Лётные

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Лётные* 

Рассказ

  

                                       *) Лётными на Урале называют бродяг.

I.

На Татарском острове они прятались уже четвертый день. Весенния ночи были светлыя, теплыя; где-то в кустах черемухи заливался соловей; речная струя тихо-тихо сосала берег и ласково шепталась с высокой зеленой осокой. По ночам, в глубокой ямке, выкопанной лётными в средине острова и обложенной из предосторожности со всех сторон большими камнями и свежим дерном, курился огонек; самый огонь с берега нельзя было заметить, а виднелся только слабый дымок, который тянулся вниз синеватой пленкой и мешался с белым ночным туманом.

Конечно, лётные, из страха выдать себя, не разложили бы огня, но их заставила неволя: один из троих товарищей был болен и все время лежал около огонька, напрасно стараясь согреться. В партии он был известен под именем Ивана Несчастной-Жизни, как он называл себя на допросах у становых и следователей. Теперь он лежал у огонька, завернувшись в рваную сермяжку, из-под которой глядело черными округлившимися глазами желтое, больное лицо. Изношенная баранья шапка закрывала лоб до самых бровей. Широкия губы запеклись, нос обострился, глаза светились лихорадочным блеском. Иван сильно перемогался и отлеживался в своей ямке около огонька, как отлеживается от лихих болестей по ямам, логовам и "язвинам" разное лесное зверье. Он не жаловался, не стонал, а только иногда сильно бредил по ночам -- кричал, размахивал руками и все старался куда-нибудь спрятаться. В больном мозгу несчастнаго бродяги без конца шевелилась мысль о преследовании.

-- Опомнись, зелена муха, Христос с тобой!-- уговаривал Ивана товарищ, длинный и костлявый "иосиф-Преврасный".-- Ночесь в воду было совсем бросился, ежели бы я тебя за ногу не сохватил... Как начнет блазнить, ты сейчас молитву и сотвори. Я так-ту в тайге без малаго недели с три вылежал, и все молитвой больше...

Иван приходил в себя, трясся всем телом и как-то разом весь опускался -- это были последния вспышки сохранившейся в больном теле энергии, выкупаемыя тяжелым разслаблением. После таких галлюцинаций больной долго лежал с закрытыми глазами, весь облитый холодным потом; он чувствовал, что с каждым днем его все более и более тянет к земле и он теряет последния крохи живой силы. Но, как ни было тяжело Ивану, он никогда не забывал своей пазухи и крепко держался за нее обеими руками; за пазухой у него хранилась завернутая в тряпье заветная "машинка", т.-е. деревянная шкатулочка с необходимым прибором для отливки фальшивых двугривенных.

-- Иван, ты, того гляди, помрешь...--несколько раз довольно политично заговаривал иоcиф-Прекрасный.-- Отдай загодя нам с Переметом машинку-то,-- с собой все одно не возьмешь.

-- Поправлюсь, даст Бог...

-- Куды поправишься!.. Ей-Богу, Иван, помрешь, верно говорю!.. А нам с Переметом далеко еще брести, веселее бы с машинкой...

-- Не мели!

-- Ну, зелена муха, не кочевряжься... говорю, помрешь!

Хохол Перемет не принимал никакого участия в этих переговорах, потому что вообще был человек крайне сдержанный и не любил болтать понапрасну. В партии он был всех старше и в свои пятьдесят лет сохранил завидное здоровье. Перемет больше всего любил лежать на солнышке, на самом припеке, закинув свою хохлацкую голову и зажмурив свои кария казацкия очи. К усах и в давно небритой бороде у него уже серебрилась седина. В трудных случаях своей жизни Перемет говорил только одно слово: "нэхай", и тяжело принимался насасывать свою трубочку-носогрейку. Рядом с ним иосиф-Прекрасный казался каким-то вихлястым и совсем несуразным мужиком. Его рябое худощавое лицо, с белобрысыми подслеповатыми глазками, отличалось необыкновенной подвижностью, точно иосиф-Прекрасный вечно к чему-нибудь прислушивался, как заяц на угонках. В нем именно было что-то заячье.

-- Бросится ужо в воду, да и утонет вместе с машинкой, зелена муха...-- несколько раз поверял иосиф-Прекрасный свои опасения Перемету и зорко караулил больного товарища.

-- Нэхай,-- отцеживал хохол.

-- А куда мы без машинки?..

Не раз, просыпаясь по ночам, иосиф-Прекрасный крепко задумывался над вопросом, как завладеть машинкой, и ему приходили в голову страшныя мысли: представлялись размозженная голова, окровавленное мертвое лицо, судорожно сжатыя безсильныя руки... Но эта картина пугала самого иосифа-Прекраснаго, и он начинал молиться вслух, чтобы отогнать смущавшаго беса. Чтобы разсеяться от накипавших злых мыслей, иосиф-Прекрасный по целым дням бродил по Татарскому острову и по-своему изучал во всех тонкостях этот клочок, а главным образом -- поселившихся на нем птиц. По этой части иосиф-Прекрасный был великий артист и отлично знал всякое птичье "обнакновение": какая птица как живет, где вьет гнездо, какими способами обманывает своих врагов.

Больной Иван подозревал душевное состояние своего приятеля, но больше опасался молчаливаго хохла, особенно по ночам, когда тот, завернувшись в старый полушубок, неподвижно лежал в двух шагах от него. Кто знает, что у такого человека на уме: молчит-молчит, да как хватит соннаго камнем по башке -- только и всего.

Сошлись они все трое случайно, в сибирской тайге, и хотя общая бродяжническая жизнь, переполненная общими приключениями и опасностями, сильно сближает людей, но они все-таки мало знали друг друга, потому что, по какой-то особенной бродяжнической деликатности, избегали интимных разговоров о том прошлом, которое всех их загнало в далекую и холодную Сибирь. Это последнее происходило отчасти потому, что бродяги редко говорят правду о себе даже друг другу, тем более, что и сходятся они в маленькия артельки только на пути через Сибирь, а там, как перевалят благополучно через Урал, всякому приходится итти уже в одиночку.

-- Братцы, шли бы вы вперед... своей дорогой...-- несколько раз говорил слабым голосом Иван.-- Я, может, долго залежусь.

-- Лежи, знай, зелена муха, а мы отдохнем малость,-- отвечал иосиф-Прекрасный за всех.-- Слышь, по дорогам лётных не пропускают... на трахту недавно человек двадцать пымали. Обождем, до осени далеко.

Разговор обыкновенно на этом обрывался, и лётные молча раздумывали, каждый про себя, свою думу.

Весенния ночи были коротки, но для больного, которому приходилось сторожиться от своих товарищей, оне казались безконечными. Стоило закрыть глаза, и начинались самыя мучительныя грезы: представлялся опасный побег с каторги, лица гнавшихся по пятам конвойных солдатиков, догнанный солдатской пулей товарищ по побегу, а там дальше следовало страшное блуждание по тайге, где приходилось дней по пяти сидеть без куска хлеба. Страшные таежные овода заедают человека на смерть, как это и случается с заблудившимися в тайге беглыми; рвет его таежный зверь, но всех их хуже таежный дикий человек, который охотится за "горбачом", как называют там беглых, с винтовкой в руках... Все это представлялось больному бродяге с мучительной ясностью, и он в сотый раз переживал все муки и опасения, перенесенныя им в бегах: душил его прямо за горло таежный медведь, выслеживал бурят, верхом на лошади, нацелившись винтовкой... Видел он квадратное желтое лицо с. косыми глазами, и кровь стыла в жилах, потом видел громадную сибирскую реку, потонувшую в плоских мертвых берегах; видел, как горами шел по ней весенний лед, а он сам, с шестиком в руках, прыгал с одной льдины на другую, перебираясь на другой берег. Это была Обь... Иван Несчастной-Жизни навеки было-скрылся под разступившейся обской льдиной, которая проглотила бы его вместе с машинкой, но близко был берег, и бродяга выплыл. Пришлось итти в мокрых оледяневших лохмотьях: в холодной Оби и зачерпнул Иван свою болезнь, которую нес до самаго Зауралья, куда рвалась его душа. Еще в тюремном каземате видел он вот этот самый Татарский остров и наконец добрался до него, но здесь последния силы оставили Ивана, и он даже не мог подняться на ноги, чтобы посмотреть на знакомый берег родной реки.

II.

Так прошло целых три дня. Запасы кое-какие были, погода стояла отличная, и лётные пока ничего не предпринимали, наслаждаясь благословенным покоем. Да и пора было отдохнуть, потому что все они бродяжничали уж "близко полгода",-- даже у здоровеннаго Филиппа Перемета, и у того по временам ныла каждая косточка.

На четвертую ночь Ивану пришлось особенно тяжело, и он лежал около огня в тяжелом полузабытье. Ночь выпала ясная, немножко холодная, с сильной росой; над островом и над рекой стояла какая-то молочная мгла, чутко вздрагивавшая от малейшаго звука. Кусты тальника, смородины и вербы, которыми порос весь остров, казались гораздо выше, чем днем, и сливались в большия темныя массы. Где-то далеко, на берегу Исети, заливались два соловья. Иногда у самаго острова глухо всплескивала вода,-- это металась в заводи крупная рыба; где-то далеко-далеко, точно под землей, глухо лаяла собака. Иван иногда глядел на небо, усеянное звездами, и ему оно казалось громадной синей трубой, опрокинувшейся широким концом как раз над самым Татарским островом. Отяжелевшие глаза слипались сами собой, но ухо чутко сторожило малейший шорох, заставляя бродягу вздрагивать. То казалось ему, что к острову осторожно подплывает лодка, то в кустах слышались крадущиеся шаги и подозрительный треск. Больному "блазнило" вдвойне, и он смешивал галлюцинации с действительностью.

Перед самым утром, когда небо начало заволакиваться туманом, больной начал совсем засыпать, но над самой его головой жалобно пискнула маленькая птичка, выпугнутая из гнезда совкою. Это был скверный знак, и Иван только-что хотел разбудить спавших товарищей, как на его плечо легла чья-то тяжелая рука.

-- Не трожь...-- прошептал чей-то голос, и из темноты над Иваном наклонилась сгорбленная широкая фигура.-- Я с хорошим словом к вам пришел: мир на стану!

-- Садись, так гость будешь.

-- Я и то в гости пришел...-- засмеялся гость и уселся к огню на корточки, по-татарски.-- Сколько тут вас: трое? Так и есть. Эх, вы, и бродяжить-то не умеете: разе бродяги по ночам огни раскладывают, а? Наши парнишки всю деревню переполошили. В ночном лошадей стерегли, а на острову дымок; ну, сейчас в деревню: "лётные на Татарском острову..."

-- Да вот неможется что-то,-- около огонька все как будто способнее...

-- Ну, это статья другая!..-- согласился гость и, не торопясь, принялся раскуривать свою трубку-носогрейку.

Спавшие бродяги проснулись, по продолжали лежать с закрытыми глазами, наблюдая ночного гостя с волчьей осторожностью.

-- Ишь дьявола, хотят дядю Листара оммануть!-- весело проговорил гость и опять засмеялся.-- У меня такой петушок был: засунет голову в поленницу и думает, что его не видно... занимательный был петушок. А вы, братцы, не сумлевайтесь: дядя Листар сам в лётных-то колотился годов с пять и всю эту музыку произошел, как же!..

-- Ты из Тебеньковой будешь?-- спросил Иван,

-- Тебеньковский. Мир меня, значит, послал испытать вас, с добром или с худом вы пришли. Время летнее, в деревне только старые да малые, ну, чтобы баловства какого не вышло. А я так про себя-то мерекаю: чистые дураки эти наши мирские мужики...

Дядя Листар одним движением головы молодцовато передвинул свою шляпенку с уха на ухо и опять засмеялся хриплым смешком, прищурив свой единственный глаз. Лицо у него было сильно изрыто оспой, один глаз вытек и был закрыт ввалившимся веком; жиденькая желтая бороденка глядела старой мочалкой. Одет он был в изгребную синюю рубаху домашняго дела и такие же порты. Широкая сгорбленная спина и длинныя руки выдавали деревенскаго силача, видавшаго виды, о чем свидетельствовал единственный глаз дяди Листара, который смотрел как-то особенно воровски.

иосиф-Прекрасный и Перемет поднялись со своих мест и подсели к огоньку, разглядывая дядю Листара исподлобья.

-- Издалече будете?-- спрашивал старик тоном своего человека.

-- Ничего-таки... здорово отмахнули,-- хвастливо ответил иосиф-Прскрасный, грея свои длинныя руки над огнем.-- Из-под Иркутскова бурским, третью тыщу доколачиваем.

-- Так... Место знакомое: сам из-под Иркутскова уходил,

-- Нно-о?

-- Верно... Я тут конокрадством займовался, ну, одного человека и порешили грешным делом. По этому самому случаю меня и засудили, старые тогда суды были. Было-таки всячины... ох-хо-хо!

-- А глаз куда девал?-- спросил иосиф-Прекрасный.

-- Это, милый друг, один кыргызь мне заметку оставил... ха-ха!.. В орде мы коней воровали у них, ну и тово, прямо копьем да в глаз кыргызь проклятущий и угадал. Так вот, други милые, пришел я к вам от своих: мир послал... опасятся насчет баловства. Обыкновенно -- дураки; я про мужиков-то: лётные, как зайцы, чего их бояться... всякому до себя.

-- Верное твое слово... Нам бы только до своих местов пройти, а не до баловства. Да вот Иван что-то больно разнемогся дорогой, да и на трахту, сказывают, тово...

-- Насчет трахту не сумлевайтесь: пустое...-- успокоил дядя Дистар.-- Конечно, не прежняя пора, ну, все-таки, ежели с умом, так хошь на тройке поезжай.

-- А как в Шадрином ноне?-- полюбопытствовал Перемет,

-- В шадринсксм остроге? Дрянь дело: изгадили место совсем... Прежде шадринский-то острог все лётные даже весьма уважали: не острог был, а угодник. Первое -- насчет харчу не стесняли, а второй -- майдан...

-- Слыхивали и мы, как же.

-- Как не слыхать: первое место было для лётных... Сами бродяжки туда гли по осени, чтобы перезимовать. Шестьсот, семьсот душ набиралось... А нынче шабаш, строгости везде пошли... начальство тоже новое...

Лётные разговорились с дядей Листаром, как со своим братом, и разсказали, кто и куда пробирается: иосиф-Прекрасный шел на Волгу, в свою Нижегородскую губернию, хохол Перемет куда-то в Черниговскую, Иван Несчастной-Жизни за Урал, в Чердынский уезд. Собственно, говорил один иосиф-Прекрасный, вообще большой краснобай по природе.

-- Так, говоришь, ваши тебеньковские сильно испужались нас, а?-- спрашивал он дядю Листара в третий раз.-- А ты им скажи, своим-то мирским, что наше дело смиренное: передохнем малость и опять к своим местам поволокемся.

-- Скажу, скажу... Дурачье эти наши мужики самые, правду надо говорить,-- философски разсуждал дядя Листар, разставляя руки.-- А того не сообразят, что все под Богом ходим: сегодня я справный, самый естевой мужик, а завтра заминка вышла, и я сам в лётные попал... Это как? Понимать все это надо, а не то, чтобы бояться. У нас в Тебеньковой эк-ту один брательник другого топором зарубил, ну, большая неустойка вышла; засудили сердягу, теперь тоже, поди, в лётных где-нибудь по Сибири мается.

-- А много лётных через ваши места проходит?

-- Страсть сколько: день и ночь идут... по одному, по два, по три. У нас насчет этого даже очень способно -- никто пальцем не пошевелит бродяжку настоящаго, а еще кусочек хлеба подаст. Не как в этой проклятущей Сибири -- там, брат, травят горбачей, как зайцев. Эти желторотые сибиряки -- сущие псы... А у нас у каждой избы такая полочка к окну пришита, чтобы на ночь бродяжкам хлеб выставлять. Бабы у нас жальливыя насчет бродяжек... Вот разбойникам да конокрадам спуску же дадим, это уж точно!

В этой мирной беседе не принимал участия только один больной Иван: он лежал с закрытыми глазами и молча слушал болтовню лётных с дядей Листаром. Последняго он узнал по голосу и теперь старался не попадаться ему на глаза: еще узнает, пожалуй, и разблаговестит в Тебеньковой.

-- Вы-бы, черти, хоть землянку сделали, что ли,-- говорил дядя Листар, собравшись уходить.-- Мало ли какая причина: дождичком прихватит, росой тоже... невпример способнее землянка-то, а то попросту балаган оборудуйте. У нас жить можно: народ естевой, не чета сибирским-то челдонам. Худого слова не услышите, ежели себя будете соблюдать... Только вот с писарем надо будет маленько сладиться, и чтобы прижимки какой не вышло. Наши шадринские писаря, как помещики: приступу к ним нет.

-- Уж как-нибудь сладимся, зелена муха...

III.

Татарский остров издали походил на громадную зеленую пиалку. Века Исеть плыла здесь широким плесом, точно в пеленой бархатной раме из вербы, ольхи, смородины и хмеля. Кругом, насколько хватал глаз, разстилалась без конца-краю панорама полей, сливавшихся на горизонте с благодатной ишимской степью; два-три кургана едва напоминали о близком Урале, откуда выбегала красивая Исеть, вся усаженная богатыми селами, деревнями и деревушками, точно гигантская нитка бус. Место было широкое и привольное, какия встречаются только в благословенном Зауралье, где весело сбегают в Исеть реки: Теча, Синара и Мияс, эти настоящия земледельческия артерии.

В полуверсте от Татарскаго острова, вниз по течению Исети, на плоском песчаном берегу, плотно уселось своими двумя сотнями изб богатое село Тебеньково. Издали красовалась белая каменная церковь; единственная широкая улица тянулась по берегу версты на две, как это бывает в настоящих сибирских селах. С тебеньковской колокольни можно было разсмотреть несколько других селений: верстах в десяти вверх но течению Исети горбились крыши деревни Чазевой; вниз по течению, прикрытое зеленым холмом, пряталось село Мутовкино; в стороне, где синел старинный башкирский бор, как свеча, белела высокая колокольня села Пятигорь. Эту картину портило отсутствие леса -- от прежних вековых лесных дебрей, на пространстве сотен квадратных верст, сохранился только пятигорский бор, жиденькие березовые перелески, гривки и островки из смешанной зелени, прятавшиеся по логам и оврагам. Зато полям не было краю -- точно на диво развернулась сказочная скатерть-самобранка: ярко зеленели озими, желтели, как давно небритая борода, прошлогодние пары, черными заплатами вырезывались яровыя.

-- Эх, места-то, места сколько...-- повторял с каким-то сожалением. иосиф-Прекрасный, в котором сказывался великорусский пахарь.-- Не то, что в нашей Нижегородской губернии... кошку за хвост повернуть негде. Тут помирать не надо: во какие луга-то...

Татарский остров получил свое название в темныя времена башкирских бунтов, когда на нем отсиживались воевавшие с русскими насельниками башкиры. Предание гласило, что эти защитники своей родины полегли костями на Татарском острове, все до последняго. Вообще, цветущий бассейн p. Исети в течение целаго столетия, начиная с перваго башкирскаго бунта, вспыхнувшаго в 1662 г. под предводительством башкирскаго старшины Сеита, и кончая пугачовщиной, служил кровавой ареной, и весь этот благословенный простор залит реками башкирской крови. После окончательнаго замирения Башкирии прошло не более ста лет, и эта "орда" превратилась в настоящее русское приволье: на месте башкирских улусов, стойбищ, тебеневок и кошевок, выросли русския деревни и развернулись крестьянския нивы, как на месте скошенной травы вырастает новая... Воспоминанием о поэтическом и воинственном башкирском племени сохранились в Зауралье только жалкие островки башкирскаго населения да башкирския названия русских сел, урочищ, рек и озер.

Май был на исходе, и весна разливала кругом свои чудеса со сказочною щедростью. А давно ли все кругом было мертво, как пустыня. Долго хмурится апрельское небо и точно не хочет улыбнуться первым весенним лучом; в засвежевшем упругом воздухе иногда начинают тихо кружиться пушистыя снежинки; но весна берет свое -- на бугровых проталинках зеленой щетиной пробивается первая травка, везде блестят на солнце лужи вешней полой воды, сердито и весело буравят землю безчисленные ручьи, снег сползает к оврагам и водороинам, пухнет, чернеет, покрывается ржавыми пятнами и ледяными кружевами. Дольше всех не сдается скованная толстым льдом река, пока набивающаяся в воздухе, томящая весенняя теплынь не выгонит поверх льда желтыя наледи, промоины и широкия полыньи. Первыми вестниками наступающей весны являются грачи, скворцы, жаворонки; за ними прилетает разная водяная птица, как только реки и озера дадут закраины; за водяной птицей летит болотная, позже всех прилетают лесныя птицы. Усталыя вереницы пролетают тысячи верст, делают короткия становища, кормежки и высыпки, и опять летят вперед, туда, на север, где хмурится низкое небо и в синеватой мгле тонет безконечная лесная полоса, которая разлеглась широкой зеленой лентой от одного океана до другого. Сколько миллионов перелетной птицы погибает напрасною смертью в этот длинный пут через моря, горы, пустыни и леса! Иная, выбившись из сил, попадала в море, иная погибла от голода, иная сделалась жертвой тех хищников, которые зорко стерегут перелетныя станицы на каждом шагу и провожают почетным конвоем. И хищная птица, и снег, и зверь, и холодный ветер, а всех больше человек -- истребляют миллионы беззащитной твари; но могучий инстинкт сильнее всех этих препятствий, и птичья армия каждый год с точностью, которая недоступна даже лучшим машинам, начинает свое переселение, точно двигается вперед какая-то стихийная сила.

Теперь уральская весна была в полном разгаре, и все кругом жило какою-то напряженною жизнью. Наперекор предсказаниям иосифа-Прекраснаго, Ивану Несчастной-Жизни вдруг полегчало -- это было чудо животворящей весны... Больной мог сидеть, ел и вообще превращался в здороваго человека. Он каждый день по нескольку раз обходил Татарский остров, смотрел сквозь кусты на знакомый берег Исети, на разстилавшияся родныя поля, тебеньковскую колокольню, и чувствовал, как по его желтому лицу катились счастливыя слезы, слезы безыменнаго бродяги, который имел такое же значение в общем строе жизни, как фальшивый двугривенный или письмо, отправленное по почте без адреса. Но ведь и он, Иван Несчастной-Жизни, мог, сколько душе угодно, слушать, как по ночам жалобно курлыкали журавли, бродившие по тебеньковским пашням, как на заре кричали на Исети своим диким криком лебеди, как куковала где-то далеко-далеко сирота-кукушка; мог смотреть, как над деревней, над полями, над рекой широким винтом поднимались злые коршуны, зорко выглядывавшие свою добычу. На Татарском острове тоже день-деньской копошилась разная птичья мелюзга, заливаясь своими песнями; ласточки, синички, малиновки, черемушники гнездились в кустах; по песчаной отмели проворно бегали черныши-бекасы и серые зуйки, грациозно покачиваясь на своих тонких, как проволока, ножках; в прибрежном коряжнике было два утиных гнезда, в осоке по ночам долго скрипел коростель. У иосифа-Прекраснаго была вся птица на счету, как у хорошаго хозяина; лётные не трогали птицы.

-- Это господам забава -- беззащитную тварь бить,-- любил разсуждать иосиф-Прекрасный, сидя у огонька.-- Птица-то проснется и сейчас Бога славит -- вот ты на нее и гляди, что она названием-то птица. Зверь -- тот не умеет угодить Богу, потому, какая у него песня: либо завоет, либо залает, либо захрюкает, а птица на все голоса выводит. Птица, брат, вольная тварь -- первая родня нашему брату, лётному... Ее Господь умудряет за ея простоту, потому она и место свое знает лучше другого человека -- самая махонькая птичка, и та во как знает. Нет, ее, брат, не обманешь. Кому, значит, что дано: одному такая часть, другому другая; а место у каждаго свое должно быть; ну, его к этому самому месту и волокет, потому как божеское произволенье...

Действительно, между перелетной птицей и лётным существует роковая аналогия: та же стихийная тяга к своему месту, те же становища, высыпки, кормежки, с тою разницей, что для каждаго лётнаго опасность этого рокового пути удесятеряется тысячью препятствий специально-человеческаго существования. Самая хитрая и вороватая птица, по сравнению с самым простым и глупым человеком, является полнейшим ничтожеством и выкупает свое глупое птичье существование только колоссальной плодливостью; параллельно с этим, и опасности птичьяго перелета в миллион крат меньше того, что выносят лётные. Мы приведем только страшную цифру ежегодно ссылаемых в Сибирь в каторгу и на поселение, именно 15.000 человек, и так идет из года в год; а между тем, из всех ссыльных, но вычислениям сибирской статистики, в Сибири остается всего 5%... Куда же деваются остальные 95%? Мы можем сказать утвердительно, что большинство бежит... И если первый путь в Сибирь является специфическим русским vиа dolorosa, то этот второй, обратный путь является безпримерным явлением, получающим, благодаря своей численности, правильности и постоянству, глубокое историческое значение. И так каждый год, точно льется широкая река...

В общем, лётные -- самый жалкий и забитый народ, так что в деревнях их не боится никто. Встречаясь на дороге с проезжающими, бродяги еще издали снимают шапки, кланяются и -- самое большое -- попросят хлеба. Среди сельскаго населения у бродяг создалась известная репутация, которою все они страшно дорожат. Мы отметим здесь тот знаменательный факт, что едва ли где-нибудь так хорошо относятся к бродягам, как в богатом Зауралье. В коренной Сибири бродяг недолюбливают, называют обидным именем "варнаков" и эксплоатируют всякими способами; в свою очередь, бродяги ненавидят желторотых сибиряков и называют их "челдонами". Зато в Зауралье им настоящий отдых; а река Исеть представляет собою настоящий бродяжнический тракт. Беглых вы здесь встретите на каждом шагу, и это самый безвредный народ, несмотря на те страшныя преступления, за которыя некоторые из них пошли в Сибирь. Здесь сам собой выступает вопрос о преступлении и наказании, и важно то, как он разрешается людьми образованными и народом. Не безнадежная испорченность или неисправимо-злая воля толкает большинство преступников на путь преступления, а сцепление роковых случайностей, которыми так богата на каждом шагу наша русская жизнь... Только крайнее меньшинство лётных, именно лётные-разбойники, представляются исключением из общаго правила, и к ним применима тяжелая кара закона. Какая масса никому ненужных страданий устранилась бы сама собой, если бы, с одной стороны, русская жизнь поменьше создавала роковых случайностей, а с другой -- наши следователи, судьи, прокуроры и присяжные умели и могли отличить действительно несчастнаго преступника от закоренелаго злодея. Простой народ понял и разрешил этот вопрос с присущим ему здравым смыслом: женская рука, которая каждый вечер кладет на полочку к окну кусок хлеба лётному, в этом простом человеческом движении неизмеримо чище и выше всех мудрых и сильных.

Нам нужно сделать оговорку, именно, что не следует смешивать лётных разбойников и лётных бродяг. Разбойники держатся особняком, как своего рода аристократия, и "работают" каждый в свою голову. Это слишком сильный народ для стаднаго образа жизни, притом разбойники всегда стараются замаскировать себя: купцом, писарем, солдатом, мужиком и т. д. Лётные бродяги совсем другое дело: они являются под своим собственным именем: бродяга, так бродяга...

IV.

При помощи дяди Листара, у лётных быстро завязались правильныя сношения с деревней. Первым отправился в Тебеньково, конечно, иосиф-Прекрасный и первым делом зашел в кабак к Родьке Безпалому, где его уже поджидал дядя Листар. Кабак стоял на выезде; вывеской ему служила прибитая к коньку и давно порыжевшая елка.

-- Добро пожаловать...-- здоровался Безпалый, разглядывая иосифа-Прекраскаго своими быстрыми, совсем круглыми глазами.-- Суседи, видно, будем?

Безпалый засмеялся жиденьким, тонким смехом, который уж совсем не шел к его толстому брюху и широкому, лоснившемуся бородатому лицу; свое прозвище он получил за отрезанные на левой руке два пальца.

-- У генерала Кукушкина служит в полку...-- поддерживал веселый тон сидельца дядя Листар.-- Дай-ка нам чего потеплее, чтобы добрым людям завидно было.

Кабак помещался в обыкновенной крестьянской избе, а для удобства посетителей, дверь была проделана прямо на улицу. Несмотря на то, что, по летнему времени, дверь стояла настежь, в кабаке было темно, особенно, когда войдет человек с улицы. Страшная грязь, вонь, избитый, как в конюшне, пол, грязная стойка, грязные стаканчики из пузыристаго мутнаго стекла и у стены грязная лавка, на которой сидели посетители... Чаще других бывал здесь, конечно, дядя Листар: охотник он был выпить, особенно на чужой счет, так как свои деньги не держались у старика. "Не с деньгами жить-то, а с добрыми людьми..." -- говорил дядя Листар, подмигивая своим единственным глазом.

-- Мимо меня лётные-то не проходят,-- говорил Безпалый, когда иосиф-Прекрасный спросил для куражу целый полштоф.-- Ох, много их идет из Сибири... Ну, с устатку и завернут к Родьке нутро поправить. Тоже назябнутся да наголодаются, да натерпятся всякой муки-мученицкой, оно живого человека и тянет к теплу... Другому и так подашь стаканчик.

-- Из сливок {Сливками называют в деревенских кабаках недопитые остатки, которые из стаканов и шкаликов сливаются в особую посудину.},-- поправил дядя Листар.

-- Всяко бывает... другой раз цельнаго отломишь.

В кабаке Безпалаго иосиф-Прекрасный познакомился с разными тебеньковскими мирянами, и все оказался народ самый хороший: два брательника Гущиных, рыжий и весноватый Мирон-кузнец, обдерганный и забитый мужичонка Сысой, два Гаврилы, степенный и обстоятельный мужик Кондрат и т. д. Сначала мужики немного косились на иосифа-Прекраснаго, а потом разговорились, и только один Кондрат, засунув руку за опояску, как-то загадочно улыбался в свою окладистую русую бороду.

-- Как с вами быть-то: живёте пока...-- говорил кузнец Мирон, а ему поддакивали другие мужики.-- Кругом лётные перебиваются по летам: кто на покосах по избушкам, кто себе балагунку пригородит.

-- Лётные, как комары: до осени...-- смеялся Родька Безпалый.-- Первым снежком их, как метлой, выметет. Все в Шадрином будут... Угодник на угоднике: Елкин, Кустов, Кольцов -- не найти концов.

Мужики добродушно смеялись над лётными, выпили лишний стаканчик по такому случаю, и знакомство завязалось.

-- Вот как насчет баб?..-- заметил Кондрат в самый разгар беседы.-- Летняя пора -- и за грибами и за ягодами ходят... Чтобы неустойки не вышло какой.

иосифу-Прекрасному ничего не оставалось, как божиться и клясться, что они и близко к бабам не подойдут, что им это самое дело наплевать, а уж если такая нужда застигнет, так и Шадринск не за горами -- там этого харчу сколько угодно. Дядя Листар кусал свою бороду и ничего не говорил, потому что настоящему мужику не хорошо болтать о таком пустом предмете -- ему даже было немножко совестно за степеннаго Кондрата, которому не следовало себя срамить. Эка невидаль -- бабы!.. Уж тут что ни говори, а если тебеньковския бабенки гуляют со своими парнями, так будут и с лётными гулять: солдатка Степанька, кривая вдова Фимушка, замотавшаяся девка Улита, да мало ли их наберется по деревням?

За иосифом-Прекрасным к Безпалову пришел Филипп Перемет и сразу понравился всем, потому видно, что обстоятельный человек: напрасно слова не молвит и компанию поддержать может. Особенно близко Премет сошелся с кузнецом Мироном, потому что и сам близко знал всякую кузнечную работу.

Один Иван Несчастной-Жизни оставался все еще на Татарском острове, потому что едва ходил, да и то задыхался через каждые десять шагов. От-нечего-делать он городил вместе с иосифом-Прекрасным летний балаган, в котором можно было скрыться, по крайней мере, от дождя.

Первыми на Татарский остров явились деревенские белоголовые ребятишки; они сначала наблюдали лётных с берега и только потом решились переправиться на остров. Это были самые бойкие из всей деревенской детворы: Семка, сынишка старшаго брательника Гущина, Авдошка Сысойкин, Булка Родькин, и с ними же приплелась семилетняя девчурка Сонька. Мальчишки совсем не заметили, как она перебрела за ними через реку на остров, и были очень сконфужены ея обществом.

-- Сонька, под домой... прибьем!..-- кричал Булка, первый озорник.-- Ишь, сопливая, туда же за ребятами...

Он схватил девочку за тонкое плечо и больно ее толкнул. Сонька заревела, но за нее вступился иосиф-Прекрасный, умевший ладить с ребятишками.