Колкая малина. Книга четвёртая

Валерий Горелов

Колкая малина. Книга четвёртая

Нашим родителям и моим сверстникам, принявшим Христа, посвящается…

«И делом правды будет мир, и плодом правосудия — спокойствие…»

Исаия 32:17

Часть I. Венок

Венок

Я жил среди людей и оставался одиноким, И не всегда по собственной вине, Но ещё мальчонкой, рахитом кривоногим, Со всеми не хотел быть наравне. Дикая малина, как девка крепостная, Краснея, выпускает терновые шипы. Она себя блюдёт, колючая и злая, И ты её такую пробуй, полюби. А я сплету венок из её ветвей, И, конечно, он не будет триумфальный, Ведь я совсем не голубых кровей, А всего лишь житель коммунальный. И в этом моя воля, и в этом моя сила, Там мои разлады и там мои согласия. Жизнь барачная каждый день учила, Что такое честь, а что есть безобразия. Венок не будет красоваться под тризну на могиле, Наряжённый в ленты поминальные. Его не будет там, где ели и где пили, И даже там, где торжества пасхальные. За поиски любви и постоянства, За то, что не боялся ни стужи, ни огня, За одиночество и приступы упрямства Пускай венок наденут на меня.

Родина моя

По траве зелёной гуляет коса И луговые соцветия срезает, А берег речной целует волна И лодку пустую качает. Из травы подсохшей постель себе смастрячу И буду в небо ночное подглядывать. Там стану для себя искать удачу И тайные желания загадывать. Перестала лодка с берегом шептаться, Закатились в воду облака. Я не буду с тобой прощаться: Мы в жизни мерцаем, как два светлячка. Трава в июле пахнет земляникой, И я целую тебя, не спрося, И сплю под Луной светлоликой, И вижу твои синие глаза. Они — как луговые васильки, И как в горной руде бирюза, И мы бежим с тобою напрямки, И под ногами ночная роса. Утром меня цапля разбудила, Прохлопотав крылами прямо у лица. Солнышко слегка мир позолотило, Просыпалась Родина моя.

Акварели

Надо, чтобы дни цвели, как акварели, В самых ярких и сочных тонах, Чтоб там радуга цвела, и свирели пели, И золотом кресты горели на церквах. Пусть будет чистое небо вокруг, Как отражение в голубых глазах, И нежная душа, и солнечный круг, И восторженная музыка в сердцах. У нас никогда не будет помех, И мы свои вёсны любовью продлим. И пусть время одинаково для всех, Но уже не будет больше долгих зим. Пусть упрёком будет только поцелуй, Не прерывайте песни шансонетки. И только к самому себе ревнуй, А птицу счастья выпусти из клетки. Снова оттепель приходит в города, И забубнили первые капели. Птица счастья не осталась без гнезда, И мы, хоть на чуток, но постарели. Не стоит ни о чём страдать или жалеть, Но только помни наяву или во сне, Что надо малое дитя собой согреть И увидеть девочку в стареющей жене.

Тень на плетень

Мы не видим ни порядка и ни связей, Даже в том, что рядом каждый день, Все далекие от сказок и фантазий И наводят тени на плетень. В гнёздышке синички — яичко к яичку, А рядом у травинки выросла травинка, Камышинки сами заплелись в косичку, И тихо подгребает утка-мандаринка. Скользит на длинных лапках водомерка, А лягушка с восхищеньем смотрит на неё. У каждого с утра своя примерка, И у каждого на всё своё чутьё. Бабочка расправила крылья расписные, Сегодня на поляне земляничной Она исполнит танцы показные, И кузнечик подыграет на струне скрипичной. Под берёзкой выросли лисички, А в тёплых листьях прячутся ежата. И не нужны ни точки, ни кавычки — Здесь на каждой страничке цитата. Всё это и есть великая наука, Ту, что величают тайной сотворять, А остальное всё — бессмыслица и скука, Потому что не умеет восхищать.

Птенчики

Стоят осинки у дороги, У них листики — как мелкие монетки. Какие радости, такие и тревоги, А мальчишки с нашей улицы бежали с «малолетки». Где-то хитростью, а где-то мордобоями, Прекрасно понимая, что пауз не бывает, Нас дяденьки и тётеньки делали изгоями, Просчитав, что птенчик не летает. Поседели волосы у старого товарища, Дряхлеет, прогибаясь, отчий дом. Здесь от радужных надежд остывшие пожарища, А время становилось глухонемым врагом. Оно не ведало ни пауз, ни отсрочек, Ни разу не поверив и не проиграв. Он превратился в ленту из тире и точек, Это нашей скорбной жизни телеграф. Время не играет в догонялки, Там одни и те же правила игры: Мы пытались выжить по шпаргалке, Но не получилось спрятаться в тени. Не придётся ждать и выбирать, Когда в одной посуде покой и круговерть. Если есть за что, смейся и страдай, Но жизнь без пульса времени превратится в смерть.

Подорожник

Серёжки на ольховнике ветерок качает, Бабочка-капустница по траве порхает, На проводах чирикают городские птицы, Всегда у лета длинные ресницы. Они в зените солнце помогут задержать, А там умеют лучше друг друга понимать, Где больше света и тепла И даже узенькая тень не пролегла. На красную клубнику слетаются сороки, Наверно и у лета бывают свои сроки, Но совсем не надо грустить или сердиться, Если лето в осень накренится. Осень отцветёт багровыми цветами, Отплачется холодными дождями, Зароются поглубже семена, И обида будет прощена. Посыплет белый снег, Наступят холода, Но нам тепло холодным январём И только потому, что мы вдвоём. Теперь её рука в моей руке, А её голова — в моей голове; Она — как колдунья, а я — как безбожник, И нам обоим снится лето и пыльный подорожник.

Красота

Всем надо оттолкнуться и надо разбежаться, И здесь у красоты большие шансы. Считалось, что она не может ошибаться, И для неё всегда готовы реверансы. А тот лицом совсем невзрачный, И весь какой-то некомфортный. Был у него разбег неудачный И, конечно, прыжок не рекордный. Но у красивых тоже запала не хватило, И этих, и тех обыграла судьба: Она им больше ничего не предложила И второго шанса не дала. В жизни мало показать себя красиво, Нужно что-то кроме этого уметь. А те, кто тянет за собой лукаво и игриво, Судьбой приговорены поглупеть. Себя уже не надо любить или стесняться, Теперь всё это не продать и не купить: Все достоинства умом будут исчисляться, И справедливо, что с лица воды не пить. Красота — не ремесло и не профессия, И она не способна спасать. А жизнь, она совсем не фотосессия, И правильные позы не будет выбирать.

Впроголодь

Не рубите канаты тупым топором, Умейте всё решить одним ударом. А если всё получится молчком, То это не покажется кошмаром. Во дворе салаги чинят самокат, На столбах расселись чёрные вороны, Дядька на скамеечке читает самиздат, А кто-то на верёвке сушит панталоны. На гитаре брынькает юноша влюблённый, Собаки у помойки ловят жирных мух, Не старый ещё дедушка, медалью обойденный, Письма фронтовые вспоминает вслух. Всё это, наверно, постановочные сценки, Так, наверно, сочиняли рапортички. Они писались прямо на коленке, Но в них не забывали проставлять кавычки. В чугунной сковородке нажарили картошку, И хорошо бы на закуску мочёный помидор. Похоже, в прошлом веке всё было понарошку, Для чего и расширяли общий кругозор. Рылись на помойке две белые вороны — Эти всегда впроголодь живут. Им, конечно, принесут венки на похороны, И где на радостях как надо отхлебнут.

Двое

Под одной крышей не ужиться двум поэтам, Пусть они самых мелких дарований. Всё их общение кончается приветом, Уже присутствие друг друга — предмет негодования. Каждый сам с усами Музу заманить На шампанское и дольки мармеладные, С ней любезно поболтать и как-нибудь склонить На рифмы сладострастные. А двоих она, конечно, застесняется, Не станет пить и делать пируэты. И вроде как в обиде распрощается, И без вдохновения останутся поэты. И будет брошена перчатка, И будет вызов на дуэль, Но случилася осечка и перезарядка, И ничью объявит кукла Аннабель. И родилось третейское решение: Разъехаться по разным городам, Чтобы у каждого осталось своё мнение, А Муза забегала по разным адресам. Сладкие предчувствия в капкане самомнения — В этом состоянии не чувствуется срама. Но Муза не пришла, пришли одни сомнения, И скисли на диванах оба графомана.

Доверие

Все в жизни чем-то злоупотребляли, Может и не ведая, а может и со зла, Кому-то не додали, а где-то смухлевали, А выгода сама собой пришла. Гнилое искушение — в щёлку подсмотреть, А себя не обделить — рыцарский закон. Никто никому не даст умереть, Если не дрогнешь, идя на обгон. Последним маршрутом летит мотылёк, И его не поставишь на паузу. У каждого доверия свой срок, А всё что потом, превращается в кляузу. Доверие людей — ресурс возобновляемый, Дураков всегда было не счесть; У таких избранник будет невменяемый, И они себе начислят три раза по шесть. Доверием, как шлюхой, злоупотребляют, И мимо интереса не пройдут, Их демоны пинками подгоняют, А те, кто часто доверяют, долго не живут. Протяните мне навстречу руки И отпустите собаку с цепи. Я сегодня пришёл без кольчуги, Не зная доверью цены.

Долги

Дождь осенний холодом ругался В надежде меня как-то обуздать, Но ноябрь попусту старался: Было поздно что-либо менять. Потом декабрь взялся вразумить И стучался в окна по ночам. Они меня хотели застыдить, Что я не знаю цену собственным долгам. Я не пытался перед ними оправдаться, Мне нужна другая параллель: Я буду каяться и как-то объясняться Лишь тогда, когда придёт апрель. Когда на подоконниках капели отзвенят, А по веткам, как мурашки, почки побегут, Чувства прежние во мне заговорят И меня за собой поведут. И вдруг окажется, что не было долгов, И я как птица Феникс встрепенусь, Потрачусь на большой букет цветов И снова в те же двери постучусь. Когда сам себе надумаешь долги, Даже не пытайся с ними рассчитаться: Жизнь сама прополет сорняки, А ты, не разобравшись, не спеши прощаться.

Забудьте

Нигде не обучают науке забывать, И нет учебников по этой дисциплине, Нас учили узнавать, напоминать и упреждать, И помнить все исходы и причины. И мы грузились всем, что видели и слышали, Холодным и горячим, жидким и комком, И даже тем, что плохо разглядели и расслышали, Будь то благостью или фальшаком. Помнится красивое, как сладкая конфетка: Клевер на покосе и ржавое железо, На Жигулёвском пиве этикетка И патриотическая песня Марсельеза. А всё тревожное в себе — как рука в наколках, А непонятное клубится как туман, И где-то на совсем не дальних полках Хранятся в памяти измены и обман. Если своим чувствам воли не давать, То это и станет началом конца. Не старайтесь всё в себе держать, Это будет выбор мудреца. Память так устроена — в ней нету запятых, Забудьте всё плохое и оставьте благодушие, Вы ощутите много радостей земных, Это очень важно — уметь забыть ненужное.

Заточение

Если удача не пришла, За ней надо идти самому; А если закусила удила, То не прячься в нейтральном углу. На сцене в кабаре играет джаз, А окольцованную птицу в клетку посадили. Ей не хватает восхищённых глаз Под замком в двухкомнатной квартире. Птица увядает, как ландыш на жаре, И затухает, как Венера на рассвете; Так и роза замерзает в декабре, И улыбка в недописанном портрете. За окном играют полонез, Попался в мухоловку мотылёк, И уже не бьёт волна о волнорез, Слишком тускло тлеет фитилёк. Тот, кто целовался один раз, Немного знает про любовь, А кто не видел жизни напоказ, Тот не знает, как густеет кровь. Повидавшая в жизни слепая старуха К ней постучится в окно И тайно нашепчет на ухо, Что не там свобода, где платят хорошо.

И вдруг

Земля никогда не сгорает дотла, Она где надо подсластит, но тут же и подсолит. Ей не сдвинуться с орбиты и не сойти с ума, Она все смертные грехи за нас замолит. А мы её за это яростно терзаем, Дразня при этом матерью своей. Чем до сих пор живём, не понимаем, Но страшимся быть хоть чуточку добрей. Мы в неё за вечные щедроты От рождения, как табун зверей, Зарываем все болезни, срам и нечистоты, В помойку превращая свою же колыбель. Человек не стал царём природы, А сделал из себя царька зверей: Издревле и до сих пор рождаются уроды И выясняют, кто кого сильней. И ВДРУГ на кораблях затихли дизеля, И уснули на бетоне самолёты, В небе и на море тишина, Китам — глубины, а орлам — высоты. Пилы в тайге перестали визжать, И забурлили ручейки в своих протоках, Люди отказались природу покорять, Услышав, наконец, своих пророков.

Кайф

Отправьте меня в Каппадокию Полетать на воздушном ша́ре: Хочу победить свою фобию Прогулкой в высотном кошмаре. И чтобы там, за облаками, Меня туман ознобил, И чтобы, как фанерка, гнулся под ногами В корзине жиденький настил. И выли тонкие верёвки, Как сильно перетянутые струны, И чтобы там без всякой подстраховки, А лишь в надежде на милость фортуны. Ни рук, ни ног, верблюжья спина, Уши посиневшие и сопли на щеках — Это фирменная местная игра, Главный кайф которой — первобытный страх. Нету в мире лучших балансиров, Чем этот толстый и бескрылый самолёт, И оскаленные морды пассажиров, У которых кровь неправильно течёт. Выживали все за редким исключением, Но их друзья потом не узнавали. Они на ваш вопрос ответят с полным убеждением, Что вы в жизни просто кайфа не видали.

Катюша

Трясут лохмотьями бомжи, Чечётку на зубах отстукивает кто-то, На клочке газеты — куражи, И участковый матерится для отчёта. Они где-то отмутили литровку первача И собрались праздник отмечать: Недавно в такой день закончилась война, А тут на свой манер умеют поминать. Однорукий пехотинец в грязной майке Песню отжимал у полгармошки, Пританцовывал безногий на порванной фуфайке И пел, как воет небо при бомбёжке. В карманах участковый притащил картошки, И ему грозится баба с барачного окна. Подкрались воробьи и поклевали крошки: Их тоже отогрела мирная весна. У сгоревшего танкиста отсутствует лицо, Но он Катюшу тоже петь пытается. К его пальцу приварилось обручальное кольцо, Но он человеком выглядеть старается. О таких не эстетично было вспоминать, И их угнали за сто первый километр, А там, чтобы калеку закопать, Нужно-то всего лишь кубометр.

Комсомольская правда

Газетные статьи, как тексты из талмуда, В них ищут скрытый смысл и тайные знамения, А там — набор из фраз мычал, как чудо-юдо, Какой там может быть резон и предопределения? Передовица — руководство к действию, Где не говорят о собственном недуге, Но часто — о заботе и содействии, Да о правках в исторической науке. Сияли на наглаженном мундире Пять заслуженных наград. Им романтические марши посвятили И выходили с ними на парад. Слава увлекала за собой, Но как всегда она гуляща и вертлява, А порой была приветлива с тобой, Как на рыле бегемота балаклава. Её по номерам и датам подшивали, После того, как верность подтвердили. Её до тряпки разминали и одно место подтирали, Но где-то глубоко в душе любили За то, что помогла разжечь костёр в лесу И закулёчить двести грамм конфет. Она всю нашу молодёжь держала на весу, Но ей теперь, как и другим, назад дороги нет.

Только она

Недолго мой самолётик бумажный Белым мотыльком в воздухе парил — Его шмель протаранил лохматый и важный И в цветущий клевер приземлил. Летопись жизни воспета От поклона матери-природе, От кружения пчелиного балета И малиновки, поющей на восходе. Кто в этом не пытался разобраться, Тот в собственном доме — в гостях. А у тех, кто умеет ждать и влюбляться, Цветы прорастут на камнях. Не надо рваться к равновесию И к старому искать новые подходы: На всякое спасение и всякую агрессию Есть право только у природы. На листке тетрадном в линеечку косую Всегда имеешь правильный наклон. Можешь озираться в сторону любую, Но тебя всё время гонят под уклон. Не забудьте свою главную примету, Повторите клятвы и пароли, Когда скитаться пойдёте по свету В поисках лучшей доли.

Медуза

С утра в Газпроме полный паралич: Вечный двигатель нашли на хуторе заброшенном. Его на кузне смастерил Кузьмич С рябым лицом, немного перекошенным. Двигатель, похожий на «Медузу», Ни в питье, ни в пище не нуждался, Но форы выдавал всему Экибастузу И ключиком на десять разбирался. Который год на хуторе спеют ананасы, А Кузьмич завёл себе гарем; Всё превращалось в цветущие пампасы, Которые бывают во время перемен. «Медуза» за секунду испаряет лом, А на десяток километров лампочки горят. В энергетике случится перелом, Когда об этом все заговорят. Спалили Кузьмича студенты-практиканты, Они на хутор забрели в поисках фольклора. Они вели себя, как оккупанты, И то, что они видели, дошло до прокурора. «Медузу» разобрали и изъяли, От объяснений отказавшись наотрез, А Кузьмича втихую расстреляли. Вот так не состоялось чудо из чудес.

Мода

Моя дама — нарочито грустная, Потому что нечего надеть, А в исполнении тоски — до того искусная, Что и самому хочется реветь. У неё с нарядами — полная разруха: Мода снова шкуру поменяла. Теперь что было год назад — срам и показуха, Вот барышню мою грусть и обуяла. Выщипала брови, губы накачала, На ляжках розы в красном цвете наколола, И грудь на пять размеров больше стала, А задницу отклячила для общего прикола. Теперь всё это никуда не влазит, Даже в старый адидасовский костюм. А если мини с декольте, то бабушек колбасит: Наши бабушки не любят сладенький изюм. Умеют у нас барышни закатывать концерты, На них уже ни силы, ни терпения. Когда-то красота требовала жертвы, А теперь настырно вымогаются вложения. Возможно, что от бедности разврат, И в прошлогоднем она точно сказочное чудище. И если не засунуть ни перед и ни зад, То, может, подойдёт монашеское рубище?

Моралистам

Наш колхозный конюх, колченогий дед Хома — Неизвестной войны доброволец — Всегда шарашится с собакой по кличке «Кутерьма» И хвастает, что он — орденоносец. Хотя у нас в колхозе каждый знал, Что он был затаившийся троцкист И прошёл не фронт, а Беломорканал, А то, что наболтал — художественный свист. Но был в колхозе и реальный медалист, Которая рекордные надои выдавала, К ней даже сватался районный активист, Но только она дважды отказала. Она была идейной комсомолкой И, конечно, неприступной моралисткой, Но точно не какой-нибудь кошёлкой, Только может быть чуть-чуть идеалисткой. Каждую субботу к концу вечерней дойки Мы прятались в чапыжники у дальнего колодца, И за полчаса до вечерней зорьки Нам очень потаённое увидеть удаётся. Она вытаскивала ноги из резиновых сапог И нас сахарными ляжками дразнила. Вот такой у нас случился педагог, Она, похоже, нас давно уже спалила. Из-под телогрейки вываливала груди И долго полоскала их в колодезном ведре, А мы захлёбывались в этом абсолюте, Как тонут новички в карточной игре. В сумерки ушло виденье чародейское, Застегнув под горло телогрейку. Пусть будет так, ведь дело-то житейское, И ценой всего в одну копейку.

Мультфильм

Она сидела на скамеечке в оранжевых колготках, У неё колени были словно апельсины, А у меня в кошёлке две бутылки водки, А на мне штаны из серой мешковины. У неё в глазах глубинная тоска, Она была как Сонная Лощина. А у меня ещё два плавленых сырка, И на роже двухнедельная щетина. Ещё и солнце не пришло в зенит, А мы расположились по-людски перекусить. Мимо голый пробежал, наверно, трансвестит, Но нам такие не мешают жить. Она представилась мадам Бонасье, А я, конечно, страстный д’Артаньян. Но только по злой воле кардинала Ришелье У нас всего один занюханный стакан. И она спросила после первого стакана, Знаком ли я с текущими расценками. Но я, как персонаж любовного романа, Всё рвался закусить её коленками. Всё это подобно муляжу, И тут совсем не порнофильм. А если кто не понял, подскажу: Пред вами антистрессовый мультфильм.

Мы

Мы где-то обосрались, а где-то перебдели, Вот такое всё оно — в подтекстах. Но мы не все ещё песни допели И не на всех проявились рефлексах. Мы свои правильно загулы понимали, Но, может, не всегда помнили финалы, Потому про нас бесстыдно врали — Про кухонные драки и сексуальные скандалы. Мы в полном пролетарском понимании И с его обычным лексиконом Внушали всем: чтоб оставаться в процветании, Нужно дружить с гегемоном. Мы себя не оскверним деньгами: Это с буржуйского тумана. Мы на мир смотрели советскими глазами Через подзорную трубу гранёного стакана. Мы и чёрным хлебом будем сыты, И будем верны своему комдиву: Ещё не все диктаторы добиты И только мы несём мир всему миру. Мы — имя существительное и местоимение, И кругом одно лишь пролетарское пространство, И одно лишь истинное мнение: Вот такое оно и есть — мировое мессианство.

Нашенские

Кому-то в руки восход, кому закат по ногам, Чьи-то песни нарасхват, а кто-то просит в долг, А нам мудро рассуждать — совсем не по годам, И не надо в нас искать рассудительность и толк. Мы найдём свои заборы и овраги, И мало будем строить, больше разрушать. Простите рыцари плаща и шпаги: Нас не учили лирой созидать. Мы на других играем инструментах, Мы схоронили лирику и схоронили физику, А самим хотелось жить в моментах И настырно ретушировать заплёванную вывеску. Мы были в новобранцах и даже в ветеранах, Нам наплевать, где всплыть, и плевать, где тонуть — В бурных океанах или в водочных стаканах. Нас приучили приобнять и тут же оттолкнуть. Тосты и призывы в праздник Первомайский Для нас звучат откуда-то извне, Вроде в гости заявился Бендер-Задунайский И нашептал, что истина в вине. Мы, конечно, нашенские парни, И готовы к разным перипетиям. Мы уживёмся и в овчарне, и на псарне, За что спасибо дорогим учителям.

Не повторяется такое никогда

Она со школы полюбила хулигана, Он казался рыцарем без страха и упрёка. На районе не было круче донжуана, И она к нему сбегала с последнего урока. А её любил пацан с соседнего двора, Всё в кино пытался пригласить, А она уже тогда была звезда, И он её мог только рассмешить. А хулиган после первого срока Стал наркозависимым подонком, И появлялся от наскока до наскока, Чтобы потоптаться по детским распашонкам. Его убила в подворотне сволота, И она вздохнула с облегченьем, Плохо понимая, в чём её вина, Но воспринимала это как спасенье. Годы испарились, как талая вода, И ей казалось всё уже прошло, А молодой мужчина с соседнего двора Снова пригласил её в кино. Она была глупа и безрассудна, И, конечно, виновата больше всех, Но как бы уже неподсудна, Ведь два раза не казнят за один и тот же грех.

Обобществлённая

Меня последними словами материли, А один засранец даже в драку лезть пытался. Все дружно меня сволочили, Словно я в измене Родине признался. Меня назначили фигурой отрицательной, А в оправдание рта не давали открыть. Приговорили к порке показательной, За какие-то проступки пытались проучить. Много непонятного может получиться, Если не найдётся, кто тайну разболтает. Когда никто ни за кого не может поручиться, Каждый сам себя за это оправдает. Как сосулька с крыши, на меня свалилась новость, Которую точно не ждал, не гадал: Вроде бы как мне доверили общественную совесть, А я её по «буху» где-то потерял. А общественная совесть — как общественная баня: С холодным скользким полом и забеленным окном, Где, хозяйственным мылом себя задурманя, Совесть прикрывается фиговым листом. Совесть — тот хрупкий хрусталь, Которым всё время друг друга стращали; Но если и была обобществлённая мораль, То её уже давно перепродали.

Поводырь

Только в недописанном романе Удалось сорваться подкаблучнику, И только захмелевший в вагоне-ресторане Доверится случайному попутчику. Кто-то сразу загремел из огня в полымя, Его пытались забодать ветвистыми рожищами. А те, гордо выставляя собственное имя, Лезли обниматься грязными ручищами. Это Гера наставила Зевсу рога И с Олимпа прописалась к вам в хрущёвку, И вы теперь её избранник и слуга, Будете водить её в фабричную столовку. Не нужна амброзия, если есть любовь, Нет ничего вкусней перловой каши. И всё вокруг не в глаз, а в бровь, И в самом натуральном антураже. На нервной почве вызрели прыщи, И без присмотра стадо разбежалось. Никто уже не знает, кому нести дары, И что реально, а что лишь показалось. Врачеватели лечите, святители крестите, Пусть будет мир холодный и горячий, Но вокруг внимательно смотрите, В какую сторону вас тянет поводырь незрячий.

Повседневность

Завязли в повседневности возвышенные цели, И затаились самые благие намеренья, Но может мы их никогда и не имели, А всё, что было — суета или сомненья? Мы, возможно, и искали справедливости, Но только хлопотали каждый за себя. Нету правил измерения наивности, И каждому своя досталась западня. Один искал прорехи в неизбежности, Другой всё время ждал особого сигнала, Пока его жевала корова повседневности, И тёща до конца не заклевала. Уже неделя превращается в минуту, И грохот наковальни ожиданий Набатом призывает к самосуду Во спасение души от мутных оправданий. Мы не сумели разогнуться и идти; И таких во многом можно упрекать, Которые пригрелись взаперти, А должны были на Марсе яблони сажать. У повседневности родилась импотенция, У неё свои прописаны пути. И это не зараза, это — индульгенция: Мечтать о том, что будет впереди.

Под шкурой

Не придумали лекарства против страха, И одному мерещится чёрный воронок, А другому угрожает шапка Мономаха, И разбегается под шкурой холодок. Как парализованные ходят топ-модели, Они себя блюдут по специальности, А на кого-то только посмотрели — Они уже запели в правильной тональности. Кто умеет криво ухмыляться, Тот идейно будет предавать, А если задним числом придёт извиняться, То ему раньше было нечего сказать. Нам бы с паршивой овцы — шерсти клок, И каждому зарплату по лояльности, А те, кто плохо поняли урок, Будут лихоимцы и бездарности. Заведите им дневник для поведения И не пускайте провинившихся гулять, А если не проявят достаточного рвения, Опять мозги придётся зачищать. Пусть своя рубаха ближе к телу, Но только не рожайте новую натуру, Подведя себя к тому пределу, Где рубаха прорастёт в овечью шкуру.

