Помоги проекту - поделись книгой:
Он давно не искал счастья в людях. И не просил любви. Он просто хотел найти своё место, чтобы остановится и обрести покой.
Но изо дня в день неясное волнение в душе звало его все дальше и дальше. И путь продолжался.
Первым он бросил кинжал. Кованая рукоять и длинное лезвие имели немалый вес. На следующую ночь усталые руки потребовали отказаться и от мешка. Идти стало проще, но как только исчезли мысли о трущих лямках и тяжелых ножнах, грусть по призрачному счастью, за которым человек гнался всю жизнь, усилилась. Теперь было все труднее идти и не думать. Сбросить бы и мысли за ненадобностью. Но куда там…
Очередной ночью, почти засыпая, человеку вдруг отчаянно захотелось тепла. Обнимающих рук, горячих губ, глаз с отражениями звёзд. Подобное было так далеко в прошлом, и так забыто, что откровением стала эта внезапная необходимость. Он почти задохнулся в качающемся пространстве. И ощущение прогнало даже сон, несмотря на смертельную усталость.
Какой-то привкус счастья, что-то неуловимо нежное, нужное и позабытое дрожью пробежало по кончикам пальцев.
Звездное небо расступилось, и спустился с него Бог, чтобы рассказать все, как есть. Чтобы объяснить, что нет того места, куда человек так долго шёл. Чтобы показать счастье на расстоянии вытянутой руки, которое все эти годы брело следом, только обернись.
Человек, конечно, и раньше догадывался, что все может быть так легко.
А теперь просто знал.
Бог взял его за руку и увёл за собой, чтобы дать ещё один шанс, новую дорогу и новую надежду. Он оставил знаки в небе и слова в сердце, веря, что пройдя снова эту сотню тысяч шагов, и раскурив под звёздами свою трубку, человек вспомнит и обернётся.
Утром мертвого путника нашли люди. Говорят, он сидел вполоборота и улыбался, глядя в небо…
ДОРТИХАЗ, КЬЯРА и ОКЕАН
— Бледные люди, что живут далеко отсюда, у желтых песков, говорят, что океан существует. — Так начал свой рассказ старый Дортихаз, когда молодые артиланы собрались послушать. — И то ли большую воду они так зовут, то ли большую любовь. Путаный у них там язык, я так и не разобрал… Об океане поют гимны и слагают стихи. На его образы исписывают полотна и кромсают мрамор. Кого ни доводилось мне встречать в других землях, в один голос твердили, что океан есть. Настолько уверенно, что уже и я не сомневался. Даже искал его, чтобы увидеть. Допуская, что большинство только в мечтах и снах его и встречали, но ни капли не сомневаясь, что однажды волны мягким приливом лизнут именно мои ноги.
Были и те, кто взахлёб рассказывал о своей с ним встрече. И этим историям так хотелось верить, не замечая неточностей!
«У меня был океан — и с одного его берега было видно деревья на другом» — говорил один.
«У меня есть океан. Когда встретишь свой — ты поймёшь. Я понял все, глядя на его зеркальную спокойную поверхность вот уже много лет» — утверждал другой.
А однажды я встретил Кьяру. Никого ни в тех землях, ни в этих не было прекраснее.
Кьяра тоже никогда не видела океан, но привыкла верить в него, и мечтала однажды отыскать. Иногда ей даже случалось думать, что они уже встречались со стихией. Будто бы он всегда был в ней — как память, как ветер. Удивительным образом его брызги мерещились ей в отблесках походных костров, в метельных порывах, в звёздах и песках. Было ли это отражением веры в то, что лишь придумано? Или это смутное воспоминание более древнее, чем выдумки и более истинное, чем все знания на свете?
Она рассказала мне, что иногда шум прибоя казался таким близким, глуша все звуки привычного мира, что мерещился ей даже в лужах. Вглядываясь в их близкое дно, ей хотелось рассмотреть глубину, гигантских неспешных рыб и бархатные кораллы. Лужи гордились, примеряли на себя бездонную роль. Но погружение неизменно заканчивалось сотрясением. Нырять было некуда… И одни лужи смеялись над ее наивностью. И хотелось плакать от бессилия. Другие злились — мол, это ты заставила меня поверить в собственную исключительность, это ты захотела сделать меня океаном, твоя вина! И у нее опускались руки.
Я тоже сомневался, стоит ли вообще искать океан? Есть ли он? Или люди просто придумали то, ради чего стоит жить? А если лишь кажется, что когда-то очень давно, где- то, где все изначально — мы с океаном были одним целым? Я делился с Кьярой своими сомнениями. Она тихо качала головой, и тоже грустила о несбыточном. В те времена мы вообще часто говорили об океане.
А потом, я помню, как вышли однажды на закате к большой воде. Солёные брызги, солёные слёзы, солёный ветер в лицо. Стихия до горизонта, в которой тонуло солнце… Я обернулся к Кьяре, сказать, мол, да вот же он! Существует-таки! Нашли! И забыл слова. Потому что в ее глазах увидел другой океан, до которого не дойти посуху, не до- браться по небу. Тот самый, который все так ищут. О котором поют гимны и слагают стихи, на который исписывают полотна и кромсают мрамор.
…Артиланы заслушались, замечтались. Никогда прежде не рассказывал Дортихаз своей истории. Про путешествия, языки и зверей диковинных — сколько угодно, но о жене, привезенной им из дальних земель, ни разу. Прошлой весной ушла она в небо, и долго потом он ни с кем не говорил. А сегодня, поди ж ты…
А Дортихаз улыбался, глядя в костер. Никто не видел (да и кому под силу разглядеть такое!), но промеж искр улыбался ему его океан, и руки тянул. Пора…
ДОШАМИРАТ
Все дороги ведут в Дошамират. Ты можешь идти пешком в гору, ехать верхом в блестящую золотом столицу, или же оставаться там, где ты есть. От этого твой путь не изменится. Человек обречён искать Дошамират, тосковать по нему неясным плачем где-то на глубине собственного сердца, радостно сбивать дыхание от всего, что вдруг напомнит, ждать, всматриваясь в огонь, воду и бездонное небо. Немногим счастье найти его в жизни. А те, что находили, странными возвращались в обычный мир. Их уже не радовали ни золото столиц, ни высота зелёных холмов, ни дом родной. Мудрецы говорили, что невозможно прийти в Дошамират. В него можно только вернуться. И раз вернувшись — больше не позабыть дороги. А карта есть у всякого, кто хоть раз закрывал глаза в полной тишине, кто видел сны о большой воде и мудрых богах, кто умеет петь не за монеты на развеселых свадьбах, а от души. Правда и другое говорили тоже — мол, если идти три года, три месяца, три дня и ещё час да минуту и все на первую звезду, то обязательно попадёшь в Дошамират. Да только никто не ходил до конца. Один сворачивал в городок на ярмарку, да и, накупив всякого, уже не спешил дальше, другой влюблялся в случайно встреченную на рассвете девушку прямо под той самой первой звездой. Кто-то натирал мозоли и обратно поворачивал, кто-то горевал без домашних пирогов, или совсем забывал, зачем шёл. Три года, три месяца, три дня и ещё час да минута — долгий срок. Да и найдёшь ли?…
ЧЕТВЕРТАЯ СИЛА
И было три силы, что всегда хранили сероглазую Сош. Но ей случалось забывать. Когда просыпалось утро и ночные кошмары становились далёкими и мутными, незачем было помнить. Но стоило наступить полночи, как темнота топила свет, и она звала на помощь. И помощь приходила.
Ветром. Заставляя призраков прятаться в щели. Срывая петли дверей и обнимая прохладными рукавами. Разгоняя волны, собирая окружающие звуки в понятные ей слова, в предсказания, в любимый голос… И тогда Сош находила ответы.
Музыкой. Как крыльями за спиной. Отряхивая пепел с мыслей, растаскивая грусть по тактам, разводя костёр прямо посреди уставшего сердца. И тогда Сош до озноба снова хотелось жить.
Танцем. Забирающим в движения страх и сомнения. Сбивающим дыхание, соединяющим в круг облака и землю. И чем яростней обрушивался на нее мир, тем быстрее разгонялся танец, до мельтешения рук, ног, волос… пока ритмичное позвякиваение колокольчика не превращалось в безумный потоковый звон… И тогда любое горе в ужасе отступало.
И однажды появилась четвёртая сила. Любовь… Она пришла вдруг прямо посреди танца в обнимку с ветром под музыку без конца. В тот момент, когда трех хранящих сил оказалось едва ли достаточно. Тогда, упав без сил под качающееся звёздами небо, Сош впервые просила не о себе. Это была молитва о счастье другого человека, вопреки собственному. И в тот момент она поняла главное.
«Как ххххооооччччеееешшшшшь» — прошептал ветер по её волосам.
«Спасибо» — ответила Сош, засыпая на чьей-то большой и тёплой ладони.
НИЩИЙ
Случилось так, что один человек, не выучившийся с детства прощать, полюбил свою гордость больше, чем ту, что была предназначена ему с начала мира. Он знал о предназначении. Но он ждал, что придет время простить. Случится знак, чтобы сказать о своей любви. Но время прошло, явного знака не было. И любовь умерла.
И с тех пор бродил он по свету и нигде не мог найти себе покоя, в поисках того, обо что так неловко и неожиданно когда-то споткнулся. Вглядываясь в лица, догоняя прохожих, пытаясь распробовать чай…
Он надеялся, что однажды все-таки ему удастся так же случайно найти. Может быть, вот этот первый встречный, умывающий руки в ручье, разбрызгивая воду по сторонам, сможет смыть с него липкий налёт равнодушия, так прочно въевшийся в некогда бешено бившееся сердце? Или старушка, которой он помог взобраться по холму, улыбнётся, и от этой её улыбки с него слетит чёрствая корка? Он готов был, как нищий, протянуть руку и просить. Вернуть, одолжить, подарить или хоть продать за любые сокровища мира способность снова любить.
Однажды он так и сделал. Надел старый дырявый плащ, вышел на дорогу с протянутой рукой и стал ждать чуда. Чудо, видимо, гуляло где-то в другом месте. Босоногий мальчишка, бежавший по своим делам, остановился нерешительно у странного, не старого и не больного «нищего», подумал и вручил ему яблоко. Благодарность подула в лицо тёплым ветерком. Но маленький артилан убежал, и ветерок улетел следом.
Всего каких-то шесть лун назад он, оказывается, был настолько близок, что руку протяни. Но именно тогда — шутка ли, наказание, насмешка ли судьбы — он искал совсем другое. Нашёл. И думал — отпущу все, чтобы получить то самое. Получил. Как ему казалось, почти до неба достал в приступе восторга и радости своему открытию… и вдруг оказался один посреди темного переулка. Найденное было совсем не той глубины, а отпущенное — так далеко, что не дотянуться, не докричаться, не догнать. И все же он протянул руку в пульсирующую вокруг пустоту. Ничего. И голос пропал, и ноги отказались слушаться. Как в любимых им с детства легендах — он каменел изнутри, начиная с сердца. И, казалось, больше не было надежды.
Память услужливо подкидывала ему ночь, берег, полнолуние, лодку, глаза… Мошкара, ветер с юга, приглушённые голоса и пляшущие огоньки. Он срывался вдогонку памяти, бежал возле себя того, хватался за весло и кричал себе же:
«Не отпускай».
Но он прежний ничего, конечно, не слышал. И в тысячный раз, сном из прошлого, он отпускал её руку, уходил, не оборачиваясь, бросив через плечо «Однажды ты тоже поймёшь». Зря.
Приходя в прошлое можно сколько угодно гулять по улицам собственной памяти. Ты ограничен лишь длительностью тишины. И невозможностью изменить.
И только в полнолуние ему иногда казалось, что она все ещё зовёт его. И что-то заржавевшее глубоко внутри со скрежетом больно смещалось… И тогда он плакал.
ЦУРАВЬ
Много на земле путеводных камней. Дороги подсказывают, из чащ выводят, от болот берегут. Но есть один — который найти особая удача — цуравь-камень, путеводитель души.
Заблудившись однажды без компаса, потеряв направление по звёздам, куда идти человеку? С земными дорогами оно ясно: дождись утра, посмотри на мир при солнечном свете, и поймёшь, где юг-север. Но куда пойти заблудившемуся сердцу? Где отыскать ориентир?
В мудрых книжках написано, что цуравь-камень спрятан на самой тёмной стороне человеческой души, той, которую он и сам в себе не признает. Но если решиться и опуститься на самое дно, дать погаснуть всем звёздам и случайным светлячкам — ты найдёшь его. И рассмотришь истину. Что есть в мире, чего не замечает человек? Какая судьба тайной вязью записана на его ладонях? Все покажет цуравь-камень.
Были среди артиланов говорливые мудрецы, которые находили его. Много и охотно рассказывали они о сути вещей, намекали на тайны, прочитанные на камне, но о которых и говорить смысла нет непосвящённым, припоминали заклинания, дарующие великую силу тому, кто ими владеет.
Впрочем, далеко в лесу жил-поживал один охотник, тоже, вроде бы, находивший цуравь. И он утверждал, что и не камень то вовсе, а огромное зеркало. Без волшебных заклинаний и скрытых истин. Найди, смотри, отражайся. И понимай, как знаешь.
Врал, наверно.
ДЕНЬ И НОЧЬ
Говорят, когда-то жила была на земле Ночь. Прямо посреди белого дня гуляла по колено в синем океане, и песни пела. С ног до головы заворачивалась Ночь в длинный шелковый платок радугой наружу. И бежал за ней босоногий День, смеясь, разбрызгивая ветер.
А под вечер, когда уставшее Солнце укрывалось горизонтом до новой зари, Ночь развязывала свой платок и расстилала его над миром чёрной подкладкой вверх. От неба до земли все цепенело, стихало… И День тоже замолкал, гладил голые плечи сонной Ночи, укачивал тёплыми течениями. И всякий раз загадывал, чтобы утро дольше не наступало, хоть бы вечность сидеть ему вот так, обнимая Ночь…
Но раз за разом Солнце просыпалось, и звало День на восход. Ночь тогда превращалась в девушку и тоже бежала за Днем следом. Люди знали о странной паре, которая отшельниками жила на маленьком острове посреди океана. Рыбаки иногда заплывали в гости, истории рассказывали за чаем с пирогами, которые пекла радушная хозяюшка. И так случилось, что один из рыбаков влюбился в черные волосы Ноченьки, в глаза без дна и смех колокольчиковый. Все чаще стал захаживать в гости, да время выбирал — чтобы День уходил по своим каким-то делам. Песни пел, на землю большую звал. И все казалось Ночи, что лучше бы и не приходил, но как не пустить путника на порог! А рыбак, глядишь, уже и дня не мог прожить без радужного платка девушки. И она — нет-нет, да и посматривать стала на дальний берег — плывет ли? Ждала, скучала. Вечерами все медлила землю укрывать, чтобы заснул усталый День, намаявшись кругом за резвым Солнышком ходить. Чтобы не обнимал, не качал, не пел колыбельных.
А когда пробежало скорое лето, ушла Ночь на большую землю с рыбаком.
Расплакался День, ливнями хлынуло его горе на мир, туманами укрыла его боль и леса, и поля, и дома. Не вставал больше День навстречу Солнцу — заснуло Солнце сном беспробудным. Рассердился старик-Океан, переломал все лодки рыбацкие у причала, не подпускал к себе никого боле. Выцвел разом радужный платок Ночи, всего и осталось, что черной подкладкой наружу расстилать. Звезды, и те, обидевшись за День, погасли на том платке. Поняли люди, что за невесту привел их сосед, гнать их стали из деревни. А другие все же жалели Ночь — ну как с нелюбимым жить-то? Ведь и ей счастья хочется. А между тем, земля до основания замерзать стала, деревья скорчились, трава льдом рассыпалась. Того и гляди, погибнет все.
Рыбак тогда запер Ночь на засовы, и пошел к Океану на поклон. Ударил Океан по нему седыми гребнями — устоял юноша. Ветром толкнул — и тут не отступил.
— Пусти меня, — говорит, — на восход! Поговорить с Днем хочу, прощения просить буду!
Рассмеялся Океан, еще больше волну поднял.
— Пусти! — снова крикнул рыбак. — Коли День сам прогонит меня — уйду!
Делать нечего. Не к нему пришли, не ему и ворота запирать. Отступил Океан.
На самой кромке горизонтовой вышел к гостю хмурый День.
Долго говорил рыбак, прощения просил, что злодеем проник в дом ко Дню, что забрал у него любимую, да что ж тут поделаешь? Случилось так, судьба в небе рассветами пишется, закатами подписывается.
— Жить без Ночи не могу. Да и она без меня! — выкрикнул напоследок. — Прости! Отпусти! Не губи людей по нашей вине! Отзови Океан, разбуди Солнце красное!
— Знаю, — глухо отозвался День. — Все знаю. Видел ваше счастье сквозь туман. Не прикажешь сердцу. Но и видеть Ночь я более не хочу. Не встречать нам больше рассветов, не опускать вместе мглу закатную. Будь же так: девять месяцев отдаю ей, пусть правит хозяйкой, зеленое сияние засвечивает в небе вместо радуги. А остальные три моими только будут — и тут уж пусть спит, не встает, что днем, что ночью — я и Солнце будем над миром. А теперь уходи. Закрой ее, усыпи песнями, и раньше срока не буди.
Так и сделали. Рыбак пуховыми одеялами укрыл Ночь на долгий сон, День ледяными покрывалами навеки сковал Океан, чтобы вдруг снова не вздумал лиходелить. Три месяца кружилось Солнце по небу, ни на минуту не уходя за горизонт. Умаялось. Налетели тогда снега, вьюгами закружили ветра холодные, проснулась Ночь, потянулась, расправила платок, раз-другой встряхнула, и расстелила над миром. И теперь уж ни День, ни Солнце не совались наружу.
Тяжело пришлось привыкшим к теплу людям, но человек — особый зверь, к чему угодно привыкнет, если нужда придет. Запрягли рыбаки быстрых оленей в сани, научились рыбачить подо льдом, факелы зажгли, чтобы светлее было, по океану заледенелому забавы ради наперегонки побежали. И больше в тех краях Ночь и День не встречались, разве что изредка, когда одна за горизонт поворачивала, а другой глаза открывал от долгого сна.
Так и повелось. И до сих пор есть. День Полярный солнце по небу кружит. Ночь Полярная цветными красками заместо выцветшего платка на черном небе рисует. А муж — старик совсем уже, но все так же любимый — кисти ей подает.
СУЛЬТАНСКИЙ ТАЛИСМАН
Артиланы живут вне времени и пространства. Где-то между миров, на краю поднебесного пути. На запад тянутся горы, цепляя облака снежными шапками, на восток петляет большая река, запрягая ветер. По северной кромке тянутся равнины, а с юга шумит лес. Едва растрёпанное солнце встаёт над большой рекой, пестрыми красками переливается мир вокруг. Едва заходит за горные хребты — рассыпаются по небу звезды, зажигаются понизу костры.
А по осени приходит большой дождь. Не чета летней мороси. Три дня и три ночи грохочет гром, бьет молниями деревья на юге, травы на севере. Даже реке достаётся нередко, а в горах потом находят новые сколы-разломы. Так большой дождь распахивает ворота осени, отмеряя недолгий теперь уже срок до первого снега.
И длиннее становятся песни у ночных костров. О чем поют люди, когда день идет к закату, а ночь еще не настала в полную силу? О чем говорят? В тот раз, о котором сегодня сыграет ладамтам, все слушали Форвиса, и чудной была его история. Да и как иначе? Всякий, кто далеко уходит от дома, и потом возвращается, приносит за плечами такие диковинные сказки, что и поверить приходится, и не верится. Врал ли, нет ли, а только рассказал он, умаявшись с долгой дороги, про город один далеко на востоке. Больше года он шел туда, поглядывая все на старую карту, от отца доставшуюся (и верно то говорят, если отца тянуло бродить по земле без конца, то и сыну на месте не сидится). Но вот однажды поутру пройдя много дней через пески, увидел Форвис город. Каменные башни высоко в небо тянулись, золоченые колпачки на верхушках колонн солнечные лучи ловили. Люди одевались смешно — будто в простыни кутались с головы до ног. Мужчины бороды носили длинные, ступали неспешно, за веревки вели горбатых лошадей с плоскими мордами. Самым оживленным местом в городе был базар — «Вот как у нас тут», пояснял Форвис, «ярмарка, только будто сразу сотня таких». И чего там только не было! Мешки разноцветных порошков, да каждый со своим запахом, травы, еда — не подходи, какая острая! Тут же торговали тканями — и сам видел, как для одного человека покупали столько, что все артиланское поселение обернуть можно, а он все на себя. И коней горбатых сторговывали, и блестящие камушки на солнце рассматривали, на огромные кучи монет меняли. Чужака обходили, но посматривали с интересом. А потом запел-закричал человек на самой высокой башне, и все люди упали на колени, лицами в землю уткнулись. Один Форвис и остался столбом стоять. А затем, слова какие-то произнеся, да много раз поклонившись, опять, как ни в чем не бывало, продолжили странные жители свои дела.
Чуть погодя попал Форвис во дворец правителя. Не сам явился, не приглашен был. Просто попытался, хоть жестами, поговорить с какой-то женщиной, с ног до головы замотанной в черное, а его схватили и потащили в большой дворец. Молодой правитель, также завернутый в простыни, только богато расшитые и сверкающие, долго смотрел на пришельца, а затем позвал слугу, который, хоть и плохо, но говорил на артиланском наречии. И от того узнал Форвис, что заговаривать с женщинами на улицах не разрешается, переступать через молящихся тоже не смей. Сурово глядел на гостя правитель, даже в темницу бросить хотел поначалу. Так и сказал — «Бросьте его в подвалы каменные, а не хотите, так в пески бескрайние прогоните, сам умрет». Тут-то и рассказал ему Форвис, что есть край у пустыни, а еще деревья зеленые до неба и вода большая — за жизнь не переплыть, горы из камня твердого, почти черного. Смилостивился правитель. Оставил при себе, но взял слово — ежедневно рассказывать обо всем, что вне города их на земле творится. Откуда, как на родине люди живут, что видал, пока шел до его земель. Так и остался Форвис в замке. Все рассказал, что знал, язык странный выучил, к пище острой привык, на горбатом коне научился мчать по пескам. Другом стал правителю. А потом случилась беда. Из большой пустыни пришли люди-тени, ударили по стенам — разлетелись камни в пыль, проскакали по городу — и кровью улицы умылись. Форвис с правителем спрятались в тайных подвалах, убежали от силы черной по секретным переходам. И потянулись долгие часы ожидания. Обо всем переговорили они, запивая страх и печаль добрым вином, которое среди несчитанных запасов хранилось тут же.
И на исходе шестого дня показал ему правитель дивную штуку — круглый серый камень в блестящей оправе, на серебряной цепочке. Оберег, доставшийся ему от предков, и много поколений хранящийся в их семье. Сультанский талисман — так назвал его правитель. Форвис взвесил на ладони реликвию, посмотрел сквозь факельный огонь. «Не простой это камень, чужеземец, сила в нем волшебная. Тот, у кого сультанский талисман в руке, волен из мира мертвых куда хочешь прийти. Хоть за сто песков, хоть за ту воду большую, о которой ты мне говорил. Придет — и как живой там будет, до полной луны на небе. Дед мой, когда погиб в пустыне, не сумев выйти к городу, так к отцу явился, и рассказал обо всем. Снарядил отец воинов, нашли старого правителя, и похоронили, как полагается. А без его помощи — никогда бы и не нашли они место гибели».
Все это рассказывал молодой правитель, рассказывал, а Форвис, знай, все глядел на факельный огонь сквозь камень. И тут — распахнулась дверь! Вломились люди-тени, на копья подняли правителя. А его, Форвиса, отчего-то не тронули. Выбрался он из подземелья, увидел выжженный дотла, залитый кровью город. Захватчики песни пели, победу праздновали, сокровища перебирали. И никакого внимания не обращали на чужестранца, будто и дела им до него не было. Так никем и не остановленный, ушел Форвис из города. Обратно за большие пески, через дремучие леса, вдоль большой воды, домой. И вот, наконец, пришел.
«А талисман где же?» — спросила завороженно слушавшая девчушка у костра.
«А вот он» — ответил Форвис, и достал чудной камень из-за пазухи, поймал гранями огненные искры.
«А давно ли дело было? Давно ли напали на город? А то ведь, поди, уже больше года правят захватчики!» — сказал кто-то из артиланов.
«Вчера и было дело» — отвечал Форвис.
Тут как-то вдруг подул ветер, прогнал плотные тучи, и из-за них выглянула полная луна. Сверкнул сультанский талисман на ладони Форвиса, и исчезли они — и путник, и камень. Как и не бывало. Вскочили артиланы, факелов больше засветили, так, что ни угла темного не осталось. Нигде не было ушедшего два года назад в большую дорогу Форвиса. Будто и не он сидел и говорил только что с ними. Так и не вернулся больше.
ОЛЛО ЛОЛЛО
Сколько букв в имени твоём?
Зашифрована ли в нем долгая дорога? Или тот самый знак, по которому, как по звёздам, идти, не сбиться? Один из первых подарков каждому в жизни — имя.
Невелик был, выходит, дар для человека по имени Олло. А и то весело — две только буквы запиши, к зеркалу поднеси — оно и допишет отражением. В зеркальных именах особая магия, говорили ему мудрецы. Утешить хотят — понимал всякий, кроме Олло. Две всего буквы. Бабка ещё жива была, вздыхала, мол, сам непутевый, и имя такое же. На языке артиланов оно было созвучно слову «лолло» — бестолочь. А то, что букв всего две — совсем никудышным было знаком.
Да оно и верно. За целых семнадцать зим не сподобился Олло ни на подвиг, ни на пользу. На охоте и зайца мог испугаться, от воды шарахался, стрелять метко не выучился. Похлебку, и ту, что ни обед, расплескать умудрялся на полстола. Непутевый, Олло-лолло — он и есть! Невесть почему так назвали сына родители. Уже и не спросишь
— рано ушли они за звездный туман. Но имя оставили. Случайно ли, нет ли. А на семнадцатую его осень забрали к себе предки и бабку, единственную, что хоть и ругала, а любила мальчишку. И остался Олло один под бескрайним небом…
Поначалу ходил он от дома к дому. Где с дровами поможет, где рыбу почистит, а где просто так покормят. В каждом дворе пел он песни, рассказывал сказки. И надоел в скорости людям — зачастивший гость хуже ненастья. То там, то тут стали двери запирать от него соседи, не пускали, таились за замками.
Поделиться книгой: