Помоги проекту - поделись книгой:
Ужас на этом не кончился, потому что он никак не мог справиться с пружинкой, запирающей медальон, а Анну не подпускал. Наконец недоразумение объяснилось – к ее великому облегчению…
– Не шути такими вещами, – чуть не плача, сказал он, – умоляю тебя. Я и сам не знаю, что со мной происходит в ярости…
Да, во всём, за что он брался, он не останавливался на полдороге. Ему надо было дойти до высшей точки, увидеть пропасть и не испугаться, а пойти еще дальше.
Не знала пределов его доброта, не знало пределов его отчаяние… А каким беспомощным, беззащитным, слабее слабого ребенка становился он после припадков! Вспомнить хотя бы ночь накануне родов, в Женеве, – надо было идти за акушеркой, а он лежал на кровати, сам нуждаясь во враче. Тогда она готова была умереть от отчаяния…
Доходило и до анекдотов. После припадков у него на некоторое время пропадала память. Однажды он пошел в дрезденское консульство оформлять документы. Вдруг возвращается, страшно сердитый:
– Аня, как тебя зовут? Как твоя фамилия?
– Достоевская, – смущенно ответила она.
– Знаю, что Достоевская, но как твоя девичья фамилия? Чиновники надо мной посмеялись, что я забыл фамилию своей жены. Запиши мне ее на своей карточке, а то я дорогой опять забуду.
Сколько же врагов появилось у него из-за этого! И ведь никому в голову даже не пришло, что он действительно может из-за болезни забыть не только фамилию, но и самого человека…
Бедный, а как он настрадался из-за толстокожести критиков – и друзей и недругов…
Федор Михайлович пошевельнулся и открыл глаза. Слабо улыбнувшись, он погладил по руке Якова Богдановича, потом обратился к жене:
– Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься.
– Ну зачем вы, Федор Михайлович! – сказал с осуждением фон Бретцель. – Болезнь серьезная, но излечимая.
Однако Федор Михайлович продолжал смотреть на жену, показывая этим, что просьбу свою не отменяет.
У Анны Григорьевны занялось дыхание. Она понимала, что надо поскорее ответить, но слова никак не произносились.
– Иди, Анечка, прошу тебя. Не беспокойся, Яков Богданович побудет со мной.
Она кивнула и вышла из кабинета.
Рядом была Владимирская церковь, и скоро она вернулась со священником. Звали его отец Мегорский.
Дверь в кабинет закрылась, и Анна Григорьевна села у стола, окаменев. У окна, пристально вглядываясь в темноту, слабо освещенную фонарным светом, стоял Яков Богданович, – ждал коллег. Анна Григорьевна была благодарна доктору за молчание: все слова сейчас казались лишними. Тревога, владевшая ею с утра, как будто прошла, уступив место глухому и тяжкому чувству, сквозь которое время от времени прорывалась надежда: всё обойдется, он встанет, наберется сил, потребует чаю, и всё пойдет по заведенному порядку. Пусть успокоится исповедью, пусть причастится Святых Таин – это ему на пользу.
– Пфейфер приехал, – объявил Яков Богданович.
Через некоторое время следом за Пфейфером приехал и профессор Кошлаков. Втроем они удалились в угол гостиной и стали потихоньку переговариваться; впрочем, больше говорил Яков Богданович, Кошлаков отвечал «м-да» или «да-да», а Пфейфер, опустив голову, приговаривал «лю-бо-пыт-но», а один раз сказал, вскинув голову: «Будем толерантны, господа, толерантны».
Анна Григорьевна слышала, что это слово употребляется в философских спорах и означает «терпение к чужим верованиям» (она посмотрела по книге). Видимо, доктор имел в виду уважение к мнениям коллег.
Едва отец Мегорский вышел из кабинета, как врачи завладели больным.
– Думаю, что кризис не миновал, – заявил Пфейфер.
– Отчего же, коллега, – тут же возразил Кошлаков. – Положительно может возникнуть «пробка». Микстурку мою попьет Федор Михайлович, и «пробка» возникнет непременно.
Пфейфер выгнул тонкую бровь.
– Какая «пробка»? – поинтересовалась Анна Григорьевна.
– Обыкновенная. – Кошлаков смотрел на нее, как учитель на школьника. – Закупорка то есть, понимаете? Вот выздоровление и наступит.
