно, но ответов… Иногда черных копателей ловят и металлоискатели отбирают, но чаще не ловят. В линии валов, опоясывающих городище, видны два проема, в которых были ворота. Когда через эти ворота с гиканьем и свистом ворвались ордынцы, размахивая кривыми саблями, никто не знает. Как назывался этот городок – тоже никто не знает70. Сколько дней или часов его жители продержались, когда пришла Орда… К счастью, сюда не приходят и археологи, которые наверняка нашли бы все скелеты и датировали бы их радиоуглеродным методом, а значит, можно преспокойно себе думать, что в самый разгар осады, когда задымились подожженные татарами дубовые стены, когда вода во рву покраснела от крови, когда воздух над крепостью был разорван криками на мелкие лоскутки… спустился прямо на городскую площадь воздушный корабль, забрал всех оставшихся в живых, включая кошек с собаками, и улетел туда, где хорошо. Хорошо потому, что нас нет.
БИБЛИОГРАФИЯ
Материалы географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Рязанская губерния. СПб., 1860. 570 с.
РУССКИЙ ГЕРКУЛЕС
Начинать рассказ о Котельниче нужно с места и времени его основания. Если начинать с места и времени его основания – значит, надо начинать… В том-то и дело, что никто толком и не знает, когда и где он был основан. То есть приблизительно, конечно, знают место. Еще более приблизительно знают время… Короче говоря, надо начинать с упорного, не затихающие многие годы спора между историками и краеведами о месте и времени основания маленького райцентра в Кировской области.
Если опираться только на русские летописные источники, то Котельнич в первый раз упоминается под 1459 годом. Упомянут по самому обычному в те времена поводу – шло войско московского князя Василия Второго воевать город Вятку, а по пути взяло Котельнич. Осадили, взяли штурмом, разграбили, сожгли, записали в летопись – все честь по чести. Стало быть, Котельничу сегодня пятьсот пятьдесят восемь лет прописью. Через сорок два года можно праздновать шестисотлетие. Так говорит одна часть краеведов с историками. Та, у которой на каждый чих есть ссылка на какую-нибудь летопись с тремя вислыми печатями и подписями трех летописцев, заверенными у монастырского нотариуса, или на статью в ученом историческом журнале. Есть и другая часть, которая ссылается на «Повесть о стране Вятской» – литературный памятник конца семнадцатого или начала восемнадцатого века, в котором черным по белому написано, что Котельнич был основан в 1181 году новгородскими ушкуйниками. И не на голом месте, между прочим, основан! Стоял-де до непрошеного визита в те места новгородских разбойников тихий марийский городок Кокшаров. Вот его-то ушкуйники взяли штурмом, разграбили, сожгли и… в новгородскую летопись не записали. В «Повести о земле Вятской», которой серьезные историки не доверяют, по этому поводу сказано: «…и начаша ко граду приступати, и в другой день изъ града того жители побежаху, инии же граду врата отвориша, возвещающее граждане Новгородцемъ, что им показася ко граду приступающее неисчетное воинство. И тако Божиею помощию той Кокшаров град взяша и обладаша…»
Скорее всего, ушкуйники и в Новгород-то не возвратились. Остались в Кокшарове и стали его переустраивать на свой новгородский лад в Котельнич. Или не стали переустраивать, а просто переименовали в Котельнич и стали жить. Их товарищи по набегам основали неподалеку от Котельнича городок Никулицын, а уж потом они все вместе основали Вятку, которая потом стала Хлыновом, которая потом снова стала Вяткой, которой потом приказали называться Киров. Если вычесть из нынешнего года год основания Котельнича новгородскими ушкуйниками, то получится, что ему уже восемьсот тридцать лет прописью. Еще чуть-чуть – и был бы старше Москвы. Через двадцать лет можно было бы праздновать восьмисотпятидесятилетие, если бы… его уже не отпраздновали в девяносто третьем году. Какие-то краеведы нашли, что марийский городок Кокшаров известен с 1143 года (Москва! Умолкни и бледней!). Эти самые краеведы и уговорили администрацию города устроить праздник. И устроили, и веселились, и катались на каруселях, и ели пряники, и покрасили какой-нибудь старинный купеческий дом, вместо того чтобы поменять ему протекающую крышу, и заасфальтировали дорожки возле здания администрации, и отпечатали в местной типографии большим в районном масштабе тиражом сборник краеведческих статей, в которых утверждалось, что Котельничу в девяносто третьем году исполняется ровно… Время было такое – девяностые. Тогда любой праздник… Ну да мы не о девяностых. Теперь, как сказали мне в тамошнем краеведческом музее, уже и не найти того, кто уговорил администрацию праздновать.
Другой краевед, решивший найти, откуда же взялся 1143 год в истории Котельнича, выяснил, что известный историк академик Тихомиров в монографии «Древнерусские города» упоминает именно под 1143 годом Котельнич, но… не тот, что стоит у впадения реки Моломы в Вятку, а тот, что в двухстах километрах к юго-западу от Киева. Открыл другой краевед этот неизвестный городской администрации факт через семь лет после того, как уже все отпраздновали. Третий краевед…
Оставим третьего краеведа. Поговорим о месте, на котором возник Котельнич. Археологи, которые, пока краеведы и историки спорят, а горожане празднуют юбилей, которого не было, нашли в окрестностях нынешнего Котельнича как минимум четыре городища и ни одного паспорта, где была бы точно указана прописка и национальность аборигена. Все эти городища располагались друг возле друга, на протяжении девяти километров по высокому, обрывистому берегу реки Вятки неподалеку от впадения в нее реки Моломы. Стоит только начать выяснять, которое из этих городищ дало начало Котельничу… как тотчас же появятся и третий, и четвертый краеведы с остро заточенными аргументами наперевес. Сначала предки котельничан жили на одном городище, которое называлось Ковровское, а потом, по соображениям безопасности (других соображений в те времена почти и не было), перенесли все нажитое непосильным трудом ниже по течению Вятки на семь километров – в городище под названием Котельничское. Правду говоря, никаких следов марийского Кокшарова археологи ни на Ковровском, ни на Котельничском городище не обнаружили. Было еще два городища – Скорняковское и Шабалинское, но там тоже не нашли ничего типично марийского – только самые обычные наконечники стрел, гвозди, нательные крестики, бусины, глиняные грузила, тверские медные монеты, пряслица, креслица, гуслица и все то, что обычно находят в средневековых славянских городищах. Мало того, в тех местах не обнаружилось даже топонимов, которые напоминали бы название Кокшаров. Реки Какша, Кокшага и Кокша, которые можно было бы… но нет. Они протекают куда южнее.
