Лётные

-- Не трожь ее, ребята,-- говорил он буянам.-- Ты чья будешь, девонька, а?.. Ах, ты, зелена муха...

-- Фе...ее...кли-и...стина,-- всхлипывая и закрыв лицо руками, ответила Сонька.-- К мамке хочу...

Девочка опять расплакалась. Но иосифу-Прекрасному не стоило особеннаго труда утешить ее: он посадил Соньку к себе на колени и принялся выделывать на губах такия трели, что девочка сейчас же засмеялась чистым и доверчивым детским смехом. Иван лежал в балагане и видел всю сцену: имя Феклисты заставило его вздрогнуть; но он не вышел из балагана и только издали разглядывал белокурую головку девочки с заплаканными глазами. Сонька была в одной старой выбойчатой рубашонке, открывавшей до самых колен исцарапанныя, желтыя от грязи и загара ноги; на спине у нея болталась скатавшаяся косичка; тонкая шея была совсем коричневая, лицо запачкано, и только одни глаза, как две звездочки, сияли тихим, ясным взглядом.

Эта детвора быстро освоилась на Татарском острове и с детским эгоизмом одолевала иосифа-Прекраенаго тысячью просьб: наладить удочки, поймать птаху, поиграть на губах, вырезать пикульку помудренее, разсказать сказку пострашнее. Перемета и Ивана ребята боялись и только с любопытством поглядывали на них издали. Угощая ребятишкам, иосиф-Прекрасный через них быстро разузнал всю подноготную Тебеньковой: какой поп, кто богатые мужики, какой писарь, когда лётные проходили и т. д.

Из мужиков раньше других пришли брательники Гущины, здоровые и молчаливые мужики, про которых шла не совсем хорошая молва, особенно про большака: знались брательники с башкирскими конокрадами и с трактовыми ворами, пошаливавшими на шадринском тракте. Гостей лётные угощали водкой.

-- Ничего, славно здесь у вас,-- говорил меньшак Гущин, заглядывая в, балаган к Ивану.-- Летом-то даже очень любопытно... тоже вот балагушку приспособили. Ну, Иван, как ты здоровьем-то?

-- Да ничего... полегчало будто.

-- Чердинский, говоришь?

-- С той стороны...

-- Та-ак,-- недоверчиво протянул меньшак и переглянулся с большаком.-- Только говорьё-то у тебя не подходит маненько...

-- Смешались мы говорьём-то...-- подхватил иосиф-Прекрасный, желая выручить товарища.-- В остроге-то всякаго жита по лопате наберется,-- ну, какое уж там говорье.

После Гущиных приходил кузнец Мирон, Сысой, и даже заглянул степенный Кондрат, обнюхавший весь остров. Лётные принимали всех мужиков одинаково и всех угощали водкой. Водка выпивалась исправно, и мужики повторяли: "ничего, живите пока". Дядя Листар, конечно, наведывался чаще других и сам припрашивал водки. Пьяный, он разбалтывал все, что говорят в деревне мужики относительно лётных.

-- Тебе бы, Иван, показаться в дерёвне-то...-- советовал старик.-- А то сумлеваются мужики-то... Конечно, по глупости по ихней,-- не понимают, что хворый человек... Заверни, как ни на есть, к Родьке, только и всего. Поглядят и отстанут... дураки, одно слово.

Иван так и сделал -- сходил в кабак показаться тебеньковским мужикам, и этим устранились все подозрения: его никто не узнал, да он и сам себя, вероятно, не узнал бы -- так болезнь его перевернула.

-- Обличьем-то ровно бы ты на одного нашего мужичка подходишь...-- заметил один Родька Безпалов, вглядываясь в Ивана.-- Брательники тут у нас были, Егор да Иван; еще неустойка у них тут большая вышла: Иван-то порешил Егора, топором зарубил.

-- Бывает...-- глухо соглашался Иван, желая сохранить спокойствие:-- мало ли человек на человека походит. В чужую скотину вклепываются.

-- Да ведь я так, к слову сказал.

Иван произвел на тебеньковских мирян известное впечатление, как человек особенный и уж совсем не чета иосифу-Прекрасному. Мужики умеют сразу определить новаго человека по самым ничтожным признакам, и в этом случае не ошиблись. Иван резко выделялся своей спокойной уверенностью, известным мужицким тактом, и особенно тем, что умел быть самим собой. Он не заискивал, не подделывался под чужой тон, а держался просто, как всякий другой мужик. Иван отлично понимал, что, как бы хорошо к нему ни относились тебеньковские мужики, для них он отрезанный ломоть, чужой человек, котораго терпят из милости, и что при первом "поперечном" слове его выгонят в шею. Эта мужицкая милость была ему тяжела, как медвежья лапа, которая может раздавить каждую минуту. Одним словом, он как-то сразу не взлюбил этих тебеньковских мужиков, которые могут так свободно расхаживать у себя по деревне, заходить к Безпалову и вообще держать себя совсем независимыми людьми. А главное, что им от него нужно: бродяга, и конец делу.

По вечерам на Татарском острове часто собиралась целая компания, особенно "частили" брательники Гущины, приносившие с собой свою водку. Около огонька просиживали до зари и болтали о разных разностях, причем лётные разузнавали все, что им нужно было знать: какие и когда лётные прошли через Тебеньково, кто содержится в шадринском остроге, кто из лётных перебивается по окрестным деревням, на покосах в избушках, какия партии прошли в Сибирь и т. д. Центром этих известий служил кабак Родьки Безпалова, куда захаживали почти все беглые.

-- А сколько знакомых наберется, зелена муха,-- умилялся иосиф-Прекрасный, перебирая клички лётных.-- Только вот этих Елкиных да Иванов-Неномнящих больно уж много развелось, и не разберешь.

Когда компания развеселялась, иосиф-Прекрасный затягивал сибирскую острожную песню, которая обошла, кажется, всю Россию:

Как по речке, по быстрой,

Становой едет пристав...

Ох, горюшко-горе,

Великое горе!..

А с ним письмоводитель --

Страшенный грабитель.

Ох, горюшко-горе,

Великое горе!..

едут по великому делу:

По мертвому телу...

Голос у иосафа-Прекраснаго был высокий, нежный, как поют одни нижегородцы, и он выводил заунывныя рулады с особенным усердием, а остальные подхватывали припев, такой же печальный и тяжелый, как неприветлива необозримая Сибирь с ея тайгой, болотами, степями, снегами, пустынными реками и угрюмым населением неизвестнаго происхождения.

-- Ох, и люблю я эту песню...-- каким-то слезливым голосом признавался дядя Листар и всякий раз лез целоваться с иосифом-Прекрасным.-- Огонь по жилам идет...

-- Отцепись, зелена муха!..-- протестовал иосиф-Прекрасный, защищаясь от этих ласк.-- Разве я девка... тьфу!

V.

У дяди Листара своей избы не было, он ее давно промотал и жил теперь у вдовы Феклисты, которой помогал управляться с хозяйством. В кабаке Безпалаго иногда лукаво подмигивали насчет отношений Листара к Феклисте, хотя всем было хорошо известно, что Феклиста баба строгая и содержит себя "матерней вдовой" крепко-накрепко. Это была видная, высокая женщина лет под сорок, с загорелым лицом и плоской грудью, какая бывает вообще у деревенских баб, истомившихся на тяжелой крестьянской работе. Ходила Феклиста в темных ситцевых сарафанах или попросту в изгребном синем дубасе, а голову по-вдовьи прикрывала темным платочком с белыми горошинами.

Феклиста держала за собой мирскую землю и потому вытягивалась на работе, как лошадь, чтобы управляться и с домом, и с пашней, и с покосом. В доме не было мужика, и Феклиста прихватила дядю Листара, который хотя и пьянствовал большую половину года, но все-таки помогал в такую пору, как деревенская страда.

-- Погоди, вот Пимка подрастет, тогда не пойду в люди кланяться,-- грозилась Феклиста, когда дядя Листар очень уж надоедал ей своим пьянством.-- Чтой-то и за мужик: либо лодарничает, либо в кабаке губу мочит... Одно божеское наказанье, а не работник.

-- Ну, ну, размыргалась...-- ворчал дядя Листар, стараясь куда-нибудь уйти с глаз от Феклисты.-- На свои пьем... а работа от нас не уйдет, еще почище другого трезваго-то сробим.

С работой Феклиста кое-как справлялась, хотя колотилась, как рыба об лед; но ее сокрушало то, что ея вдовьи руки никак не доходили до дома -- изба и двор, все начинало медленно разрушаться, как это бывает в захудавших сиротских домах. Некому было поправить валившуюся верею, приколотить отставшую "досточку", наладить расползавшияся на крыше драницы, починить прясло в огороде, а тут еще амбарушка покосилась, на сеновале обвалились стрехи и т. д. Мало ли в крестьянском хозяйстве таких мелочей, за которыми нужен хороший хозяйский глаз, а где же одной бабе управиться? Постоянно болело Феклистипо сердце от этих хозяйственных прорех по дому, и все надежды возлагались ею на девятилетняго Пимку -- "вот Пимка подрастет, тогда все выправим".

У Феклисты после мужа осталось пять человек детей; но трое умерли: Господь сжалился и прибрал сирот, как говорила Феклиста. Оставалось всего двое, мальчик и девочка, "красныя детки", как говорят крестьяне. Маленькую Соньку мы уже знаем, брат Пимка был старше сестры всего года на два, но он, как все деревенские сироты, глядел гораздо старше своих девяти лет и держался настоящим мужиком. С деревенской детворой он почти не связывался совсем, а больше промышлял около дома, помогая матери своими детскими руками. Нужно было видеть, с каким сердитым видом он ходил у себя по двору, когда обряжал лошадь, задавал скотине корму и вообще хозяйничал, как настоящий большой мужик. Детские серые глаза смотрели серьезно, говорил Пимка мало, с тем мужицким тактом, чтобы не сказать слова зря, и очень редко улыбался. Сонька, по глупости, еще бегала но улице с другими деревенскими ребятишками, а Пимка только по праздникам выходил за ворота и то больше смотрел, как играют другие.

-- Работника себе растишь, Феклистушка,-- говорили тебеньковакие мужики, и эта мужицкая похвала заставляла ее краснеть.-- Славный у тебя парнишка выравнивается, не чета нашим-то сорванцам.

Всего интереснее было, как Пимка держал себя с дядей Листаром. Когда старик приходил домой пьяный, мальчик делал такой вид, что совсем не замечает Листара, хотя тот изо всех сил старался перед ним выслужиться.

-- Ишь, опять шары-то (глаза) как налил,-- говорил Пимка, смягченный пьяной угодливостью старика.-- Добрых людей не совестно, так хоть бы стен постыдился, пропащая башка.

-- А я, думашь, рад этому самому вину?-- обяснялся дядя Листар коснеющим языком.-- Да я не знаю, что от себя отдал бы, чтобы не видать его, вина-то... отрава это нашему брату... Да...

-- Никто не неволит отраву-то лопать...

-- А-ах! Ббожже мой!.. Да я... да мне плевать... Трекнусь (отрекусь) от водки -- и конец делу!.. Вот какой дядя-то Листар, вот ты и гляди.

-- Как же, сказывай, трекнулся... такой и человек,-- с невыразимым презрением говорил Пимка.

Феклиста часто посмеивалась про себя, слушая откуда-нибудь из-за косяка, как Пимка доезжает пьянаго Листара, точно комар, который жужжит над одуревшей от летняго жара скотиной. Но это была одна видимость, а в сущности Пимка и Листар были большие друзья, и Пимка больше льнул к пьяному мужику, чем к матери, перенимая от него всякую мужицкую ухватку. Дядя Листар по-своему очень любил "мальца" Пимку и учил его всякому мужицкому делу, как по дому, так и в поле. За это пьянице Листару спускалось Феклистой очень многое, хотя она не одну сотню раз клялась выгнать его из избы.

Известие о лётных, засевших на Татарском острове, в избу Феклисты принесла белоголовая Сонька, а потом дядя Листар. Феклиста отнеслась к этому событию совершенно равнодушно, потому что мало ли лётных бредет по Исети каждое лето.

-- Поживут да и уйдут...-- говорила Феклиста с соседками, забегавшими поделиться деревенской новостью.

-- Двое-то были в кабаке у Безпалова,-- тараторили бабенки перед Феклистой.-- А третий, бают, хворый лежит; Гущины пирога с морковью послали, молодайка-то, которая за Митреем.

Но потом к Феклисте зашла Степанида Обросимовна, жена богатаго мужика Кондрата, и засиделась дольше обыкновеннаго. Правда, старуха закинула какое-то заделье, но Феклиста сердцем почуяла, что Степанида Обросимовна не спроста раздабаривает с ней о разных пустяках. Да и какая у них компания: семья Кондрата богатая, а Феклиста -- бедная. Конечно, и раньше Степанида Обросимовна не брезгала Феклистиной беднотой, потому как еще со стариками дружила сильно, ну, а все-таки недаром накинула она на себя простоту. Только когда "вежеватая" и степенная старуха заговорила о лётных, Феклиста поняла сразу, куда гнула она, и ее точно что укололо в самое сердце.

-- Это ты насчет нашего-то Ивана речь закидываешь?-- предупредила Феклиста вопрос.

-- Нет, я так, к слову молвила. Может, и ваш-то Иван тоже с лётными где-нибудь бродяжит.

Этот же разговор повторился с Аксиньей, женой кузнеца Мирона; потом с соседкой Фролихой, у которой двое сыновей было в солдатах, со стряпкой попа Ампадиста, Егоровной, с полюбовницей волостного писаря Калинина, известной в Тебеньковой под именем Лысанки, потому что она зачесывала свои рыжие волосы назад, по-городскому.

"Да что оне, в самом деле, пристали ко мне, верченыя?-- раздумалась Феклиста не на шутку и даже всплакнула про себя.-- Дался им этот Иван... Может, и бродяжит, я почем знаю!.."

Но, как ни старалась Феклиста отогнать безпокоившия ее мысли,-- оне лезли ей в голову, как летний овод.

Разыгравшаяся в семье Корневых тяжелая драма была очень несложнаго характера, как все крестьянския драмы.

Феклиста выросла в сиротстве и была единственной дочерью Никитичны, больной старухи, изморившейся на работе по чужим людям. Эта Никитична всегда на что-нибудь жаловалась, и не проходило дня, чтобы не попрекнула свою дочь, что вот другим Бог посылает же парней, а у нея всех-на-всех одна девка. Ну, куда девку повернешь? Корми и воспитывай, а потом, глядишь, девка и улетела. Чужой товар эти девки, и больше ничего.

-- Вон у Корневых двух сыновей растят, замена будет старикам-то,-- жаловалась Никитична и тяжело вздыхала.

Корневы были соседи. Семья у них была небольшая, но достаточная,-- муж с женой, старик, дедушка АФоня (по деревенскому прозвищу: Корень) и двое ребятишек: Егор да Иван. Дети маленькими выросли вместе, на одной деревенской улице, и Феклиста часто бывала у Корневых. Когда она сделалась подростком, меньшак Иван был уже шестнадцати лет. Детское знакомство перешло в привязанность, а затем в более сильное чувство. Часто им приходилось вместе и работать, и хороводы водить, и на супрядках сидеть. Феклиста была смирная и работящая девка, а к шестнадцати годам она расцвела тем трудовым здоровьем, какое Бог посылает иногда сиротам. Красива она не была, но деревенские парни не обегали ея своим вниманием, и Феклиста износила много синяков от деревенских кавалеров, как и они от нея. Иван Корнев был все-таки на особом счету, и деревенския свахи в один голос повторяли, что быть Феклисте за Иваном Корневым. То же думали и сама Феклиста и старая Никитична, хотя последняя и любила поговорить, что Корневы найдут невесту побогаче Феклисты.

Корневы, действительно, заслали к Никитичне сватов, только присватались за большака Егора, а не за Ивана. Взвыла и забунтовала Феклиста на первых порах, не хотелось итти за немилаго, но ничего не поделаешь -- старики столковались между собой, и Феклисту никто не спрашивал: хочет она итти за Егора или нет. Корневым нужна была в дом хорошая работница, потому что сама старуха начала сильно прихварывать и не успевала справляться с хозяйством. Так и вошла Феклиста в новый дом, и сейчас же была завалена такой кучей новой работы, что ей даже дохнуть некогда было, не то, что раздумывать о своем милом. Одних мужиков в доме было четверо, да еще свои дети пошли, тут приходилось вертеться колесом целые дни напролет, как работают одне деревенския бабы. Муж у Феклисты был хороший, работящий мужик, хотя и крутенек, особенно под пьяную руку.

Иван молчал и, видимо, старался избегать Феклисты, хотя сделать это было и трудно, особенно по зимам, когда вся семья скучивалась в одной избе. На счастье или на несчастие, подвернулась рекрутчина, и Корневым приходилось выставлять солдата, а на очереди был Егор. Вся семья взвыла; у Феклисты уже было двое ребятишек, и она ходила по дому с опухшими от слез глазами. Крепко задумался Иван над нежданной страшной бедой и порешил итти в солдаты за Егора -- все равно, только бы дальше от Феклисты. Когда он обявил свое решение семье,-- первая, с воем и причитаньем, повалилась ему в ноги Феклиста вместе с ребятишками.

-- Не для вас иду, а для себя...-- ответил Иван и даже отвернулся.

Крепкий был парень этот Иван, какой-то совсем особенный против других деревенских парней, но, видно, уж такая судьба задалась, чтобы быть ему под красной шапкой. Так он и ушел на тяжелую солдатскую службу и целых пятнадцать лет тянул свою лямку где-то в уездном городишке. Даже на побывку он не ходил в Тебеньково, чтобы напрасно не тревожить себя и Феклисту, а через пятнадцать лет вышел в чистую, да еще фельдфебелем. Дед Корнев и старики успели к этому времени умереть, а всем хозяйством "руководствовал" Егор с Феклистой. Жили они исправно, и Иван поселился на первое время у них, потому что куда же солдату деваться в деревне. Дело было как раз зимой, работы никакой не было, и Иван отдыхал после солдатчины, да, сказать правду, он и отвык за время службы от тяжелой крестьянской работы. Сначала все шло хорошо, Егор был рад благополучно вернувшемуся брату, пока кто-то не намекнул ему на преления отношения Ивана к Феклисте. Одним словом, между братьями пробежала черная кошка, хотя оба молчали и старались не подать виду.

Как теперь Феклиста помнит тот роковой день, когда корневский дом пошатнулся до основания и она осталась вдовой с пятью ребятишками на руках. Это было в воскресенье, сейчас после зимняго Николы. Братья, оба, только-что пришли от обедни, и Феклиста подала им горячий пирог с соленым максуном. Егор что-то был не в духе и все косился на брата.

-- Ты что это на меня так глядишь?-- спросил наконец Иван.

-- А то и гляжу, что мастер ты, Иван, чужой хлеб есть,-- отрезал Егор, да еще прибавил:-- работы пока от тебя не видали, а за стол садишься первый...

Это несправедливое слово обожгло Ивана, как огнем, но он сдержался и промолчал. Егор не унимался и начал прямо ругаться. Между братьями завязалась тяжелая мужицкая ссора. Слово за слово, а потом ссора перешла с драку. Феклиста бросилась-было разнимать братьев, но Иван успел схватить лежавший под лавкой топор и раскроил им череп брательнику.

Дальше все было в каком-то тумане: следствие, суд, потом каторга. Корневский дом одним ударом точно раскололся на-двое: большак Егор убит, меньшак Иван ушел в Сибирь, а Феклиста опять осталась сиротой, и не одна, а с целой оравой ребят.

-- Прости меня, ради Христа, Феклиста...-- повалился Иван в ноги снохе, когда его с партией отправляли по этапу.-- Бес попутал...

-- Бог простит, Иванушка... глотая слезы, ответила Феклиста. Она не жаловалась, не плакала, а точно вся застыла.

С тех пор об Иване не было ни слуху ни духу.

VI.

Разговоры тебеньковских баб растревожили Феклисту, и она начала чего-то бояться, хотя сама не знала, чего. Даже работа валилась у нея из рук, а по ночам она тяжело стонала.

Дядя Листар часто возвращался домой поздно ночью и, чтобы не тревожить Феклисты, уходил в старую избу, где раньше по зимам держали телят. Раз, проснувшись ночью, Феклиста услыхала, что в задней избе как будто кто-то потихоньку разговаривает. Она сначала подумала, что это бормочет Листар сам с собой, но потом ее взяло большое сомнение -- пьяный человек, приведет кого-нибудь с собой; пожалуй, еще избу подпалят с пьяных-то глаз.

-- Пьянчугу какого-нибудь привел, кривой пес...-- ругалась Феклиста, направляясь в сени.

Действительно, в задней избе разговаривали двое -- один голос был Лкстаров, а другой... Прислушавшись, Феклиста вся вздрогнула и едва устояла на ногах: она узнала голос Ивана. Да, это был он, Иван... Феклиста несколько раз уходила из сеней в свою избу и пробовала даже уснуть, но тут было не до сна, и она решилась наконец войти к Листару.

-- Ты что это полуночничать-то вздумал?-- сердито заговорила Феклиста, отворяя дверь в заднюю избу.-- Нет тебе, пьянице, дня-то?..

-- Ведь встала-таки, учуяла-таки... а?..-- удивился дядя Дистар, стараясь загородить локтем стоявшую на лавке посудину с водкой.--Ну, чего ты пришла? чего не видала?.. Думаешь, больно испугались?.. Вот сидим и водку пьем... а?.. Шла бы ты лучше, Феклиста, да спала бабьим делом...

-- Не мели, мелево... Здравствуй, родимый,-- поздоровалась она с Иваном Несчастной-Жизни, который сидел у окна. -- С острову, видно?

-- С острову... лётный,-- глухо ответил Иван и как-то весь побелел, точно его ударило чем прямо в сердце.

-- Дружок мой! обяснял дядя Листар, ожидавший от Феклисты большаго гонения.-- Я сам, Феклиста, опять бродяжить пойду... верно!.. Да ты это что, Иван, помучнел весь?..

-- Так... неможется все... ослабел я...

-- И то от хвори... это бывает.

-- Дальний будешь?-- спрашивала Феклиста, чтобы вывести лётнаго из неловкаго положения.

-- Не так, чтобы очень... а порядочно-таки...-- занялся Иван.

-- Так он тебе и сказал, Феклиста... как же!..-- бормотал дядя Листар, болтая головой.-- Хошь стаканчик колупнуть бы за компанию?

-- Отстань... Не привыкла я зря вино-то изводить, да и какая-такая радость у тебя, Листар, чтобы внном-то наливаться?

-- Вот и пошла взедаться... Ступай спать, Феклиста, ей-Богу...

Изба была освещена сальным огарком, и в первую минуту Феклиста не могла узнать Ивана и даже подумала, что ей просто "поблазнило" со сна. Но, вглядевшись в сидевшаго у окна лётнаго, она больше не сомневалась -- это был Иван, только такой худой, желтый,-- краше в гроб кладут. На нем был надет подержаный чекмень; на лавке лежала войлочная шляпа, какую носят мужики. У Феклисты весь страх как рукой сняло, когда она увидела Ивана,-- не прежняго молодого Ивана, а вот такого больного и жалкаго. Только одни темные глаза у него светились попрежнему: "ндравный" был человек, "карахтерный".

-- А ты бы, Листар, еще полштофчик выправил...--говорил бродяга, приглядывая пустую посудину к свету.-- Вот и деньги...

-- Но-оо? И то выправлю... Поди, спит Безпалый-то, дьявол, да я у него из горла выну.