– Вы поезжайте отдыхать, – сказал Яков Богданович Пфейферу, который явно был в тупике. – Благодарю, что зашли.
Пфейфер внушительно пожал руку Якову Богдановичу, остальным поклонился и ушел. Стал собираться и Кошлаков, еще раз сказав о «пробке» и о том, что, если надобится, пусть за ним присылают в любое время.
Наступила ночь. Федор Михайлович, обессиленный, уснул. Яков Богданович дремал в кресле, а Анна Григорьевна сидела на стуле, в изголовье дивана.
Она в двадцатый, в сотый раз думала о «пробке», потому что поверила Кошлакову. Действительно, сосуд как бы закроется, и всё встанет на свои места, кровь побежит так, как ей положено…
Так она себя успокаивала и стала засыпать, и из темноты навстречу ей, как палые листья по ручью, поплыли картины прошлого…
Из дальней дали вдруг выплыло милое, курносое лицо Костика, сына профессора Ольхина. Костику было приказано нести образ впереди невесты. Но его почему-то не было. Не приезжал и Федор Михайлович-младший, назначенный шафером.
Она, уже перестав смотреть на себя в зеркало, сидела на стуле в подвенечном платье и фате и хотела плакать. Ну почему они не едут? А вдруг как вообще свадьбы не будет?
Наконец в комнату чуть ли не влетел Федор Михайлович-младший (сын Михаила Михайловича).
– Анна Григорьевна, скорее ехать! До Измайловского собора не менее часа езды! Вы только представьте, что там сейчас с дядей!
Господи, как будто она виновата в опоздании! Кинулась к двери, но тут же остановилась:
– Костика-то всё нет! Кто же понесет образ?
– Да Бог с ним, с образом!
– Нет, я так не хочу. Да так и нельзя.
– Ну что же теперь делать, Анна Григорьевна?
И тут явился Костик: как с картинки сошел. Румяненький, в русском костюмчике…
Началась суматоха – прощание с матерью, соседями, слезы, слова… Только в карете обратили внимание, что Костик без шубы и шапочки.
– Господи, да как же ты так? Почему?
Костик пожал плечиками и улыбнулся.
– Гони! – крикнул Федор Михайлович-младший, а Анна накрыла Костика полой салопа, прижала к себе, и карета понеслась.
Сначала мальчику было весело, но потом он стал задремывать и вот заснул. И не разбудить его…
Федор Михайлович-младший закутал его в шинель и понес в собор. А что же с образом делать? Анна накрыла его фатой и вышла из кареты.
Белее снега, быстро подошел к ней Федор Михайлович и крепко взял ее за руку.
– Наконец-то я тебя дождался! Теперь ты от меня не уйдешь!
Как будто она собиралась убегать!
Сонный Костик улыбался, потом сладко зевнул и облизнул красные губы.
Что же, он так и спал всё венчание?
Впрочем, она и сама была как во сне и многого не видела и не слышала…
Потом, в карете, Костик опять оказался рядом, опять дремал, сонно улыбаясь, а когда Федор Михайлович крепко обнял Анну и поцеловал, засмеялся весело, звонко.
Ах, Костик, Костик, ангелочек с острыми зубками, где ты теперь? Так ли румяны у тебя щеки и так ли блестят твои глаза?
– Так-так, – сказал Костик и ласково ей улыбнулся. – Теперь поцелуй ты его сама, – и он показал на Федора Михайловича.
– Поцелуй, раз просят, – радостно сказал Федор Михайлович и приблизился к ней.
Она нашла его губы и поцеловала, а Костик захлопал в ладоши и звонко рассмеялся…
Анна Григорьевна открыла глаза и оглянулась по сторонам.
В окна жидко тек утренний серый свет. Свечи догорели и оплыли, лишь у одной теплился белый язычок.
Яков Богданович спал посапывая. И во сне он был солидным, насупленным, спины не согнул, лишь свесил голову.
Федор Михайлович спал тихо: дыхание его едва угадывалось. Впрочем, он спал так почти всегда, и ее не беспокоило, что он так неслышно дышит.
Она осторожно встала и пошла на кухню, чтобы приготовить вместе с Матреной завтрак.
В эту ночь в квартире номер 11, в комнате, которую занимал Александр Баранников, в засаду попал Николай Колодке-вич[34] – член исполнительного комитета организации «Народная воля».
Двадцать седьмое января. Александр баранников
Каземат!
Господи, слово-то какое! Конечно, нерусское, да и звучит как-то дико, если вслушаться. Так и представляешь сальную морду с редкими усиками: «Каземат!»
Было жандармское управление, допросы – от корпуса жандармов, от Министерства юстиции, Министерства внутренних дел.
Фотографировали, потом посадили в карету между двумя жандармами и повезли.
Проезжали Дворцовый мост, и вдруг Баранников понял, куда его везут, – в Петропавловку.
Потом открылись железные ворота, въехали, остановились. Провели через кордегардию, где под ружьем стояло не менее взвода солдат, прошли коридором, потом по лестнице на второй этаж. Здесь раздели, выдали грубое казенное белье, драные туфли и синий застиранный халат. Явился заведующий арестантскими помещениями, объяснил «правила», и двери камеры с двойным затвором и железным засовом, пролязгав, закрылись.
Каземат!
Это конец.
О нет, это только самое начало, еще так много предстоит пережить, увидеть, узнать.
Успокоиться.
«Собрать мысли, всё обдумать и решить!»
Но мысли разбегались; только начав строиться, каждая падала и, как карточный домик, валила остальные, и получалась куча-мала, каша, бесформенная груда, а не привычная логичность и ясность.
Да, он представлял, что может оказаться в каземате. Рисовались каменные стены, солнечный луч, который из узкого оконца косо падал через решетку, а он сидел, задумавшись, на кровати – в белой батистовой рубашке, лосинах, опойковых сапогах…
Господи, это всё стихи – Шиллер, Байрон!
Жизнь совсем, совсем иная.
В который раз он осмотрелся и увидел: низкий сводчатый потолок в грязных, заплесневелых потеках; в таких же потеках и стены. Железная койка, прибитая к полу, железная доска, врезанная в стену вместо стола, железный клозет в углу. Оконце действительно в самом верху, в него можно заглянуть. Камера довольно просторная – шесть шагов в ширину и десять в длину.
Самое ужасное, к чему, наверное, привыкнуть невозможно, – запах каземата.
Это особенный, гнусный, ни с чем не сравнимый тюремный запах: застойный, сырой, накопившийся веками… Почему никто не говорил и не писал о нем? Не хотели трогать чужую душу мерзостью? Или, может быть, к этому запаху можно привыкнуть?
Не знаю, не знаю! Когда тупеет мозг, когда уходят силы, тогда, пожалуй, всё равно.
Действительно, если смерть встанет пред тобой, если тебе объявят, что завтра казнь, неужели будешь думать о запахе?
Минутку, минутку, почему такая паника? Почему такой вихрь в голове?
Ну, схватили. Ну, каземат. Так разве он один должен пройти сквозь испытания? Сколько уже прошли и не дрогнули! А скольким предстоит пройти!
Господи, только бы выстоять и умереть, если придется, с честью, гордо, а не как Иуда…
Что? Кажется, он сказал себе: «Господи»? Это привычка или потребность в высшем защитнике, без которого, говорят, никак нельзя обойтись?
Вопрос!
Но это потом. Сейчас о другом – разобраться, кто предатель. Уяснить, что говорить на допросах, чтобы не навредить случайно, по неведению. Всё рассчитать, приготовить себя к допросам.
Сделать это надо немедленно, потому что на допрос могут повести прямо сейчас. Да, они так любят – внезапно. Ну и пусть ночь, им всё равно. Фитиль увернуть, потому что они керосину выдавать наверняка будут по самой малой норме. Попробую заплатить, чтобы дали возможность читать. Если не читать, то очень просто превратиться в тупую скотину.
Они это знают?
Еще бы. Это же их профессия, и они изучили ее в совершенстве.
Он подошел к окошку. Рассветало, и сквозь решетку он увидел крепостную стену и смог рассмотреть ее. В стене были выбоины, глубокие трещины – вообще она выглядела ветхой и запустелой. А снаружи-то облицована гранитом и кажется такой величественной, неприступной!
Неожиданность открытия развеселила его, и он чуть было не расхохотался: вот он, самодержавный строй, во всей своей прелести – снаружи и изнутри.
Лязгнули засовы. От неожиданности Александр вздрогнул.
Поделиться книгой: