Быт и дух русского народа

Так кончил жизнь свою великий иерарх — лучезарное светило отечества. Смерть его воспламенила сердца всей России; все люди закипели мщением. Опорою бедствовавшей России еще оставался Ляпунов, но злодей Заруцкий оклеветал его пред своими казаками. Они взволновались, провозгласили его изменником, и среди высоких помыслов об освобождении отечества Ляпунов встретил неотвратимый удар — он пал на гроб отечества! Великие тени Гермогена и Ляпунова навсегда пребудут в событиях истории священными[33]. Казалось, все погибло со смертью этих великих защитников. Отечество погрузилось в печаль безутешную: все страдало и плакало. Думали, нет надежды на избавление: нигде не видели спасителей. Но на голос о спасении явились Козьма Минич Сухорукий и кн. Дм. Мих. Пожарский, и тогда единодушно объявили своим царем юного Михаила. Враги, однако, подослали злодеев в Ипатьевский монастырь, в коем жил Михаил, чтобы умертвить его. Крестьянин Ив. Сусанин известил избранного на престол об угрожавшей ему смерти и сам умер за него, будучи замучен поляками[34].

К концу 1612 г. большая часть России очистилась от наших губителей, и это самое время, лютейшее из всех государственных, ознаменовало русских более, нежели когда-либо. Тут вылился весь народный дух, кипевший священным чувством любви к отечеству. Народ познается только в бедствиях. Чувство благородного самоотвержения восторжествовало, и отечество вышло из пучины смут и крамол светлым, чистым, блестящим, как солнце! Всегда, во все века, были у нас разительные доказательства самопожертвования. Это не пристрастие, а истина, как Божий свет. Быть молчаливым о славе своего отечества, великих деяниях народа — это обнаруживает одно робкое и неуместное смирение, которое весьма вредно в политике.

Неизменное свойство веселости

Предки наши и в самой неволе увлекались забавами и пляскою. Горе их услаждалось тихим и боязливым весельем, которое отразилось в песнях, напоминающих доныне грусть и тоску. Пение нередко сопровождалось музыкою, которая невольно переходила в печальные звуки сетования. Оттого напев и музыка русского заунывные. Некоторые игры доселе носят отпечаток истомы, олицетворенной в голубе, коршуне, сером волке и пр. Предрассудки и суеверия владели умами; искусства и художества начали распространяться только со времен Иоанна III. Тогда стали уважать плоды гражданского образования, но любили святыню древних нравов и простоту жизни, отдавая справедливость разуму и просвещению; перенимали все, что было хорошее, отнюдь не чуждались иностранцев, приносивших к нам полезное с собою.

Пляска. Художник К. В. Лебедев

Древние народные обычаи мало изменялись до конца XVII в. Хотя мы познакомились с винами иноземными, однако русские яства и хлебосольство, радушие и роскошные одежды еще напоминали и тогда старинную самобытность. Все любило свое собственное, им жило и веселилось, и это чувство переходило от потомства к потомству как завет самосохранения.

Сохранившаяся народность в древних сочинениях

Науки облагораживают сердце, раскрывают душу и возносят ум; но без истинного просвещения они не согревают, а воспламеняют; не ведут к цели благосостояния, а кружат головы пылкими затеями и превратными начертаниями, потому знания, жизнь народов должны отсвечиваться в действиях общих, а не гениев. Русские издавна любили науки и постоянно стремились упрочить их своими понятиями и своим образом жизни. В первых веках нашей гражданственности познания тесно сливались с народностью, могуществом, роскошью, изобилием, удальством и силою. Древние песни и сказки славили могучих богатырей, сподвижников Владимира I; великолепие его пиров и ласковое его обхождение[35].

В стольном городе Киеве, Что у ласкова, сударь, князя Владимира, А и было пированье, почетный пир, Было столованье, почетный стол, Много на пиру было князей и бояр, И русских могучих богатырей. А и будет день в половину дня, Княженецкий стол в полу столе… Владимир-князь распотешился, По светлой гридне похаживает, Черные кудри расчесывает.

Когда пировали, <тогда> богатырь сам наливал чару зелена вина, не велика мера, в полтора ведра, а турий рог меду сладкого в полтретья ведра[36].

Законы черпаются из обычаев и жизни народов. Правда, русские и церковные уставы носят отпечатки тогдашнего духа и потребности. В начале X в. мы имели уже училище народное, заведенное в Новгороде для 300 детей[37]. Междоусобия князей и нашествие татар заглушили первые начатки образования. Словесность и науки нашли убежище в монастырских стенах: там иноки занимались списыванием священных книг, сочинением летописей и поучений. Наставления в. к. Ярослава (1054 г.) к детям его; церковное правило митроп. Иоанна (около 1093 г.), наставника добродетельного и друга несчастных; поучения епископа Луки Жидяты (1059 г.), поучения Владимира Мономаха (1125 г.), сочинения митроп. Никифора (около 1120 г.) — все это ознаменовано сердечным умилением, мольбою к Вседержителю за отечество и народ, который любил добрых князей и пастырей, как дети своих отцов.

«Слово о полку Игореве», древнейший памятник русской поэмы (сочин. в конце XII в.), возглашает славу наших витязей, хвалит доблестный дух народа, который и в несчастье был велик преданностью беспредельной к своему отечеству. Имя сочинителя неизвестно, но его произведение запечатлено силою выражения языка живописного. Начиная поэтический рассказ о былинах своего времени, он с восторгом восклицает о песнопевце Бояне, соловье старого времени, которого вещие персты, касаясь живых струн, рокотали славу нашим витязям. До нас не дошли песни Бояна, но они свидетельствуют, что мы имели еще до XII в. знаменитых стихотворцев, коих творения с древнейшими русскими сказками о делах и богатырях погибли в бедственную эпоху междоусобий и угнетения России.

Выпишем замечательнейшие места. Новгород-северский удельный князь Игорь, исполненный ратного духа, ведет свои храбрые полки в половецкую землю; но, увидев красное солнце, покрытое тьмою, которая распростерлась на его воинов, он воодушевляет их: «Братия и дружина! Лучше нам умереть на поле битвы, нежели достаться в плен. Сядем, братия, на свои быстрые кони и полетим к синему Дону. Я хочу с вами изломить свое копье на половецких степях; там положить свою голову или шеломом испить Дону! Не буря несет соколей чрез широкие поля; но стадо галок к великому Дону. Лошади ржут за Сулою, звенит слава в Киеве, трубят трубы в Новгороде, развеваются знамена в Путивле, — Игорь ждет к себе на помощь милого своего брата Всеволода». Он не замедлил прибыть и говорит своему брату: «Мои воины метки в стрелянии, под звуками труб повиты, под шеломами взлелеяны, острием копья вскормлены, пути им ведомы, овраги знаемы, луки у них натянуты, колчаны раскрыты, сабли заострены. Мои воины носятся в поле серыми волками, ищут себе чести, а князю славы». Игорь разъезжает по чистому полю, но потемневшее солнце преграждает ему путь; ночь стонет грозно и разбуживает птиц, звери рыщут в пустынях. Игорь ведет своих воинов к Дону. Уже птицы хищные предвещают ему беду, волки бегают по оврагам, орлы своим клек<о>том созывают зверей на кости, лисицы воют на червленые щиты. Русские уже за Шеломянем. Ночь долго меркнет, и заря утренняя не всходит. Битва началась: неприятели побеждены; в добычу достались нам дорогие ткани, золото и красные девицы. Но с юга налетели черные тучи — новые полки врагов. Русские стали против них своими щитами. Всеволод сыплет на неприятелей стрелами, звенит по шлемам булатными мечами. Где сверкнет златый его шишак, там лежат головы половецкие; раздробляются шлемы неприятельские от саблей каленых. Два дни кипит битва страшная. Летят стрелы каленые, гремят сабли о шеломы, трещат копья булатные; земля усеяна костьми и облита кровью; но печаль облегла русскую землю: на третий день к полудню пали знамена Игоря! Недоставало кровавого вина, но храбрые русские кончили свой пир: напоили гостей и сами легли за отечество!

Невеселая настала година! Жены русские восплакали: не видать нам своих милых, ни мыслию помыслить, ни думою сдумати. Застонал Киев скорбью, а Чернигов бедами; тоска разлилась по всей России: Игоря ведут в плен, девицы половецкие поют радостные песни на берегах синего моря и звенят русским золотом. В. к. Святослав роняет золотое слово, омоченное слезами, и говорит: «О, племянники мои, Игорь и Всеволод! Рано вы подняли мечи на половецкую землю, а себе искать славы. Несчастно бились, но несчастнее пролили кровь поганую. Сердца ваши скованы булатом и закалены мужеством, но что нанесли моей серебряной седине! Много у нас воинов, но и те без щитов. Величаясь прадединой славою, вы говорили: мужайтесь! Славу прадедов исторгнем и ею увенчаемся! Если сокол летает на добычу, то он нападает свысока». Песнопевец приглашает князей соединиться, чтобы наказать половцев: «В. к. Всеволод! Ты можешь Волгу раскроить веслами, а Дон вычерпать шлемами. О Рюрик и Давид! Не ваши ли позлащенные шлемы плавают в крови? Не ваша ли храбрая дружина рыскает, как дикие волки, уязвленные калеными саблями? Галицкий Ярослав Осмомысл! Сидя высоко на своем златокованом престоле, ты подпираешь венгерские горы своими железными полками, преграждаешь путь королю, затворяешь ворота Дуная, открываешь путь к Киеву, стреляешь за земли султанские — стреляй в Кончака, нечестивого кощея, за землю русскую, за раны Игоревы! А вы, Роман и Мстислав, летая высоко отвагой, как сокол на крыльях ветров, под вашими булатными мечами склоняют головы: литва, ятвяги, древляне и половцы. Ингварь и Всеволод и все три Мстиславича, знаменитого гнезда шестокрыльцы! Заградите поле врагу своими острыми стрелами за землю русскую, за раны Игоревы!

Уже Сула не течет серебряными струями, а Двина течет болотом, под грозным кликом поганых. Изяслав, сын Васильков, сразился острыми мечами со щитами литовскими и нашел славу: он пал на кровавой траве, изрубленный литовскими мечами. Дружину твою, князь, приодели птицы крыльями, а кровь ее полизали звери. Ты выронил жемчужную душу из храброго тела. Приуныли голоса, замолчало веселие! Ярослав и все внуки Всеслава! Склоните свои знамена, вложите свои мечи. Вы своими крамолами навели поганых на землю русскую. На берегах Немана они стелют снопы головами, молотят булатными цепями и веют душу от тела. На кровавых берегах Немана не болог посеян, а посеяны кости русские! О, стени, русская земля, вспоминая про времена первых князей своих!» Супруга Ярослава плачет, говоря: «Полечу незнаемой кукушкой по Дунаю, омочу шелковой (бебрянь) рукав в реке Каяле и утру кровавые раны на изрубленном теле моего друга». Супруга пленного Игоря проливает слезы в Путивле, смотря с городской стены в чистое поле: «О, ветер, ветер! Для чего ты веешь! К чему мечешь ханские стрелы на воинов моего друга? Разве тебе мало веять на горах под облаками, носить корабли на синем море? К чему мое веселие развеваешь? О, славный Днепр! Ты пробил каменные горы в земле половецкой, носил на себе Святославовы ладии к стану Кобякова; принеси ж ко мне моего милого, чтобы я не посылала к нему в море утренних слез моих. О, светлое и пресветлое солнце! Ты для всех теплое и красное: для чего ж падаешь горячими лучами на воинов моего милого, палишь их в безводной пустыне и угнетаешь печалью?»

Плач Ярославны. Художник В. Г. Шварц

Игорь освободился из плена: обманув бдительность стражи, он садится на борзого коня и летит соколом; утомив коня, он садится в лодку и плывет в отечество р. Донцом. Река приветствует князя: «Князь Игорь! Не мало тебе величия, Кончаку досады, а русской земле радости». Князь отвечает: «О, Донец! Не мало тебе величия, когда несешь на своих волнах князя, стелешь ему зеленую траву на своих серебряных берегах; одеваешь его теплыми мглами под сенью зеленого дерева; охраняешь его гоголями на воде, чайками на струях, чернетьми на ветрах». За Игорем гнались Гзак с Кончаком: «Тогда вороны не крякали, галки замолкли, сороки не трескотали, лазя по деревьям. Дятлы указывали ему путь к реке, а соловьи повещали возвращение князя веселыми песнями». «Хотя тяжко голове без плеч, — говорит песнопевец словами Бояна, — но худо телу без головы, а русской земле без Игоря. Солнце сияет на небе, Игорь в русской земле! Девицы поют на берегах Дуная; радостные голоса вьются чрез море в Киев: Игорь едет по Боричеву во храм Св. Богородицы Пирогощей». Стихотворец заключает: «Да здравствуют князья и дружина, поборовшие за християн поганые полки. Слава князьям и дружинам!»[38]

Науки были любимы в уединенной келье. Верхуслава, невестка кн. Рюрика, ревностно покровительствовала ученым мужьям: епископу суздальскому Симону и монаху Киевской лавры Поликарпу (около 1226 г.). Период татарского владычества мрачен для воспоминания, но утешителен крепкой верою. Святители и пастыри проповедовали христианское смирение и утверждали в уповании на Бога-защитника. Духовенство, приобретя большое влияние на народ, умело защищать его пред ханами. Так, митрополит св. Алексей успокаивал свое отечество ходатайством в Орде; архиепископ ростовский старец Вассиан, Демосфен своего времени, напоминал Иоанну III (в 1480 г.) стоять крепко за отечество и веру. «Наше дело говорить царям истину, — писал он к царю. — Что я прежде изустно сказал тебе, славнейшему из владык земных, о том и ныне пишу, ревностно желая утвердить твою душу и державу. Когда ты поехал из Москвы к воинству с намерением ударить на врага христианского, тогда мы, усердные твои богомольцы, денно и нощно припадали к алтарям Всевышнего, да увенчает тебя Господь победою. Что же слышим? Ахмат приближается, губит Христианство, грозит тебе и отечеству: ты же от него уклоняешься! Государь! Каким советам внимаешь? Помысли! Предать землю русскую мечу и огню; людей погибели! Чье сердце каменное не обольется слезами от единой мысли? О, Государь! Кровь вопиет на небо. Мы уповаем на Вседержителя, что ты не оставишь нас и не будешь именоваться предателем отечества. Отложи страх: Господь мертвит и живит. Поревнуй предкам своим: они хранили русскую землю и покоряли многие страны. Мы все благословляем тебя на Ахмата, не царя, а разбойника и богоборца. Лучше солгать и спасти государство, нежели истинствовать и погубить его»[39].

Этот самый период замечателен духовными сочинениями митрополитов Киприана (1406 г.), Фотия (1410), Григория Самблака и Макария, которые, конечно, не все в духе народном, зато везде проникнуты священным чувством любви к отечеству. Такой дух господствовал постоянно в нашем дорогом отечестве; такой дух спас Россию и вручил ее венценосным Романовым. Иоанн В. и Борис Годунов вызывали иностранцев и старались поселить науки. Годунов предполагал даже открыть в Москве университет, по крайней мере высшее народное училище. Царствование его, нарушенное смутами Лжедмитриев, не дало созреть благим начинаниям — это предоставлено было счастливому веку императрицы Елизаветы.

Непоколебимость народа и его слава

Наступала новая гражданская жизнь, появлялись новые источники благоустройства; но это совершилось не вдруг, потому что предстояла еще сильная борьба народу: ему надлежало бороться со своими непримиримыми врагами — соседями: поляками, шведами и татарами крымскими. Укрепляемый любовью народа, Михаил принял царский венец (1613 г. мар. 3). Призванный им единодушно, он ревновал о благоденствии и упрочил его, сколько было возможно.

Избрание Михаила Романова в 1613 г. Художник К. В. Лебедев

Он прекратил споры за московскую корону, уничтожил крамолы внутри отечества и восстановил достояние России; но мы не знаем, кто был во всех сих действиях душою неопытного и юного государя. Когда святитель Филарет томился неволею в Варшаве, кто врачевал тогда раны нашего отечества?[40] Кто указывал ему на благо общественное? Видим блистательных полководцев, но они были сильные на войне, а не в совете; были крепкие мужеством, а не знанием науки государственного управления. Кн. Одоевский, истребитель шайки атамана Заруцкого; кн. Пожарский, спаситель отечества, поражавший еще скопища лисовщины[41]; боярин Лыков, памятный шведам своею доблестью; боярин Шеин, защитник Смоленска, и другие радовали отечество и доказывали его силу[42].

Борьба с теми же неприятелями продолжалась в царствование Алексея Михайловича и была упорнее. Зато принятие Малороссии под покровительство России (1654 г. янв. 8) и прекращение войн миролюбивыми и полезными договорами с неприятелями укрепили нас во владении. Великий муж этого времени Аф. Лавр. Ордин-Нащокин много содействовал утверждению Малороссии за Россиею. Друг человечества, достойный сын России А. С. Матвеев трудился и умер за честь и пользу. Недоставало исполинского гения, который вдвинул бы Россию в систему европейских государств, ибо русский народ любил пламенно свое отечество, а с такою любовью чего нельзя было предпринять и совершить? Явился великий ум, и слава России озарилась сиянием Петра. Он соединил нас с Европою и показал нам выгоды просвещения. Мы как бы одним взглядом присвоили себе плоды долговременных ее трудов. Великий монарх едва указал воинам, как надобно сражаться, они уже летали от побед к победам. Явились наши полководцы и доказали, как мы умеем бить шведов и поляков. Победные звуки разнеслись по Европе. Прежний порядок управления изменился, преобразовались все сословия людей, появились лучшие законы, правильные судилища. Между многими доблестными подвигами его полководцев не менее поражает меня кн. М. М. Голицын, взявший Шлиссельбург. Взятие этой крепости было ему поручено; осаждаемые были поражаемы со всех сторон; войска гибли, но не отступали. Царь велел прекратить осаду, но Голицын, влезая на крепостные стены, отвечал посланному: «Скажи государю, я теперь не ему принадлежу, а Богу». Крепость обливалась кровью, и стены ее пали пред Голицыным. Отец народа облобызал с гордостью сына отечества[43]. Венценосный Петр сам на себе показывал примеры самоотвержения, и между многими: Полтава и Прут.

Великий монарх созидал величие своего отечества на отдаленные грядущие века. Он везде сам судил, сам избирал мужей и не ошибался в выборе своих сотрудников, которые если не стоят наряду с ним, то и не могут быть отделены от него: Головины, Меншиковы, Голицыны, Головкины, Шафировы, Долгорукие, Остерманы и многие другие.

Примеру своего отца следовала неукоснительно Елизавета; оружие ее воинов: Минихов, Лассиев, Апраксиных, Фермора, Салтыковых — гремело повсюду; хитрые действия политика-канцлера гр. Бестужева-Рюмина дали чувствовать Европе быстро возраставшее могущество русских. Но что можно сравнить с исполинскими делами Екатерины II? Иоанн III был творец России, Петр I ее преобразователь, а Екатерина II, мудрая и прозорливая, вознесла ее на верх славы: она венец народной гордости! Обнимая в уме своем систему европейских государств, она не упускала из виду Швецию, Польшу и Турцию. Она приобретала земли для пользы России, ее могущества и внешней безопасности. Она знала, что все союзы и дружественные договоры суть только кратковременное перемирие и что единственный способ утвердить их — следовало держать неприятелей в трепете. Европа испытывала это многократно и убедилась, что монархиня не разрывала мира без нарушения его другими и когда меч блистал в руках ее полководцев, тогда было горе супостатам! Проницательный взор ее нашел Румянцевых-Задунайских, генералиссимусов Потемкиных-Таврических, Долгоруковых-Крымских, генералиссимусов князей Италийских графов Суворовых-Рымникских — бича турок, карателя Польши и грозу французов. Последние изведали в Италии весь ужас его штыков. Этот альпийский герой, Аннибал русский, трепет нерешительных австрийцев, летал от побед к победам по одному мановению Великой в империи жены — Екатерины II. Когда он вошел в Италию, тогда казалось, что великие тени Фабрициев, Камиллов, Сципионов, восстав из гробов, смотрели с удивлением на трофеи его. Суворов принадлежит к числу необыкновенных полководцев. Где он ни сражался, везде побеждал. Подобно Цезарю, он ставил себя выше судьбы. Он не шел, а летел к славе, которая встречала его с лавровыми венками. Цезарь, Суворов и Наполеон — вот явления всемирные! Дальновидный взор, изумительная быстрота и верный удар были родные им свойства. Русские не останавливались, шли вперед, думали о пользе и славе, и вскоре молниеносные их орудия осветили Эвксинский Понт. Здесь увековечили себя Орловы-Чесменские. Принцы Кобургские ревновали <к> Чесменским; Ферзены текли по следам Рымникского. Умные государственные мужи Панины, Безбородко, Репнины, Штакельберги, отец и сын, благодетельные Бецкие, вдохновенные Державины увенчали имя русское. Не здесь исчислять блистательные дела, украшающие по справедливости гордость народную. Довольно, что век Екатерины не разделен с именем русского. Не здесь, а в бытописании царств должно следовать за величием России. В сиянии славы и благоденствии народ рукоплескал уму Екатерины и ее сотрудникам. От берегов Невы до Царьграда, от льдистых стран Северного моря до благословенной Италии, от кавказских хребтов до Пекина — все говорило и завидовало русским.

Наше отечество, наслаждавшееся миром, вскоре было вызвано на новый бой с непобедимым для Европы Наполеоном. Чрезвычайные его победы наводили повсюду ужас; русские точили оружие и встретили, к удивлению его, внутри своих земель. Барклай-де-Толли, Багратионы, Кульневы, Раевские, Коновницыны и Ермоловы бились и изумляли врагов, не веривших самим себе, что они воюют с русскими. Они еще не знали их! Когда Кутузов принял начальство над войсками[44], тогда открылась народная война. Каждый закипел духом мужества: юноша и старик, земледелец и богач, женщины и духовенство. Все и повсюду ревновало о спасении любезного отчества: несли добровольно груды золота, составляли ополчения, помогали раненым и одушевляли их. Мать не оплакивала падшего сына, но гордилась его смертью; отцы, благословляя детей на брань, напоминали им священный долг — умереть с оружием: да не посрамим земли Русской! Дано кровопролитнейшее сражение на бородинских полях, названное битвою полководцев (авг. 26). Сто восемь тысяч нашего войска билось с 180 000 неприятельской армией; гром 2000 орудий гремел беспрерывно; земля дрожала, кровавые реки лились, и мы ни на шаг не отступали. Наконец, отдали Москву; неприятель вошел сюда, не думая, что вновь раздадутся отсюда молниеносные перуны на его погибель; что Москва сделается гробом для двадцати его союзников. Наполеон предложил здесь мир, говоря: война уже кончилась, но Кутузов-Смоленский отвечал ему: война теперь только начинается. Последовали битвы решительные; ряд полководцев: Витгейнштейны, Милорадовичи, Платовы, Орловы-Денисовы, Баговуты, Беннигсены и другие соперники славы — явили образцы бесстрашия и любви к отечеству. А народ и неопытные ратники — партизаны, ища не славы, а справедливого наказания своему врагу, спешили наперерыв вредить ему: отнимали у него жизненные припасы, нападали неожиданно в тыл, делали засады, рубили лес и жгли его или, укрываясь в нем, внезапно бросались на неприятелей с копьями, косами, ножами и топорами; загоняли в болота или озера и топили целыми отрядами; зажигали собственные дома и целые селения, где проходил неприятель; отнимали у него всякое средство для приюта и жизни. Недостаток в жизненном продовольствии, наставший зимний холод, будучи ужасным для самих туземцев, увеличивал еще более опустошение и погибель, и к концу 1812 г. врага уже не стало в России! Этот год, обремененный славою русских, перешел с ними во храм бессмертия. 1612 и 1812 гг. оба были обагрены кровью и увенчаны лаврами. Там и здесь одна народность спасала отечество; там и здесь пожинались лавры на кострах мертвых, и со снежных полей Петербурга русские развернули победные свои знамена на стенах Парижа. Европа невольно воскликнула: «Велик Бог русской земли — велик и народ ее!» Народ, изливая чувства благодарения пред престолом Всевышнего, наименовал Александра, любимого своего монарха, благословенным, а Кутузова — спасителем; но история с их именами записала в свои бессмертные листы чудесные дела русских.

Там, где более всех лилась чистейшая кровь сынов отечества, там погибли сильные. Сергиевская лавра и Бородинское поле, указывая на доблестные подвиги наших прадедов и отцов, всегда будут наводить усладительную задумчивость и на резвую юность, оживлять пленительной беседою и старцев — на закате дней их жизни. Согбенный летами и воин молодой, вспоминая о славе протекших дней, вздохнут не раз, вздохнут, обливаясь радостными слезами. Воин! По тебе есть память: она живет в родных тебе — всех твоих русских. Путник не раз склонит здесь свою голову и воскликнет в восторге небесном: они здесь узнали бессмертное свое жилище! Сладко умереть за отечество. Учитесь! О, для любящих отечество — не надобно учиться. Кто любит отечество, тот учит других.

Вступление русских войск в Париж в 1814 г. Художник А. И. Шарлемань

По освобождении Европы, обязанной единственно успехам русского оружия, наши воины-орлы недолго отдыхали на лаврах. Раздались в Азии новые громы: Кавказ и Арарат содрогнулись. Князь варшавский — граф Паскевич-Эриванский, принося на алтарь отечества постоянно лавры и трофеи, доказал персиянам, туркам и Европе, что для русских ни палящий зной солнца, ни смертоносные болезни, ни преграда стремительных рек, необозримых пропастей, непереходимых гор не останавливали, а еще более усиливали их рвение. Чем более встречалось им на пути препятствий, тем более воодушевлялись они мужеством и непоколебимостью — свойство великого народа! Победы нам открыли путь к благоденствию, а слава наша есть право на твердость политическую.

Действие народности

При всех переворотах гражданственности русский любил богатые одежды и роскошь, гордился своим хлебосольством и негою. Любил травить зверей и не боялся идти на него прямо с одним топором или с рогатиной; тешился плясками и веселил себя песнями. В самом горе он услаждал себя ими: певал почти безумолчно. И теперь он тот же самый: работает ли он или сидит в праздничный день у ворот своей избы, поет и радуется. Пища, одежда и привычки его страны и родины дороги для его сердца: все сочувствуют с ним, все ему знакомое. Голубое небо, усеянные поля душистыми цветами, нежные плоды южных жителей не производят в душе его столько сладких воспоминаний, как сумрачный день, свист бури и снежные долины: они напоминают ему родное. Воздух морозный, зелень дикая, могилы его предков, гробы его родных, все тут его! Его предки тут родились и уснули — и он здесь успокоится с ними. Конечно, истлевать телу везде равно, но покоиться праху среди родных, на своей родине, усладительно для памяти: она не умирает, переходит по наследству, по чувству бессмертия, и самый прах оживает тогда! И дикие звери, и хищные птицы знают свое рождение, свое гнездо: берегут и защищают его воплем, ревом и стоном. А человек, царь природы, не постоит за свою родину? Это чудовище, а не гражданин, и произведшая его на свет должна проклясть день рождения! Нет в мире ни одной былинки, ни одного насекомого, которое бы не любило свою родину. Пересадите растение в страну, ему не свойственную, оно зачахнет и умрет. Перенесите самое презренное насекомое в область, ему чуждую, оно не перенесет потери своего отечества: и самое презренное любит свою землю! Нет ничего в природе, что бы ни дорожило своим собственным, ни любило бы и самые странности, но только свои. Они странны для тех, которые рождены с каменным сердцем, чугунным рассудком, ледяным умом. Но и самый лед, перенесенный в теплую страну, тает — он тает от любви к своему северу; разрушается и оставляет слезы. Все плачет, все рыдает по своему родному, по своей жизни! Магнит устремляется на север и указывает каждому: вот где мое отечество. Не разлучайте меня с ним! Вы не любите своей родины, но не думайте погасить во мне любовь!

Привязанность к своей земле есть общая для всего живущего, для всех людей, потому что в ней скрывается пленительное воспоминание о своей отчизне; но есть другое чувство, высшее, нравственное, которое прославило все народы, — это чувство есть любовь к благу и славе своего отечества. Мы видели тому разительные примеры в нашей истории. Кто же не знает нашего народа! Крепкий и чуждый заразительных болезней, он всегда веселый, живой, разговорчивый, обходительный, ласковый, немстительный, терпеливый и любящий православную веру. Редкие качества обитателей земного шара! Питается здоровою и часто скудною пищей: хлеб с солью и квасом — он сыт; живет в черной избе и проводит зиму самую лютую почти равнодушно; одевается просто и даже грубо; прикрывает тело в свирепые морозы почти тою же одеждой, какую носит летом: полушубок и лапти; но в его неизнеженном теле, необразованном уме таится великий дух и возвышенные его добродетели. На зов отечества он первый летит, первый проливает за него кровь свою; он первый умирает за него с восторженным чувством. Умереть за веру и отечество — довольно для русского! Согреваемый божественным светом православия, он всегда стоял за него грудью, не думая о славе. Укрепленное верой гражданское общество есть прочное, а это доказано русскими при всех его невзгодах. Православная вера всегда спасала нас. Променять свою веру на другую; допустить думать, что чужая лучше его, покориться власти иноземной, но другого вероисповедания воспламеняло его до ожесточения. Русский предпочтет лучше умереть, нежели захочет видеть православие униженным; но допустить ругаться над его храмами и алтарями — это невозможно! Пастыри церкви, поддерживавшие чувство к православию, умели соединить с ним спасение отечества. Никогда русский не потерпит, чтобы кто надругался над его святыней. Уже тот непримиримый ему враг, кто посягает на его православие, — и горе супостату! С православием тесно связано отечество. Кто нападает на его веру, тот нападает на его отечество, потому прежде надобно истребить веру, чтобы, не говорю, уничтожить народ, даже завладеть им! Нашествие французов в 1812 г. никогда не могло быть достигнуто цели — цели завоевания России, потому что они были враги православной веры. Положим даже, что они могли бы иметь торжество над нами и повелевать империею! Но надолго ли? Это торжество обрушилось бы к погибели властелинов. Рано или поздно, но русские не снесли бы иноземного владычества. Скажут, как же татары господствовали над нами более двухсот лет? Как мы терпели это? Татары господствовали над нами потому, что наши князья беспрестанно находились в междоусобных раздорах из личных выгод; но религия была покровительствуема самими угнетателями для того только, чтобы усыпить нас. Когда же укрепилась единодержавная власть, тогда все кончились крамолы. Доколе пребудет единство чувств и согласия, доколе благодетельное самодержавие будет управлять нами — дотоле никто не овладеет Россией!

Посмотрите на разнообразие русской жизни, и вы удивитесь, если я скажу, что это разнообразие не мешает народности. Разве можно назвать то народностью, что составляет ее оттенки: нравы и обычаи? Разве народность в том состоит, чтобы носить свои одежды, питаться своей пищей, жить в своих старинных хоромах, поступать по обычаю своей страны? О, тогда бы каждый город — что говорю! — каждый уголок деревни должен искать своей народности. Это не народность, повторяю, а ее туземные обыкновения и привычки, изменяемые местностью, — это быт русской жизни. Что в одном месте принято, то в другом уже смешно; что в одном месте соблюдается со всею строгостью, то в другом почитается причудами; что в одном городе или деревне составляет предмет набожных воспоминаний, то тут же, по соседству, они не допускаются как остатки язычества. Это есть местная потребность, привязанность к своей земле и есть физическая народность, а не нравственная. Кто с материнским молоком всосал любимые привычки, тот не может расстаться с ними — он любит их, но любит от привычки. Неоспоримо, что любовь к своим привычкам существует, даже должна существовать пристрастная, подобно тому, как один пол дышит пристрастием к другому. Разочаруйте слепую его преданность к любимому предмету, раскройте глаза, поверьте недостатки и слабости, сравните с достоинствами другими, более обворожительными, и что произойдет с вашим божественным предметом, без которого вы не могли жить? Раскаяние и, может быть, самое презрение! Ум рассуждает, сердце холодеет, и чем хладнокровнее станете сравнивать богиню вашего блаженства, коей недавно созидали алтари, курили фимиам; тем более будете убеждаться, что ваш ангел небесный, кроткий, как нагорный житель, — имеет недостатки! Рассуждаете более, и вы краснеете, как могли ослепиться! Хранитель вашего сердца, звезда вашего счастия — уже не по вашему сердцу. Сладостные мечты исчезли, потому что пристрастие уничтожено. Такая сила привычек! Но не должно простирать их безусловно, беспредельно, иначе будет не уважение к истине, не признание благородного чувства у других народов.

Пища и одежды, старинное украшение домов, храмов и зданий, конечно, имеют влияние на дух народа. Но в каком смысле? В физическом. Ему нравится одеваться по-своему, ходить в свободных платьях, носить туземные украшения, расписывать дома любимою краской, строить храмы по старинным преданиям, в коих живет его воспоминание, согревает его душу, но не есть ли это действие обычая и, если хотите, той самой привычки? А привычка есть вторая природа. Мы часто смешиваем действие нравов и обыкновений с чувством народности. Неужели никто не согласится, что, живя в пышных палатах новейшего зодчества, нося иностранные одежды, нельзя не любить свое отечество так же пламенно и страстно, как завещали нам любить его наши праотцы? Посмотрите на расселение нашего народа по трем частям света — и что их соединяет? Что их держит и хранит? Священнейшее чувство любви к отечеству, основанное на православии и единодержавии. Все дышат и пламенеют одним чувством, желают счастия и утверждают благосостояние — вот где кроется народность! Вот его сила и опора.

Влияние языка на народ

Нравственная народность выше всякого могущества; она всегда неразлучна с господствующим языком, но у нас им говорят по всем отдаленным концам обширной монархии. И в самое древнее время говорили им при дворах турецкого и египетского султанов: жены, нововерцы и мамелюки[45]. Язык сближает всех, пленяя слух и народную гордость, но где говорит сердце или ум, там образцы вкуса и ума; где кипят страсти, там унижается небесный дар слова; где чистый пламень мыслей, там присутствие доброго гения, которого вдохновение все разделяем невольно: оживаем в его дыхании, возносимся в его парении — и чье сердце может быть бесчувственным к трогательным звукам слова? Даже простого, обыкновенного, но давно неслыханного своего родного. Надобно видеть двух единоземцев, встретившихся нечаянно на чужой стороне: с каким восторгом они обнимаются и изливают радостные воспоминания на своем языке. Кажется, что все окружающее завидует им; но их восторг неописанный! Они увиделись в первый раз и уже знакомы и дружны. Они росли, воспитывались и жили на одной земле; они говорят одним языком, а это как электрическая искра пробегает по их жилам, пробуждает тысячу воспоминаний о родине, и слезы навертываются на глазах! Полные избытка сладостных мыслей спешат на перерыв передать свои впечатления, перебивают друг друга, говорят и не наговорятся; прислушиваются к отрадным звукам, повторяют их и не верят, что слышат родной язык. О, этой божественной радости никто не поймет, кто не был в чужих землях, кто не любил своего родного! Обагренный кровью воин опускает немедленно свой меч, когда услышит голос о пощаде на родном его языке. Звери узнают друг друга в страшном рыкании и не терзают; птицы приветствуют птиц приятным для них щебетанием; змеи и гады ползут друг к другу на свист и шипение, для нас страшное, но для них сладостное; деревья преклоняют свои ветви: они говорят, перешептываются; цветочек склоняет свою головку к другому, вместе с ним родившемуся, и своим колебанием выражают взаимною тихую радость, как бы переговариваясь украдкой между собою. Язык природы разлит повсюду. И чувство его столь пламенное, столь горячее, что оно двигает самими металлами. Одинаковый металл сродняется с однородным. Язык, таинственный узел народности, скрепляет еще более людей между собой: им изъясняют и учат, как надобно любить отечество; на нем произносят священные поучения и совершают моление пред алтарем Всевышнего; им просвещают и указывают гражданину его назначение. Довольно странно мнение тех, которые утверждали, что мир есть всеобщее отечество; что человек может любить столько же чужую землю, сколько свою! Гражданин всего мира не может существовать по причине бесчисленных изменений духа правления и противоречий в действиях к общественному благу. Он не в состоянии любить иноземное, сколько свое; потому что душа его не находит родного отголоска в сочувствии чужеземцев, хотя добрых и просвещенных, и никто не может быть счастливым вне своего отечества, а следовательно, и любить другое и быть гражданином всемирным.

Способности русских к просвещению

В науках мы стоим далеко позади европейцев потому единственно, что менее других занимаемся. Ученое сословие не находится у нас на той ступени, на какой во Франции, Германии, Англии и даже Италии; но оно и не может существовать по причине недоучивания. Наши юноши учатся многому и не научиваются; оканчивают образование скоро и не думают об усовершенствовании себя; более читают, нежели сколько знают. Но доказывает ли это, что мы без способностей? Не можем обрабатывать учености и наук? Посмотрим. Народное просвещение с восшествием на престол благословенного дома Романовых произвело ощутительное благое действие: появилась в Москве Славяно-греко-латинская школа (1643 г.) и академия (1682 г.), а духовная Киевская академия сделалась рассадником просвещения в России. Ученые-малороссияне были учителями и проповедниками, из коих многие оказали великую услугу наукам, и их наставническое влияние продолжалось почти до конца XVIII в. Памва Берында, Епифаний Славенецкий, св. Димитрий, Гавриил Бужинский, Феофан Прокопович, Георгий Конисский, Иоанн Леванда, Анастасий Братановский, Евгений Болховитинов и многие другие суть тому доказательство. Из духовных великороссиян не менее содействовали патриарх Никон, Гедеон Крыновский, Дим. Сеченов, Платон Левшин, Михаил Десницкий, Амвросий Протасов. Во всех их сочинениях разлито, правда, более нравственного и назидательного, но зато с каким редким красноречием соединена любовь к отечеству, укрепленная верой.

В начале XVIII столетия открыто народных училищ 51, семинарий 26, училища: артиллерийское, инженерное и морское, Академия наук (1725 г. дек. 29), Сухопутный кадетский корпус, называемый ныне Первый кадетский. Тогда изменился слог языка, особенно когда появились князь Кантемир, Крашенинников, Сем. Климовский, малороссийский казак, сочинявший народные песни. Открытие Московского университета (в 1755 г.) и Академии художеств (в Петербурге 1758 г.) распространили область наук и изящества, коих покровителем был И. И. Шувалов. Во второй половине XVIII столетия преобразованы военные училища, открыто общество для воспитания благородных и мещанских девиц (в 1764 г., в простонародии Смольный монастырь), учреждено Вольное экономическое общество (1765 г.), основан Горный корпус (1772 г.), открыто хирургическое училище (1783 г.) и распространены повсюду народные училища. В начале XIX столетия учреждено (1802 г.) Министерство народного просвещения, коему поручены все светские учебные заведения в России, кроме женских, обязанных благодетельному покровительству императрицы Марии Федоровны — истинной матери несчастных. Преобразованы и открыты университеты: Московский, Дерптский, Санкт-Петербургский, Харьковский, Казанский и Виленский; потом Александровский (в Гельсингфорсе) и Киевский, вместо Виленского; высшие училища, лицеи, духовные училища, Медико-хирургическая академия (1808 г.), институты, пансионы, гимназии, уездные приходские и военные училища; общества в пользу языка и наук, одним словом, столько открыто и распространено заведений по всей России, что всякому сословию и званию даны средства к образованию. По одному ведомству народного просвещения считается ныне более 2166 учебных заведений[46]. Если примем в соображение число духовных, военных, промышленных, земледельческих и женских заведений, то они, быть может, не уступят числу гражданских. Какое быстрое распространение просвещения! Не свидетельствует ли это <о> больших наклонностях русского к образованию?[47]

Создание русской словесности в прямом смысле принадлежит Ломоносову. Творец языка и слога, он первый начал писать чисто и правильно. В торжественных одах Ломоносова, Сумарокова, Кострова и Петрова слог возвысился. Тогда возникла у нас лирическая, эпическая, драматическая и дидактическая поэзия. Здесь прославились Богданович, Хемницер, Фонвизин, Державин, Дмитриев, Княжнин, Капнист, Нелединский-Мелецкий, Бобров, Измайлов, кн. Шаховской, Карамзин, преобразователь языка и знаток изящного слога; Муравьев (Мих. Ник.), Озеров, Шишков, Крылов, народный баснописец; Жуковский, Батюшков, Козлов, Пушкин неподражаемый, Гнедич, Грибоедов, Востоков, Воейков, Веневитинов, Давыдов, бар. Дельвиг, девица Кульман, граф. Ростопчина, кн. Баратынский и др. Греч, Булгарин и Сеньковский дали новое направление языку, очистив его от многих застарелых грамматических форм; Кукольник, Загоскин, Гоголь, Кольцов, Даль, прославившийся народными сказками, — все они представили образцы сочинений в народном духе и жизни русской. Но гораздо сильнее и умилительнее излилось чистое русское слово и чувство в сочинении Цыганова. Его народные песни — трогательные и поучительные, увлекательные и восхитительные[48]. По части истории много сделал хорошего и полезного, кроме бессмертного Карамзина, Полевой; как исследователи ее особенно замечательны Каченовский, Арцыбашев, Калайдович, Пав. Строев, П. Г. Бутков и Д. И. Языков; но история никогда не забудет великодушных пособий государственного канцлера гр. Н. П. Румянцева, сына Задунайского. Нынешние разыскания Археографической комиссии в пользу отечественной истории бесспорно принадлежат министру народного просвещения графу С. С. Уварову.

С. С. Уваров. Художник В. А. Голике

Из очерка о распространении просвещения мы видим сильное рвение русских к наукам. Правда, науки у нас еще не заняли должного места; легкие сочинения и поэзия господствуют пред нами, но так начинал свою умственную жизнь каждый юный народ, который прежде любит вымыслы, потом гоняется за отборными выражениями и набором слов, не установив еще языка; и наконец, переходит к положительному труду, требующему зрелого ума и терпения в науках. Народ с крепкою силой, пламенною наклонностью к любознательности, удобно все перенимающий и усваивающий, чего не обещает в будущем? Народ наш еще не возмужал; пылкий и стремительный ко всему полезному, он достигнет со временем возможной степени просвещения. И кто знает будущее?

Сохранение народных мыслей в старинных песнях и сказках и уклонение от самобытности

Весьма жаль, что многие из наших с большими способностями литераторов уклонялись от своей народности; заменяли русские выражения иностранными и подражали слепо чужеземному. Старинные народные и нынешние песни убеждают нас, что можно писать без слепого подражания к другим народам. Какая сила и простота чувствований сохранилась во многих наших песнях! Какой в них стройный звук и какая невыразимая приятность в оборотах и мыслях! Потому что все излито из сердца, без вымысла, натяжки и раболепной переимчивости. В них все трогает нас, потому что оно близко к нашим мыслям; потому что все это наше, русское, неподдельное; все проникнуто любовью к родине, отечеству. Народные песни суть драгоценный памятник самобытной поэзии нашей. Это наша слава, без подражания иноземной. Конечно, песни наши не везде стройные, но полные страстей: печаль льется рекою томительных страданий; разочарованная горькая безнадежность омывает слезами грудь, иссушивает сердце, и оно умирает без утешения; любовь или тонет в море сладостных упоений, или погибает без участия к ней. Отвага, молодечество, радость, веселье и забавы воспеваются без хитрых затей, складываются в простоте лепета и высказываются по вдохновению собственного сердца.

Вот для образца несколько песен древнейших из XVI в.

Описание умирающего витязя подле огня в дикой степи.

Ах! Как далече, далече в чистом поле, Раскладен там был огонечек малешенек; Подле огничка разослан шелковый ковер, На ковричке лежит добрый молодец, Припекает свои раны кровавые! В головах стоит животворящий крест, По праву руку лежит сабля острая, По леву руку его крепкий лук, А в ногах стоит его добрый конь. Добрый молодец уже кончается, При смерти добрый молодец сокрушается, И сам добру коню наказывает: «Ах ты, конь мой, конь, лошадь добрая! Ты видишь, что я с белым светом разлучаюся И с тобой одним прощаюся: Как умру я, мой добрый конь, Ты зарой мое тело белое Среди поля, среди чистого, — Среди раздольица, среди широкого. Побеги потом во святую Русь, Поклонись моему отцу и матери, Благословенье свези малым детушкам; Да скажи моей молодой вдове, Что женился я на другой жене: Во приданое взял я поле чистое; Свахою была калена стрела, А спать положила пуля мушкетная. Тяжки мне раны палашовые, Тяжче мне раны свинцовые! Все друзья, братья меня оставили, Все товарищи разъехались: Лишь один ты, мой добрый конь, Ты служишь мне верно до смерти И ты видишь, мой добрый конь, Что удалой добрый молодец кончается».

Убитый воин, коему постелью служит камыш, изголовьем ракитовый куст, а тело его орошается слезами матери, сестры и молодой жены:

Ах ты, поле мое, поле чистое, Ты, раздолье мое широкое! Ах ты всем, поле, изукрашено, И ты травушкой и муравушкой, Ты цветочками василечками; Ты одним, поле, обесчещено: Посреди тебя, поля чистого, Вырастал туг част ракитов куст, Что на кусточке, на ракитовом, Как сидит тут млад сизый орел, В когтях держит черна ворона, Он точит кровь на сыру землю. Как под кустиком, под ракитовым, Что лежит убит добрый молодец, Избит, изранен и исколон весь. Что не ласточки, не касаточки, Круг тепла гнезда увиваются, — Увивается тут родная матушка: Она плачет, как река льется, А родна сестра плачет, как ручей течет; Молода жена плачет, что роса падет: Красно солнышко взойдет, росу высушит.

О другом воине, коему постелью служит то же самое, что первому, но одеялом темная, осенняя и холодная ночь:

Как доселева у нас, братцы! через темный лес Не пропархивал тут, братцы! млад бел кречет, Не пролетывал, братцы! ни сизый орел. А как нынече у нас, братцы, через темный лес Пролегла, лежит, широкая дороженька. Что по той ли по широкой по дороженьке Проезжал туда удалой добрый молодец. На заре то было, братцы! да на утренней, На восходе было красного солнышка, На закате было светлого месяца. Как убит лежит удалой добрый молодец. Что головушка у молодца испроломана, Ретиво сердце у молодца испрострелено. Что постелюшка под молодцом камыш трава, Изголовьице под добрым част ракитов куст, Одеяличко на молодце темная ночь, Что темная ночь, холодная, осенняя. Прилетали к доброму молодцу три ласточки, Из них первая садилась на буйной его голове, А другая-то садилась на белой его груди, Ах! как третья садилась на скорых его ногах. Ах, как первая-то пташка — родная матушка; А другая-то пташка — то мила сестра; Ах, как третья-то пташка — молода жена. Они взяли мертво тело за белы руки,

После побоища Игоря Святославича с половцами. Художник В. М. Васнецов

Понесли они то тело во высокий терем. Его матушка плачет, что река льется, А родная сестра плачет, как ручьи текут, Молода жена плачет, как роса падет. Как солнышко взойдет, росу высушит, Как замуж она пойдет, то забудет его.

О преступнике, освобожденном из темницы полюбовницею его:

Ты воспой, воспой, млад жавороночек, Сидючи весной на проталинке! Добрый молодец сидит в темнице, Пишет грамотку к отцу, к матери. Он просит того жавороночка: Отнеси ты, млад жавороночек, На мою ли, ах! дальну сторонку Ты сие письмо к отцу, к матери. Во письме пишет добрый молодец: Государь ты мой, родной батюшка, Государыня моя, родна матушка, Выкупайте вы добра молодца, Добра молодца, своего сына, Своего сына, вам родимого. Как отец и мать отказалися, И весь род, племя отрекалися: Как у нас в роду воров не было, Воров не было и разбойников. Ты воспой, воспой, млад жавороночек, Сидючи весной на прогалинке. Добрый молодец сидит в темнице, Пишет грамотку к красной девице. В другой раз просит жавороночка, Чтоб отнес письмо к красной девице. Во письме пишет добрый молодец: Ты душа ль моя, красна девица, Моя прежняя полюбовница. Выкупай, выручай добра молодца, Свово прежнего полюбовника. Как возговорит красна девица: Ах вы, нянюшки, мои мамушки, Мои сенные верные девушки! Вы берите мои золоты ключи, Отмыкайте скорей кованы ларцы, Вы берите казны сколько надобно; Выкупайте скорей добра молодца, Мово прежнего полюбовника!

О взятии Казани:

Вы, молоды робята! послушайте, Что мы, стары старики, будем сказывати, Про грозного царя Ивана, про Васильевича, Как он, наш государь царь, под Казань город ходил; Под Казанку под реку подкопы подводил, За Сулой за реку бочки с порохом катал, А пушки, а снаряды в чистом поле расставлял. Ой, татары по городу похаживают И всяко грубиянство оказывают, Они грозному царю насмехаются: Ай, не быть нашей Казани за белым за царем! Ах, как тут наш государь разгневался, Что подрыв так долго медлится. Приказал он за то пушкарей казнить, Подкопщиков и зажигальщиков. Как все тут пушкари призадумалися, А один пушкарь поотважился: Прикажи, государь царь, слово выговорить! Не успел пушкарь слово вымолвить — Тогда лишь догорели зажигательные свечи, И вдруг разрывало бочки с порохом. Как стены бросать стало за Сулой за реку, Все татары тут, братцы, устрашилися, Они белому царю покорилися.

Опричник Малюта Скуратов клевещет Иоанну IV на старшего сына его царевича Иоанна, будто бы он водится с изменниками царя, вооружается с ними против него, а между тем пьет и ест с одного блюда, носит с ним одно царское платье. Разгневанный государь велит своим опричникам немедленно предать его смерти; но спасителем невинного царевича явился боярин Никита Романович Романов. Послушаем, как говорит старина:

Когда зачиналася каменна Москва, Тогда зачинался и грозный царь Иван, сударь Васильевич. Как ходил он под Казань город, Под Казань город и под Астрахань. Он Казань город мимоходом взял, Полонил царя и с царицею, Выводил измену изо Пскова, Изо Пскова и из Новгорода. Ах, как бы вывесть измену из каменной Москвы! Что возговорит Малюта, злодей Скуратович: Ах ты, гой еси, царь Иван Васильевич! Не вывесть тебе изменушки до веку: Сидит супротивник супротив тебя, Он пьет и ест с одного блюда, Цветное платье носит с одного плеча. И тут царь догадается, На царевича злобно осержается. Что возговорит грозный царь Иван Васильевич: Ах вы, гой еси, князья и бояре! Вы берите царевича под белы руки, Поведите во палату особую; Вы снимайте с него платье цветное, Надевайте на него платье черное. Поведите его на болото жидкое, На тое ли лужу поганую, Вы предайте его скорой смерти. Все бояре испугалися, Из палаты вон разбежалися; Большой за меньшего хоронятся. Один остался Малюта-злодей, Он брал царевича за белы руки, Повел во палату особливую, Снимал с него платье цветное, Надевал на него платье черное; Повел на болото жидкое, Что на ту ли лужупоганую. Проведал слуга Никиты Романыча, Садился на лошадь водовозную, Скоро скакал к Никите Романычу, Как кричал он громким голосом: Гой еси, батюшка, Никита Романович! Ты пьешь и ешь, прохлаждаешься, Над собой кручинушки не ведаешь: Упадает звезда поднебесная, Угасает свеча воску ярого, Не становится у нас млада царевича. Никита Романович испугается, Садится на лошадь водовозную, Скоро скачет на болото жидкое, Что на ту ли лужу поганую: Ударил он Малюту по щеке. Ты, Малюта, Малюта Скуратович! Не за свой ты кус принимаешься, Ты этим кусом подавишься. Он брал царевича за белы руки И повел его куда надобно. Что возговорит грозный царь: Ах вы, гой еси, князья мои и бояре! Надевайте на себя платье черное, Собирайтеся ко заутренней Слушать по царевичу панихиду.

Иван Грозный и Малюта Скуратов. Художник Г. С. Седов

Я вас, бояре, всех в котле сварю! Все бояре испугалися, Надевали они платье черное, Собиралися ко заутренней, Слушать по царевичу панихиду. Приехал Никита Романович, Нарядился во платье цветное, Привел с собою млада царевича И поставил за дверьми северны. Что возговорит грозный царь: Ах ты, гой еси, Никита Романович! Что в глаза ли ты мне насмехаешься? Как упала звезда поднебесная, Что угасла свеча воску ярого, Не стало у меня млада царевича. Что возговорит Никита Романович: Ах ты, гой еси, надёжа православный царь! Мы не станем петь по царевичу панихиду, А станем петь молебен заздравный мы. Он брал царевича за белу руку, Выводил из-за северных дверей. Что возговорит грозный царь: Ты Никита, Никита Романович! Еще чем мне тебя пожаловать? Или тебе полцарства дать, Или тебе златой казны сколько надобно? Ах ты, гой еси, царь Иван Васильевич! Не надо мне полцарства, ни золотой казны, Только дай ты мне злодея Скуратова. Я сведу на то болото жидкое, Что на ту ли лужу поганую. Что возговорит царь Иван Васильевич: Еще вот тебе Малюта-злодей, И делай с ним, что хочешь ты.

Об убиенном царевиче Димитрии. Наши летописи говорят, что царевич пал от рук злодеев, подосланных Борисом Годуновым; народная песнь, современная этому происшествию, подтверждает вполне несчастное событие.

Не вихрь крутит по долинушке, Не седой ковыль к земле клонится; То орел летит по поднебесью, Зорко смотрит он на Москву-реку, На палатушки белокаменны, На сады ее зеленые, На златой дворец стольна города[49]. Не лютая змея возвывалася, Возвывался собака булатный нож, Упал он ни на воду, ни на землю; Упал он царевичу на белу грудь, Да тому ли царевичу Димитрию, — Убили же царевича Димитрия! Убили его на Углищи, На Углищи, на игрищи. Уж как в том дворце черной ноченькой Коршун свил гнездо с коршунятами; Уж как тот орел, Дмитрий царевич; Что и коршун тот, Годунов Борис. Убивши царевича, сам на царство сел; Царил же он, злодей, ровно семь годов. Не вихрь крутит по долинушке, Не седой ковыль к земле клонится; То идет грозой Божий гнев За православную Русь! И погиб коршун на гнезде своем: Его пух прошел по поднебесью, Проточилась кровь по Москве-реке.

Некоторые песни начала XVII в. и половины того же века не менее запечатлены выразительностью чувств и сердца, как, наприм., смерть кн. Михаила Скопина, который на пиру отравлен княг. Екатер. Шуйской, женой кн. Дм. Шуйского, брата царя Шуйского. Она была дочерью Малюты Скуратова.

У князя было, у Владимира, Было пированье почетное. Ой, крестили дитя княженецкое! Ах! кто кум-то был? кто кума была? Ай, кум-то был князь Михаила Скопин, Князь Михаила Скопин, сын Васильевич. А кума-то была дочь Скуратова. Они пили, ели, прохлажалися, Пивши, евши, похвалялися, Выходили на крылечко на красное. Уж как учали похвалу чинить князья, бояре. Один скажет: у меня больше красна золота. Ах, что взговорит князь Михаила Скопин, Михаила Скопин, сын Васильевич: Еще что вы, братцы, выхваляетесь, Я скажу вам не в похвалу себе: Я очистил царство Московское, Я вывел веру поганскую, Я стал за веру христианскую. То слово куме не показалося, То крестовой не понравилось. Наливала она чару водки крепкой, Подносила куму крестовому. Сам же он не пил, а ее почтил. Ему мнилось, она выпила; А она в рукав вылила, — Наливала еще куму крестовому. Как выпил князь Михаила Скопин: Трезвы ноги подломилися, Белы руки опустилися.

Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский на пиру у князя Воротынского. Фрагмент старинной гравюры

Уж как брали его слуги верные. Подхватили его под белы руки, Повезли его домой к себе. Как встречала его матушка: Дитя мое, чадо милое! Сколько ты по пирам не езжал, А таков еще пьян не бывал! — Свела меня кума крестовая, Дочь Малюты Скуратова. Отсечение головы Стеньке Разину. На заре то было, братцы, на утренней, На восходе красного солнышка, На закате светлого месяца. Не сокол летал по поднебесью, Есаул гулял по насаднику. Он гулял, гулял, погуливал; Добрых молодцев побуживал: Вы вставайте, добры молодцы! Пробужайтесь, казаки донски! Не здорово на Дону у нас, Помутился славный тихий Дон: Со вершины до черна моря, Да черна моря Азовского: Помешался весь казачий круг, Атамана больше нет у нас! Нет Степана Тимофеевича, По прозванию Стеньки Разина. Поймали добра молодца, Завязали руки белые, Повезли во каменну Москву. И на славной Красной площади Отрубили буйну голову! Наказание виселицей пойманному разбойнику. Не шуми, мати, зеленая дубровушка! Не мешай мне, доброму молодцу, думу думать. Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти, Перед грозного судью, самого царя. Еще станет государь царь меня спрашивати: Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянский сын! Уж как с кем ты воровал? с кем разбой держал? Еще много ли с тобой было товарищей? Я скажу тебе, надёжа, православный царь! Всю правду скажу тебе, всю истину, Что товарищей у меня было четверо: Еще первый мой товарищ — темная ночь; А второй мой товарищ — булатный нож; А как третий-то товарищ — то тугой лук; Что рассыльщики мои-то калены стрелы. Что возговорит надёжа, православный царь: Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын! Что умел ты воровать, умел ответ держать. Я за то тебя, детинушка, пожалую Среди поля хоромами высокими, — Что двумя ли столбами с перекладиной.

Молодая жена, выданная замуж за разбойника, оплакивает убитых ее родных:

Из-под лесу, лесу темного, Из-под частого осинничку, Как бежит тут конь, добра лошадь, А за ней идет добрый молодец, Идучи сам говорит ему: Ты постой, постой, мой добрый конь. Позабыл я наказать тебе: Ты не пей воды на Дунай-реке, На Дунае девка мылася И совсем нарядилася, Нарядившись, стала плакати, И заплакав, сама молвила: Или в людях людей не было! Уж как отдал меня батюшка, Что за вора, за разбойника. Как со вечера они советовались, Со полуночи на разбой пошли, Ко белу свету приехали. Ты встречай, встречай, Узнавай коня томлёного. Ах! томлёный конь, конь батюшков, Окровавлено платье матушкино, А золот венок милой сестры, А золот перстень мила брата. Как убил он брата милого, Своего шурина любимого.

Молодая женщина оплакивает свою участь и свою опрометчивость в том, что она выбрала себе не по мыслям друга вековечного.

Возле садику млада хожу, Возле зелена млада гуляю, Соловьевых песен слушаю. Хорошо в саду соловей поет! Он поет, поет припеваючи, К моему горю применяючи, К моему житью ко бессчастному! Не пеняю я, молодёшенька, Ни на батюшку, ни на матушку, Ни на братца, на ясного сокола, Ни на сестрицу, лебедь белую; Что пеняю я, младешенька, На свою ли участь горькую, На свои ли очи ясные! Ах вы, очи, очи ясные! Вы глядели, да огляделися; Вы смотрели, да осмотрелися. Не по мысли вы друга выбрали, Не по моему по обычаю.

Слезы верной жены по убитому мужу, который оставил после себя детей, и она, несмотря на советы вступить в новый брак, отрекается из любви к убитому мужу и своим детям.

Как на дубчике два голубчика Целовалися, миловалися, Сизыми крыльями обнималися. Отколь ни взялся млад ясен сокол, Он ушиб, убил сизого голубя, Сизого голубя, мохноногого, Он кровь пустил по сыру дубу, Он кидал перья по чисту полю, Он и пух пустил по поднебесью. Как растужится, разворкуется Сизая голубушка по голубю, О голубушке мохноногоньком. Как возговорит млад ясен сокол: Ты не плачь, не плачь, сиза голубушка! Сиза голубушка по своем голубчике. Полечу ли я на сине море, Пригоню тебе голубей стадо: Выбирай себе сизого голубя, Сизого голубя, мохноногого. Как возговорит сиза голубушка: Не лети, сокол, на сине море, Не гони ко мне голубей стадо. Ведь то мне будет уж другой венец, Малым голубятушкам не родной отец.

Гибель молодого парня за его страсть к полюбовнице, которую простой народ называет змейкой-скоропейкой.

Ты змейка-скоропейка, змея лютая! Из норы ты, змея, ползешь, озираешься; По песку ползешь, извиваешься; По траве ты ползешь, всю траву сушишь. Иссушила в поле всю травушку, Да всю травушку, всю муравушку, Все цветочки, все лазоревые. Ты душа ль, душа, красна девица! Иссушила ты добра молодца, Как былиночку в чистом поле. Довела его ты до погибели, Что до той ли темной темницы. Что из славного села Преображенского, Из того приказу государева, Что вели казнить доброго молодца, Что казнить его, повесити. Его белые руки и ноги скованы, По правую руку идет страшен палач, По левую идет мать его родная, Позади идет красная девица, Его милая полюбовница, Что зазноба его ретива сердца, Погубительница живота его.

Сестра по злости к своему брату решилась отравить его; но обман открылся преждевременно, и она была сожжена посреди двора.

Стругал стружки добрый молодец, Брала стружки красная девица, Бравши стружки, на огонь клала, Все змей пекла, зелье делала: Сестра брата извести хочет. Встречала брата середи двора, Наливала чару прежде времени, Подносила ее брату милому. Ты пей, сестра, наперед меня. Пила, братец, наливаючи, Тебя, братец, поздравляючи. Как канула капля коню на гриву, У добра коня грива загорается, Молодец на коне разнемогается. Сходил молодец с добра коня, Вынимал из ножен саблю острую, Снимал с сестры буйну голову. Не сестра ты мне родимая! Что змея ты подколодная. И он брал с костра дрова, Он клал дрова середи двора. Как сжег ее тело белое, Что до самого до пепелу, Он развеял прах по чисту полю, Заказал всем тужить, плакати; Что она над ним худо делала. Ей самой так рок последовал, От ее злости ненавидныя[50].