Если прислушаться к тому, что говорят пятые и шестые краеведы, то больше похожая на ручей речка Котлянка, которая и сейчас впадает в Вятку неподалеку от железнодорожного моста, и была той самой марийской речкой Кокшер, название которой жители городища превратили в Котлянку. Протекает она по огромному оврагу. Иными словами, по котловине, по котлу. В «Повести о стране Вятской» так прямо и написано: «Снизу Вятки реки от Кокшарова городка, названного по реке Кокшаре». От названия Котлянки, стало быть, и произошло название города. Есть, правда, еще одна версия происхождения названия. Шли-де русские войска брать приступом Вятку, да по пути сделали привал в Кокшарове. Ну не привал, а штурм, но сейчас не об этом. После штурма был по расписанию обед. Обед принесли в котлах, и потому… Эту версию даже и рассматривать не будем. Хватит с нас и предыдущих.
Выходит так, что Котельнич около двухсот или более лет пребывал в эмбриональном состоянии в виде поселка, а точнее городища городского типа, поскольку даже в 1390 году в «Списке русских городов, дальних и ближних» Котельнича не было – то ли жителей в нем было мало, то ли частокол вокруг городка был не так част, то ли проплывающие мимо него по реке Вятке московские переписчики не могли заметить горсть домиков на высоком берегу. Есть еще и седьмые краеведы, которые предполагают, что Котельнич был сначала основан пришедшими с севера славянами, потом захвачен марийцами, потом снова отбит славянами, которым открыли ворота марийцы, знавшие русский язык… но про них мы не станем говорить, чтобы не наводить тень на и без того уже запутанный донельзя плетень. Скажем только, что и по сей день котельничские краеведы и историки между собой договориться не могут и разбились на два непримиримых лагеря. Одни не доверяют «Повести о земле Вятской», и Котельнич у них молодой город, которому и шестисот лет нет, а другие доверяют и… Представляю себе празднование шестисотлетия Котельнича – одна колонна с цветами и транспарантами, на которых написано «Шестьсот лет любимому Котельничу», а вторая… Чуть не забыл. С шестисотлетием все тоже не так просто. Есть два варианта его празднования. Первый – считая от 1459 года, а второй – от 1433 года, поскольку историки нашли, что под этим годом есть упоминания о Котельниче в духовных грамотах галицких князей. То ли он был в 1433 году уже городом, то ли просто маленькой сторожевой крепостцой… Поэтому в колонне, которая будет праздновать шестисотлетие Котельнича, надо предусмотреть хотя бы несколько шеренг для тех, кто…
В 2014 году отпраздновали пятисотпятидесятипятилетие со времени первого упоминания Котельнича в летописях. Если считать с 1459 года. И дата вроде круглая, состоящая из одних пятерок, и надежность ее не вызывает сомнений, а… праздничного настроения не было. Хотелось легендарности, былинности даже, а тут… Ну, пусть они сами разбираются, а мы пойдем дальше.
После того как Котельнич попал в русскую летопись, ему осталось только попасть под власть Москвы. Конечно, он еще успел какое-то время принадлежать галицким князьям, котельничане успели сходить под их водительством в набег на Великий Устюг, принять участие в походе на татар, на Волжскую Булгарию и даже за компанию с вятчанами набежать на новгородские владения в Двинской земле. Что и говорить, за компанию с вятчанами котельничане потрепали нервы Москве так, что мало ей не показалось. Шесть раз целовали крест Москве на верность и шесть раз нарушали целование. Дружили с князем Дмитрием Шемякой против великого князя Московского Василия Второго… но уже в 1468 году вместе с москвичами двинулись на татар. Через десять лет татары под командой хана Ибрагима пришли с ответным визитом недоброй воли, но хорошо укрепленный Котельнич взять не смогли. Правду говоря, и сейчас, когда смотришь со стороны реки на сорокаметровые обрывы, сложенные из красноватой глины, думаешь, что лучше с аборигенами не связываться, а плыть по Вятке дальше. В те неспокойные времена Котельнич располагался на узком мысе, который с трех сторон окружали глубокие, до пятнадцати метров глубиной, овраги.
Военных задач у города было две – защищать северные земли Москвы от без устали набегающих татар по реке Моломе на Великий Устюг и быть пунктом сбора части русских войск во время походов на Казань. Ну и конечно, самим котельничанам (в те времена их называли котелянами) вменялось в обязанность идти на Казань вместе с остальными. Они и ходили, правда, не очень охотно, поскольку понимали, что после похода на Казань к ним заявятся татары. В 1469 году вятчане и котельничане даже до Казани не дошли, узнав, что татары идут к Вятке. Быстро вернулись и пообещали казанскому хану, наставившему на них кривые татарские сабли, держать нейтралитет. Когда через год в Котельнич прибыло на судах войско московского царя и «начаша вятчанам глаголати речью великого князя, чтобы пошли с ними на казанского царя, они же рекоша к ним: „Изневолил нас царь и право свое есмя дали ему, что нам не помогати царю на великого князя, ни великому князю на царя“». Недолго продержался вятский нейтралитет. Через год дружинники из Котельнича в составе вятских взяли и разграбили дочиста Сарай, прихватив с собой сарайских княгинь.
При такой богатой на военные походы жизни нужно было уметь защищаться. В Котельниче не просто сделали толще и выше стены, но на подступах к городу, на территории двух городищ, построили еще две небольшие крепости. С высоты крепости на Скорняковском городище Вятка просматривалась километров на десять. Можно было успеть зажечь сигнальный костер, надеть кольчугу, шлем с бармицей и крикнуть подплывающим татарам в рупор из ладоней какие-нибудь обидные слова, которым они сами нас и научили. В 1478 году татары хоть и приступили к Котельничу, а взять его не смогли. Между прочим, ширина городских стен, представлявших собой деревянные клети, плотно забитые глиной, составляла в те времена от двух до пяти метров.
Со всем тем не утихала борьба между вятскими и московскими. В 1485 году вятские снова отказались идти в поход на Казань, а через год усугубили свой отказ грабительским набегом на Великий Устюг. В конце июля 1489 года к Котельничу подошло и подплыло по Вятке соединенное войско москвичей, вологжан, тверитян, двинян, белозерцев и даже татар. Неизвестно, пришлось ли им брать штурмом Котельнич или он сдался без боя, но через четыре дня шестьдесят четыре тысячи войска ушло брать Хлынов (Вятку) и взяло его (ее). Уже в сентябре вятчане и котельничане, как говорится, добровольно и с охотою писались в слуги великому князю Московскому.
При Иване Грозном котельничане проявляли чудеса героизма в войне с Казанью. В 1542 году под Котельничем был разбит наголову четырехтысячный татарский отряд, возвращавшийся (точно так же, как возвращались когда-то сами котельничане) после набега на Великий Устюг. Братья Тит и Каша Мартьяновы так отличились в двух казанских походах, что их наградили почетными грамотами, которые выдали в Москве. В те времена почетные грамоты выглядели гораздо скромнее, чем те, которые выдавали при советской власти. Ни портрета царя, ни двуглавых орлов на фоне Кремля, а только и было написано, что Тит и Каша «казанскую службу с нашими воеводами служили зим и лет по вся годы» и за это пожалованы в Котельническом уезде землями – Титу остров и озеро между Вяткой и Моломой, а Каше был дан на оброк луг ниже по течению Котельнича, плюс кое-какие озера, плюс бортный лес, плюс звериные ямы. Наградили лугом и еще одного котельничанина Петра Сухово, но уже за взятие Казани.
После того как Казань была взята, Котельнич свое военное значение потерял. Наместниками сюда назначали «охудавших детей боярских». Один из этих наместников, боярский сын третьей статьи из Вязьмы Григорий Третьяков, так охудал, что помер, не доезжая места кормления. Как было не завестись при этакой власти в дремучих вятских лесах лихим людям? Они и завелись, и так расплодились, и так стали донимать жителей Котельнича, Хлынова и близлежащих городов и сел, что те били челом Ивану Васильевичу. Писали, что «…на посаде в станах и волостях многие села и деревни разбойники разбивают, и животы твои губят, и крадут и убивают людей до смерти; а иные многие люди у тебя71 в городе и на посаде разбойников у себя держат… а ко иным людям разбойники приезжают и разбойную рухлядь к ним привозят». Царь меры принял – дал вятским городам специальную губную грамоту, по которой можно было для ведения разбойных дел выбирать от трех до четырех особых земских голов из числа тех, что «грамоте умеют и пригожи», а тем головам помогать должны старосты, десятские и «лучшие люди». И эти самые головы имели право делать обыски, при дознании бить кнутом и казнить разбойников.
Еще во времена отца Ивана Грозного, великого князя Василия Третьего, Котельнич приобрел такую известность, что его, наряду с другими вятскими городами, упоминает в «Записках о Московии» Сигизмунд Герберштейн. Написал, правда, что Котельнич находится всего в восьми милях от Хлынова (Вятки) на реке Rhechitza, которая впадает в Вятку. Еще и на карте своей поместил город Chotelnicz у самого подножия Уральских гор. И не в восьми, и не на реке Rhechitza, и не у подножия Уральских гор, и, в конце концов, не Chotelnicz, если уж переводить с немецкого на русский, но пусть хотя бы так, чем вообще никак. Герберштейн еще и описал те места как болотистые, бесплодные и служащие прибежищем для беглых рабов. Впрочем, как сообщает Герберштейн, в тех болотистых и бесплодных местах изобилие белок, зверей и меда.
Пожалуй, это все, что можно сообщить о шестнадцатом веке в истории Котельнича. Разве только можно добавить, что к концу этого века Котельнич стал уездным центром, в котором проживало немногим более четырех сотен человек в семи десятках дворов. Вот эти четыре с лишним сотни человек во главе с городовым приказчиком Дементьевым, попом Харитоном и уржумским стрельцом Салцовым, бог весть как оказавшимся в Котельниче, осенью 1606 года и перешли на сторону первого Самозванца. Зачинщики беспорядков «вора учали величать, который называется царевичем Дмитрием, что он Москву взял, а с ним пришло многое множество людей, и на кабаке за него чаши пили». Городской староста Митька Куршаков попытался прекратить этот пьяный мятеж и арестовать главарей, но успеха не имел. Не имел успеха и проходивший через Котельнич в Москву отряд пермских ратников. Более того, часть ратников примкнула к сторонникам Лжедмитрия. К зиме, однако, все по неизвестной причине успокоилось. То ли дрова надо было колоть, то ли вино в кабаке выпили до дна, но кончилось все тем, что котельничане поддержали Василия Шуйского. Через три года Котельнич не поддержал сторонников Тушинского вора, захвативших соседние Яранск и Санчурск. Плохо пришлось Котельничу – он был взят штурмом, а один из организаторов его обороны, стрелецкий сотник Захар Панов, был посажен на кол72. Вятский воевода князь Ухтомский, не в силах справиться с мятежниками сам, отправил письмо с просьбой о помощи в Пермь, в котором писал: «Государевы изменники и воры… сели в Котельниче, а из Котельнича во все городки пишут воровством всяческим, чтоб им всю Вятскую землю прельстить и к вору привесть». К декабрю 1609 года Ухтомский все же смог освободить город от сторонников второго Лжедмитрия и привести котельничан к присяге Василию Шуйскому. Может, кого-то и посадили на кол за все учиненные безобразия…
Как только Смутное время закончилось, Котельнич, который и раньше-то не процветал, снова начал приходить в упадок. По количеству дворов он оказался самым маленьким городом Вятского края – в Котельниче их было в десять раз меньше, чем в Хлынове. Всего шесть с небольшим десятков дворов и почти сорок опустевших. Мало того, Котельнич еще и попал в должники к казне – в 1616 году за ним числилось шестьдесят семь рублей долгу с пустых земельных участков и рыбных ловель, что по тем временам было довольно крупной суммой. Население разорялось, и налоги Москва понизила, но из-за неурожая двадцатого и двадцать первого годов снова повысила. Дошло до того, что сильно обедневшие котельничане стали меньше пить, и казна в 1621 году недобрала кабацких денег по той причине, что «питухов на кабаке перед прошлым годом было мало и хлеб прежнего был дороже».
К 1629 году количество тягловых дворов сократилось с сорока до двадцати пяти. Общий доход в казну от города упал с тридцати восьми до тридцати трех рублей, двадцать шесть дворов стояли пустыми, но… оброчные доходы с города и уезда, которые брались подушно, возросли с девяноста девяти до полутора сотен рублей. Все эти цифры невообразимо скучны для тех, кто в них ничего не понимает, но для тех, кто понимает, они говорят о том, что горожане стали мало-помалу не столько богатеть, сколько вылезать из беспросветной нищеты и… богатеть. Ставили они мельницы, организовывали рыболовецкие артели и ловили рыбу на расстоянии до девяноста пяти верст ниже по течению Вятки от Котельнича73, занимались бортничеством, разрабатывали месторождение железной руды и торговали. Торговые люди из Котельнича добирались до Великого Устюга и даже до Архангельска. Взять, к примеру, Ермолу Моисеева. В сентябре 1652 года он «приплыл с Вятки на плотишке, гребцов два человека. Явил товару продать: воску шесть пудов, меду тридцать пудов. Цена обоему шестьдесят рублей». Это ведь написать просто – приплыл на плоту из Котельнича в Великий Устюг, а на самом деле… комарья и мошки на этой Вятке видимо-невидимо, медведи сами не спят и никому спать не дают. Особенно тем, которые плывут продавать тридцать пудов меда. Разбойники за каждой сосной притаиться могут. Это ведь полтонны меда и воску надо втроем на плот затащить, да потом грести против течения по Моломе, потом по течению по реке Юг, да не везде вода, а где ее нет – так и волоком… Были, однако, и те, кто в Великом Устюге только дух переводил и плыл со своим товаром дальше по Сухоне и Северной Двине до самого Архангельска.
Так получилось, что через Котельнич проходил из Хлынова (Вятки) торговый путь не только на Великий Устюг и далее на Архангельск, но и на Галич, Кострому, Ярославль и Москву. Если двигаться на юг, то можно было доехать до Нижнего и Владимира. Ну а если плыть по реке Вятке на восток, то можно было добраться и до Соли Камской. Котельнич стоял на перекрестье всех этих торговых путей. Рано или поздно здесь должна была возникнуть ярмарка. Она и возникла во второй половине семнадцатого века и стала почти на триста лет «градообразующим предприятием» для Котельнича. Назвали ее Алексеевской по имени преподобного Алексия, человека Божия. Скорее всего, его культ утвердился в городе и уезде после эпидемии моровой язвы в 1607 году. Алексий почитался как защитник от эпидемий и болезней. По другой версии (а как же без другой версии)… Собственно, это даже и не версия, а предание. Так вот, по преданию царь Алексей Михайлович подарил Котельничу на день открытия ярмарки (или на день своего ангела) икону Алексия, человека Божия. Записей по этому поводу не сохранилось в царских архивах никаких, но, скорее всего, без царя тут не обошлось. Открытие ярмарки планировалось на март – в самый строгий у православных Великий пост. Тут уж без разрешения московского начальства вряд ли обошлось. Между прочим, как минимум до середины девятнадцатого века на ярмарке только торговали. Никаких каруселей, кабаков, медведей с балалайками и азартных игр в кости и карты. Правда, потом… Не будем, однако, забегать вперед.
Ко времени открытия ярмарки Котельнич перестал быть вымирающим городом с полунищими жителями. По переписи 1654 года в нем уже было почти полторы сотни посадских и десяток церковных дворов, что в пять раз больше, чем четверть века назад. Городская жизнь и имущественные отношения между горожанами усложнились. Участки земли отдавались в залог, продавались и покупались. Самыми крупными землевладельцами в Котельниче были потомки Петра Сухово, награжденного Иваном Грозным землей еще за участие в победоносном Казанском походе. Внук Петра Яковлевича, а затем и правнук смогли к этому лугу прибавить части других лугов. После того как правнук Сухово скончался, его жена и дети продали все земельные владения за огромную по тем временам сумму семьсот десять рублей… какому-то шустрому москвичу74, который немедленно заложил покупку Вятскому архиерейскому дому. Земельные наделы потомков братьев Мартьяновых, полученные ими за беспорочную службу в нескольких Казанских походах, были разделены и перешли к другим владельцам. К приобретению земельных наделов присоединились местные монастыри, развернувшие в крае бурную хозяйственную деятельность.
Короче говоря, жизнь в Котельниче била ключом до самого 1658 года. В этом году в Котельнич пришла моровая язва. Спустя двадцать лет после эпидемии количество дворов с полутора сотен уменьшилось в два с половиной раза. Умерло 162 человека. Мужчин в городе осталось 158. Пустых дворов и дворовых мест в Котельниче было больше, чем после Смуты. Появились нищие. В маленьком Котельниче их было всего девять. В большинстве своем это были женщины. Девять семей котельничан просто убежали из города от такой жизни. В довершение ко всем напастям власти усилили, как сказали бы теперь, налоговое бремя. Мало того что жители посада платили тягло и оброк за пашню, так еще и ямские и таможенные сборы, так еще и специальный сбор для выкупа русских пленных. Выкупали их главным образом у крымских татар. Была еще одна, местная вятская повинность. Необходимо было снабжать хлебом уральское Верхотурье. Грузить хлеб, толокно и крупу на лодки и сначала по Вятке, а потом на подводах везти за тридевять земель в Верхотурье. И везли, пока в 1689 году власти не смилостивились и не разрешили заменить эту натуральную повинность денежной. Просто перекинуть деньги со счета Котельнича на счет Верхотурья было нельзя. Их тоже надо было везти в Верхотурье.
Мало-помалу Котельнич рос и развивался. Самое удивительное, что сильно обветшавший и потерявший все свое военное значение кремль не развалился окончательно и не был растащен горожанами по бревнышку, как это происходило сплошь и рядом в подобных случаях в других русских городах, а был отремонтирован и получил с трех сторон новые стены и башни. Кремль по-прежнему оставался военной крепостью, и в нем в 1676 году по «росписи» было шесть пудов пороху, четыре с лишним пуда свинца, большое количество пищалей и ядер к ним. Появился на посаде и первый кабак, называвшийся «кружечного двора казенный погреб». Во главе исполнительной власти в городе должен был стоять выборный городничий. Выбирать его должны были жители Котельнича. Я говорю «должен был» и «должны были», потому что никакой выборности, понятное дело, и в помине не было. Городничего назначал вятский воевода по своему усмотрению «из дворянских детей и из подьячих для своих взятков», а уж эти дворянские дети и подьячие для своих взятков пускались во все тяжкие. И так они умудрились утеснить котельничан, так бессовестно брали взятки, что горожане написали челобитную царевичам Ивану и Петру Алексеевичам. Те живо откликнулись, и в июне 1682 года права граждан по выбору городничего и подьячих были восстановлены специальной грамотой, в которой указывалось, что выбирать им велено только того, кого они «всем миром излюбят», а подьячим без «мирских зарученных выборов… быть никому не велеть».
В 1686 году Котельнич, которому разрешили избирать излюбленных всем миром городничих и подьячих, Котельнич с новыми крепостными стенами и башнями, запасами пороха и свинца, с пищалями, кабаком, приказной избой, Троицкой, Алексеевской и Николаевской церквями… взял да и сгорел дотла. Поскольку военного значения кремль уже не имел, то его восстанавливать не стали.
В 1718 году Котельнич был приписан в составе Вятской провинции к Сибирской губернии. Не как город, но как пригород. Не в том смысле, что пригород какого-то другого города, а в том, что для города он не вышел… Всем и не вышел – ни количеством жителей, ни количеством домов, ни промыслами, ни ремесленниками, ни мануфактурами. Соседние Орлов, Слободской, Кунгур и, понятное дело, Хлынов вышли, а Котельнич… Впрочем, как и во всех больших, в маленьком Котельниче была учреждена ратуша и выбран бургомистр, который сначала подчинялся главному магистрату Петербурга, а потом магистрату Хлынова. Новых сборов и податей стало столько… На устройство Петербурга, Ревельского порта и Ладожского канала и на генеральный провиант войск денег дай. На морской провиант тоже дай. Про рекрутов и говорить нечего. Конскую, во всех смыслах этого прилагательного, пошлину заплати, а еще банный сбор, а в довершение всего на содержание Котельнича и соседних городов был поставлен Ингерманландский полк.
Начались недоимки. Стали выборных людей, ответственных за сбор податей, публично бить батогами перед съезжей избой и ссылать на вечное поселение в Азов. Начали опечатывать лавки и открывать только после полного расчета города по долгам. Стал Котельнич вместе со всей Вятской провинцией хиреть.
Ну да ему было не привыкать хиреть. Чай, не в первый раз. Кроме двух церквей был он весь, как и прежде, деревянным. По переписи 1717 года в городе было сорок пять дворов, а в них всего сто семьдесят жителей. В середине семнадцатого века дворов в Котельниче было в три раза больше. В 1744 году мужчин в городе проживало 198 человек. Ровно на сорок человек больше, чем в 1658 году. Конечно, статус уездного города, дарованный Котельничу при Екатерине, герб в виде золотого котла на зеленом геральдическом поле, регулярная планировка75, городничий с годовым окладом триста рублей, трехгласная дума, земский суд во главе с капитаном-исправником, квартальные надзиратели, квартальные поручики, доктор с годовым окладом триста рублей, лекари, подлекари, лекарские ученики, городовой магистрат, сиротский и словесные суды, ратманы, трубочисты, подрядчики для содержания и зажигания фонарей, вывоза нечистот и, наконец, специальный столб для прибивания объявлений способствовали много к украшению города, но если бы не ярмарка…76
Поначалу, еще в конце семнадцатого века, она длилась всего три дня. Более всего торговали на ней зерном, льном и холстом. Готовой одеждой за отсутствием портных тогда торговать было некому. В Котельниче ремесленников почти не было77, а в соседних городах были и серебряники, и медники, и мыльники, и кожевенники, и красильщики, и кузнецы, и шорники. Вот их-то продукция на ярмарке и продавалась. Кроме того, на ярмарке торговали лошадьми вятской породы – маленькими, мохнатыми и чрезвычайно выносливыми. Лошадки эти могли везти по двадцать пять и больше пудов груза по семь часов кряду и работали по двадцать пять лет. К началу девятнадцатого века привозилось их на ярмарку до полутора тысяч голов, а в середине века уже в два раза больше. Лошади были таким ходким, во всех смыслах этого слова, товаром, что за ними приезжали за несколько дней до начала ярмарки и раскупали лучших заранее. Значительная часть этих лошадей продавалась в Московскую, Нижегородскую и Казанскую губернии. Специальными правилами было запрещено испытывать купленных лошадей на улицах Котельнича. Для этого отводился песчаный берег Вятки против города. К тому времени на ярмарку, которая длилась уже десять дней вместо трех, съезжались не только из окрестных сел и деревень, но из Москвы, Нижнего, Костромы, Ярославля, Уфы, Могилева, Курска, Астрахани, Казани и Устюжны. Сотни лавок торговали сукном, парчой, ситцем, коленкором, золотом, серебром, кожами, мехами, москательными товарами, посудой, чаем, сахаром, соленой и вяленой рыбой, мукой, коноплей, льняным маслом, рожью, домашней птицей, яйцами, сушеными грибами и ягодами. В 1832 году на ярмарку привозили даже хрусталь и бриллианты, правда торговля ими шла не очень успешно – купили только треть из привезенного.
Все же событиями Алексеевской ярмарки, которая хоть и была главным событием в жизни города, но шла не дольше трех недель, жизнь в нем не ограничивалась. Война двенадцатого года до Котельнича дошла в виде правительственного указа о народном ополчении. От Котельнича было двадцать добровольцев. Формировали это ополчение в Вятке и Уржуме. В первых числа ноября двенадцатого года, когда Наполеон уже отступал по старой Смоленской дороге, первую партию вятских ополченцев отправили… в Казань. Там пришлось ополченцев, одетых в армяки и шаровары серого сукна, доучивать, довооружать и обмундировывать. Параллельно в Котельниче был сформирован отряд земской милиции. Собрали и шестьсот рублей на нужды обороны. Объединенные Казанское и Вятское ополчения, состоявшие из пяти пеших и двух конных сотен, на российский театр военных действий дойти не успели, но в Европе отличились при взятии Гамбурга, Виттенберга, Торгау и осаде Магдебурга. Французов жители Котельнича все же увидели, но уже в качестве пленных. Жили они в городе и уезде до 1816 года. После этого те, кто не умер от ран и болезней, смогли вернуться на родину. Захотели, правда, не все.
В сентябре 1843 года по сенатскому указу Алексеевская ярмарка получила статус государственной. Теперь для ее подготовки создавали ярмарочный комитет. Первого марта, после торжественного молебна на площади перед Троицким собором, поднимали городовой флаг, и по улицам Котельнича отправлялся ходить барабанщик, который барабанным боем оповещал всех о начале торговли. Население города на время ярмарки, которая длилась уже три недели, увеличивалось порой в десять раз. В двух старых деревянных гостиных дворах было триста тридцать торговых лавок, но всех желающих они вместить не могли. Построили новый каменный гостиный двор по проекту петербургских архитекторов. Купцы останавливались в гостиницах и на квартирах местных жителей.
Хитрые купцы умудрялись и закупать, и продавать товар по месту своего временного жительства78. Это позволяло им уклоняться от платежей в городской бюджет. Гласный городской думы, призванный следить за этими архиплутами, протобестиями и надувайлами морскими, хоть разорвись на тысячу частей – и все равно не мог с ними ничего сделать. Комиссия, ходя по одной стороне торгового ряда с проверкой, должна была иметь множество глаз, чтобы заметить, как купленные разрешения на торговлю переходят из проверенной части в непроверенную. Не говоря о возах, которые просто переезжали с места на место. Даже торговые палатки исхитрялись торговать без оплаченных разрешений. Каждый день на ярмарке толклось от девяти до тринадцати тысяч покупателей, которые одновременно были и продавцами.
Ситуация усугублялась тем, что каждый купец хотел торговать на том месте, где ему было удобно. К примеру, во фруктовом ряду были лавки с посудой и мелкой галантереей, а там, где должна была быть посуда, продавали… да все что угодно. Между продавцами из-за мест часто возникали споры, переходившие в драки79. Плана, который определял бы количество продавцов в ряду или длину и ширину балаганов, за двести лет, прошедших со времени основания ярмарки, не составили. Полиция в драки не вмешивалась. У нее, как и у городских властей, был забот полон рот. Надо было обложить дополнительными поборами купцов, утаить часть собранных налогов, уменьшить в бумагах реальный оборот ярмарочных торгов80. Жалобы купцов на поборы и утеснения местных властей были так настойчивы, что в 1858 году на ярмарку прибыл вятский губернатор, обошел всех торговцев и с каждым поговорил.
Та ярмарка надолго запомнилась купцам. Вот что они писали в благодарственном письме губернатору: «Никогда еще не было для нас такой спокойной и благоприятной ярмарки; мы торговали, как бы отдыхая, – не было ни кляуз, ни притеснений. Искренне благодарим такого справедливого и внимательного начальника губернии к торговому сословию. Его превосходительство Николай Михайлович Муравьев своим личным присутствием осчастливил нашу торговлю».
Со временем, после того как традиционный русский национальный костюм стал уходить в прошлое, на ярмарке появилось готовое платье. Оно было отечественного производства, но русские купцы, понимая про своего покупателя даже то, чего он сам про себя не понимал… на подкладке, к примеру, картузов писали французскими буквами фамилию русского фабриканта из Москвы, Казани или Нижнего. Покупателю, конечно, клялись в том, что картуз заграничный и сейчас из французских магазинов. И надпись показывали – самую что ни на есть французскую.
И ведь что удивительно – покупали все эти головные уборы на ярмарке преимущественно крестьяне и мещане Вятской губернии. Модные московские магазины на Кузнецком мосту не приезжали сюда оптом закупать картузы. Крестьянам-то с мещанами зачем французские буквы на подкладке…81
С шапками были свои хитрости. Шапку с околышем из нутрии, не моргнув глазом, выдавали за бобровую и вместо полтинника продавали ее за два или три рубля. Обвесить в те времена было куда больше возможностей. Достаточно было начать торговлю затемно и фонарь поставить чуть дальше, чем нужно, от весов… Особенно удобны для этих целей были безмены. В середине девятнадцатого века власти их даже запретили использовать в торговле, но… в Вятке, как говорит пословица, свои порядки. Где те власти, которые запретили, а где продавцы… Безмены, случается, используют и сейчас82.
Со второй половины позапрошлого века на ярмарке перестали соблюдать запрет на различные увеселения, и мгновенно город наводнили бродячие фокусники, борцы, клоуны, актеры и карточные шулера. Работало два кукольных театра, гастролировал Нижегородский ярмарочный театр, приезжал цирк Дурова со своей знаменитой мышиной железной дорогой, два зверинца с верблюдами, обезьянами, ослами, лисицами и непременными медведями, а еще два постоянно действующих электротеатра, карусель, акробатические представления, трактиры, пивные, бильярд и три дома терпимости. По количеству девиц легкого поведения, которых в городе было зарегистрировано два с лишним десятка, Котельнич занимал второе место в губернии и уступал только Вятке.
Один из местных домов терпимости на улице Урицкого мне показали. От него остались только стены, на которых висят две мемориальные таблички. Одна из них свидетельствует о том, что здесь в прошлом веке с двадцать седьмого по семьдесят третий год жил и работал писатель Леонид Николаевич Рахманов, а вторая о том, что почти в это же время здесь жил Анатолий Васильевич Скурихин – один из основоположников советской фотожурналистики и создателей фотолетописи Советского Союза. Неподалеку от этого полуразрушенного дома стоит хорошо сохранившийся дом дореволюционной постройки, в котором теперь размещается детский сад «Вишенка». Там в те времена, когда дом терпимости работал круглосуточно и без выходных, находилось полицейское управление. Местный краевед Олег Александрович Зайцев уверил меня в том, что оба эти здания были соединены подземным ходом. Был, по словам Зайцева, и еще один подземный ход, который соединял полицейское управление со стоящей на соседней улице женской гимназией. «Не может быть! – воскликнул я. – Чтобы в женской гимназии…» – «Гимназистки…» – со значением сказал Олег Александрович и замолчал. И многозначительно поднял указательный палец вверх. «Ну, если только к двоечницам выпускных классов», – сдался я.
Оставим гимназисток и вернемся к ярмарке. Самые большие обороты на ней были у тех, кто торговал рожью, ячменем и овсом, урожаи которых были традиционно высоки в южных районах Вятской губернии. Котельнич издавна славился своими мельницами – водяными, ветряными и паровыми. К середине девятнадцатого века в уезде работала пятьдесят одна мельница. Во всей остальной губернии – только семь. В 1867 году их было уже около двух тысяч83, и перемалывали они в год до шести миллионов пудов зерна. Размол стоил две копейки за пуд. Чуть более пяти миллионов пудов муки уходило на продовольствие уезда, некоторое количество шло на винокурение, а сотни тысяч пудов муки увозили в архангельский порт для торговли с Бельгией, Англией и Голландией. Самые крупные в Котельниче торговцы хлебом и крупами были купцы первой гильдии Кардаковы. Производимые на их заводах овсяная крупа и толокно шли на экспорт в Европу. Из поставляемой в Англию крупы «Русский геркулес», которую делали из сортового овса, англичане в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого каждое утро варили себе овсянку. Старая картонная пачка «Русского геркулеса», стоящая в краеведческом музее под стеклом, украшена медалями различных выставок, как этикетка коллекционного шампанского. Тут тебе и Большая золотая медаль с выставки в Брюсселе, и Большая серебряная медаль министерства финансов, и еще штук пять самых разных. Способ приготовления описан всего на трех языках – русском, английском и французском. Тут бы надо сделать вывод насчет… Сами сделаете. Его и ребенок сделает.
Уж раз зашла речь об английском завтраке, то надо будет сказать и о яйцах, которые отправлял в Англию из Котельнича купец Колбин. Свежие яйца из Котельнича в Англию. Через Архангельск. Еще до того, как Котельнич и Архангельск связала железная дорога. Их покупали у местных крестьян специально обученные люди – яичники84. Обмазывали золой, чтобы предотвратить их преждевременную порчу, укладывали в специальные ящики с соломой, грузили на телеги, и выносливые вятские лошадки везли их в Архангельск, там их грузили на суда и везли в Соединенное Королевство85. Обратно из Архангельска купцы везли виноградное вино, треску, свежую и соленую сельдь, семгу, ворвань, сахар и все то, что можно купить в Европе за деньги, вырученные от продажи муки, леса, льна, овса, ячменя и яиц. К примеру, английские швейные машинки, которые в Котельниче были не менее популярны, чем «Зингер», или немецкие гладильные катки для глаженья прямого белья. Такой каток – большой, неподъемный, с шестеренками и колесами, которые наверняка любили крутить дети, – сейчас украшает экспозицию городского краеведческого музея.
В 1862 году учитель уездного училища Илья Егорович Глушков в этнографическом сборнике Русского географического общества «Топографическо-статистическое описание города Котельнича» представил портрет своего земляка середины века: «Роста они большею частью среднего, телосложения мужчины и женщины крепкого, волосы темнорусые… В одежде заметна некоторая чистота и щеголеватость. Пожилые люди, по старому еще обычаю, носят длинные суконные сюртуки и чепаны86, жилеты прямые с глухим воротником и брюки, опущенные в голенища сапогов… Но нынешнее поколение одевается далеко не так. Богатые купцы для себя и своих стали выписывать из столиц различные дорогие предметы роскоши, о которых лет десять тому назад старики, конечно, не могли и подумать иначе как о вещах разорительных и ненужных. Молодые купчихи одеваются в самые модные костюмы, необходимою принадлежностью их туалета уже считаются бриллиантовые кольца, брошки, серьги и фермуары; в зимнее время можно нередко видеть на них бархатные платья и бархатные салопы на лучших лисьих мехах». Как трогательна эта «некоторая чистота и щеголеватость»!
Все эти фермуары, бархатные платья и салопы на лисьем меху вовсе не для красного словца были написаны Глушковым. Так оно и было на самом деле. В городском общественном банке, который организовал неутомимый Михаил Иванович Кардаков87 и внес половину его двадцатитысячного уставного капитала, ежегодные поступления на лицевые счета котельничан за тринадцать лет, с 1868 по 1881 год, выросли почти в четыре раза и составили чуть более ста тысяч рублей.
При всем богатстве Алексеевской ярмарки, обороты которой в отдельные годы достигали нескольких миллионов рублей, сам Котельнич отнюдь не процветал и в промышленном отношении был почти не развит. Конечно, были в городе и уезде кожевенные и винокуренные заводы, кирпичные сараи (именно сараи, а не фабрики) Кардаковых, табачная, папиросная и сигарная фабрики купца Князева, лесопилки, сургучный завод мещанина Вершинина, несколько свечных заводиков, каждый размером с небольшую светелку, и все то, что обычно было в русских уездных городах девятнадцатого века, но… было это все в таком количестве, что к концу века в производстве было занято всего десять процентов населения88. Доходило до смешного – класть печи, выполнять плотницкие работы и лудить медную посуду приезжали в Котельнич мещане из соседнего Орлова. В городе нельзя было найти хорошего мебельного мастера. Да и кому, спрашивается, придет охота заниматься производством, если гораздо проще заработать на сдаче комнат внаем купцам, приехавшим на ярмарку.
Кстати, о купцах. Богатых купцов первой гильдии в Котельниче было всего два семейства – Кардаковы и Зырины. Этих можно было назвать еще и промышленниками. Всем остальным купцам по оборотам до Кардаковых и Зыриных было как до… Более всего в Котельниче было мелких розничных торговцев. В соседних городах Вятской губернии купечество было куда многочисленнее и богаче. В 1870 году по количеству купцов первой гильдии Котельнич среди городов Вятской губернии занимал последнее место.
За вторую половину девятнадцатого века площадь города приросла совсем немного – с 1,2 км2 до 1,8 км2 в тысяча девятьсот двенадцатом году. На этой, по нынешним меркам, микроскопической площади проживало 4600 человек. На ней кроме, собственно, домов горожан стояли мужская и женская гимназии, одно женское и два мужских училища, ремесленная школа, три церковно-приходских училища, дурно устроенная больница, в которой не хватало коек, врачей, акушерок и медикаментов, городской сад, купеческий клуб с бронзовыми львами у входа, привезенными из Англии, городской Троицкий собор, несколько церквей, здания городской думы, земской управы, одна публичная библиотека, три публичных дома, кабаки, лавки и почта89.
Четыре тысячи шестьсот горожан были объединены в самые различные сообщества. Никаких, конечно, партий кадетов с эсерами в Котельниче и в помине не было, но зато были комитет Красного Креста, попечительство о народной трезвости, общественное собрание, музыкальный литературно-драматический кружок, общество правильной охоты, кружок рыболовов, пожарное, образовательное и благотворительное общества, отделение «Союза русского народа» и несколько, как говорят микробиологи и инфекционисты, единичных в поле зрения марксистов.
Строго говоря, первые марксисты появились в Котельниче незадолго до конца девятнадцатого века. Они были первыми не только в Котельниче, но и в России. Вернее, был, поскольку он был всего один – Николай Евграфович Федосеев, написавший летом 1888 года в Котельниче статью «О взимании недоимок в Котельничском уезде». На лето пламенный революционер приезжал отдыхать к маме – купчихе первой гильдии Зыриной. Кто бы помнил эту работу о недоимках и самого Федосеева, если бы марксистский кружок, который он организовал в Казани, не посещал будущий вождь мирового пролетариата. С Лениным Федосеев по миллиону разных причин так и не встретился, но интенсивно переписывался. Вся эта организация марксистских кружков в Поволжье и переписка с Лениным довела Федосеева сначала до тюрьмы, потом до ссылки в Сибирь, а потом и до самоубийства в 1898 году.
Поделиться книгой: