Лётные

-- Давай полштоф...-- заявил он, не здороваясь.

-- Что больно угорел?-- засмеялся Родька.

-- И то угорел...

В кабаке было пусто, только на лавке спал пьяный старик-нищий, да на крылечке сидели двое обратных ямщиков. Иван без передышки выпил два стаканчика и сразу захмелел -- давно он не пил водки настоящим образом. Родька делал вид, что будто переставляет у себя за стойкой какую-то посудину, а сам все время не спускал глаз с бродяги.

-- Иван, а Иван...-- окликнул Родька вполголоса.

-- Ну?

-- Мотри, худо твое дело... Из-за самой этой Дуньки примешь большое горе -- мужики сильно серчают...

-- Пусть... хворая она лежит, так не за ноги мне ее тащить с острова.

-- Она точно, что тово...

Наступило тяжелое молчание. Иван налил третий стаканчик и долго смотрел осовелыми глазами куда-то под лавку, где валялся разный кабацкий сор. Родька попрежнему наблюдал его своими лукавыми глазами и наконец проговорил:

-- А куда твои-то дружки ушли?

-- Какие дружки?

-- Ну, Перемет и этот иосиф-Нрекрасный. Вечор заходили выпить по шкалику и болтали, что на острове больше не останутся: мужиков наших устрашились, чтобы за Дуньку чего не было...

-- Устрашились, говоришь?..

-- Да разе они сами-то тебе ничего не сказывали?

Иван тяжело ударил кулаком по стойке и сердито плюнул на пол. Это была явная измена со стороны товарищей. И кого устрашились?-- тебеньковских баб...

-- А ты, Иван, в самом деле, поберегайся: неровен час... Теперь будто жнивье подоспело, все в поле, а вот праздник подвернется, так жди гостей.

-- Ладно... Куда же ушли мои-то дружки?

-- Перемет поколь у кузнеца Мирона приспособился, а Осип махнул прямо на трахт...

-- Подлецы они, дружки-то... А я Дуньку не выдам. Что она им далась, чертям?.. Нашему-то брату, мужику, каково достается бродяжить-то? В другой раз жизни своей постылой не рад, а бабе в тыщу раз потяжельше нашего достается.

-- Уж это что и говорить: больно слабо место... Только вот наши-то тебеньковския бабенки ощетинились: так и рвут!..

-- Ну, и пусть рвут... Робеньчишка у Дуньки-то, а малость выправится -- сама уйдет.

Действительно, лётные ушли с Татарскаго острова, и Иван остался в балагане с глазу на глаз с Дунькой. Она женским чутьем догадалась, в чем дело, и порывалась тоже уйти, хотя сама не могла еще держаться на ногах.

-- Уйду я, Иван, а то, в сам-деле, мужики тебя еще, пожалуй, изувечат...-- говорила она, собирая какое-то тряпье.

-- Перестань, дура... Куда ты уйдешь-то?.. Никого я не боюсь.

В ближайший праздник, к берегу Исети с утра начали собираться деревенские ребятишки, а это было дурным знаком. Иван узнал своих старых знакомых -- и Авдошку, и Кульку, и Семку. С ними толклась белоголовая Сонька, сосредоточенно засунув пальцы в рот. Так продолжалось до самаго вечера, когда со стороны деревни показалась толпа мужиков. Иван понял, что они шли на Татарский остров, и сунул за пазуху короткий нож. Живым он не хотел отдаваться в руки.

Толпа подошла к берегу и, засучив порты выше колен, побрела к острову. Впереди всех шел без шапки седой сгорбленный старик, известный в деревне под именем Вилка. Это был самый вздорный и зубастый мужичонка, горланивший на волостных сходах до хрипоты. За ним шли: кузнец Мирон, Сысой, Кондрат, Родька Безпалый, а позади всех -- степенный старик Гаврила с двумя старшими сыновьями.

-- В гости к тебе пришли...-- заявил Вилок своим скрипучим голосом, заглядывая в балаган.

-- Милости просим...-- ответил Иван и прибавил:-- насчет Дуньки?

-- Видно, что так, милый друг... Где она у тебя спрятана, принцесса-то твоя?

-- Чего мне ее прятать... в балагане лежит.

Мужики немного замялись и переглядывались между собой. Родька Безпалый первый вошел в балаган, но Дунька сама вышла оттуда с ребенком на руках и молча поклонилась миру.

-- Ишь, змея, с дитём тоже...-- обругался Вилок и даже плюнул.

-- Уж ты, Иван, как хошь, а ослобони нас от Дуньки...-- заговорил Кондрат из-за спины Гаврилычей.-- Мы лётных не гоним, живите, Христос с вами, а главная причина, что вот бабенка у вас обявилась на острову. Очень это неспособно.

-- Нас бабешки-то наши поедом сели...--вставил свое слово смирный Сысой.-- Житья не стало.

-- А ежели Дунька хворая?-- спросил Иван спокойно.

-- Знамо, что хворая...-- загалдели мужики, почесывая в затылках.-- Обнаковенно бабье дело. Оченно хорошо понимаем...

-- Ну, так зачем пришли, коли знаете?-- огрызнулся Иван.

-- А ты что больно ощетинился-то?-- начал задирать Вилок, угрожающим образом наступая на бродягу.-- Не больно велик в перьях-то... Тебе мир приказывает, а ты щетинишься...

-- Уж это, как мир хочет, а я Дуньку не дам в обиду...-- заявил побледневший Иван и инстинктивно положил руку за пазуху.

-- Так и сказать?

-- Так и скажите...

-- Ну, мотри, парень...-- грозился Вилок, потряхивая своей седой головой.

-- И то смотрю, как вами бабы помыкают...

-- Ребята, пойдемте домой...-- неожиданно заявил старик Гаврила, и "ребята" без слова пошли за ним, как оглашенные.-- Дело ведь бродяга-то говорит...

Мужики ругались всю дорогу, пока шли до Тебеньковой. Неожиданный отпор бродяги сбил их с толку, а с другой стороны, этот Гаврила сомустил всех.

-- Один против мира идет, стерва!..-- ругали мужики бродягу.-- Кольем его с острова-то, варнака... Вишь, какой выискался дошлый!..

-- Он не против мира, а маненько будто насчет баб...-- спорил старик Гаврила.-- Правильное слово сказал: все из-за баб загорелось, ну их к ляду!.. Жили лётные цельное лето, а по заморозкам-то сами уйдут.

Дядя Листар тоже приходил вместе с другими, но благоразумно остался с ребятишками на берегу, пока мужики были на острове. Он ругался больше всех, но его никто не слушал.

XI.

Что-то такое страшное и неумолимое чувствуется в слове "осень". Это -- медленная агония умирающей природы... Безконечныя темныя ночи, голыя поля, осиротевший печальный лес, темная вода в реке, мертвый шорох валяющихся на земле желтых листьев, дождь, грязь и вечная песня осенняго ветра, который разгуливает с жалобными стонами по раздетой земле. Особенно печальна осень в Зауралье, где мертвыя поля тянутся на сотни верст и, после короткаго севернаго лета, кажутся такими жалкими, точно оставленное поле сражения. Хорошо тому, у кого есть свой теплый угол, своя семья, свое место, где сам большой, сам маленький.

Около Тебеньковой теперь везде красуются клади хлеба и стога сена, а на гумнах начинается с ранняго утра громкая молотьба, точно землю клюют сотни громадных птиц своими деревянными носами. Тук, тук, тук... А вон веселый дымок стелется над овином -- сушится мужицкое богатство. Зато Исеть стала такая темная, бурливая; она поднялась от дождей в горах и теперь крутится в пологих берегах с глухим ворчаньем. Валы так и хлещут, особенно по ночам, когда поднималась настоящая сиверка. Татарский остров сделался точно ниже, желтый лист сохранился в кустах только кое-где, как позабытые лохмотья, голыя ветви черемухи, вербы и тальника жалко топорищлись во все стороны, и глазу неловко за их наготу после бывшаго летняго наряда. С дороги в Тебеньково можно разсмотреть балаган, устроенный летными на острове, и курившийся перед ним огонек. Дунька все еще лежала больная в балагане и только изредка выползала погреться к огоньку; она любила смотреть на черневшую реку и задумчиво говорила:

-- Иван, вон уж птица стала грудиться...

-- Это она к отлету в стаи сбивает,-- обяснял Иван.

Лесная птица уже улетела, за ней двинулась болотная. Дольше всех держалась водяная -- утки, гуси, лебеди. У бродяги Ивана щемило на сердце, когда по небу с жалобным курлыканьем неслись в теплую сторону колыхавшиеся косяки журавлей, точно они с собой уносили последнее тепло. На Исети появлялись отдельныя стаи чирков, крахалей, гоголей, черняди, кряковых; пара лебедей долго плавала у самой деревни. Раз ночью, захваченный холодным ветром, на Татарский остров нал целый гусиный перелет. Птица выбилась из сил и была такая смирная, хоть бери ее руками. За день гуси успели отдохнуть, покормились и с веселым гоготаньем двинулись вперед.

-- Ну, видно, и нам скоро пора, Дунька, тепла искать,-- заговаривал несколько раз Иван, провожая глазами улетавшия птичьи станицы.-- Ты куда думаешь итти?

-- А мне в Камышлов... Боюсь, чтобы "Носи-не-потеряй" куда в другое место не услали. Весточку хотел прислать.

-- Да где он тебя искать будет, глупая?

-- Найдет... Вот только бы поправиться. Другой раз цельный день здоровая бываю, а тут точно вся размякну: ноженьки не держат.

-- В силу еще не вошла, оттого и не держат. Поправляйся скорее.

Странная была эта Дунька, какая-то совсем безответная, и точно она боялась Ивана все время. Бродяга это чувствовал и не мог понять, зачем Дунька боится его. Раньше ему было жаль ее, как больного человека, а теперь он жалел просто замотавшуюся бабу, которая переносила свою судьбу с непонятным равнодушием. Дунька никогда не жаловалась, не плакала, а только изредка вполголоса затягивала какую-то печальную песню:

Не взвивайся, мой голубчик,

Выше лесу да выше гор...

Иван знал только, что Дунька откуда-то с уральских горных заводов, а откуда именно -- она не говорила.

-- Твой-то "Носи-не-потеряй" тоже заводский?-- спрашивал Иван.

-- А я почем знаю...

Прошло уже недель пять, как Дунька поселилась на Татарском острове. Время летело как-то незаметно. Дунькин ребенок понемногу рос и уже мог улыбаться, когда Иван брал его к себе на руки.

-- Бродяжить пойдем, пострел... а?..-- говорил Иван, подбрасывая ребенка кверху.

С половине сентября на Татарский остров неожиданно явился иосиф-Прекрасный, худой, мокрый, грязный, так что Иван едва его узнал.

-- Откудова это тебя принесло?-- спрашивал Иван недоверчиво.

-- Где был, там нет... Мне бы зелену муху повидать, Дуньку. Весточку принес ей... Месил-месил от Шадрина-то, просто хоть умереть, а нельзя: больно просил "Носи-не-потеряй". Он в Шадрине теперь, в остроге, так наказывал, чтобы Дунька безпременно к ему шла... серчает.

Это известие и обрадовало и смутило Дуньку, хотя она ждала его с часу на час. Она даже не разспрашивала про своего возлюбленнаго, что он и как, а знала только одно: ей непременно нужно итти в Шадрино и повидаться с "Носи-не-потеряй". Иван молчал и только исподлобья поглядывал на иосифа-Прекраснаго, точно сердился на него.

-- Ты чего на меня буркалы-то выворачиваешь?-- спросил иосиф-Прекраеный.

-- А смотрю, где у тебя совесть, у анаФемы. Зачем тогда убегли, дьявола?

-- Известно, не от радости ушли... эк пристал!.. Все Перемет сманивал...

-- Да ведь ты один ушел на трахт?

-- Ну, сначала один, а потом и Перемет пришел... опь и сомустил тогда меня, а то я бы ни в жисть не поддался тебеньковским-то мужикам.

-- Перестань врать. А где теперь Перемет?..

-- Перемет, брат, на казенное тепло перебрался... И прокурат только этот самый хохол!.. Как холода начались, он маханул на Шадрино и прямо к следственнику: так и так, бродяга, не помнящий родства, желаю поступить в острог. Молодой следственник-то, славный такой, ну и говорит Перемету: "Мне сейчас некогда тебя в острог садить -- мертвое тело производить еду, а ты меня обожди -- приеду, тогда в лучшем виде тебя в острог предоставлю". Ну, Перемет и ждал до самых вечерен, а потом забрался в кухню к следственному-то, да там и заснул. Следственник-то приезжает ночью, ему и говорят: "Бродяга вас дожидает, вашескородие".-- "Какой бродяга?" -- "А что даве приходил".-- "Да где он?" -- "Да в кухне у вас спит". Ну, разбудили Перемета, следственник записал его в бумагу и с бумагой послал в острог одного, потому казака не случилось. Перемет и говорит: "Не сумлевайтесь, вашескородие, не заблудимся..." Так и представился сам в острог с бумагой, зелена муха!

-- А много лётных идет в острог?..

-- Идут помаленьку... по двое, по трое идут. Больше-то не видно. Ну, да еще и настоящаго холоду не было: крепятся, которые в полушубках.

-- Ну, а ты как со своей головой полагаешь?

-- Да что полагать-то, один конец...

иосиф-Прекрасный неожиданно захохотал и долго не мог успокоиться.

-- Чего ржешь-то, дьявол?-- спрашивал Иван.

-- Ох, и потеха только была... Ведь я сюда прибег с веревочки, ей-Богу!.. Вот сейчас провалиться!.. Шатался я, шатался по трахту, заморозки пошли, и так это мне тошно сделалось, так тошно: н-на, ложись да помирай. Лист это кругом облетел, птица всякая потянула в теплую сторону, все по своим углам схоронились, одни лётные замешкались. Ни ты человек, ни ты зверь, ни ты птица какая... всем свое место есть, одному лётному земля -- клином. Ах, ты, зелена муха, пошел в первую деревню да прямо в волость и обявился; так и так, мол, иосиф-Прекрасный... А уж в волости-то штук восемь лётных до меня сидело -- кого пымали, кто сам пришел. Ну, нас всех, рабов божиих, на веревочку да к ундеру, а ундер нас и повел в Шадрино... И смех только: нас восьмеро, и такие все орлы -- упаси Боже, а ундер-то один. Мы его, ундера, на смех и подняли дорогой: "Куда ты, кислый чорт, ведешь нас?" Он нас варнаками крестит, а мы хохочем. Только тут уж я вспомнил про Дуньку-то, что ей наказывал "Носи-не-потеряй", ну, развязался и удрал от ундера, а остальные за мной. Ундер-то с палкой за нами гнался верст с пять...

-- Ну, а теперь как думаешь насчет своей глупой головы?

-- К тебе пришел: прогонишь -- уйду, не прогонишь -- останусь.

-- Чего мне тебя гнать: оставайся, коли глянется, только уговор дороже денег -- с кривым Листаром не якшаться.

-- Ну вот, зелена муха, да с чего я полезу к нему!..

-- А от большого ума и полезешь... Этот самый Листар унюхал про машинку-то и все зубы грызет на меня с тех пор.

-- Н-но?

-- Верно... Да ты же, поди, проболтался тогда ему. Ну, да все равно... Листар тогда и баб настроил против Дуньки, и мужиков подсылал на остров, чтобы я Дуньку прогнал. Знает, пес, чем насолить..

Иван сначала был сердит на иосифа-Прекраснаго, потом ему было жаль этой безпутной головы, да и Дунька уйдет -- вдвоем веселее будет горе горевать. Так иосиф-Прекрасный и поселился снова на Татарском острове, как настоящая перелетная птица.

-- Мы еще ребенка у Дуньки крестить будем,-- говорил он.-- Так, Дунюшка... ась?..

-- Отстань, сера горючая...