Крестоносцы: Полная история

Внезапная готовность Боэмунда склониться перед императором смутила автора «Деяний франков»: «Почему такие сильные и могущественные воины это делают? А потому, что были принуждены жестокой необходимостью»[36]{137}. Другой хронист удивлялся, почему могущественные латиняне не отказались преклонить колена перед «ничтожными греками, нерадивейшим из народов»{138}. На самом же деле обе стороны руководствовались насущными личными интересами. Алексей пригласил войска в свои земли не просто так: ему не терпелось увидеть, как они, прежде чем удалиться в сторону Иерусалима, очистят Малую Азию от турок. Крестоносцы, со своей стороны, могли двигаться дальше, лишь полагаясь на добрую волю императора и его финансовую поддержку. Ни по размеру войска, ни по статусу Боэмунд не мог соперничать с остальными князьями; зато он понимал, что статус его и влиятельность значительно повысятся, если именно он станет тем человеком, благодаря которому укрепится сотрудничество лидеров Запада и Востока. С этой целью Боэмунд даже просил императора назначить его доместикатом – этот титул наделил бы его верховной властью в Малой Азии, – но Алексей отклонил его просьбу: у Боэмунда не было шансов «перекритянить критянина», как сказала Анна[37]. Обмен клятвами, устроенный Боэмундом, надежно скрепил отношения, которые – на некоторое время – помогут обеим сторонам достичь потрясающих результатов.

Когда Пасха была отпразднована, клятвы принесены, а десятки тысяч солдат – в том числе семь с половиной тысяч тяжеловооруженных всадников и примерно в шесть раз больше пехотинцев – уже ждали по ту сторону Босфора, на западной оконечности Малой Азии, тянуть время смысла не оставалось. В начале мая Боэмунд и другие князья повели свои армии на юго-восток в направлении первой согласованной с императором цели: города Никеи, столицы Румского сельджукского султаната, где правил Кылыч-Арслан. 6 мая крестоносцы встали лагерем у стен города, а неделей позже они его осадили.

Боэмунд за свою жизнь штурмовал немало городов, но мало какой из них встречал его столь мощной обороной. С трех сторон Никею окружали колоссальные стены, увенчанные башнями, откуда вели огонь баллисты{139}. С четвертой стороны к городу прилегало большое озеро Аскания (Изник), делая его недосягаемым для осаждающих. По озеру горожанам поступало продовольствие, дрова, оружие и все остальное, в чем они нуждались. Роберт Реймсский называл Никею «важнейшим местом, равного которому нет во всей Анатолии»{140}. Княжеские армии выстроились вокруг городских стен (люди Боэмунда заняли позицию напротив главных ворот Никеи), установив сухопутную блокаду; инженеры приступили к строительству осадных орудий. Один очевидец заметил у стен Никеи тараны, передвижные укрытия для защиты саперов, называвшиеся «свиньями», а также деревянные башни и петрарии – камнеметательные катапульты{141}. Когда боевые машины были готовы, начался обмен снарядами, взлетавшими с двух сторон над зубчатыми стенами, а также периодические стычки между осаждающими и осажденными. «Последователи Христа окружили город и храбро атаковали, – писал Роберт Реймсский. – Турки, сражавшиеся за свою жизнь, оказывали упорное сопротивление. Они пускали отравленные стрелы, так что даже легкораненые умирали мучительной смертью»{142}.

Вскоре визг пил и стук топоров у наполовину построенных боевых машин, удары камня о камень и улюлюканье с крепостных валов перекрыл куда более пугающий звук. 16 мая лес за спинами крестоносцев внезапно ожил: подоспело войско Кылыч-Арслана, «радуясь в предвкушении верной победы. С собой они везли веревки, чтобы связать ими нас и повести в Хорасан [то есть увести в рабство в Персию]»{143}. Оно атаковало осаждающих, и у городских стен закипела битва.

Посланные на подмогу войска, может, и предполагали, что все армии крестоносцев одинаковы и что князей они рассеют с той же легкостью, что и сподвижников Петра Пустынника год тому назад, но конная атака под командованием Раймунда Тулузского и епископа Адемара избавила их от этой иллюзии. Немало воинов с обеих сторон полегло в этой битве, и жажда мести приняла уродливые формы. Крестоносцы обезглавливали трупы и бомбардировали Никею отрезанными головами. Горожане же крюками втаскивали латинских солдат на стены и вывешивали их тела на поругание на башнях.

1 июня саперы прорыли тоннель под одной из башен Никеи. Той же ночью они подожгли деревянные балки, удерживавшие его потолок; балки обрушились, как и часть стены над ними. В образовавшуюся брешь направили все силы, чтобы взять город. День за днем и раз за разом войска крестоносцев пытались прорваться в пролом, а защитники города пытались закрыть его. Атаки крестоносцев были яростными. «Никто, как я полагаю, не видел прежде и не увидит впоследствии такого множества доблестных рыцарей!» – восклицал очевидец из числа латинян{144}. Однако несколько дней усилий не увенчались успехом. Ситуация зашла в тупик. Пока город снабжался водным путем, он мог выдержать любую осаду. Переломил ситуацию отнюдь не Боэмунд или кто-то из его союзников-латинян, но император, которого они так старательно обхаживали. В боевые действия под Никеей Алексей не вмешивался, не имея желания вступать в схватку: в конце концов, император для того и нанял чужестранцев, чтобы они сражались вместо него. Но через Босфор он все-таки переправился и разбил лагерь в одном дне пути от места событий, наблюдая за происходящим с безопасного расстояния – из походного шатра удивительной работы, сделанного в виде города с воротами и башенками. Двадцать верблюдов едва могли сдвинуть этот шатер с места{145}. В лагере князей императора представлял один из самых доверенных его военных советников, седой евнух арабо-греческого происхождения по имени Татикий, который еще в 1080-х годах сражался против Роберта, отца Боэмунда. Татикий был известен как образцовым послужным списком, так и отсутствием носа, на месте которого красовался золотой протез. Кроме Татикия, Алексей послал франкам на подмогу небольшую флотилию кораблей, которые от самого Босфора, 40 километров, пришлось тащить по суше. Их спустили на озеро подальше от лишних глаз: к штурму теперь все было готово.

На рассвете 18 июня корабли подняли паруса и направились к Никее. Набитые вооруженными до зубов туркополами (императорскими наемниками, принадлежавшими к той же этнической группе, что и защитники города), они медленно показались в поле зрения горожан. Со стороны суши в это время уже шло мощное наступление с применением осадных башен и катапульт. Роберт Реймсский писал:

[Когда] те, кто в городе, увидали корабли, они испугались до умопомрачения и, утратив волю к сопротивлению, попадали на землю, словно уже были мертвы. Все они стенали: дочери и матери, юноши и девушки, старики и молодые. Горе и страдание распространились повсюду, потому что надежды на спасение не было{146}.

Никея продержалась семь с лишним недель, но теперь дух ее был сломлен. Горожане запросили мира, гарнизон сдался и отправился в константинопольскую тюрьму – вместе с женой и детьми Кылыч-Арслана. В захваченном городе было чем поживиться: кое-кто из франков даже обзавелся кривыми турецкими ятаганами, вырванными из рук мертвых врагов. Никеей удалось овладеть благодаря сотрудничеству латинян и византийцев. «Галлия добилась, Греция помогла, а Господь устроил», – с удовлетворением отметил Рауль Канский{147}.

Во исполнение клятвы Никею передали Алексею, который осыпал князей, в том числе и Боэмунда, щедрыми подарками и приказал раздать вознаграждение рядовым крестоносцам. Через десять дней, освежившись, восстановив силы и спросив у императора совета, как лучше бить турок на поле боя (а также получив его милостивое разрешение идти дальше)[38], князья свернули лагерь и двинулись на восток вглубь Анатолии. Они разделились на два отряда, которые должны были параллельными маршрутами идти к старому римскому военному лагерю у Дорилея, расположенному примерно в четырех днях пути. Первым отрядом командовали Раймунд Тулузский, епископ Адемар, Готфрид Бульонский и Гуго Вермандуа. Второй возглавляли Боэмунд, Танкред и Роберт Куртгёз, герцог Нормандии. Им предстоял долгий и трудный переход по раскаленной Малой Азии, а Кылыч-Арслан наверняка собирался с силами, готовясь нанести ответный удар.

Он не заставил себя ждать. Ранним утром 1 июля, когда войско Боэмунда приближалось к Дорилею, лежавшему в месте смыкания двух долин, «бесчисленная, устрашающая и почти неодолимая масса турок внезапно набросилась [на них]»{148}. Автор «Деяний франков» вспоминает, что слышал, как турки выкрикивали «неизвестное… дьявольское слово на своем языке» – наверняка боевой клич мусульман «Аллах Акбар» («Господь велик»){149}. Хронисты предполагают (явно позволив себе поэтическое преувеличение), что Боэмунда атаковало турецкое войско численностью в четверть миллиона человек, усиленное арабскими воинами. Франки отчаянно защищались: рыцари отражали атаку за атакой, пока пехота разбивала оборонительный лагерь, где могли укрыться невоенные участники похода. Какое-то время латиняне успешно держали оборону, но было ясно, что без армии Раймунда, Готфрида и Адемара они значительно уступают врагу числом. Когда турки стали прорываться к лагерю, дело нашлось каждому: женщины подносили воду, чтобы воины могли освежиться, и горячо ободряли тех, кто держал оборону. Несмотря на то что франки оказались в меньшинстве и периодически поддавались панике, причем даже командующие, в том числе Боэмунд, подумывали об отступлении, крестоносцы не дрогнули. Согласно «Деяниям франков», по рядам из уст в уста передавали духоподъемное воззвание: «Будьте всячески единодушны в вере Христовой и победе Святого Креста, поскольку, если Богу угодно, сегодня же станете богатыми»{150}.

Позже битва при Дорилее войдет в легенды как тот самый момент, когда Первый крестовый поход развернулся в полную силу. Раймунд Ажильский, путешествовавший в свите графа Раймунда Тулузского, рассказывал, что видел в рядах латинян дивных призрачных защитников: «Два конных воина с сияющим оружием, прекрасноликие, предшествовали воинству нашему, и… когда турки пытались оттолкнуть их своими копьями, они оказались неуязвимы»[39]{151}. То обстоятельство, что эти чудесные рыцари подозрительно похожи на небесных воинов, в давние времена пришедших на выручку Иуде Маккавею, скорее всего, не совпадение{152}. Одно можно сказать с уверенностью: в битве при Дорилее франки впервые встретились в бою с турецкими конными лучниками, чья тактика молниеносных налетов и притворных отступлений, в процессе которых они осыпали неприятеля градом стрел, была призвана сеять хаос в рядах врага и подстрекать конницу кидаться вдогонку, сломав строй. Алексей оставил князьям Татикия, своего евнуха с золотым носом, как раз для того, чтобы тот увещевал франков не поддаваться на эту уловку (к слову, девиз «Будьте единодушны» предполагает, что слова его были услышаны). Тем не менее все, что могли сделать Боэмунд и Роберт Куртгёз, чтобы не дать солдатам бросить лагерь и бежать врассыпную, так это послать отчаянную мольбу другим князьям, чтобы те поспешили им на выручку.

Ожесточенное противостояние, в котором враги то обрушивали друг на друга град стрел, то схватывались в яростной рукопашной, продолжалось с девяти утра до полудня. В какой-то момент турки вломились в центр лагеря латинян, и казалось, что франки дрогнут и побегут, но тут в долину ворвался Раймунд Тулузский вместе со свежим подкреплением из нескольких тысяч своих верных рыцарей. Турки обратились в бегство, надеясь поквитаться с франками в другой раз. Франки, раздувающиеся от гордости и преисполненные облегчения, что уцелели, отпраздновали победу, декламируя воинственные строчки из Ветхого Завета («Десница Твоя, Господи, прославилась силою; десница Твоя, Господи, сразила врага»), похоронили как мучеников тех павших, кто носил крест, ограбили и осквернили тела, на которых креста не было, и приготовились продолжать свой путь на Восток.

В общем, когда во главе Первого крестового похода встал Боэмунд в компании других князей, фиаско Крестьянского похода постепенно позабылось. Роберт Реймсский позже пытался представить себе, как разъяренный Кылыч-Арслан бранил турецких воинов, которых встретил, когда они бежали из-под Дорилея. «Безумцы! Вы никогда не сталкивались с доблестью франков и не испытывали их мужества. Их сила не человеческая: она исходит с небес – или от дьявола»{153}. Может, это и выдумка, но Кылыч-Арслан действительно не пытался больше сойтись с крестоносцами на поле брани. В каком-то смысле ему это и не нужно было. Вдохновленные победой, князья решили отправиться в Антиохию, большой город на границе Анатолии и Сирии. Впереди их ждал путь через крайне враждебные земли, который растянется на три летних месяца. И проблем у них будет хоть отбавляй.

Глава 7

Долгая зима

Земля обагрилась кровью…

Все те, кто сопровождал князей в походе из Константинополя в Святую землю, и мужчины, и женщины, выступая в путь, знали, что впереди их ждут неимоверные трудности, а может, и смерть. Им, прошедшим испытание силой оружия под Дорилеем, в следующие три месяца, когда колонны вооруженных и безоружных пилигримов числом в десятки тысяч направились на юго-восток к Икониуму (Конье) и далее, в Антиохию, предстояло сносить тяготы, нужду и опасности. Там, куда лежал их путь, турки Кылыч-Арслана применяли тактику выжженной земли, опустошая города и уводя гарнизоны, угоняя скот и увозя с собой продовольствие, золото, серебро, церковную утварь и все, что могло бы пригодиться франкским армиям.

Эта тактика, пусть ее и не назовешь особо изощренной, как нельзя лучше подходила для того, чтобы измотать противника на марше. Князья, следуя совету Алексея и его посланца, евнуха-полководца Татикия, намеренно двигались по Малой Азии не по прямой: они сделали крюк длиной почти в 300 километров, углубившись в Таврские горы. Перед ними стояла задача отвоевать утраченные Алексеем территории – и они ее выполнили. Не встречая серьезного сопротивления, они освободили от власти турок ряд важных для Византии городов: Антиохию Писидийскую, Икониум, Гераклею, Кесарию Каппадокийскую, Коксон и Мараш. Может, освобождение Иерусалима и было конечной целью крестоносцев, но князья не забыли свой долг перед Византией и клятвы, данные императору.

.

Алексей, вернувшийся в Константинополь, ничего другого и не желал: вот оно, достойное воздаяние за роскошные пиры и подарки, которыми император осыпал предводителей франков, пока те гостили в столице. Тем временем крестоносцам приходилось совершать длительный переход по местности, представлявшей не меньшую опасность, чем турецкие конные лучники, атакам которых они периодически подвергались. Преодоление пустынного, засушливого и скалистого Анатолийского плоскогорья стало для крестоносцев той самой искупительной мукой, которой столь многие из них искали, принимая крест{154}. Петр Тудебод, священник из местечка Сивре, что в графстве Пуату, писал: «Голод и жажда повсюду стесняли нас, и не было для нас здесь никакой пищи, разве что, срывая, мы растирали в руках колючки… Там погибла большая часть наших лошадей, и потому многие из наших воинов остались пешими»[40]{155}. Приходилось ехать на волах, а как вьючный скот использовали козлов, баранов и даже собак. Крестоносцы погибали от жажды. Один автор писал о страданиях беременных женщин: «с запекшимися губами и пылавшими внутренностями, с нервами, истомленными от невыносимого жара солнечных лучей и раскаленной почвы»[41], они по причине крайнего обезвоживания прямо на обочине разрешались от бремени мертворожденными младенцами{156}.

Порой путь пролегал через плодородные, напоенные водою земли, такие как Писидия с ее благодатными «дивными лугами», где простые крестоносцы смогли пополнить водой бурдюки, добыть или выторговать съестное, а их предводители «нашли превосходную охоту, любимую потеху и упражнение рыцарства»{157}. Но опасности подстерегали и здесь. Когда войско встало лагерем в лесистой местности, на Готфрида Бульонского напал громадный медведь, который стащил его с лошади и попытался разодрать ему глотку когтями. «Рев зверя потрясал лес и горы». В панике Готфрид выхватил запутавшийся между ног меч, но лишь ранил себя же в ляжку, перерезав мышцы и сухожилия. Только скорость реакции и храбрость одного простолюдина по имени Гузекин спасла Готфриду жизнь: мужчина прыгнул на медведя и заколол его ударом в печень. Граф выжил – о его исцелении позаботились лекари. Медведя пустили на шкуру и мясо. Но «все войско было встревожено этим печальным происшествием»{158}.

Еще одну причину для беспокойства подкинул брат Готфрида, Балдуин Бульонский. Когда армия крестоносцев прошла Гераклею и приготовилась забирать в сторону от Таврских гор, своенравный Балдуин решил отделиться от основных сил и повести своих людей в Киликию, в Тарс (Тарсус). Это был город, овеянный многочисленными легендами: здесь Марк Антоний встретил египетскую царицу Клеопатру, здесь родился святой апостол Павел. К тому же Тарс стоял почти на берегу Средиземного моря: идеальное место, чтобы организовать логистическую цепь, связавшую бы Византию с побережьем Сирии и Палестины – в том случае, конечно, если бы крестоносцам удалось забраться настолько далеко.

