Пророк в своем Отечестве

Анна Григорьевна едва удержалась, чтобы не сказать резкость: остановило лишь сердитое лицо мужа. Сейчас нельзя его раздражать, иначе ему станет еще хуже. Вдруг как опять пойдет кровь? Придется теперь дожидаться Якова Богдановича. Этот своей учтивостью выставит из дома, кого только хочешь. Да хоть и без Якова Богдановича: почему мужу надо выслушивать каждого? Как они не понимают, что он совсем слаб здоровьем?

А если… если этот пришел просить о молодом соседе? Неужели так? Господи, Федор говорит возбужденно и хрипло, ему нельзя же! Если лопнул один сосудик, может лопнуть и другой…

Она открыла дверь в кабинет:

– Я вас предупредила, что мужу сейчас нельзя ни спорить, ни волноваться.

– Хорошо, Анечка, мы не будем, – сказал Федор Михайлович. – Пожалуйста, голубчик, не сердись. Сейчас мы кончим.

Ей снова пришлось уйти.

Доктора всё не было. Наконец прибежал Петя:

– Яков Богданович с визитами. Записку я передал.

– Кому?

– Хозяйке. Яков Богданович будет после пяти.

– И тут незадача. Ладно, иди займись отправками.

Незваный гость всё не уходил, и Анна Григорьевна не находила себе места. Терпение ее кончилось, она опять вошла в кабинет.

Федор Михайлович посмотрел на нее с досадой и раздражением:

– Ну что ты, Аня? Немного поспорили, как же без этого?

Гость наконец-то пошел к двери, провожаемый хозяином. Федор Михайлович что-то сказал, Анна Григорьевна не расслышала. Взгляд мужа был всё тем же – отсутствующим, погруженным в какую-то недорешенную мысль, которая не давала покоя…

– Что же, прогуляться? – предложил он.

– Скоро Яков Богданович придет.

– Ах да. Еще и Любимову[32] надо написать. Не шлют денег и не шлют. У них всегда так, а вот привыкнуть невозможно.

Кто-то позвонил.

– Федя, я тебе заранее объявляю: если к тебе опять с этим, я разговаривать не дам.

И не потому, что боюсь, а потому, что тебе нельзя. И без того казню себя, что позволила тебе спорить, – вон ты каков.

– Хорошо, голубчик. Я и в самом деле устал: слабость. Надо бы прилечь. Впрочем, сначала узнай, кто пришел.

По радостным возгласам, которые доносились из прихожей, смеху Дуни, другому смеху, очень характерному, она догадалась, кто с визитом: Вера, любимая сестра мужа.

Всего их, сестер и братьев Достоевских, было семеро: Михаил, Федор, Варвара, Андрей – почти погодки; потом младшие – Вера, Николай, Александра. Брата Михаила Федор любил как никого – но, словно в наказание, смерть отняла его.

Из остальной родни более других нравилась Федору Вера.

Расцеловались, Анна Григорьевна усадила родственницу на самое лучшее место. Началось вечное: здоровье, погода. Выслушав, что все здоровы, Федор Михайлович отправился было писать письмо Любимову, но в тот самый момент, когда уже хотел выйти из гостиной, поймал тревожный и какой-то вопросительный взгляд Веры. Было в этом взгляде еще нечто – как будто робость или трусость и в то же время вызов. Странный этот взгляд заметила и Анна Григорьевна и прервала разговор на полуслове:

– Вера, что ты? Как будто тревожишься, что Федор уходит? Так он только письмо написать. Или у тебя дело какое? Срочное? Боже, Вера, да ты прямо в лице переменилась. Говори, теперь вижу, что у тебя что-то важное.

– Угадала, Аня. – Прежде они были на «вы», разница в возрасте было немалой, да и стеснялась Анна Григорьевна родственников, которых Федор Михайлович любил, а их мнение высоко ставил. Однако, когда всем Ивановым Анна Григорьевна очень понравилась, отношения между ними сложились самые простые и теплые.

– Да что же, разве от вас что-нибудь скроешь, – продолжала Вера Михайловна раздраженно и несвойственным ей тоном, – вы же, как ловцы душ человечьих, в психологии упражняетесь. Ну да ладно, что ж теперь делать, коли нужда. Надо говорить.

Вере Михайловне было пятьдесят лет, и если учесть, что вырастила она десятерых детей, пережила смерть мужа, которого сильно любила, то про нее вполне можно было сказать, что она «хорошо выглядит», и это ни в коей мере не означало бы преувеличение.

Анна Григорьевна хорошо помнила, какой Вера Михайловна была в день их знакомства, четырнадцать лет назад: лицо гладкое, свежее, причесана и одета по моде, настоящая светская дама. Впрочем, так могло казаться Анечке, которой самой-то было двадцать один, а в дом родственников мужа, в Москву, она попала впервые.

Ей обязательно надо было понравиться родственникам, об этом просил муж, и она ужасно волновалась, не зная, как себя вести, чтобы и Вера Михайловна, и муж ее, Александр Павлович, и дети их приняли ее как свою. Дело осложнялось еще и тем, что, как это узнала потом Анна Григорьевна, Федора Михайловича хотели женить на сестре Александра Павловича, Елене Павловне, у которой давно и безнадежно болел муж. А тут, словно из-под земли, появляется какая-то стенографка от профессора Ольхина да и становится женой любимого дяди. Думали: наверняка нигилистка, в очках, стриженая и курит.

Вихрем в комнату влетел тогда мальчик (это был десятилетний Витя Иванов), глянул на Анну и убежал. Из соседней комнаты донесся его звонкий голосок:

– Молодая, расфранченная и без очков!

Витя, оказывается, прибегал на разведку. На него тут же зашикали…

С того дня и началась у них дружба, тут Вера Михайловна постаралась – обогрела, поддержала. Но что же сейчас-то она смотрит так нехорошо и даже диковато?

– Аня, Федя, – продолжала Вера Михайловна как-то слишком униженно и просительно. – Вы всё поймете, поэтому буду спокойно говорить. Ведь поймете? Ведь не обидитесь? Да и что обижаться, право, разве мы не свои люди? У меня десять детей, и, если бы все крепко стояли на ногах, разве об этом я заговорила бы?

– О чем, Вера? – Анна Григорьевна уже догадалась о чем, но хотела, чтобы Вера Михайловна сама всё рассказала, раз завела разговор.

– Да вы уж, поди, догадались о чем. – Она обмахивалась платком, на щеках ее появились розовые пятна. – Когда был жив Александр Павлович, мы нужды не испытывали: он служил. Вам помогали всегда. Вспомни, Федя. А теперь вот нужда, младших детей надо определять. – Она шумно вздохнула и поерзала на диване. – Если бы не дети, не стала бы я просить…

– Вера, ты, вероятно, о наследстве? – словно извиняясь, сказал Федор Михайлович. Болезненная, нехорошая улыбка перекосила его губы, и с болью, даже с отчаянием он посмотрел на сестру. – Так ведь всё решили. Чего же еще?

– Решили, да не совсем. Хорошо бы перерешить. Сам посуди: так ли бы рассудила с наследством Александра Федоровна[33], наша милая тетя, если бы теперь поглядела на всех нас? Прежде я и сестра Александра были богаты, а ты беден. Теперь же наоборот: мы бедны, ты богат. Разве не так? Вы сами говорили, что книготорговля ваша идет прекрасно. Новый роман раскупается, «Дневник писателя» тоже. Чего же еще? Вот и отказался бы ты, Федя, от тетиного дома, тебе завещанного, в нашу с Александрой пользу. Вполне ты без этого дома можешь обойтись, а я могла бы деткам его разделить, они бы и устроились.

Зная, что муж теряется совершенно, когда речь заходит о делах денежных или практических, Анна Григорьевна решилась отвечать сама:

– Вера, послушай, да тебе ли не знать, каково наше положение? О чем Федор-то сейчас собирался писать письмо? Пять тысяч нам должен «Русский вестник» за «Братьев Карамазовых» – вот и весь наш капитал. Больше ни копейки нет, да и когда мы получим деньги-то от Любимова? Посуди сама: у нас тоже дети, а здоровье у Федора Михайловича не железное. Тебе ли это не знать? Ведь только в прошлом году мы освободились от долгов. Откуда ты взяла о нашем-то богатстве? Книготорговлю я веду – хочешь, погляди книгу, там каждая копейка учтена.

– Вот еще, стану я ваши книги смотреть, – отрезала Вера Михайловна. – Я в этих учетах ровным счетом ничего не понимаю. Однако сама говоришь: на жизнь хватает. А у меня – нет. Куда я младшеньких дену? – По щекам ее побежали слезы, она торопливо их вытирала. – Был бы жив Александр Павлович…

– Побойся Бога, Вера, – тихо, но грозно сказал Федор Михайлович. – Александр Павлович сквозь землю бы провалился, услышав, что ты сейчас говоришь…

– Как? Меня укорять Александром Павловичем? – Вера Михайловна мгновенно перестала плакать… – Да не тебя ли, Федя, он выручал?

– Вера, оставим разговор на другое время, – проговорила Анна Григорьевна. – Федору теперь нельзя волноваться. Даже разговаривать нельзя, потому что…

– Подожди, Аня. Они думают, что я миллионер! О Господи! Да я на каторге так не работал, как над своими книгами! А награда? Сколько получает русский писатель? Ровно столько, чтобы не околеть! Да и то при условии, если книги его нарасхват, если имя его у всех на устах! А ежели нет? Страшно представить тогда участь писателя нашего. Но ты-то, Вера, просвещенный человек, любимая сестра! Ты-то разве не знаешь, как я жил и живу? Тетка наделила твоих детей землей, да и у тебя состояние есть, что же ты деток-то вперед выставляешь, будто они раздетые и разутые? Не стыдно? А что у моих останется, когда я умру, ты подумала? – Он вдруг увидел, что глаза Веры округлились и наполнились ужасом. Страх расширил зрачки и у Анны Григорьевны… – Да вы что? Что такое? – Тут он, как давеча, ночью, почувствовал теплую волну на губах, бороде и провел по ним ладонью.

В этот момент в комнату вбежала Люба, следом за нею Федя. Видимо, они бегали друг за другом, потому что были румяны и возбуждены.

– Тетя Вера, он меня не догнал!

Люба бросилась к тетке на колени, как бы прячась от брата: она озорно посмотрела на отца и тут увидела, что он в крови. Быстро придвинулась она к отцу, но ее опередила мать, вытирая губы Федора Михайловича салфетками и заставляя его запрокинуть голову. Взяв мужа под руки, она повела его в кабинет, на диван, успокаивая и заставляя замолчать.

– Папочка, миленький мой, – вдруг тоненько сказала Люба, и голос ее пресекся: – Тебе больно?

– Что ты, что ты, Лилечка, – ответил он, уже лежа на диване с запрокинутой головой. – Вон газетка на столе, ну-ка, дай сюда.

Люба дала ему газету – это был подписной лист «Осколков».

– Видишь, как тут нарисовано… Смешно? – Федор Михайлович ткнул пальцем на карикатуру, где были изображены горе-рыбаки, запутавшиеся в сетях. Поманил он и сына, чтобы и тот поглядел. Федя осторожно подошел, глянул и вдруг прыснул от смеха. Люба тоже хихикнула и вытерла слезу. Хихикнул и Федор Михайлович, погладил руку Анны Григорьевны, а потом Веры. – Не сердись, сестра, пожалуйста…

– Феденька, да если бы я знала… Феденька…

– Успокойся, Вера. – Анна Григорьевна обняла ее за талию и повела к двери. – Идите, дети, папе надо отдохнуть.

Федор Михайлович кивнул, продолжая улыбаться детям. В то же самое время он прислушивался к себе, пытаясь понять, продолжает ли идти кровь. Она шла, но понемногу.

Анна Григорьевна в это время никак не могла выпроводить родственницу. Вера Михайловна сыпала извинениями, слезами, восклицаниями. Собственные ее огорчения перемешались с болью за брата, и она окончательно запуталась в своих чувствах и словах. Теперь надо было бы подбодрить и успокоить Анну Григорьевну, а вместо этого ей приходилось выслушивать весь вздор, который продолжала нести Вера Михайловна: она никак не могла взять в толк, что лучше всего теперь уйти.

Анна Григорьевна так и бросилась в переднюю, когда раздался звонок.

Это пришел Яков Богданович фон Бретцель.

Один только вид доктора сразу остановил поток слов Веры Михайловны. Подтянутый, в черном глухом сюртуке, с аккуратной бородкой и столь же аккуратно подстриженными усами, он сразу же настраивал на чрезвычайный лад, что нравилось большинству его пациентов. Главное, конечно, заключалось в выражении лица (с годами Яков Богданович научился быть значительным), но и костюм, и манеры – всё, разумеется, включая усы с бородкой, имело значение.

Лет Якову Богдановичу было тридцать девять, а выглядел он старше – из-за того же значительного выражения лица. Он имел неплохую практику, успел составить себе имя как специалист по внутренним болезням: помогли трудолюбие и усердная поддержка соотечественников. Тем не менее были и способности, потому Федор Михайлович, который в предписания врачей не верил совершенно, выбор свой остановил на Якове Богдановиче как человеке наиболее безвредном.

Не говоря никаких утешительных слов, Яков Богданович прежде всего пустил в дело слуховую трубку. Сказав: «Хрипы», – он достал молоточек, очень аккуратный и блестящий, и принялся им постукивать по груди Федора Михайловича.

– Так больно?

– Нет.

– А так?

– Нет.

– А так?

– Да. – И в это время рот Федора Михайловича окрасила обильная кровь, и он, слабо вскрикнув, потерял сознание.

Яков Богданович и глазом не моргнул.

– Дело серьезное, но не столь опасное, чтобы отчаиваться, – сказал он. – Видимо, лопнул большой сосуд. – Он что-то написал на бумажке и передал ее Анне Григорьевне. – Записку надо отнести доктору Пфейферу. Две головы лучше, чем одна.

– Мужа хорошо знает профессор Кошлаков.

– Прекрасно, пусть будет и Кошлаков. Состоится, таким образом, консилиум. А пока прикажите лед на грудь.

Федор Михайлович всё еще был без сознания, и рассудительный, спокойный тон лекаря не утешил Анну Григорьевну.

Петю она отправила с записками, Дуню – за льдом, а сама вновь прилетела к постели мужа.

Припадки, которые мучили Федора Михайловича, приучили ее к всегдашнему ожиданию беды. Она обычно действовала быстро и решительно, не раскисала. Но сегодняшний случай был особенный, ни на что не похожий, и она чувствовала, что тревога не проходит, а нарастает, всё более и более мучая душу.

Шел седьмой час, в кабинете стало сумрачно. Яков Богданович молчал, держа руку больного, тишина и сумерки навалились на сердце, и Анне Григорьевне захотелось закричать, заплакать, лишь бы сбросить тяжесть, навалившуюся на сердце. Но она не закричала и не заплакала, а зажгла свечи и, придвинув стул ближе к дивану, вглядывалась в бледное, неподвижное лицо мужа.

Господи, каким же родным, каким необходимым стало для нее это лицо! А ведь оно (теперь даже странно представить!) ранее показалось чужим и даже неприятным.

Когда профессор Ольхин сказал, что писателю Достоевскому нужна стенограф-ка и порекомендовал ее, Анну Сниткину, как одну из лучших своих учениц, она обрадовалась. Она будет работать у писателя, который ей очень нравился! Дома ее часто звали не Анечкой, а Неточкой – в честь героини Достоевского. Но, Боже, каково же было ее разочарование, когда она увидела невысокого, бледного, худого человека с редкими, прилизанными волосами, с рыжеватой бородкой… К тому же глаза у него смотрели ужасно странно: один был карий, а в другом зрачок расширен во весь глаз… Сюртучишко потерт… Однако белье очень белое, прекрасное.

Начав диктовать, странный этот человек стал сразу же нервничать, придираться, задавать одни и те же вопросы, почему-то несколько раз предлагал покурить… Но вот, после первых дней знакомства, когда, кажется, он привык к стенографке, началась диктовка уже другая: приступили к его роману «Игрок».

Боже мой, как же он преобразился! Это стал другой человек: он страдал, радовался, метался! Любил, пропадал и воскресал!

Теперь она только одного и хотела: скорее к нему, скорее узнать, что будет дальше! И он чувствовал, чувствовал это и старался, чтобы ее интерес к нему и к роману не пропал, а, наоборот, стал бы еще сильнее…

И добился своего.

И даже потом, когда она уже стала его невестой, когда он, что-то восторженно ей рассказывая, добираясь до какой-то немыслимой точки, вдруг остановился, замер, а потом упал, как скошенный, и она увидела его болезнь во всём ужасе, – даже тогда она не отреклась от него, не отступилась. Конечно, тогда ее любовь во многом была придуманной, сочиненной, да и самолюбие возвышалось: как же, она будет подругой знаменитого писателя! – и всё же уже и тогда была одна черта, которая влекла к нему неудержимо.

Это была его душа, лучшую сторону которой он ей приоткрыл, которая и в страдании, унижении, поругании оставалась высокой и прекрасной… Она сумела ее разглядеть, пошла за ним, хотя знала, что он болен не одной болезнью, а многими.

Болезни эти представали во всём кошмаре одна за другой.

Рулетка, например. Она догадывалась, что он игрок, но разве можно было представить, что он, стоя перед ней на коленях, будет молить о прощении, а назавтра, взяв ее драгоценности, опять помчится в игорный дом? Да, она знала, что такое игра: он ей рассказал, когда диктовал повесть, но сам-то, сам-то зачем же играл еще ужаснее, чем герой его, Алексей Иванович?

Кто ей помог – Бог ли, врожденное ли женское чутье, но она поняла, как его вылечить. Отдавая последние деньги, когда они были в Женеве ли, в Дрездене ли, отдавая и наследственные украшения, она сама посылала его играть. А ведь они были за границей – без друзей, иногда даже без знакомых… Но каждый раз он возвращался другой – она видела это и понимала, что излечивает его.

И точно – излечила.

Когда возвращались в Россию, он ей сказал:

– Анечка, я больше никогда играть не буду, никогда!

Действительно, с той поры играл всего один раз – и то в семейном кругу, в преферанс; выиграл, чем страшно был сконфужен…

Господи, а ревность-то его разве не была тяжелой болезнью?

Однажды они вместе читали «Отечественные записки», где печатался пустенький роман Смирновой «Сила характера». В романе герой получает анонимку, где говорится, что его жена носит на шее медальон с портретом любовника.

Решив подшутить над мужем, Анна измененным почерком написала ему письмо – точь-в-точь как в романе.

Каково же было ее удивление и даже ужас, когда на следующий день, после разбора почты, она увидела его белого как снег, с трясущимися губами.

– Покажи медальон, – сказал он тяжело и страшно.

Она пыталась успокоить его, уже хотела объяснить свою шутку…

– По-ка-жи ме-даль-он! – по складам заорал он во весь голос, и не успела она расстегнуть ворот платья, как он изо всей силы дернул за цепочку, порвал ее, окровянив шею жены.