Хорошие манеры

Расскажите мне о правильных манерах, Я очень сильно хочу об этом знать: Как должно разбираться в экстерьерах И как интеллигентно и красиво выпивать. Как девушку красивую под руку выгуливать И за столом в зубах не ковырять, Как конфликты с жандармерией разруливать И как мимо унитаза не нассать. Мне не хватает этих вот манер, И потому бывают всякие курьезы: У меня легонько сбился глазомер, И я из-под ногтей зубищами вытаскивал занозы. Я графиню нежно обозвал лягушкой, За что был отлучён от лобзания руки. Пусть это осталось непонятой шуткой, Но тем, кто водку разливал, меня не обойти. А я в подпитии начал спотыкаться И перепутал пидорасов и нудистов, А когда начал лаять и кусаться, Был тут же вымаран из списков моралистов. Моя пещерная натура многих напугала, Так учите меня хорошим манерам; А графиня очень ехидно сказала: Пусть Вам этот мужлан не будет примером!

В долгу

Пол-литра бирюзы и терракота, Здесь то ли полутундра, то ли полулес. Пылит песок, и чавкают болота, И это будит вдохновенье, а может — только стресс. Из кустов черничных заросли густые, А в них подосиновик цветаст и головаст, А на мелком стланике шишки смоляные, И он себя в обиду никому не даст. Думки, как чернички, сладкие с кислинкой, Но липнут, словно шишки на ладошку. И становится понятнее с каждою морщинкой, Что ничего не происходит понарошку. На сыпучем бережку оранжевый шиповник, Тот от любого гостя отобьётся. Он — тернового венца далёкий кровник, И это значит, каждому по вере отзовётся. Бурундук на старом пне растопырился, На мелководье мальмочка играет в «кувырок», А мальчишка на весь свет как будто разобиделся И нахмурившись глядит на поплавок. За волшебство, за чувства, за игру, За понимание в заплаканных глазах Мы перед жизнью в неоплаченном долгу, Если даже нас простят на небесах.

Приведение

Трясучка на рынке недвижимости — На продажу выставили дом, где живут привидения, И не знающие меры в одержимости Встали в очередь без всякого сомнения. Говорят, что там дежурил участковый, И привиденье его в лоб поцеловало, Тогда послали взвод мотострелковый, Но оно всем на двери указало. Участковый две недели тупо пил, А пехоту обвинили в суеверии и трусости. Им вроде даже трибунал грозил, Но отменили по фактической абсурдности. Даже местный дьякон приходил, Он брызгался водой и что-то бормотал, А после этого ругался и грозил, Но, похоже, никого не напугал. Зачем-то из района приехал прокурорский — Возможно, чью-то должность сократили. А был ещё и десант волонтёрский, Те просто на крылечке покурили. Не сумев ни отселить, ни запугать, Решили вылечить себя от геморроя, И домишко с привидением задорого продать, Благо от желающих не было отбоя.

Часть II. Абы как

Абы как

Ошелушенный солнцем и ветрами Стоял в болоте серый истукан, Он на мир смотрел незрячими глазами Ещё за тысячу лет до первых христиан. Он никого не искал в пустоте, Они сами себя являли, Какие-то духи, как будто извне, Умерших души искали. К нему летом прилетали глухари Теребить голубичные чёлки, А зимой из стылой темноты Заходили полярные волки. Рядом с ним под ручку не гуляют, Но когда горькая гонит беда, О его глазах незрячих вспоминают И пытаются искать нужные слова. Истукан — не идол поклонения, Он — знаменье человеческому роду. Это история пленения и растления Духа, потерявшего свободу. Если в жизни выбора лишиться, Каждый будет иноверец или враг. И если ты не волен усомниться, То, значит, проживаешь абы как.

Потому

Велико разнообразие миропроявления — Нескончаемая цепь столетий и мгновений, И у каждого из них свои предназначения — Это бесконечное кино чувств и впечатлений. Мелкой дробью бьют мелкую дичь, Ей выносят приговор, празднично ликуя, А кого-то на трибуне разбивает паралич: Он очень страстно врал, на должность претендуя. Один с протянутой рукой просит подаяния, А если отказали, смачно плюнет вслед; Другой на всех друзей дал показания, Но только непонятно, почему запил поэт. На тульском самоваре — хромовый сапог, В таких, наверное, ходили в Голливуде Он от барышни с обложки просто очумел, А там явно пририсованные груди. Раскурили трубку посланцы краснокожих, А кто-то митингует, свесившись с балкона. Он скрытно онанирует, глядя на прохожих, У него такая самооборона. Никто не жил на свете просто так, Всех живущих греет белая звезда. Ей всё равно — что гений, что батрак, И только потому вращается Земля.

Сержанты

Он себе морду расхайдокал о линию трамвайную, И на районе все углы пособирал. Он ситуацию создал чрезвычайную, И его милицейский наряд подобрал. Его тащили под руки здоровые сержанты, А он требовал ещё на посошок, Но ему пообещали антидепрессанты И сунули в ребро электрошок. Он очнулся раком на кушетке, Которая воняла дерматином и мочой, На полу валялись какие-то объедки, И сразу стало ясно, что он — антигерой. Голова с трудом соображала, В узкое окошко пробивался свет, Где-то приблатнённая музыка играла И тянуло дымом сигарет. Быть может, он и есть трепещущая тварь, Поэтому с пинка на шконку залетел. А на улице сейчас палач-январь, Где он бы через час и околел. Сержанты дали рубль на трамвай И, ничего не оформляя, выгнали домой: Вот теперь иди и рассуждай, Кому же, кроме них, он нужен был такой.

Без объяснений

Кто-то верит, что оковы проржавели, И притравы не кладут в капканы. А кто не верит и ещё не сели, В панике пакуют чемоданы. Кому-то таракан вкусней конфетки, А кому собака — лучший друг. Вот тем уже отправили повестки, А этих просто взяли на испуг. Очень круто водку наперчили, Чтоб вкушать её как наслажденья. А те, кто маршруты себе прочертили, Прячутся от смут и жаждут везенья. Они на кофейной гуще ворожут, Языком вылизывая страх, Но убежать никуда не смогут, Потому что смута в головах. Но были те, кто закусили удила, Ни в чём не ища снисхождений, Для них по-другому вращалась Земля, Без всяких на то объяснений. На перекрёстах всегда сквозняки, И смотреть не хочется в глаза. Можешь никак себя не блюсти, Только не сойди с ума.

Голым телом

Если бы «Титаник» не нырнул под воду, Никто бы ничего о нём не знал, А если бы с Невы крейсер не пальнул, Никто бы равноправия так и не познал. Плюньте трижды через левое плечо, И вся нечисть кинется бежать. А вы не залезайте очень высоко: Оттуда можно кости не собрать. Те, кто не доел, всегда без настроения, А у тех, кто переел, чувства те же самые. И лишь голодные не знают поражения, Они неутомимы, злые и упрямые. Никто не хочет ни отдать, ни поделиться, Все хотят по-тихой отсидеться, Но жизнь, она заставит шевелиться И догола на холоде раздеться. И кто поедет золото копать на Колыму, А кто обобществится голым телом. Мы бы снова выиграли войну В том же самом ватнике замшелом. Мы свои шансы не можем проиграть, И пусть не все глотнули крови всласть, Дайте нам напиться и вдоволь погулять, И для нас станет родной любая власть.

В суматохе

Начинался наш роман бурно и слюняво, Мы зажимались где только возможно, И я ей объяснялся бестолково и коряво. Всё было как-то очень суматошно. А жизнь, как оказалось, не терпит суматох, И к нам, слепившимся на пушечном лафете, Явился вдруг недру́г-переполох И объявил, что могут быть и дети. И другая музыка сама собой включилась, И слюнявость жизнь отрихтовала. Я же не был виноват, что это получилось, Что она не знала своего потенциала? На головную боль мерещатся сомненья, Как будто их цыганка нашептала. И откуда-то оттуда появились мнения, Что может быть, она меня поймала? Обвинив её во всех грехах подряд, Мне показалось, я нашёл своё спасение, Подтолкнув её на дьявольский обряд Человеческого жертвоприношения. Пусть все соки высосут болезни и тоска, Но пусть сластолюбивые лжецы и пустобрехи Страшатся сотворенного греха, Ибо они продали душу в суматохе.

Вопрос

У каждого свои симптомы отравления: Кто-то побежит в колокол звонить, Кто-то погружается в бред и сновидения, А кому-то надо святыню осквернить. Для отравленной души и засранных мозгов Теперь всегда подход неординарный — Их грузят на «Корабль дураков», Где всегда режим авторитарный. Там в одной каюте лжепророки и сатиры, Им на нудистском пляже полная свобода. Они рядились и в сутаны, и в мундиры, Они — больное отражение своего народа. Нет вакцин от пропаганды бесовской, И не разобраться в лицедеях, Как нет порядка и в пещере правовой Среди удавов в полицейских портупеях. Много было хитрых и отважных, Которые из тех, что вороватые. Всяких было одинаковых и разных, Но в общей массе были просто бздиловатые. А если не прятался и не мирился, То сам себе задай вопрос: Неужто понять, что ты отравился, Можно только через рвоту и понос?

Врали

Всякое случается от того, кто врёт, Он, даже если напрямую не вредит, Всё равно опасен врун и пургомёт, Если больше всякой нормы напуржит. Любят карьеристы блажить и рассуждать О молочных реках в кисельных берегах. Те умеют вычурно и бесстыдно врать, Демонстрируя фальшивые мозоли на руках. А тому, кто врёт из праздности и скуки Очень хочется надёжной индульгенции. А те, кто жили в вечном перепуге, Врут потому, что в старческой деменции. А те, которые берутся врать для блага, Обещая, что придём и воздадим, Это значит, сделают по принципу дуршлага: Что останется на дне — достаётся им. Томным голосом под колокольный звон Кто-то взялся чуму предсказать: Здоровое, больное, сон и явь — Всё умеет придумать и наврать. Айсберги вранья рядом проплывают, Может лучше правду и не знать. Блажен тот, кто в трёх соснах плутает, Где нельзя ни спеть, ни прочитать.

Все, и мы тоже

Все знают, что такое каменные джунгли, Но не знают, как едят яичный порошок. А те, кто за собой мосты пожгли, Не заслужили даже траурный венок. Кислую отрыжку утраченных иллюзий Вы быстро перестанете стесняться, Если в самых благонравных из дискуссий Властью будете за деньги покупаться. Время, как и голод, ничему не учат, Но не бывает там двойного дна. Здесь не выносят приговор и не осудят, Тут каждый сам решает за себя. Но никто ещё не умер от позора и стыда, Все ждут, когда вода проточит камни. Но, значит, в этот дом пришла беда, Если ясным днём закрыли ставни. Наступило время офисных пророков И бессовестных валютных спекулянтов, Прогугленных финансовых потоков И крикливых засранцев и мутантов. Когда бывает ясно, что ничего не ясно, И ни одно решение не кажется ответом, Что есть сил бегите от соблазна Самому себе казаться полным бредом.

Вурдалак

На пьедестале — статуя размера исполинского, Здесь в собачьей будке держат вурдалака. А у тех, которые под знаменем Дзержинского, Никогда не кончается драка. Им не нужны причины и сомненья; Ведьмак зубами скрежетал и глазками стрелял — У него своя мораль и убеждения, Он и есть тот самый красный трибунал. Тут осваивают Божье ремесло, Историю толкают по новой траектории, Но если до кого-то что-то не дошло, Их лечить отправят в санатории. Сколько будет надо у стенки и казнят, И не будет лишних в этой экзекуции, И миллион за проволокой сгноят, Это — только жертвы всемирной революции. Нас всё время принуждали жить, Как прописано в научном коммунизме, И заставляли догму зазубрить, Как любить самих себя в каннибализме. Возмужал товарищ вурдалак И силён, как африканский лев, Он ничего не будет делать просто так. Сваяли на красной стене его барельеф.

Гости

Казалось, что буря пришла с океана, Она мосты прогибала звенящей дугой. Над городом нависла тень Левиафана, Изрыгая свист и вой. На колени становились тополя, Долбило яхты о бетонные причалы. В чёрный кисель превращалась земля, Пространство и время сместили порталы. Согнуло циферблат у уличных часов, Двери в подъезде сорвало с петель. Возможно, это началась война миров, И по стенам хлещет свинцовая шрапнель. В чёрном небе громыхало, как при артналете, Наверно, мы опять участвуем в войне. А может это гости в звездолёте Везут своё откуда-то извне. Они подсунули нам атомную бомбу, А у нас не ладится друг друга уничтожить. Так они, в угоду своему апломбу, Нам помогут себя же подытожить. Эти гости не ждут приглашения, У них под нас свои теории. Это у нас всегда печали и сомнения, А им просто нужны территории.

Деменция

Они друг с другом спорили до хрипа И, пьяные, на Пасху подрались. Они оба боялись тележного скрипа, Но на споры о политике радостно велись. Они стояли на позициях троцкизма Против загнивающей Европы, Но как верные дети соцреализма, Они были и хитры и твердолобы. Им было ясно, что всё надо отобрать, Но непонятно, как потом делить: Один орал, что надо всё раздать, А другой считал, что в закрома сложить. Делили шкуру неубитого медведя На малюсенькой кухне в хрущёвке. Вот так конфликтовали Вася и Федя — От нецензурных слов до потасовки. Бывшим комсомольским активистам Наступала на пятки деменция: Из них каждый считал себя реалистом, Уверенный, что будет интервенция. Мы врага в бараний рог закрутим, А пятую колонну истребим, И сколько надо, столько и намутим, Ну и, конечно, за ценой не постоим.

Дешёвка

Есть законы физики, и есть законы жизни, Но законы физики нарушить невозможно, А законы жизни — под игом дешевизны, Там говорят: всё можно, только осторожно. В физике у вещества один удельный вес, А здесь — какая будет конъюнктура. Вчера ещё судили за обсчёт или обвес, А теперь другая в мышцах крепатура. Кто не умеет обсчитать слепого старика, Тот как надо не умеет жить, А умеет тот, кто с видом знатока Из порожнего в пустое может перелить. Нету в диалектике правильных акцентов, И когда количество переходит в качество, То тут уже не жди аплодисментов, Когда всё превращается в кустарное левачество. Неизлечима наша страсть к дешевизне, Это когда себя продашь совсем задаром. Надо, как всегда и как везде, Суметь перепродать кого-нибудь с наваром. Если совесть по дешёвке заложил, Помни: всё кругом не без причин. И если ту страстишку умом не победил, Жизнь превратится в уценённый магазин.

Доброволец

На всех поворотах меня заносило, И я о каждый угол бился головой. Мне за что-то что-то мстило, И не было просвета за чёрной полосой. Потеряв доверие к собственным словам, Я стал невразумительный и нервный, Начал учиться читать по губам И теперь какой-то очень суеверный. Заказал себе недельный гороскоп И плевался через левое плечо. Во мне распухал ксенофоб, Но и это не очень помогло. Тени за окном по стёклам бликовали, А мне казалось, они гонятся за мной. Меня даже крики детские пугали, Но сильней всего — звонок дверной. Куда-то исчез возрастной аппетит, Я шуровался шорохов и скрипов, И проявлялся лёгкий дерматит При появленьи рядом незнакомых типов. Ужасное предчувствие, что меня найдут, И не для того, чтобы бить или стращать. Мне всё время кажется — они вот-вот войдут, Чтобы меня в армию забрать.

Дурака включают

Жизнь — как отражение в ложке золотой, А та ложка — в башмачке хрустальном. И нету ничего общего с толпой у тех, Кого рожали в роддоме персональном. Они пришли сюда, чтоб наслаждаться, И чтобы всех собою восхищать, Для них нет ничего, чем можно засмущаться, И, конечно, ничего, что можно не предать. Вот она — бисквитный торт, Выходит в люди в мини-юбке и, конечно, без трусов, А за ней тусит эскорт Из преданной прислуги и размалёванных шутов. Такие не имеют собственных просчётов, У них всегда в запасе виноватый: Это парочка дежурных идиотов Или кто-то очень туповатый. Им учиться просчитать свои возможности — Всё равно, что прочитать послание пришельца, А убедить их в собственной ничтожности Сможет разве кнут рабовладельца. И это никого, конечно, не касается, Все уже привыкли дурака включать. Лишь судьба ехидно ухмыляется: Коль не жил богато, нехер начинать.

Дурачок