Рауль Канский называл Тарс великолепным за «высоту его башен, длину стен, горделивую стать зданий»{159}. Город был так богат, что привлек не только Балдуина Бульонского, но и других князей, в том числе Танкреда де Готвиля, юного племянника Боэмунда. Взять Тарс не составило труда: город, населенный в основном христианами, среди которых было немало армян, распахнул ворота, не оказав особого сопротивления. Но и здесь не обошлось без насилия: не сумев договориться, чей стяг должен развеваться над взятой цитаделью, князья пошли друг на друга. Гнев вскипел, терпение лопнуло, мечи и копья были взяты на изготовку, и верные своим сеньорам рыцари сошлись в жестокой схватке. «Кажется безумием, что те, кто бок о бок разил врага, повернулись друг против друга», – неодобрительно вздыхает Рауль Канский. Друг против друга они, увы, повернулись и враждовали без передышки все время, пока продвигались по Киликии. К тому времени как в середине октября они присоединились к основным силам крестоносцев в армянском городе Мараш, им удалось взять Адану, Мамистру и другие города. Но первые признаки разногласий среди предводителей похода обнаружили себя.

В середине октября 1097 года крестоносцы, спустившись с гор, подошли к Антиохии. Город являл собой зрелище, достойное внимания. Основанная Селевкидами у переправы в долине реки Оронт в начале IV века до н. э., надежно укрепленная императором Восточной Римской империи Юстинианом Великим в VI веке, Антиохия с течением времени превратилась в блистательный аванпост на границе Западной и Восточной империй. Перевалы в Аманских горах, что тянулись к северу от города, связывали Сирию с Малой Азией. На северо-востоке долина Оронта превращалась в непролазную трясину, за которой простирались обширные низменности плато Алеппо, а за ними начиналась Месопотамия. К западу от Антиохии на побережье Средиземного моря располагался новый порт, через который шло снабжение города, – гавань Святого Симеона[42]. Порт был невелик, но потребности Антиохии обеспечивал; своего расцвета он достигнет в XII столетии. Естественная защищенность города впечатляла. «Реки и горы окружали его со всех сторон. Одной стороной своей город даже примыкал к горе [Силипиос/Хабиб-и-Неккар], стены его взбирались до самой вершины; там стояла цитадель», – писал потрясенный Рауль Канский{160}. Стефан Блуаский сообщал в письме своей возлюбленной жене Адели, что Антиохия оказалась «больше, чем можно себе представить, чрезвычайно укрепленная и неприступная», и прикидывал, что за городскими стенами должно было скрываться не менее «пяти тысяч отчаянных турок… а также бесчисленное множество сарацин… арабов, туркополов, сирийцев, армян и других народов»{161}.

Однако при всей защищенности положение Антиохии было крайне ненадежным. Город стоял на стыке трех тектонических плит, и катастрофические землетрясения случались там довольно часто. В 115 году сильное землетрясение обрушило крыши домов и чуть было не прикончило римских императоров Траяна и Адриана. Землетрясение 526 года унесло жизни почти четверти миллиона человек и сопровождалось пожарами, спалившими город почти дотла. Вторя природе, политическая жизнь Антиохии была бурной и кровавой: многовековая история города полнилась бунтами, восстаниями и вторжениями.

Антиохия служила римским, арабским и византийским владыкам, но во времена, когда к ее стенам явились крестоносцы, городом правил сельджукский эмир Яги-Сиян. Наместником Антиохии он был с тех пор, как в 1084 году великий сельджукский султан Мелик-шах вырвал этот гордый город из рук Византии. По описанию одного хрониста, Яги-Сиян был пожилым человеком с огромной головой, «большими и волосатыми» ушами, длинными седыми волосами и свисавшей до пупа бородой{162}. На посту правителя Антиохии у него находилось немало поводов в тревоге почесывать эту свою роскошную бороду. При Мелик-шахе Сельджукский султанат какое-то время был един, устойчив и обширен. Власть султана – как минимум номинально – распространялась на территории от Мерва и Трансоксианы на северо-востоке до Персидского залива на юго-востоке, а на западе достигала побережий Эгейского, Черного и Средиземного морей[43]. Враги не смели глаз поднять: в Анатолии турки Кылыч-Арслана и сельджуки Румского султаната держали на почтительном расстоянии византийцев, а в южной Сирии и Палестине Сельджукиды зажали в тиски слабеющую династию Фатимидов – египетских халифов-шиитов.

Но когда в 1092 году Мелик-шах скончался, Яги-Сиян и другие сельджукские эмиры, в том числе правители Алеппо, Дамаска, Мосула и Хомса, собственными руками немедленно погрузили страну в состояние кризиса и междоусобной войны. Брат и сыновья Мелик-шаха вступили в жестокую борьбу за власть, последствия чего немедленно сказались на всей империи. Каждого из эмиров заботили лишь он сам, его город и его личные амбиции, а вовсе не благополучие большой страны. Тут и там вспыхивали мелкие стычки, заключались и рушились непрочные союзы. В 1095 году стул под Яги-Сияном, принявшим сторону брата Мелик-шаха Тутуша, зашатался: Тутуш погиб, сражаясь с войсками, верными пятнадцатилетнему сыну Мелик-шаха Баркияруку.

Теперь Яги-Сиян, хоть он и сохранил за собой пост наместника Антиохии, уже не мог полагаться на поддержку или доверие юного султана Баркиярука, правившего в столицах сельджукской империи Исфахане, Багдаде и Рэе. Кроме того, приходилось учитывать, что ближайшие его соседи, сирийские эмиры, за это время разделились на враждующие группировки, и он больше не мог надеяться, что они все как один ринутся ему на помощь, если Антиохии будет грозить опасность. Поэтому в 1098 году, когда князья-крестоносцы спустились в долину Оронта, Яги-Сиян едва ли был готов защищать свой город или же честь Сельджукидов.

Как минимум с декабря 1096 года по Сирии шла молва, что «неисчислимые армии франков приближаются со стороны моря от Константинополя»[44]. Ибн аль-Каланиси, хронист из Дамаска, вспоминает: «Сообщения шли одно за другим, передавались из уст в уста, и народ охватило беспокойство»{163}. Весть о победе латинян под Дорилеем бежала впереди них. «Позорное поражение дела ислама», – осуждающе заметил Ибн аль-Каланиси. Неясно было лишь одно: когда этих крестоносцев ждать, – вот почему в октябре 1097 года Яги-Сиян не готовил Антиохию к скорому штурму, а воевал в центральной Сирии в составе непрочной коалиции других эмиров{164}.

Когда пришло известие, что Боэмунд и другие князья перешли Оронт по укрепленной переправе, которая называлась Железным мостом, эмиры не смогли договориться, что им следует по этому поводу предпринять. Яги-Сиян поторопился обратно в Антиохию, но другие эмиры не спешили к нему присоединиться. Вернувшись, наместник первым делом изгнал из города всех христиан мужского пола. Яги-Сиян опасался восстания, и это говорит о его сомнениях относительно судьбы вверенного ему города. Затем в Дамаск, Мосул и другие города Сельджукской империи полетели гонцы с мольбой к местным правителям прислать на подмогу воинов, чтобы помешать франкам ниспровергнуть власть Яги-Сияна и создать в Сирии плацдарм, откуда они смогут начать наступление на юг, в направлении Иерусалима. Задержка с организацией сопротивления князьям была только на руку. «Наши враги, турки, что находились внутри города, повсюду настолько боялись нас, что никто из них не осмеливался тревожить кого-либо из наших чуть ли не на протяжении пятнадцати дней, – вспоминал автор «Деяний франков». – Расположившись в окрестностях Антиохии, мы нашли там полное изобилие, а именно богатые виноградники, тайники, полные зерна, деревья, изобилующие плодами, а также много других благ»{165}. Мусульманские хронисты рисуют гораздо менее буколическую картину: франки разоряли окрестности, убивали без разбору и всячески подстрекали население крепостей округи восстать и перебить свои гарнизоны{166}. В Артахе, городе, который называли «щитом Антиохии», поскольку он охранял подходы к ней с востока, к худу – или к добру – так и случилось{167}. В середине лета на небе двадцать дней провисела странная комета – теперь ее все чаще считали знамением{168}.

Первые крестоносцы во главе с «доблестным Боэмундом» появились у ворот Антиохии вечером во вторник 20 октября. Они перекрыли основную дорогу, ведущую в город, «чтобы быть начеку на тот случай, если кто захочет ночью тайком выйти или войти»{169}. На следующий день к берегам Оронта подтянулось остальное войско. Крестоносцы постарались взять город в блокаду, сосредоточив усилия на ключевых точках его периметра. Они позволили изгнанным из города христианам разбить лагерь по соседству, хоть и подозревали, что таким образом потворствуют шпионажу, ведь жены и дети этих людей оставались внутри крепостных стен, под защитой – а значит, во власти – Яги-Сияна. Чтобы оградить войско от вылазок конницы из города, князья приказали вырыть перед основным лагерем большой ров. Крестоносцы патрулировали местность, пытаясь помешать снабжению города товарами первой необходимости – Ибн аль-Каланиси сообщает, что цены на оливковое масло и соль в Антиохии скакали то вверх, то вниз в зависимости от успехов и неудач контрабандистов, рискнувших бросить вызов франкским караульным{170}. Основной проблемой крестоносцев были огромные размеры города, расползшегося по долине: полная блокада была практически невозможна, а массивные стены крепости сводили на нет шанс сделать пролом с помощью тарана или катапульты и так ворваться внутрь. Но и Яги-Сиян отнюдь не был уверен, что сможет дать отпор достаточной силы, чтобы оттеснить франков. Обе стороны приготовились к долгой и безрадостной зиме.

Пока крестоносцы стояли у стен Антиохии, а эмиры северной Сирии решали, как помочь Яги-Сияну, засевшему в своей горной цитадели, один из франкских князей блистал своим отсутствием. Балдуин Бульонский, который дважды отделялся от основных сил крестоносцев на марше по Малой Азии, и в третий раз сделал то же самое и, вместо того чтобы повернуть к Антиохии, отправился своей дорогой за Оронт и дальше за Евфрат к городу Эдесса. Наместник Эдессы, армянин-христианин по имени Торос, правивший от имени сельджукских султанов, отправил Балдуину весточку с просьбой освободить его от этой зависимости. Балдуин добрался до Эдессы в середине февраля 1098 года, ввел в город войска, убедил Тороса при всем народе прижать его к своей обнаженной груди и таким образом официально усыновить, а затем во главе объединенных сил крестоносцев и гарнизона Эдессы прошелся по близлежащим городам, предлагая туркам покориться или умереть. Но вскоре по возвращении Балдуин подстроил – ну или не стал предотвращать – бунт черни, в результате которого его новообретенный отец был убит. 10 марта Балдуина официально провозгласили дукой (византийское наименование правителя) Эдессы. Балдуин тут же сменил титул на знакомый западный и сделался «графом» Эдессы, но при этом не преминул изменить внешность на армянский манер: отрастил свои темные волосы и бороду и стал одеваться в тогу. А еще Балдуин женился на дочери армянского аристократа Тороса, которую, по некоторым сведениям, звали Ардой – хотя вообще-то на протяжении всей жизни предпочитал общество мужчин{171}. Впрочем, это к делу не относится. Балдуин основал первое в Великой Сирии государство крестоносцев. Первое, но отнюдь не последнее.

Пока Балдуин был занят Эдессой, Яги-Сиян, наместник Антиохии, из-за стен своей горной цитадели наблюдал за остальными армиями крестоносцев, что выстроились у городских ворот и в долине. Зрелище не радовало. В начале зимы и потом еще раз, уже весной, латинянам удалось пополнить запасы: в ноябре, сделав остановку на Кипре, в гавань Святого Симеона пожаловали генуэзские корабли, а в марте 1098 года прибыли двадцать два английских и итальянских судна, что позволило латинянам закрепить за собою и порт, и расположенную по соседству Латакию{172}. К северу от городских стен, на холме, который крестоносцы назвали Марегартом, инженеры, прибывшие на одном из кораблей, построили небольшую крепость. К тому же князья неплохо поживились в окрестностях города: Боэмунд, Танкред, Готфрид Бульонский, Роберт Фландрский и Роберт Нормандский рыскали по окрестностям и грабили города, зависимые от Антиохии и соседнего Алеппо. Кроме того (и на это стоит обратить внимание), из Каира прибыли послы шиитов-исмаилитов Фатимидов, с которыми крестоносцы заключили пакт о ненападении.

Но все эти успехи не могли замаскировать тот факт, что крестоносцам приходилось несладко. Больше полугода они терпели

голод, холод и болезни, сопровождавшие зимнюю осаду. И кроме того им приходилось отбиваться от нападений на отряды фуражиров, совершаемые правителями Алеппо и Дамаска, которые с запозданием решили-таки прийти на помощь Яги-Сияну. Стефан Блуаский в письмах жене жаловался сперва на палящую анатолийскую жару, а потом на зиму «крайне низких температур и бесконечных дождей», мало отличающуюся от зим на северо-западе Европы{173}. Рауль Канский досадовал на ветра, такие сильные, что «ни шатер, ни хижина не может устоять». Лошади гибли, а люди голодали. «Ржа завладела всем нашим железным и стальным оружием. Щиты остались без гвоздей и кожаной обтяжки… Луки утратили силу, а стрелы лишились древков». Рауль пишет, что князья терпели те же ужасающие условия, что и беднота, – хоть и замечает, что «благородным приходилось гораздо труднее, поскольку простолюдин крепче знатного»{174}. Моральный дух войска слабел. В феврале 1098 года Татикий отбыл в Константинополь, якобы с намерением просить у императора помощи. Петр Пустынник, который участвовал и в этом крестовом походе, не играя, впрочем, той заметной роли, что в собственной своей авантюре 1095–1096 годов, тоже попытался было смыться, но его поймали, притащили назад, и Боэмунд отчитал его за вероломство.

К весне погода наладилась, но патовая ситуация тянулась до июня, когда дело сдвинулось с мертвой точки – что неудивительно – усилиями Боэмунда. Он был самым опытным и ушлым из князей, и в зимние месяцы, когда сохранялась постоянная опасность того, что к осажденному городу придет подкрепление из Алеппо и Дамаска, товарищи избрали его главнокомандующим. Это была важная перемена в организации похода – до того момента крестоносцы номинально подчинялись Алексею Комнину и следовали духовному руководству епископа Адемара Ле-Пюи. В конце мая Боэмунд доказал, что товарищи не зря возложили на него свои надежды. Как пишет хронист из Мосула Ибн аль-Асир, «когда пребывание франков в Антиохии затянулось, они стали отправлять тайные послания к одному из хранителей башен. Это был оружейник [говоривший по-гречески]»[45]{175}. Он-то и станет ключом, которым Боэмунд отопрет Антиохию. Ибн аль-Асир пишет, что звали его Рузбих, но, если верить Ибн аль-Каланиси, это был армянин по имени Найруз или Фируз. Христианский хронист Фульхерий Шартрский записал увлекательную, но, скорее всего, выдуманную историю о том, как Христос трижды являлся оружейнику во сне и наконец убедил его сдать город{176}. Как бы его ни звали и что бы ни стояло за его решением, этот человек изменил ход осады – и судьбу Боэмунда. Обмениваясь с Рузбахом/Фирузом тайными посланиями, Боэмунд обещал ему щедрое вознаграждение за предательство.

2 июня 1098 года Боэмунд сделал свой ход. После полудня большая часть войска крестоносцев помаршировала прочь от города, стараясь убедить защитников Антиохии в том, что осада ослаблена или даже снята. Той же ночью они вернулись: их уже ждала лестница из бычьих шкур, спущенная с одной из трех башен, вверенных охране Рузбаха/Фируза. По сигналу предателя группа отборных воинов взлетела по лестнице вверх. Перебив стражей башни, они принялись кричать «Deus vult!» своим товарищам, ожидавшим внизу. Вскоре ворота города распахнулись, и внутрь, размахивая кроваво-красным стягом Боэмунда, хлынули вооруженные люди. «Подошли все и через ворота вступили в город. Они убили турок и сарацин, где кого нашли», – пишет автор «Деяний франков», лично принимавший участие в штурме{177}. Над Антиохией занималась заря.

Триумфальные вопли, возвестившие о присутствии солдат Боэмунда на крепостной стене, подняли Яги-Сияна с постели. Своих людей он нашел в панике. Паника оказалась заразительной. Эмир подумал, что франки ворвались в цитадель и «исполнился страхом. Приказав открыть городские ворота, он обратился в бегство с тридцатью своими гулямами, – пишет Ибн аль-Асир. – Это было к выгоде франков – если бы он продержался хотя бы еще час, они бы пропали»[46]{178}. Яги-Сиян со своим маленьким отрядом сломя голову поскакал в направлении Алеппо, надеясь спасти если уж не город, то хотя бы свою шкуру.

Он не спас ни того ни другого. Через несколько часов в седле Яги-Сиян «стал горевать и сожалеть, что оставил свою семью, и детей, и всех мусульман». Затем, то ли от сердечного приступа, то ли от теплового удара, он без чувств упал с коня. «Мимо проходил армянин-дровосек. Увидав, что Яги-Сиян при последнем издыхании, он убил его, взял его голову и отнес ее франкам в Антиохию», – сообщает Ибн аль-Асир{179}. Огромную голову с большими ушами и длинной бородой преподнесли франкским князьям в мешке. Это была далеко не единственная голова, отрубленная в ходе резни, начатой крестоносцами и поддержанной взбунтовавшимися христианами из местных. Ибн аль-Каланиси пишет: «Несчетное количество мужчин, женщин и детей было схвачено и обращено в рабство»[47]{180}. Крестоносцы, ворвавшись в город в полутьме раннего утра, убивали всех, кто попадался под руку. Немецкий хронист Альберт Аахенский сообщал: «Земля обагрилась кровью, повсюду лежали трупы убитых… тела христиан, галлов, а также греков, сирийцев и армян – все без разбора». Несколько сотен человек укрылись в цитадели над городом: в единственном месте, до которого не добрались воины Боэмунда. Но в попытках взобраться по крутой тропинке, ведущей к цитадели, многие сорвались в пропасть и «скончались, переломав себе шею, ноги и руки при этом невообразимом и страшном падении»{181}.

Взятие Антиохии произошло в самый удачный для крестоносцев момент: на протяжении уже нескольких недель разведка со все возрастающей тревогой сообщала, что новый полководец султана, Кивам ад-Даула Кербога, атабек Мосула, уже собирает огромную освободительную армию. (Атабеком называли регента или военного наместника, управлявшего от имени малолетнего или отсутствующего эмира.) Кербога вербовал солдат в Дамаске, Синджаре, Хомсе, Иерусалиме и по всей Малой Азии и сколотил войско, которое один автор в запале оценил в немыслимые восемьсот тысяч конных и триста тысяч пеших воинов{182}. В мае пурпурный стяг Кербоги, а также разноцветные знамена его союзников развевались под Эдессой, где армия атабека три недели осаждала нового правителя города, Балдуина. Однако, услышав новость о падении Антиохии, Кербога оставил графа Эдессы, выступил на запад и прибыл в долину Оронта, всего на четыре дня разминувшись с бежавшим Яги-Сияном.

Роли поменялись. Крестоносцы удерживали город (но не цитадель), а у его стен собралась огромная армия, намеренная их оттуда выкурить. Однако имелось между ними и одно важное различие. У Яги-Сияна хватало припасов, чтобы кормить население Антиохии все девять месяцев осады, а теперь закрома были почти пусты. Устроенная крестоносцами блокада оказалась столь действенной, что провианта в городе не осталось.

Осознав, чем это грозит, тысячи крестоносцев покинули Антиохию до того, как войско Кербоги ее осадило. В их числе был Стефан Блуаский, который сказался больным. Он увел с собой четыре тысячи паломников и солдат и попросил убежища в гостеприимной Александретте. Это снизило число тех, кого надо было прокормить в Антиохии, но подорвало боевой дух. Боэмунд как мог распекал и стыдил пытавшихся дезертировать, однако по городу поползли слухи, будто князья хотят просить мира. Говорили, что византийский император Алексей Комнин отказался прислать подкрепление. Епископ Адемар делал все, что было в его силах, чтобы укрепить дух удрученных паломников, но не смог предложить им ничего лучше мученичества: «Будемте держаться до конца и умрем во имя Господа, ведь такова цель нашего путешествия»{183}.

К третьей неделе июня Кербога полностью перекрыл все входы и выходы из Антиохии, и обстановка в городе стала совсем скверной. Крестоносцы «ели и продавали мясо лошадей и ослов, – вспоминает автор «Деяний франков». – Кипятили и ели листья смоковницы, виноградной лозы, чертополоха и всех прочих деревьев. Такой сильный был голод. Другие брали сухие шкуры лошадей, верблюдов, ослов, а также быков и буйволов, отваривали и ели»[48]{184}. Рауль Канский сообщает, что люди варили похлебку из старой кожаной обуви{185}.

Доведенные до предела жарой, голодом и напряженностью обстановки, люди в стенах города и снаружи начали видеть знаки и знамения. В ночь с 13 на 14 июня на турецкий лагерь упала «большая звезда». «Деяния франков» пересказывают щедро приукрашенную историю о матери Кеборги, прорицательнице, которая предостерегала сына от атаки на крестоносцев. Она, «созерцая и тщательно наблюдая… изучала светила на небесах и проницательно исследовала ход планет, и двенадцать знаков, и многие предсказания», и «нашла, что народ христиан всюду нас разгромит» и что сам Кеборга будет убит в ходе большой войны{186}.

Тем временем в стенах Антиохии бедному паломнику из Прованса по имени Петр Бартоломей начал являться во сне святой апостол Андрей, который сообщил ему, что в церкви Святого Петра погребена реликвия – Копье Судьбы, которым римский воин Лонгин пронзил подреберье распятого на кресте Иисуса Христа. Утром 14 июня с большой торжественностью в церкви вырыли яму, куда Петр, «сняв пояс и обувь, спустился в [одной] рубашке». Он, как и было предсказано, достал наконечник копья и был вознагражден ликованием своих изможденных товарищей, а также прощальным посещением святого Андрея, который на этот раз привел с собой Иисуса Христа и приказал Петру поцеловать окровавленную ступню Господа{187}. В чудесную находку Петра поверили не все, и через несколько месяцев, дабы проверить правдивость его заявлений, беднягу подвергли испытанию огнем, в результате чего он в муках скончался от страшных ожогов{188}. Но тогда, в середине июня, чудесная находка стала той соломинкой, за которую в призрачной надежде выжить уцепились голодающие и павшие духом крестоносцы, чья боеспособность таяла с каждой съеденной лошадью.

Момент истины настал утром 28 июня. Крестоносцы под командованием Боэмунда и под предводительством князей, укрепленные Копьем Лонгина и доведенные до отчаяния перспективой неминуемой голодной смерти, вышли из города, ища боя, который решит их судьбу. Кербога поклялся, что не видать им ни пощады, ни уступок. В письме захватчикам Антиохии он похвалялся: «Мы выбьем вас из города мечом!»[49]{189} Атабек играл в шахматы с кем-то из офицеров, когда ворота города распахнулись и из них вышли шесть отрядов грязной и оборванной франкской армии: монахи и проповедники в белых рясах во главе колонн распевали молитвы, а служители божьи на стенах города молили Господа о защите. Кербога встал из-за шахматной доски и приказал своим воинам построиться{190}.

Накрапывал мелкий дождик. Большинство франков были пешими, потому что во всей армии нашлось не более двухсот лошадей, пригодных к битве. Неопрятный вид крестоносцев подчеркивало присутствие тафуров – отряда бедняков, которые несли перед собой большие деревянные щиты. Тафуры славились свирепостью. Ходили слухи, что они поедают тела врагов: «Они разрезали их по суставам на глазах язычников и варили или жарили на огне… затем они жадно поглощали их без хлеба и приправ и говорили друг другу: "Это очень вкусно, гораздо лучше свинины или жареного окорока"»{191}. И пусть крестоносцы до предела ослабли и пообносились, они были дисциплинированны и полны решимости дорого продать свою жизнь. Тем временем Кербога приказал своей колеблющейся армии вступать в бой, разбившись на отдельные отряды. Командиры их не смогли договориться о наилучшей тактике сопротивления франкам, и неуверенность заразила войска, которые в силу огромной длины городского периметра были излишне растянуты.

Боэмунд и князья бросили своих людей в битву на берегу Оронта, разгромили стоявшие там вражеские части, а затем отбили атаку с тыла. Мусульман охватила паника. Вместо того чтобы сражаться, они попросту дали стрекача. Кербога бежал, прихватив с собой остаток своих военачальников, бросив на произвол судьбы женщин и детей и отряд добровольцев-моджахедов, искавших мученической смерти. «Франки перебили несколько тысяч мусульман, захватили все, что было в лагере, – пищу, деньги и утварь, коней и оружие»[50], – писал Ибн аль-Асир. У стен Антиохии творились чудовищные зверства: христиане топтали детей лошадьми, женщин протыкали копьями насквозь. Главным трофеем франков стал роскошный походный шатер Кербоги, сделанный «в виде города со стенами и башенками из шелка разных цветов»{192}. Участники боя с трудом могли поверить в свою победу. Раймунд Ажильский, который сражался в тот день в рядах крестоносцев, благодарил за спасение святых Петра и Павла, «потому что через своих святых заступников господь Иисус Христос даровал победу паломнической церкви франков»{193}. Гарнизон, удерживавший цитадель Антиохии, сдался. Вопреки всему, крестоносцы овладели одним из величайших городов Сирии. Впереди лежал Иерусалим.

Глава 8

Иерусалим

Правители не ладили друг с другом… И поэтому франки завоевали эти земли.

Когда Неджмеддин Иль-Гази бен Артук, соправитель Иерусалима, трезвел, он был силой, с которой приходилось считаться: решительный полководец и политик, один из самых способных местных правителей в многострадальной Сельджукской империи. Но он – увы – был неисправимым пьянчугой и, соблазнившись бурдюком вина или крепким кумысом, традиционным для кочевых тюркских народов алкогольным напитком, регулярно уходил в длительные запои. Когда же его настигало неизбежное тяжкое похмелье, он порой по несколько дней кряду не мог и рукой пошевелить{194}. Этот недуг сделал его непредсказуемым. Иль-Гази был способен на садистское насилие – по его приказу пленников замучивали насмерть: погребали живьем или подвешивали за ноги и расстреливали из луков. Приверженность к жестокости в те века не была чем-то необычным: современник и союзник Иль-Гази Тугтегин, правитель Дамаска[51], предпочитал врагов обезглавливать, а из черепов делать инкрустированные драгоценными камнями церемониальные кубки. Крестоносцы тоже без сожаления пытали и калечили врагов и подозреваемых в шпионаже{195}. Но даже в тот жестокий век Иль-Гази запомнился современникам своими изощренными зверствами.

.

Иль-Гази и его брату Сукману должность правителей Иерусалима перешла по наследству в 1091 году, когда скончался их отец Артук, бывший наместником с 1079 года. Как и Артук, Иль-Гази и Сукман управляли от имени великого сельджукского султана Мелик-шаха. Но после его смерти положение братьев – как и всех сельджукских эмиров в смутные 1090-е годы – стало шатким. И уж совсем оно осложнилось в августе 1098 года, сразу после падения Антиохии, когда у овеянных легендами стен Иерусалима появились осадные орудия, в том числе сорок с лишним исполинских требушетов, которые принялись бомбардировать крепостную стену камнями, обрушив ее сразу в нескольких местах. Осада длилась «чуть больше сорока дней», как засвидетельствовал Ибн аль-Асир{196}. Нападение было неожиданным и яростным, но хоть и велось оно с религиозным рвением, цели имело вполне корыстные. Оно положило конец власти Сельджукидов в Иерусалиме и подготовило почву для эпохальных политических перемен в Святой земле. Однако крестоносцы тут были ни при чем.

В 1098 году камнеметательные чудища прибыли к стенам Иерусалима по приказу давних заклятых врагов Сельджукидов – египетской династии Фатимидов. Шииты-исмаилиты Фатимиды были последователями той ветви ислама, которую сельджуки, верные багдадскому халифу из династии Аббасидов (сунниту), считали ересью. На доктринальном уровне разногласия суннитов и шиитов уходили корнями в VII век, и возникли они в результате раскола в среде ближайших родственников и потомков пророка Мухаммеда. Фатимиды XI века утверждали, что являются потомками и наследниками дочери Мухаммеда Фатимы и ее мужа Али. Выделившись из берберских племен Алжира в 909 году, Фатимиды создали империю, которая во времена своего расцвета простиралась от Магриба до аравийского побережья Красного моря, а на севере заходила далеко на территорию Сирии. К 1098 году и размеры, и могущество империи значительно сократились, ее одолевали раздоры[52]. Но Фатимиды по-прежнему оставались силой, с которой в Восточном Средиземноморье приходилось считаться. Фатимидские халифы, восседавшие на троне в Каире, воплощали собой высшую духовную власть, а визири от их имени руководили политическими и военными делами империи. Галеры Фатимидов бороздили моря на просторах от дельты Нила до Малой Азии, а полководцы могли перебросить войска по суше на север до самого Дамаска. Естественно, большой любви между Сельджукидами и Фатимидами не было, поскольку они боролись за обладание одними и теми же портами, торговыми маршрутами, выплачивающими подать городами и святыми местами. Они так ненавидели друг друга, что исламские хронисты того времени заподозрили, будто Фатимиды активно зазывали крестоносцев в Сирию, надеясь, что те ослабят положение тюрков и создадут христианскую буферную зону между землями Фатимидов и Сельджукидов{197}. Правда это или нет, но очевидно, что беды осажденных в Антиохии сельджуков не заставили мусульман объединиться. Напротив, для закоренелых и непримиримых врагов, не ладивших друг с другом задолго до появления в этих местах латинян, это был шанс погреть руки{198}.

Фатимидской армией, штурмовавшей в 1098 году Иерусалим, командовал визирь, носивший нескромное имя Малик аль-Афдал («Сиятельный князь»). Ученый и биограф XIII века Ибн Халликан превозносил аль-Афдала как «одаренного правителя», «обладавшего незаурядной рассудительностью» и неуемной тягой к роскоши{199}. В коллекции аль-Афдала была как минимум сотня вышитых золотом тюрбанов, как пишет Ибн Халликан, и каждый из них висел на отдельном золотом крючке в одном из десяти приемных залов его дворца. У него было больше скота и денег, чем он мог сосчитать; при письме он пользовался золотой, усыпанной драгоценными камнями чернильницей, а своих рабынь снабжал золотыми иголками для вышивания. К стенам Иерусалима он прибыл, по словам Ибн аль-Каланиси, с «сильным аскаром [войском]» и несокрушимым желанием отобрать город у владевших им братьев.

Аль-Афдал обрушил на Иерусалим мощный обстрел, и Иль-Гази и Сукман не сумели устоять. Когда в стене образовалась брешь, люди аль-Афдала прорвались в крепость и сделали братьям деловое предложение: жизнь в обмен на сдачу города Фатимидам. «[Он] проявил снисхождение и доброту по отношению к обоим эмирам, – пишет Ибн аль-Каланиси, – и отпустил их и их сторонников на свободу»[53]{200}. Аль-Афдал мог позволить себе проявить великодушие, а Иль-Гази и Сукман понимали, что игра окончена. Они поехали на север в Дамаск, до лучших времен отказавшись от сопротивления. Визирь же вернулся домой в Египет, оставив Святой город на попечении человека по имени Ифтикар ад-Даула. К середине сентября 1098 года жизнь в Иерусалиме опять вошла в колею. Увы, ненадолго.

Тем временем находившихся в 800 километрах севернее крестоносцев впервые одолело сомнение в поставленных целях. Взятие Антиохии было славным свершением, но оно же выявило в рядах предводителей похода раскол, причиной которого стал Боэмунд со своими амбициями. В первую неделю июля 1098 года гарнизон горной цитадели Антиохии официально сдался лично Боэмунду, а не князьям, как таковым, и не папскому легату Адемару Ле-Пюи, духовному лидеру крестоносцев. (Адемар, кстати говоря, скончается 1 августа 1098 года, передав свои полномочия фламандскому священнику Арнульфу де Роолу.) Боэмунд охотно принял город и въехал в него в качестве нового правителя.

Его притязания на власть с самого начала были сомнительными. Клятвы, которые Боэмунд и другие князья годом ранее принесли Алексею Комнину, предполагали, что тот, кто возьмет Антиохию, станет править в городе временно, с одобрения императора, как было с анатолийскими городами, захваченными крестоносцами. Но Боэмунд, утвердив свой флаг над цитаделью, не горел желанием менять его на императорский штандарт. Столкнувшись с яростным сопротивлением – прежде всего, со стороны Раймунда Тулузского, войска которого тоже заняли некоторую часть города, – Боэмунд заявил, что, так как он первым из князей вошел в Антиохию, он и должен ею владеть. При этом Боэмунд сослался на отказ императора послать византийское войско на помощь крестоносцам в самое тяжелое для них время. По словам Анны Комнины, он вопрошал: «Справедливо ли, чтобы мы так легко оставили то, что добыто нашим потом и страданиями?»[54]{201} Анна считала, что поступок Боэмунда явно свидетельствовал о его двуличии и никчемности и только подтверждал ее нелицеприятное мнение о нем. Раймунду и другим позиция Боэмунда казалась в высшей степени эгоистичной и безответственной. Боэмунд, который в походе по Малой Азии застолбил за собой место главнокомандующего, теперь – даже не увидав Иерусалима – похоже, передумал идти дальше. И ничто – включая яростные протесты Раймунда – не могло заставить его изменить решение. После всей пролитой крови, после лишений, выпавших на долю крестоносцев при осаде Антиохии, кто-то должен был взять на себя ответственность за оборону города, которому грозили как внутренние бунты, так и нападение сельджуков. Боэмунд решил, что этим человеком станет он, и основал второе государство крестоносцев по соседству с молодым Эдесским графством Балдуина. Княжество Антиохийское, сильное государство, расположенное между Византией, Киликией и северной Сирией, просуществует почти два столетия. Боэмунд бросил все силы на укрепление границ своего нового приобретения, и стало ясно, что Иерусалим его больше не интересует{202}.

Татикий и Стефан Блуаский отбыли на запад в направлении Константинополя, Балдуин удалился в Эдессу, а Адемар – на тот свет (епископа похоронили в той самой яме, откуда извлекли Копье Лонгина), и частично обезглавленная армия крестоносцев в ноябре 1098 года наконец выдвинулась из Антиохии на юг. Деморализующие раздоры между Боэмундом, Раймундом и другими князьями продолжались все четыре месяца похода, но и приступая к новому этапу своих приключений, предводители так и не уладили разногласий. Капеллан Раймунд Ажильский пишет, что рядовые паломники и солдаты начали шептаться о малодушии князей и раздумывать, то ли им взбунтоваться, то ли дезертировать. Они говорили друг другу: «Матерь Божья! Год в языческих землях, двести тысяч солдат полегло; может, хватит?»{203} И когда они наконец снова выступили в поход, настрой у них был самый что ни на есть кровожадный.

В четырех или пяти днях пути от Антиохии они наткнулись на небольшой городок Мааррат-эн-Нууман (Марра). За пятьдесят лет до этого персидский ученый и поэт Насир Хосров проезжал Мааррат и наблюдал, как горожане, жившие под защитой каменных стен и вырезанного на цилиндрической колонне заклинания, отгоняющего скорпионов, покупали на шумных рынках фиги, оливки, фисташки и миндаль{204}. Когда 28 ноября явились крестоносцы, горожане кинулись на стены; они метали вниз «камни из орудий, метали копья… огонь, стволы деревьев, соты с пчелами и всякие осколки»[55], чтобы помешать крестоносцам штурмовать или взорвать укрепления{205}. На какое-то время это сработало. Но в следующие две недели инженеры Раймунда Тулузского построили огромную осадную башню на четырех колесах и засыпали ров у одной из городских стен, а солдаты Боэмунда атаковали город с противоположной стороны. 11 декабря башню Раймунда, штурмовые лестницы и другие осадные сооружения придвинули к крепости. Когда солнце село, город взяли штурмом. Всю ночь неуправляемая толпа солдатни буйствовала на улицах, грабя дома, огнем и дымом выкуривая жителей города, которые пытались укрыться в погребах. «А так как [и в погребах] нашли немного добычи, то сарацин, у которых могли что-нибудь найти, замучивали до смерти», – вспоминает Раймунд Ажильский[56]{206}. Женщин и детей убивали, многих брали в плен с намерением продать в Антиохии. Автор «Деяний франков» лично видел эту бойню: «В городе не было такого угла, где бы не лежали трупы сарацин, и невозможно было пройти по улицам города, не наступая по телам сарацин»[57]. Зима близилась к середине, еды в городе и окрестностях было не больше, чем в Антиохии, и перед армией крестоносцев снова замаячил скорбный призрак каннибализма. «[Наши люди] вспарывали тела умерших, чтобы найти у них в чреве спрятанные бизанты [т. е. золотые монеты], – пишет автор «Деяний франков». – Другие рубили их мясо на куски и варили для пищи»{207}. Только набив животы и утолив жажду крови, крестоносцы наметили себе новую цель.

Пока франки опустошали Сирию, продвигаясь к ливанскому побережью с крестами в руках и с человечьим жиром в бородах, в Исфахане поэт по имени Муиззи слагал стихи для сельджукского султана Беркиярука. Он умолял своего господина во имя «веры арабов» отомстить латинянам, оскверняющим земли мусульман. «Вам нужно убить этих проклятых собак, гнусных тварей, волков, навостривших зубы и когти, – писал он. – Вам нужно схватить франков, перерезать им глотки драгоценными, жизнь исторгающими, кровь отворяющими кинжалами. Вам нужно сделать из голов франков мячи, а из их рук и ног – клюшки для конной игры поло»{208}. Но чем больше проклятые франки штурмовали, резали, пытали, убивали, порабощали и прогрызали себе путь по Дар аль-исламу, тем призрачнее становились шансы поиграть в мяч их черепами. По всей Сирии и особенно на пути в Иерусалим, который пролегал вдоль морского побережья по землям Ливана и Палестины, сельджукские эмиры и полунезависимые правители городов, зажатые между Сельджукидами и Фатимидами, предлагали князьям-крестоносцам откупные, лишь бы их оставили в покое. (Для любого крестоносца, принимавшего участие в войнах против испанских государств-тайф, это была хорошо знакомая история.) Тем временем предводители христиан продолжали препираться меж собой: 1 марта Боэмунд увел своих людей обратно в Антиохию, а оставшиеся, в том числе племянник Боэмунда Танкред, принялись заключать друг с другом недолговечные союзы. Крестоносцы Прованса – люди Раймунда Тулузского – не доверяли нормандцам и другим франкам, последние отвечали им тем же. Давешнее единство испарилось. Но несмотря ни на что, крестоносцы приближались к цели. Покинув Европу, они преодолели почти 3200 километров, и от Иерусалима, где хозяйничали Фатимиды, их отделяло теперь каких-то 320 километров.

Последним оплотом сопротивления на пути крестоносцев стала крепость Арка (Аккар), которая три месяца, с февраля по май 1099 года, сопротивлялась осаде. Пока та длилась, рядовые крестоносцы лакомились «маленькими камышинками с медовым вкусом» – сахарным тростником, – а рыцари рыскали по окрестностям в поисках драки и добычи{209}. Правителю Триполи, который был господином Арки, наконец надоело наблюдать, как гибнут его люди, и он предложил за мир пятнадцать тысяч золотых монет, а также лошадей, мулов и дорогие ткани. Наместник Джубайля (Джабле) откупился пятью тысячами золотых монет и «щедрым запасом вина»{210}. К Пасхе из Константинополя дошли слухи, что Алексей Комнин наконец-то решил отправиться на помощь крестоносцам с флотом, груженным солдатами, золотом и продовольствием. Император так и не появился, но и без него крестоносцы отступать не собирались. И непонятно было, может ли кто-нибудь оказать им достойное сопротивление.

Визирь Фатимидов, любитель золотых тюрбанов аль-Афдал, сидя в Каире, следил за ходом событий если не с тревогой, то с интересом. В отличие от Кылыч-Арслана, Яги-Сияна, Кербоги и многих других, сам он еще не сталкивался с упорством и удивительным везением франков, которые все больше убеждались, что находятся под защитой святых Георгия и Андрея, покровительствующих воинам. Но у аль-Афдала все еще было впереди. Во время осады Антиохии он подписал с князьями пакт о ненападении; теперь же, когда крестоносцы приближались к границам империи Фатимидов, пакт был нарушен. Окуная перо в золотую чернильницу, аль-Афдал сочинял воззвания к правителям и верным мусульманам Акры, Кесарии и других городов и отправлял их голубиной почтой. Визирь уговаривал эмиров изо всех сил сопротивляться «собачьему племени, вздорному, своевольному, буйному народу»{211}.

Но легче было сказать, чем сделать. Во второй половине мая Тир, Акра, Хайфа и Кесария позволили крестоносцам пройти по своей земле, не оказав почти никакого сопротивления. «Люди бежали от них, снимаясь со своих мест», – писал Ибн аль-Каланиси[58]{212}. Крестоносцам досаждали не столько сельджукские или фатимидские армии, сколько «презлые змеи», на которых они наткнулись у Сидона. Змеиные укусы могли быть смертельными, а единственным известным крестоносцам лечением было немедленное половое сношение с кем угодно, что якобы помогало «избавиться от вздутия и лихорадки»{213}. 2 июня крестоносцы, дойдя до Арсуфа, повернули вглубь от побережья и направились в сторону Рамлы по дороге, которая вела через Иудейские холмы в Иерусалим. По пути им встречались одни лишь покинутые крепости. Фатимиды сожгли порт Яффу (Тель-Авив-Яффа) и бросили Рамлу. Фактически они расчистили крестоносцам путь. И вот во вторник 7 июня невозможное наконец случилось: стража на стенах Иерусалима сообщила правителю города Ифтикару ад-Даулу о приближении армии франков: «ликующих и торжествующих», вопящих от радости и распевающих гимны. Франки мучились голодом и жаждой, их одолевали болезни, многие были истощены длительным недоеданием. Войско, сократившееся до самое большее пятнадцати тысяч человек, из которых только около полутора тысяч были рыцарями, составляло треть той армии, что вышла в путь из Константинополя. Оно лишилось нескольких славных военачальников, а оставшиеся частенько не ладили друг с другом. Но, несмотря ни на что, крестоносцы добрались до цели: судьба города вот-вот должна была решиться.

В те времена Иерусалим был небольшим по размеру, но хорошо укрепленным городом на Иудейских холмах. С востока его защищал крутой склон Иосафатовой долины, и со всех сторон окружали толстые стены с надежными воротами и сторожевыми башнями. Цитадель под названием Башня Давида (Михраб Дауд) нависала над воротами, что сторожили путь на Яффу. С северной стороны город дополнительно защищали ряды рвов. С тех пор как прошлым летом солдаты аль-Афдала наделали пробоин в стенах, оборону укрепили, и теперь у Ифтикара ад-Даулы был гарнизон в тысячу солдат, готовых защищать население, численность которого не превышала тридцать тысяч человек. Кроме обычного ополчения, набираемого из горожан, в его распоряжении было также четыре сотни элитных всадников, которых отрядил ему из Каира аль-Афдал. Среди них, по словам Фульхерия Шартрского, «были арабы, а также и эфиопы» (под которыми он имел в виду чернокожих африканцев){214}. В городе имелся свой источник воды, а колодцы за стенами города Ифтикар приказал засыпать, чтобы крестоносцам, если они не захотят умереть от жажды, пришлось бы либо доставлять воду издалека в больших баклагах, сшитых из бычьих шкур, либо с риском для жизни брать ее из Силоамского пруда, расположенного недалеко от зубчатых стен города, в пределах досягаемости стрелы[59]. Правда, в нескольких точках над городом имелись возвышенности, откуда было удобно обстреливать улицы, а за предыдущие тридцать лет Иерусалим дважды брали при помощи таких же осад, в каких франки были мастера, но послы визиря убедили наместника, что ему нужно всего лишь продержаться до прихода египетского войска, которое подоспеет «для сражения с ними [латинянами] и нападения на них, чтобы защитить город и спасти его от них»[60]{215}.

Тем не менее Ифтикара ад-Даулу тревожили два соображения. Первое было вопросом военной целесообразности: крестоносцы, как и он сам, прекрасно знали, что аль-Афдал готовится прийти на подмогу – перехваченные гонцы выдали, что появления египтян можно ожидать в конце июля. Соответственно этому франки и строили свои планы. Второе касалось мотивации. Франки – пусть выдубленные солнцем, изможденные, больные и усталые – добрались до места, которое считали конечной целью своего паломничества, а космологически и центром земли. Это был город служения Христа, Страстей Христовых, его воскрешения и вознесения на небо; здесь был погребен первый человек – Адам; отсюда отправились в свое путешествие апостолы. «В каком еще городе случилось такое удивительное чудо, от которого проистекает спасение всех верующих?» – вопрошал хронист Роберт Реймсский{216}. Для иудеев город также имел огромное значение как место, где некогда стоял Ковчег Завета. Для мусульман же это был город мечети Аль-Акса и Купола Скалы, где Мухаммед молился и был вознесен на небо, дабы посоветоваться с Аллахом и пророками, во время «ночного путешествия». Но в июле 1099 года именно христиане латинской Европы совершили невероятное путешествие и стояли теперь в тени стен Иерусалима. Это дорогого стоило.

Первый месяц осады защитники крепости держались стойко. Всех христиан – как местных жителей, так и гостей – изгнали из города, едва прибыли франки. Крестоносцы были заняты непростой задачей снабжения в почти безводных холмах, а также сборкой – и строительством новых – башен, таранов и катапульт, необходимых для штурма стен. Большим подспорьем для них стало прибытие 17 июля в разрушенный порт Яффы небольшой флотилии из шести генуэзских кораблей со строительными материалами. Египетские галеры атаковали стоявшие на рейде суда: морякам пришлось сжечь корабли и бежать, но к тому времени они уже успели разгрузить ценную партию дерева и столярных инструментов.

К началу июля франкские армии заняли позиции в двух стратегических точках у стен города. На юге, за Сионскими воротами, разбила лагерь прованская армия Раймунда Тулузского. Почти все остальные князья – Роберты Нормандский и Фландрский, Готфрид Бульонский и Танкред де Готвиль – расположились с северной стороны. Там они принялись засыпать рвы и таранить стены на промежутке от дальней северо-восточной оконечности города в верхней точке долины и до крайней северо-западной его точки, так называемой Четырехугольной башни, которая располагалась почти в 1500 метрах оттуда. Вдоль сбегающих с Елеонской горы тропинок, по которым время от времени пытались пробраться гонцы с сообщениями для каирского визиря, крестоносцы расставили засады. Как-то раз, схватив одного неудачливого посыльного, они выпытали у него все, что тому было известно, а затем связали несчастному руки и ноги и выстрелили им в направлении города из кожаной пращи требушета. Не долетев до стен, бедняга разбился о скальный выступ. Он «сломал себе шею, сухожилия и кости» и скончался на месте{217}.

Это зрелище не заставило дрогнуть обороняющихся, которые продержались месяц, наблюдая, как крестоносцы под стенами города плавятся от жары. Но в пятницу 8 июля они увидали нечто новое: из Иосафатовой долины показался крестный ход кающихся грешников. Вдохновленные призраком усопшего епископа Адемара и советом местного отшельника – столпника, жившего на «древней и высокой башне», крестоносцы сначала три дня постились{218}, теперь же, босые и серьезные, они шли с Елеонской горы на гору Сион, по направлению к лагерю Раймунда Тулузского. Они шагали без оружия, с одними только святыми реликвиями в руках, и люди Ифтикара ад-Даулы устроили себе праздник. Злорадствуя, мусульмане подняли на стены кресты из города, плевали и мочились на них, вешали их на маленьких виселицах и разбивали о стены. Затем, взявши луки, они поубивали и ранили множество священников и мирян. Это было подозрительно легко.

Через пару дней ситуация круто поменялась. Крестоносцам понадобилось несколько недель, чтобы собрать свою тяжелую артиллерию, и теперь смертоносное оружие было полностью готово. На следующий же день после крестного хода армии, занимавшие позиции к северу от города, собрали все осадные орудия к востоку от ворот Святого Стефана, на участке двойной стены длиной в 700 метров. В четверг 14 июля могучая артиллерия вступила в бой. Первыми были три баллисты, которые заставили защитников крепости ретироваться со стен. С укреплений спустили щиты в виде больших, набитых соломой подушек, которые должны были амортизировать выстрелы из требушетов, но Готфрид Бульонский отдал приказ обрушить на них град горящих стрел. Затем раздался оглушительный удар огромного железноголового стенобитного орудия «чудовищного веса и мастерства»{219}. Оно проломило внешнюю из двух стен, пробив в ней дыру достаточного размера, чтобы можно было протолкнуть внутрь одну из больших осадных башен[61]. Эта башня представляла собой деревянную конструкцию, возвышавшуюся над стеной на длину копья и увенчанную сверкающим золотым крестом. На верху ее была закреплена плетеная клеть, покрытая сырыми шкурами лошадей и верблюдов: там солдаты прятались от греческого огня – горючей смеси серы, дегтя и жидкого воска, которую защитники Иерусалима швыряли в горшках, «изрыгавших» пламя{220}.

Никто не знал, подоспеет ли помощь из Египта вовремя. У Ифтикара ад-Даулы было четырнадцать собственных баллист, и он рассредоточил их между двумя особенно уязвимыми местами укреплений, что на какое-то время сдержало крестоносцев, не дав им придвинуть свои башни достаточно близко к крепостной стене. Но когда 14 июля в завершение долгого дня ожесточенных боев на город опустилась ночь, стало ясно, что долго Ифтикару не продержаться. На рассвете следующего дня огромная башня с золотым крестом заняла наконец позицию напротив внутренней стены на северо-востоке; на верхнем ее этаже стоял Готфрид Бульонский с арбалетом в руках. (С юга люди Раймунда Тулузского тоже вплотную подошли к стене, но их осадная машина пала жертвой греческого огня.) Верхушка башни Готфрида была опасным местом: настойчивым и отчаянным дождем снарядов гарнизон Иерусалима почти опрокинул шаткую конструкцию. Башня закачалась и чуть было не рухнула, угрожая гибелью всем, кто на ней находился{221}. Камень, пущенный из города, чудом не задел Готфрида и снес голову солдату, стоявшему с ним рядом: «Череп его раскололся, и шея отломилась», – записал Альберт Аахенский{222}.

Если бы башня рухнула, если бы князь упал, город, может, и выстоял бы. Но ни того ни другого не случилось. Камень, пущенный франкской баллистой, убил двух иерусалимских женщин, которые пытались наложить заклятие на вражескую артиллерию, и трех маленьких девочек, стоявших с ними рядом{223}. А наверху внезапный дождь стрел с прикрепленными к ним клочками горящего хлопка расчистил бастионы на время, достаточное, чтобы опустить мост с осадной башни{224}. Первые франкские солдаты во главе с Готфридом хлынули на стены. Вскорости они пробили себе путь на улицы города. Священники в белых одеждах, распевая «Господи, помилуй», бегали с длинными лестницами наперевес, помогая толпившимся у подножия башни солдатам взобраться на опустевшие стены. Но вот засовы отодвинули, и вся мощь армии крестоносцев устремилась внутрь через городские ворота. Многие из них почти четыре года ждали этого момента. Они наводнили город, где в муках умирал Христос во искупление людских грехов, окрыленные, горя желанием мстить всем неверным, подвернувшимся под руку. Визирь аль-Афдал так и не появился. Его люди, брошенные на произвол судьбы, были обречены на погибель.