Психоанализ культуры

Я не хотел бы произвести впечатление, будто отклонился далеко в сторону от намеченного пути моего исследования. Поэтому категорически заверяю читателей, что не собираюсь оценивать гигантский культурный эксперимент, проводимый в данный момент в обширной стране, расположенной между Европой и Азией. У меня нет ни профессиональных знаний, ни дарования, позволяющих мне решить вопрос о его осуществимости, проверить целесообразность применяемых средств или измерить ширину неизбежного разрыва между замыслом и проведением его в жизнь. То, что там подготавливается, пребывает в незавершенном виде и не поддается осмыслению, почву для которого поставляет наша давно сложившаяся культура.

II

Довольно неожиданно из сферы экономики мы переместились в область психологии. Поначалу достоянием культуры мы были склонны считать имеющиеся у нее блага и институты по их распределению. Когда же мы поняли, что любая культура основана на принуждении к труду и на ограничении влечений, а по этой причине порождает оппозицию со стороны людей, серьезно задетых этими требованиями, стало ясно, что сами эти блага, средства их добывания и принципы распределения не могут составлять суть или единственное содержание культуры. Ведь им угрожают возмущение и тяга к разрушению самих участников культуры. В таком случае на равное с материальными благами положение выдвигаются средства, способные защищать культуру, средства принуждения и те, с помощью которых, должно быть, удастся примирить людей с нею и вознаградить за принесенные ей жертвы. Последние можно именовать духовным арсеналом культуры.

Для обеспечения единообразного способа выражения мы намерены называть факт невозможности удовлетворять влечения «отказом», предписание совершить такой отказ – «запретом», а состояние, вызываемое запретом, – «лишением». Тогда следующим шагом станет проведение различия между лишениями, касающимися всех и затрагивающими не всех, а лишь определенные группы, классы людей или даже отдельных индивидов. Первые – они же и древнейшие: с установлением ими запретов культура начала (неизвестно сколько тысячелетий назад) удаляться от животного предсуществования рода человеческого. К своему удивлению, мы выяснили, что они все еще действуют и все еще образуют ядро враждебности культуре. Страдающие от них побуждения воспроизводятся с каждым ребенком заново. Существует большая разновидность людей – невротики, асоциально реагирующие на эти отказы. Подобного рода побуждениями являются тяга к инцесту, каннибализму и склонность к убийству. Выглядит довольно странно, когда эти побуждения, вроде бы единодушно отвергаемые всеми людьми, приравнивают к каким-то другим, по поводу удовлетворения или отказа от которых в нашей культуре ведутся весьма оживленные споры, однако с позиций психологии такое сопоставление вполне оправдано. К тому же реакции культуры в отношении этих самых давних желаний отнюдь не одинаковы, и только каннибализм выглядит осуждаемым всеми и непсихоаналитическому подходу кажется вполне преодоленным. Силу кровосмесительного желания мы еще можем ощутить за спиной его запрета. Убийство же при определенных условиях нашей культурой по-прежнему практикуется и даже поощряется. Вполне возможно, что культуре еще предстоит пройти стадии развития, когда и другие, вполне дозволенные для реализации желания станут восприниматься столь же недопустимыми, как в наше время тяга к каннибализму.

Уже в случаях этих самых древних отказов от влечений следует принимать во внимание, что психологический фактор сохраняет свою значимость для всех последующих. Не стоит думать, что человеческая психика с тех времен никак не развивалась и сегодня в противоположность прогрессу науки и техники осталась такой же, как в начале истории. В данном случае мы можем подтвердить наличие одного вида психического прогресса. Направление развития нашей психики таково: постепенно внешнее принуждение интроецируется, в психике образуется особая инстанция – Сверх-Я человека, которое встраивает это принуждение в свои требования. Каждый ребенок демонстрирует нам процесс такого преобразования, и лишь благодаря ему он становится нравственным и социально пригодным. Упрочение этого Сверх-Я является наиболее ценным психическим достижением культуры. Люди, у которых оно произошло, из противников культуры превращаются в ее носителей. Чем больше их количество в какой-либо культурной среде, тем прочнее она, тем быстрее ей удается обойтись без средств внешнего принуждения. Мера же интериоризации отдельных запретов влечений в этом случае весьма различна. Что же касается древнейших требований культуры, то их интериоризация, если пренебречь досадным исключением в лице невротиков, практически достигнута. Ситуация меняется, если обратиться к запросам других влечений. Тогда с удивлением и опаской замечают, что подавляющее большинство людей повинуются относящимся к ним запретам только под давлением внешнего принуждения, то есть только там, где оно продолжает действовать, и только до тех пор, пока его приходится бояться. Это касается и так называемых моральных требований культуры, в равной мере затрагивающих всех. Сюда же входит и большинство того, что известно о нравственной неустойчивости людей. И наконец, множество культурных индивидов, которые в ужасе отшатнулись бы от убийства или инцеста, не отказываются удовлетворить свою алчность, свою агрессию, свою похотливость. Они не упустят возможности причинить вред другим людям посредством лжи, обмана, клеветы, особенно если при этом могут остаться безнаказанными, и на протяжении многих культурных эпох ситуация, пожалуй, совершенно не менялась.

В случае же ограничений, касающихся определенных слоев общества, сталкиваешься с весьма опасной и далекой от понимания ситуацией. Следует ожидать, что эти пренебрегаемые слои населения станут завидовать преимуществам привилегированных групп и делать все для освобождения от своей более значительной доли лишений. Там, где последнее невозможно, внутри такой культуры устанавливается устойчивый уровень недовольства, способный привести к опасным массовым выступлениям. Если же какая-то культура не сумела избежать того, чтобы предварительным условием удовлетворения некоего числа своих членов было подавление другой, возможно даже более крупной ее части, что имеет место во всех современных культурах, то понятно, что угнетенные люди выказывают значительную враждебность по отношению к культуре, существование которой они обеспечивают своим трудом, однако к ее благам причастны в слишком малой степени. В таком случае напрасно ожидать от них усвоения культурных запретов; напротив, они не склонны признавать их, а саму культуру стремятся разрушить и по возможности ликвидировать даже ее предпосылки. Враждебность этих слоев культуре настолько очевидна, что из-за нее сквозь пальцы смотрят на более замаскированную враждебность лучше обеспеченных общественных слоев. Нет никакой необходимости добавлять, что культура, оставляющая большинство своих членов неудовлетворенными и подвигающая их к протесту, не имеет шансов на долгое существование, да и не заслуживает его.

Уровень интериоризации культурных предписаний (или, выражаясь общепринятым, без употребления психологических терминов языком, моральный уровень ее членов) – это не единственное духовное достояние, которое принимают во внимание при оценке культуры. Наравне с ним учитываются богатства ее идеалов и художественных произведений, точнее говоря, чувства удовлетворения, доставляемые теми и другими.

Люди слишком легко склонны относить идеалы некоей культуры – то есть оценки, чтó причислять к ее самым драгоценным, а в большинстве случаев и к самым привлекательным достижениям, – к ее чисто психологическому имуществу. Поначалу кажется, будто именно они и определяют достижения культурного пространства. Однако реальное развитие событий, видимо, таково: идеалы формируются соответственно первым успехам, ставшим возможными благодаря взаимодействию внутренних задатков людей и внешних условий культуры, а потом эти успехи закрепляются в виде идеала, развиваемого далее. Удовлетворение, которое идеал дарует членам культуры, обладает, таким образом, нарциссической природой, оно основано на чувстве гордости за уже достигнутые результаты. Для своего упрочения ему требуется сравнение с другими культурами, нацеленными на иные свершения и разрабатывающими другие идеалы. В силу подобных различий любая культура оговаривает себе право низко оценивать чужие культуры. Таким образом, они становятся поводом для размежевания и вражды между различными культурными пространствами, что особенно заметно сказывается на отношениях между нациями.

Нарциссическое наслаждение идеалом своей культуры входит в состав тех сил, которые успешно противодействуют вражде к культуре в границах одного ее круга. Не только привилегированные классы наслаждаются благодеяниями своей культуры, но и угнетенные слои могут иметь в них свою долю, поскольку право презирать людей «инокультурных» как бы вознаграждает их за ущемления в собственном кругу. Пусть я – жалкий, одолеваемый долгами и воинскими повинностями плебей, но зато я римлянин, причастный к покорению других наций и навязыванию им римских законов. Это отождествление угнетенных с правящим и эксплуатирующим их классом представляет собой всего одну часть гораздо более обширной взаимосвязи. В то же время первые могут быть эмоционально привязаны ко вторым, усматривать в своих господах свой идеал. Если бы такие, по сути своей, устраивающие обе стороны отношения не сложились, осталось бы непонятным, почему довольно долгое время продержалось немалое количество культур вопреки вполне обоснованной враждебности к ним крупных человеческих масс.

Совсем иного рода удовольствие предоставляет членам некоего круга культуры искусство. Впрочем, как правило, оно остается недоступным для масс, полностью поглощенных изнурительным трудом и не вкусивших плодов индивидуального воспитания. Как мы давно убедились, искусство предоставляет удовлетворения, заменяющие самые древние, но все еще наиболее глубоко переживаемые культурные запреты и по этой причине как ничто другое примиряющие с приносимыми из-за них жертвами. В то же самое время его творения повышают чувство идентификации, в котором остро нуждается любой культурный круг, поскольку они дают повод к совместно переживаемым и высоко ценимым эмоциям. Кроме того, художественные произведения годятся и для удовлетворения нарциссизма, поскольку представляют достижения специфической культуры, напоминая весьма впечатляющим способом о ее идеалах.

Самая, возможно, важная часть психического инвентаря культуры даже еще не упоминалась. Это ее религиозные – в самом широком смысле слова – представления или, говоря иначе и требующими обоснования словами, ее иллюзии.

III

В чем же состоит особая ценность религиозных представлений?

Мы уже говорили о чувстве вражды к культуре, вызываемом ее давлением ради требуемого ею ограничения влечений. Если вообразить себе, что ее запреты сняты и, стало быть, возможно избрать своим сексуальным объектом любую понравившуюся женщину и без всяких колебаний убить из-за нее соперника либо того, кто как-то стоит поперек пути, или ничтоже сумняшеся отобрать у другого человека его имущество, какой прекрасной чередой наслаждений стала бы наша жизнь! Правда, вскоре обнаружилась бы очередная незадача. У любого другого человека точно такие же, как и у меня, желания, и он не будет обращаться со мной мягче, чем я с ним. То есть в ликвидации культурных ограничений безмерно счастливым может стать только одиночка, тиран, диктатор, завладевший всеми рычагами власти, но даже у него есть основания желать, чтобы и остальные люди придерживались по меньшей мере одной заповеди: не убий.

Но как непредусмотрительно, как, в общем-то, близоруко стремление ликвидировать культуру! В таком случае нас ожидает только естественное состояние, жизнь в котором несравненно сложнее! Природа, правда, не стала бы требовать от нас ограничивать влечения, предоставила бы нам полную свободу действий, но она обладает особым способом сдерживать нас: она изводит нас, по нашему мнению, хладнокровно, жестоко, не считаясь ни с чем, и, вполне возможно, как раз в связи с удовлетворением наших влечений. Именно из-за этих угрожающих со стороны природы опасностей мы стали объединять свои усилия и создали культуру, призванную, помимо всего прочего, обеспечить нам возможность коллективной деятельности. Более того, ее главная задача, подлинная причина ее существования и заключена в защите от природы.

Как известно, в ряде отношений культура уже и сейчас неплохо справляется с этим, а со временем, очень похоже, станет делать это гораздо лучше. Однако нет ни одного человека, заблуждающегося настолько, чтобы поверить, будто природа уже теперь укрощена. Только немногие рискуют надеяться на то, что в один прекрасный день она полностью покорится человеку. Ведь перед нами находятся природные стихии, которые, похоже, насмехаются над любым насилием человека по отношению к себе: земля, которая сотрясается, распадается на части, погребая под собой все, относящееся к людям и делу их рук; вода, во время наводнений все переполняющая и затопляющая; все разрушающий ураган; тут же болезни, в которых мы только недавно признали посягательство на нас со стороны других живых существ; наконец мучительная загадка смерти, от которой до сих пор не изобретено и, скорее всего, никогда и не будет изобретено никакого снадобья. Посредством этих сил природа, величественная, жестокая и неумолимо противостоящая нам, в очередной раз наглядно демонстрирует нашу слабость и беспомощность, от которых мы, как нам казалось, избавились благодаря культурной деятельности. Одно из немногих отрадных и воодушевляющих впечатлений, какие может произвести человечество, – это когда перед лицом природной катастрофы оно забывает о своих раздорах с культурой, о всех своих внутренних трудностях и распрях и вспоминает о грандиозной всеобъемлющей задаче – сохранить себя перед лицом превосходящей мощи природы.

Как для человечества в целом, так и для отдельного индивида жизнь переносима с трудом. Часть лишений налагает на человека культура, к которой он причастен; некоторую долю страданий доставляют другие люди – либо вопреки предписаниям культуры, либо из-за несовершенства ее самой. К этому добавляется урон, наносимый ему непокоренной природой, – он называет это судьбой. То есть создается ситуация постоянного ожидания чего-то устрашающего, а прирожденному нарциссизму наносится тяжелое оскорбление. Как отдельный человек реагирует на урон, наносимый ему культурой и другими людьми, мы уже знаем – он вырабатывает определенный уровень противодействия, враждебности к ней в целом. А как он защищается от подавляющей силы природы, от судьбы, угрожающей ему, как и всем остальным людям?

Культура облегчает ему подобную деятельность и делает это в равной мере для него и для других индивидов. Особенно примечательно, что в данном случае почти все культуры поступают одинаково. Они ни на миг не прекращают решать эту задачу – защитить людей от давления природы, – а только меняют средства ее решения. В данном случае у культуры задача троякая: человеку требуется утешение перед лицом серьезной угрозы его чувству собственного достоинства; устранить из мира и из жизни все, что вызывает ужас; и ублаготворить любознательность людей, движимую, разумеется, серьезнейшими практическими проблемами.

Уже первым шагом культуры было достигнуто многое. Сам же этот шаг состоял в очеловечивании природы. В контакт с обезличенными человеческими силами или с роком вступить невозможно, они вечно будут нам чужды. Но если природные стихии обуреваемы страстями, как и наша собственная душа, если даже в смерти нет ничего сугубо спонтанного и она вызвана насильственным воздействием чьей-то злой воли, если повсеместно в природе тебя окружают существа, знакомые по повседневному общению, – в таком случае люди вздыхают с облегчением и начинают чувствовать себя по-свойски в довольно жуткой ситуации, научаются одолевать свой бессмысленный страх. Вероятно, все еще незащищенный, но уже не парализованный до беспомощности человек способен, по крайней мере, активно реагировать. Более того, вполне допустимо, что люди не так уж и бессильны, ведь против этих жестких сверхчеловеческих сил внешнего мира можно применить те же самые средства, которые люди используют в своей общественной жизни, – можно попытаться укротить их заклинаниями, умиротворить словами, умилостивить, подкупить, лишив их таким путем некоторой доли могущества. Подобная замена влияния естествознания психологическим воздействием немедленно доставляет не только облегчение, но и указывает путь к дальнейшему овладению ситуацией.

Впрочем, в таком положении нет ничего нового – у него есть прообраз в виде детства человека; по сути своей оно продолжает более раннюю ситуацию, ведь в похожем положении люди когда-то уже оказывались, будучи маленькими детьми: беспомощными по отношению к двум своим родителям, которых они – и не без оснований – побаивались, особенно отца, но при всем том в чьей защите от известных им тогда опасностей были уверены. В итоге напрашивается мысль приравнять эти две ситуации друг к другу. Кроме того, в них, как и в деятельности сновидения, определенная роль принадлежит желанию. Например, спящим овладевает предчувствие смерти, кто-то намерен положить его в гроб, однако деятельность сна ухитряется так подобрать обстоятельства, что даже это устрашающее событие предстает в виде осуществления желания: сновидец созерцает себя в древней этрусской гробнице, куда он охотно опускается, чтобы удовлетворить свой интерес к археологии. Похожим образом человек не просто превращает природные силы в людей, с которыми может общаться как с подобными себе (что не соответствовало бы впечатлению об их грандиозности), а придает им свойства, характерные для отца, превращает их в богов, следуя при этом не только инфантильному, но и филогенетическому образцу, что я уже пытался продемонстрировать.

Со временем стали проводиться первые наблюдения за принципами и законами естественных явлений, а в результате природные силы начали утрачивать свои человекоподобные черты. Однако беспомощность людей сохраняется, а вместе с ней продолжают существовать и их томление по отцу, и боги, по-прежнему решающие три задачи: они искореняют страх перед ужасами природы, примиряют с суровостью рока, особенно когда он предстает в виде неизбежной смерти, и вознаграждают за те страдания и лишения, которые выпали на долю человека в ходе культурного сосуществования с другими людьми.

Однако мало-помалу центр тяжести среди этих функций богов смещается. Люди начинают замечать, что природные явления развиваются сами по себе, согласно внутренней необходимости, что боги, разумеется, хозяева природы, но они так создали и обустроили ее, что теперь могут предоставить природу самой себе. Только от случая к случаю боги вмешиваются в ее ход с помощью так называемых чудес, чтобы тем самым заверить людей, что ничего не утратили из первоначальной сферы своего влияния. Что касается выпадающей человеку участи, то в силе остается неприятное предчувствие, что неведение своей судьбы и бессилие перед ее мощью не могут быть устранены. В данном случае ранее всего перестают действовать боги. Даже если судьбу определяют они, то их решение приходится признать непостижимым. У наиболее одаренного народа древности родилась догадка, что мойры управляют и богами и даже бог подвержен судьбе. А чем самостоятельнее становится природа, тем дальше отстраняются от нее боги, тем сильнее все ожидания людей концентрируются на третьей функции из отведенных богам и тем больше нравственность становится их (людей и богов) подлинной вотчиной. В таком случае задачей бога становится компенсация недостатков и изъянов культуры, минимизация страданий, доставляемых людьми друг другу в ходе их коллективной жизни, надзор за соблюдением культурных предписаний, слишком плохо соблюдаемых людьми. Сами эти предписания стали считать божественными: они возносятся над человеческим обществом, их распространяют на природу и на события в мире.

Так формируется сокровищница представлений, порожденных потребностью сделать переносимым людское бессилие – потребностью, построенной из материала воспоминаний о беспомощности в собственном детстве и в детстве рода человеческого. Ясно видно, что это достижение защищает людей двояко: от опасностей со стороны природы или судьбы и от вреда, причиняемого самим человеческим обществом. В совокупности это означает следующее. Жизнь в этом мире служит некоей высшей цели, о смысле которой нелегко догадаться, однако она определенно подразумевает совершенствование человеческого нрава. Вероятно, объектом этого облагораживания и возвышения должна стать духовность человека, его душа, которая с течением времени медленно и не без сопротивления обособлялась от тела. Все происходящее в этом мире есть реализация целей интеллекта, превосходящего наш, который, пусть и движется непостижимыми и окольными тропами, в конечном счете направляет все ко благу, то есть к радующему нас исходу. За каждым из нас присматривает милосердное, только кажущееся суровым провидение, которое не допустит, чтобы мы стали игрушкой чрезвычайно мощных и неумолимых сил природы. Даже смерть – не изничтожение или возвращение в неорганическую мертвечину, а начало нового вида существования, расположенного на пути к более высокому уровню развития. А при взгляде с другой стороны те же самые нравственные законы, установленные нашими культурами, правят всеми мировыми событиями, только вот их соблюдение контролируется высшей судебной инстанцией, несомненно, строже и последовательнее. В конце концов любое доброе деяние вознаграждается, а всякое зло наказывается, если и не сразу в земной форме жизни, то в следующих за смертью существованиях. Следовательно, за все ужасы, страдания и невзгоды жизни предопределено воздаяние. Жизнь после смерти, продолжающая наше земное бытие и подобная невидимой части спектра, примыкающей к видимой, приведет к тому совершенству, которого нам недоставало здесь, на земле. А всеведущая мудрость, направляющая этот процесс, всемилосердие, проявляющееся в нем, справедливость, реализующая себя с его помощью, – именно они являются свойствами божественных существ, создавших и нас, и мир в целом. Или, точнее говоря, того единственного божественного существа, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех богов предшествующих эпох. Народ, первым соединивший воедино все эти качества, немало гордился своим продвижением вперед. Он высвободил отцовский комплекс, скрытый с давних пор за образом любого бога, – а по сути, это было возвратом к самому зародышу истории идеи бога. Теперь же, когда он стал единственным, отношение с ним удалось вернуть к близости и интенсивности отношения ребенка к отцу. Но уж коли народ так много сделал для отца, он, народ, захотел еще и быть вознагражденным за это, – по меньшей мере стать единственным отцовским любимчиком или, говоря другими словами, его избранным народом. Гораздо позднее верующая Америка выдвинет тезис «God's own country» [любимая страна бога – англ.], и это опять-таки вполне согласуется с одной из форм почитания людьми божества.

Только недавно сведенные воедино, религиозные представления проделали, конечно же, долгий путь, запечатленный различными культурами на разных этапах развития. Выделю один из них, в некоторой степени соответствующий их окончательной форме в нашей нынешней чисто христианской культуре. Легко заметить, что не все части этой культуры в целом хорошо согласуются друг с другом, что не на все насущные вопросы даны ответы, что противоречия с повседневным практическим опытом удается разрешить только с большим трудом. Но и в своем нынешнем виде эти представления (религиозные в самом широком смысле слова) признаются ценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, которую она в состоянии предложить своим членам. Они ценятся несравненно выше, чем все умения извлекать из земли ее сокровища либо обеспечивать человечество пищей и предотвращать эпидемии в его среде и т. п. Люди полагают, что жизнь станет невыносимой, если эти представления утратят свойственную им значимость. И вот тут возникает вопрос: какова их природа в свете психологии, в чем причина их высокой оценки и, скромно добавим, какова их реальная ценность?

IV

Исследование, продвигающееся вперед без каких-либо проблем, подобно монологу, не вполне безопасно. Слишком легко поддаться искушению отложить в сторону мысли, грозящие его прервать, а взамен получить чувство неуверенности, которое в конечном счете захочется приглушить повышенной безапелляционностью. С учетом этого я придумал себе некоего оппонента, с недоверием следящего за моими рассуждениями, и время от времени стану предоставлять ему слово.

И слышу, как он говорит: «Вы неоднократно употребляли выражение „культура создает эти религиозные представления“, „культура предоставила их в распоряжение своих членов“, – в этом есть нечто сомнительное. Я и сам не знаю почему, но в этих высказываниях звучит что-то не столь очевидное, как, скажем, в мысли, что культура установила порядок распределения доходов от труда или узаконила права женщин и детей».

Однако я полагаю, что подобный способ выражения вполне корректен. Я уже пытался продемонстрировать, что религиозные представления порождены той же самой потребностью, что и другие благоприобретения культуры, а именно необходимостью защитить себя от подавляющего могущества природы. К этому присоединяется и второй мотив – стремление исправить болезненно воспринимаемые недостатки культуры. И особенно уместно отметить, что культура дарует индивиду эти представления, поскольку они существовали до него и предстают перед ним в готовом виде; да в одиночку он и не был бы способен их придумать. Они представляют собой наследие многих поколений, во владение которым его вводят и которым он начинает распоряжаться так же, как таблицей умножения, правилами геометрии и т. п. Конечно, при этом существует одно отличие, но оно довольно специфического свойства, и в данный момент на нем можно не останавливаться. Что касается чувства некоторой сомнительности, о котором вы упоминаете, отчасти его корни, видимо, в том, что обычно это обладание религиозными представлениями преподносят нам в качестве божественного откровения. Однако сам этот факт уже является фрагментом религиозной системы и полностью пренебрегает известным нам историческим развитием этих идей и их отличием в разные времена и в разных культурах.

«Мне же важнее кажется другой момент. Вы считаете возможным выводить очеловечивание природы из потребности положить конец человеческому неведению и беспомощности перед устрашающими стихиями, обеспечить людям контакт с ними и в конечном счете на них повлиять. Однако подобный мотив кажется нам излишним, ведь у первобытного человека не было никакого выбора: иной способ мышления у него отсутствовал. Для него было естественно, чуть ли не прирожденно, проецировать свои важные свойства в реальный мир, видеть во всех наблюдаемых им процессах проявление деятельности существ, сходных с ним в главном, – именно таков единственный метод его постижения мира. Да и его применение отнюдь не безупречно, – напротив, выглядит удивительной удачей, когда ему удается, предоставив свободу действий своей природной предрасположенности, удовлетворить одну из главных потребностей человека».

Я же не нахожу в этом ничего удивительного. Ведь вы не думаете, что мышление людей лишено практических мотивов, а всего лишь означает проявление бескорыстной любознательности? Такая ситуация весьма маловероятна. Скорее я поверю, что, даже персонифицируя природу, человек следует какому-то инфантильному образцу. К примеру, от людей своего самого первого окружения он уяснил, что, завязывая с ними какие-то отношения, он тем самым открывает путь влияния на них. По этой причине, преследуя такие же цели, он позднее обращается со всем встречающимся на его пути так же, как с упомянутыми лицами. Соответственно, я не возражаю против вашего чисто описательного замечания – человеку и в самом деле свойственно персонифицировать все, что он собирается постичь, для того чтобы в дальнейшем им овладеть (психическое овладение как подготовка к овладению физическому). Однако к этому я добавляю понимание мотива и генезис своеобразия человеческого мышления.

«А теперь еще и третье возражение: вы ведь раньше уже обсуждали происхождение религии в книге „Тотем и табу“. Однако там это выглядело иначе. В ней все сводилось к отношению „сын – отец“, бог же – это возвеличенный отец, тоска по нему – корень религиозной потребности. Похоже, с той поры вы открыли для себя фактор человеческого бессилия и беспомощности, которому в первую очередь общепринято отводить огромную роль в формировании религии, а теперь и вы списываете на их счет все то, что ранее отводили влиянию отцовского комплекса. Могу ли я попросить вас разъяснить эту смену позиции?»

С большой охотой, я как раз ожидал подобного вопроса, если только и в самом деле речь идет о смене точки зрения. В «Тотеме и табу» автору не было нужды объяснять происхождение религии вообще, там затрагивалась лишь тема тотемизма. Удастся ли вам с помощью какой-либо известной точки зрения внятно объяснить, почему впервые покровительствующее человеку божество предстало перед ним в облике животного, что означал запрет убивать и употреблять в пищу этого зверя и при всем том существовал торжественный обычай раз в год коллективно убивать и пожирать его? А ведь именно это имеет место в тотемизме. И вряд ли есть смысл спорить о том, следует ли тотемизм называть религией. У него довольно тесные связи с более поздними верованиями в богов, в которых тотемные животные становятся священными животными этих божеств. Да и самые первые, но наиболее глубоко укорененные нравственные ограничения – запреты убийства и кровосмешения – взрастают на почве тотемизма. Так что, независимо от принятия или неприятия выводов «Тотема и табу», вы, надеюсь, согласитесь, что в этой книге большое число весьма примечательных, но разрозненных фактов оказались объединены в устойчивое целое.

В «Тотеме и табу» почти не затрагивается вопрос, почему звероподобный бог сравнительно недолго устраивал людей и был заменен богом человекоподобным, а некоторые другие проблемы формирования религии в этой книге вообще не упоминаются. Неужто такое ограничение тематики вы считаете равнозначным отрицанию незатронутых проблем? Тот мой труд является добротным примером строгого выделения того вклада в решение религиозной проблемы, который способен сделать психоаналитический подход. Если же на этот раз добавились другие, не так глубоко скрытые проблемы, не стоит упрекать меня в противоречии, как ранее – в односторонности. Естественно, в мою задачу входит выявление связующих путей между высказанным ранее и предлагаемым теперь, между более глубокой и более заметной мотивацией, между отцовским комплексом и человеческой беспомощностью или его потребностью в защите.

Обнаружить подобные связки можно без особого труда. Скажем, отношение детской беспомощности с продолжающей ее беспомощностью взрослого, так что, как и следовало ожидать, в психоанализе мотивы формирования религии за счет вклада детства дополняют ее видимую мотивацию. Давайте представим себе психику маленького ребенка. Помните ли вы о выборе объекта любви по образцу, о котором говорит психоанализ? Либидо движется по путям, определяемым нарциссической потребностью, и устремляется к объектам, обеспечивающим его удовлетворение. Так, например, мать, утоляющая голод ребенка, становится первым объектом любви и, разумеется, также первой защитой от всех, пока что непонятных, угрожающих со стороны внешнего мира напастей, первым убежищем от страха, как мы вправе сказать.

В осуществлении этой функции мать вскоре сменяет более сильный отец, и функция эта сохраняется за ним на протяжении всего детства ребенка. Однако такому отношению с отцом присуща своеобразная амбивалентность. Сам отец представляет и некую угрозу, возможно, из-за более раннего сравнения с матерью. Так что боятся его не меньше, чем тянутся к нему и восхищаются им. Признаки такого отношения к отцу глубоко запечатлены во всех религиях, как было выяснено еще в «Тотеме и табу». Когда же повзрослевший человек замечает, что ему суждено всегда оставаться ребенком, что он никогда не сумеет обойтись без защиты от чуждых превосходящих сил, он наделяет их чертами отцовского образца, создавая богов, перед которыми испытывает страх, которых пытается склонить на свою сторону и которым тем не менее вверяет защиту себя. Таким образом, мотив тяги к отцу идентичен потребности в защите как следствию человеческого бессилия. Способ противления ребенка своей беспомощности определяет характерные реакции взрослого на свою беспомощность, которую он вынужден признать как раз путем формирования религии. Но в наши намерения не входит и дальше исследовать идею бога. Нам и так уже пришлось иметь дело с целым арсеналом религиозных представлений в том виде, в каком культура вручает его отдельному человеку.

V

Вернемся снова на главную линию исследования. Итак, каков психологический смысл религиозных представлений и как мы можем их классифицировать? Сразу на этот вопрос ответить совсем нелегко. Отклонив различные формулировки, остановимся на одной: это – общие положения, сообщения о фактах и обстоятельствах внешней (или внутренней) реальности, извещения о том, чего сами люди не обнаружили и что требует, чтобы его удостоили веры. Эти положения предлагают сведения о самом важном и интересном в нашей жизни, а посему и оцениваются они высоко. Тот, кто ничего о них не знает, – человек крайне невежественный. Тот же, кто включил их в свои познания, вправе считать себя изрядно разбогатевшим.

Разумеется, существует множество подобных сведений о самых разнообразных вещах этого мира. Ими заполнен каждый урок в школе. Выберем, к примеру, урок географии и услышим, что Констанц расположен на берегу Боденского озера. В одной студенческой песенке есть рефрен: «А кто не верит, пусть поедет и проверит». Я был там и могу подтвердить: этот красивый город находится на берегу обширного водоема, который все окрестные жители называют Боденским озером. Я и теперь полностью убежден в достоверности этого географического утверждения. При этом вспоминается другое, весьма странное переживание. Уже будучи зрелым мужчиной, я впервые стоял на холме Афинского Акрополя посреди развалин храма, откуда открывался вид на голубое море. К моему ощущению счастья примешивалось изумление, подсказавшее мне и его истолкование: значит, все действительно выглядит так, как нас учили в школе! Насколько же поверхностную и немощную веру в подлинную истинность услышанного мне удалось приобрести в школе, если я сегодня так сильно изумлен?! Но не стану чересчур подчеркивать важность этого переживания. Возможна ведь и другая трактовка моего изумления, не пришедшая мне тогда в голову, трактовка совершенно субъективного свойства и связанная с особенностями местности.

Итак, все подобные общие положения требуют доверия к своему содержанию – впрочем, вместе с претензией на его обоснование. Они выдают себя за сокращенный результат длительного, обязательно основанного на наблюдении и на выводах из него процесса мышления. Тому, кто намерен проделать этот путь, вместо того чтобы просто принять на веру его результат, общие положения указывают дорогу к результату. Там, где они не вполне очевидны, как в случае географической констатации, всегда указывается источник знания, сообщаемый общим положением. Например, в качестве доказательства утверждения, что Земля имеет форму шара, приводится опыт Фуко с маятником, наблюдения за горизонтом, возможность проплыть вокруг Земли. Поскольку, как полагают все заинтересованные люди, нет возможности отправить всех школьников в кругосветное путешествие, приходится принимать школьное поучение без проверки на веру, понимая при этом, что путь к личному убеждению в его истинности остается открытым.

Попробуем измерить той же меркой общие религиозные утверждения. Если мы зададимся вопросом, на чем основана их претензия на доверие к себе, то получим три ответа, на редкость плохо согласующиеся друг с другом. Во-первых, они заслуживают веры, потому что уже наши древнейшие предки верили в них. Во-вторых, мы располагаем доказательствами, дошедшими до нас как раз из древности. А в-третьих, вопрошать об их доказательности вообще воспрещается. Раньше подобного рода поползновения жесточайше карались, да и сегодня общество неодобрительно встречает попытки их возобновить.

Этот третий ответ должен вызывать у нас наибольшие сомнения. У подобного запрета возможен только один мотив: общество прекрасно осознает беспочвенность притязаний выдвигаемых им религиозных доктрин. Если бы дело обстояло иначе, оно, конечно же, проявило бы готовность каждому человеку, собравшемуся самостоятельно разобраться в их правоте, предоставить в распоряжение соответствующий материал. По этой причине с тяжело устранимым недоверием мы переходим к двум другим приемам доказательства. Мы обязаны верить, потому что верили наши праотцы. Но ведь наши предки были гораздо невежественнее нас, они верили в такие вещи, которые сегодня кажутся нам абсолютно невероятными. Совершенно не исключена возможность, что и религиозные представления принадлежат к такого рода сведениям. Оставленные ими доказательства зафиксированы в трудах, которые сами по себе обладают всеми характерными чертами недостоверности. Они полны противоречий, переработок, фальсификаций. Даже там, где сообщаются засвидетельствованные факты, сами эти сообщения не вызывают доверия. Не особенно помогает и то, что источником их буквального текста или только его содержания порой объявляется божественное откровение, поскольку само это утверждение – фрагмент учений, чья достоверность нуждается в проверке, к тому же ни одно утверждение неспособно обосновывать само себя.

Таким образом, мы приходим к довольно странному выводу, что как раз те сообщения из достояния нашей культуры, которые могли бы иметь для нас наибольшее значение, которым выпала задача раскрыть нам загадки мира и примирить нас с превратностями жизни, – именно они наименее достоверны. Мы же не решились бы принять на веру даже такой безразличный для нас факт, что киты рожают детенышей, вместо того чтобы откладывать икру, если бы он не был подтвержден.

Такое положение дел – само по себе любопытная психологическая проблема. И никто не вправе думать, что предыдущие замечания о недоказанности религиозных учений содержат что-то новое. Это ощущалось, разумеется, во все времена и нашими прапредками, оставившими такое наследие. Вполне вероятно, что многих из них, как и нас, одолевали такие же сомнения, однако на них оказывалось слишком сильное давление, а потому они не осмеливались их высказать. И с тех пор неисчислимое количество людей мучили похожие сомнения, которые люди старались подавлять, потому что считали себя обязанными верить. Немало блестящих умов потерпели крах в этой драматической ситуации; многие незаурядные личности понесли серьезный урон из-за компромиссов, с помощью которых искали из нее выход.

Если все доказательства в пользу достоверности религиозных поучений родом из прошлого, напрашивается мысль: не сумеет ли более рассудительная современность привести подходящие доказательства? Если бы таким путем удалось избавить от сомнительности хотя бы отдельные фрагменты религиозной системы, благодаря этому заметно выросла бы и достоверность целого. В данном случае в дело включаются спириты, убежденные в беспрерывном существовании индивидуальной души и стремящиеся продемонстрировать бесспорность хотя бы одного этого тезиса религиозной доктрины. К сожалению, им не удается оспорить мнение, что появления и высказывания их духов – всего лишь продукты их собственной духовной деятельности. Они цитировали слова духов великих людей, но все высказывания и сведения, полученные от них, были весьма нелепыми и ничего не сообщали: из всех них не удавалось извлечь ничего достоверного, кроме вывода об умении духов приспосабливаться к кругу людей, их вызвавших.

Теперь следует вспомнить о двух попытках, которые производят впечатление судорожных усилий уклониться от проблемы. Одна, нахрапистого толка, – довольно давняя, другую отличают сложность и современность. Первая – это «Credo quid absurdum» [Верю, ибо нелепо – лат.] отца церкви. Это означает, что религиозные доктрины не подчиняются требованиям разума, они выше него. Их истинность следует улавливать внутренним чутьем, понимать их разумом нет необходимости. Однако это «Credo» представляет интерес только в качестве факта самого признания, как императив оно не обладает обязательностью. Неужели я обязан верить любому абсурду? А если не любому, то почему именно этому? Нет никакой инстанции превыше разума. Если истинность различных учений зависит от какого-то внутреннего переживания, подтверждающего его наличие, то что делать со множеством людей, у которых такое редкое состояние отсутствует? Ото всех людей уместно требовать, чтобы они использовали имеющийся у них дар разумения, но нельзя основывать касающуюся всех обязанность на мотиве, существующем лишь у совсем немногих людей. Если кто-то один вынес из глубоко захватившего его состояния экстаза непоколебимую уверенность в подлинной истинности религиозных доктрин, чтó это означает для другого человека?

Вторая попытка – философия «Als ob» [Как если бы – нем.]. Она приходит к выводу, что в нашей мыслительной деятельности имеется изобилие допущений, беспочвенность и даже абсурдность которых мы полностью осознаем. Они называются фикциями, но, исходя из многообразных практических мотивов, нам приходится вести себя так, как если бы мы в эту фикцию поверили. Это касается и религиозных учений из-за их ни с чем не сравнимой важности для сохранения рода человеческого[3]. Эта аргументация совсем недалеко ушла от «Credo quia absurdum» [Верю, потому что абсурдно – лат.] Однако, на мой взгляд, принцип «Als ob» по содержанию таков, что его мог выдвинуть только философ. Человек, на чье мышление не повлияли ухищрения философии, не примет этот принцип: для него допущение абсурда, неприятие разума убивает все. Не удается склонить его и к отказу от достоверности, особенно при обсуждении его важнейших проблем, – от достоверности, которой он привык требовать от любой повседневной деятельности. Вспоминаю одного из своих детей, который довольно рано стал выделяться особой активностью. Когда детям рассказывали сказку, воспринимаемую ими с предельным вниманием, он подошел ко мне и спросил: «Это правдивая история?» Услышав отрицательный ответ, он удалился с пренебрежительным выражением на лице. Следует ожидать, что в скором времени люди станут вести себя так же и в отношении религиозных сказок, несмотря на заступничество принципа «Als ob».

Однако в настоящее время они ведут себя совершенно иначе, а в минувшие времена религиозные представления, несмотря на свою безусловно недостаточную достоверность, пользовались потрясающим влиянием на человечество. Так перед нами возникает новая психологическая проблема. Приходится задать себе вопрос: в чем заключается внутренняя сила религиозных учений и какому обстоятельству они обязаны своей независимой от признания разума эффективностью?

VI

Полагаю, мы уже достаточно готовы к ответам на оба вопроса, и они последуют, когда мы рассмотрим психические истоки религиозных представлений. Сами по себе они, выдававшие себя за общие положения, – не конденсат опыта или конечный продукт размышления, а иллюзии, которые реализуют древнейшие, сильнейшие и самые насущные желания человечества. Секрет их мощи сокрыт в силе подобных желаний. Мы уже поняли, что угнетающее впечатление от детской беспомощности пробудило потребность в защите – защите на основе любви; ее удовлетворил отец. Понимание, что эта беспомощность сохраняется на протяжении всей жизни, породило веру в существование какого-то еще, на этот раз более могущественного, отца. Благодаря милосердной власти провидения слабеет страх перед житейскими невзгодами. Устроение мира согласно законам этики гарантирует действие принципа справедливости, очень часто остававшегося нереализованным в рамках человеческой культуры. Продление человеческого существования в некую предстоящую жизнь устанавливает пространственные и временные границы, внутри которых должны осуществиться эти пожелания. Ответы на загадочные для человеческой любознательности вопросы, вроде проблемы возникновения мира или отношения физического и психического разрабатываются в соответствии с предпосылками этой системы. Психика индивида испытает значительное облегчение, если полностью никогда не преодолеваемый конфликт детского возраста, произрастающий из отцовского комплекса, из нее изымут или решат общепринятым способом.

Говоря, что все религиозные представления суть иллюзии, я обязан уточнить значение последнего слова. Иллюзия не тождественна заблуждению, и совсем не обязательно ей быть ошибкой. Мнение Аристотеля, что паразиты заводятся из-за грязи (его еще и сегодня придерживается необразованный народ), было заблуждением, как и представление врачей старшего поколения, что Tabes dorsalis [сухотка спинного мозга] является следствием половых излишеств. Абсолютно неправильно называть эти заблуждения иллюзиями. Вместе с тем иллюзией было мнение Колумба, будто он открыл новый путь в Индию. Примесь его желания к этому заблуждению весьма заметна. Иллюзией можно назвать утверждение некоторых националистов, будто индогерманцы – единственная человеческая раса, способная легко усваивать культуру. Или веру, сокрушенную только психоанализом, что ребенок – существо без сексуальности. Отличительным признаком иллюзии является ее происхождение из человеческих желаний, и в этом отношении с точки зрения психиатрии она родственна маниакальной идее, но, кроме более сложного, чем у той, строения, от маниакальной идеи она во многом отлична. В качестве существенной черты мы выделяем в мании ее противоречие с реальностью, иллюзия же не обязательно должна быть ложной, то есть неосуществимой или противоречащей действительности. Девица из мелкобуржуазной среды может, скажем, поддаться иллюзии, что появится некий принц и увезет ее к себе домой. Такое возможно, несколько подобных случаев имели место. Гораздо менее вероятно, что явится мессия и учредит Золотой век. В зависимости от особенностей личной жизни рассуждающий человек будет классифицировать веру в мессию как иллюзию или маниакальную идею. Примеры оправдавшихся на практике иллюзий найти не так уж просто. Однако иллюзия алхимика, что все металлы можно превратить в золото, оказалась таковой. Желание иметь много золота, как можно больше золота заметно поблекло из-за нашего нынешнего понимания главных предпосылок богатства, да и химия больше не считает невозможным превращение металлов в золото. Итак, мы называем некую веру иллюзией, когда среди ее мотивов преобладает мысль об удовлетворении желания, и при этом отвлекаемся от ее связи с действительностью, да и сама она воздерживается от подтверждения своей достоверности.

Если после этих уточнений мы вернемся к религиозным учениям, то можем повторно заявить: все они без исключения представляют собой недоказуемые иллюзии, и никого не стоит принуждать считать их истинными или верить в них. Некоторые настолько неправдоподобны, так сильно расходятся со всем тем, что мы с немалым трудом узнали о реалиях этого мира, что при соответствующем учете психологических различий их вполне можно приравнять к маниакальным идеям. О реальной ценности большинства из них судить не дано. Насколько они недоказуемы, настолько же и неопровергаемы. У нас слишком мало знаний для более тщательного критического к ним подхода. Решение загадок мироздания очень медленно поддается нашему исследованию, на многие вопросы современная наука не в состоянии дать ответ. Однако для нас научная деятельность – единственный путь, способный привести к познанию внешней реальности. Иллюзорны и наши ожидания что-то получить от интуиции или погружения в себя. Они не могут предложить нам ничего, кроме с трудом поддающихся интерпретации разъяснений о состоянии нашей собственной психики, и не доставляют никакой информации по вопросам, ответы на которые очень легко предлагает религиозное учение. Заполнять подобные пробелы по собственному произволу или в соответствии с субъективными критериями объявлять приемлемыми те или иные части религиозной системы выглядело бы кощунством. Для этого подобные вопросы слишком важны и – правомерно будет сказать – слишком святы.

В этом месте можно встретить возражение: итак, если даже закоренелые скептики признают, что утверждения религии не могут быть опровергнуты силами разума, почему же я не должен в них верить, ведь многое на их стороне: традиция, согласие с ними людей и все то, что в их содержании людей утешает? Короче говоря, почему бы и нет? Точно так же, как никого нельзя принудить к вере, невозможно навязать и неверие. Однако не обманывайте себя тем, что с помощью подобных аргументов продвигается логическое мышление. Если фраза «это пустая отговорка» вообще бывает уместна, перед нами ровно такой случай. Незнание – это и есть незнание: никакого права верить во что-нибудь из него не вытекает. Никакой разумный человек не станет вести себя в других случаях так легкомысленно и не удовольствуется столь жалким обоснованием своих решений, своих пристрастий; подобное он разрешит себе только в наиболее возвышенных и святых вопросах. На самом же деле он всего лишь силится обмануть себя и других, что все еще привержен религии, хотя давно уже от нее отошел. Когда речь заходит о религиозных вопросах, люди повинны во всевозможных проявлениях неискренности и злоупотреблениях интеллектом. Философы чрезмерно расширяют значение слов, пока у них не остается почти ничего из первоначального смысла; какую-то расплывчатую абстракцию, ими самими придуманную, они называют «богом», а в таком случае предстают перед всем миром деистами, верящими в бога. Они и сами могут похваляться, что усвоили более высокое и чистое понимание бога, хотя их бог – всего лишь призрачная тень, а вовсе не всемогущая личность религиозного учения. Критики же настаивают на признании «глубоко верующим» только человека, испытавшего чувство человеческого ничтожества и бессилия перед мирозданием в целом. Правда, суть религии составляет не оно, а только следующий шаг – реакция на это чувство, ищущая от него какой-то поддержки. Тот, кто не делает этого шага, кто смиренно довольствуется мизерной ролью человека, скорее нерелигиозен в подлинном смысле этого слова.

В задачу данного исследования не входит определение уровня истинности религиозных представлений. Нам вполне достаточно установить их психологическую природу: они представляют собой иллюзии. Однако у нас нет необходимости таить, что это открытие изрядно повлияло и на нашу позицию по вопросу, который многим должен показаться наиболее важным. Мы примерно знаем, в какие времена создавались религиозные доктрины и какими людьми. Когда мы вдобавок поймем, по каким причинам это происходило, наша точка зрения на проблему религии претерпит примечательный сдвиг. Мы говорим себе: как было бы прекрасно, если бы существовали бог в качестве создателя мира, милосердное провидение, нравственный миропорядок и потусторонняя жизнь. Однако при этом крайне поражает, что все обстоит именно так, как мы и желали. И вроде бы еще страннее, что нашим бедным, невежественным и подавляемым предкам посчастливилось, видимо, решить все эти трудные вопросы мироздания.

VII

Когда мы признали религиозные представления иллюзиями, сразу возник очередной вопрос: а не такова ли природа и других компонентов культуры, которыми мы очень дорожим и которым позволяем управлять нашей жизнью? Не следует ли так же именовать исходные принципы, которые регулируют наши государственные учреждения? Не омрачены ли отношения полов в нашей культуре одной или несколькими эротического свойства иллюзиями? Коли уж наше недоверие активизировалось, мы не отступим в страхе и перед вопросом, а нет ли более надежного обоснования нашего убеждения, что, применяя наблюдение и мышление в научной деятельности, мы немало узнаем о внешней реальности. Ничто не может помешать нам направить внимание на нашу собственную суть или применить мышление для критики себя самих. В таком случае открывается ряд направлений исследования, результат которых должен стать решающим для выработки «мировосприятия». Мы даже подозреваем, что подобные усилия не окажутся бесплодными и что они по крайней мере частично оправдывают наше недоверие. Однако возможности автора пасуют перед масштабностью задачи, и он поневоле ограничивает свою работу прослеживанием одной-единственной из них, а именно религиозной иллюзии.

Тут наш оппонент громогласно предлагает нам застопориться: мы будем привлечены к ответу за наше запретное деяние. Он заявляет:

«Разумеется, интересы археологии заслуживают одобрения, однако никакие раскопки не проводятся, если из-за них будут повреждены жилища людей, если эти жилища обрушатся и люди будут погребены под обломками. Религиозные учения – совсем не тот предмет, по поводу которого можно умничать, как в отношении любого другого воззрения. Ведь наша культура воздвигнута на них, предпосылкой человеческого существования общества является вера большинства его членов в истинность этих учений. Если же людей убедить, что не существует ни всемогущего и наисправедливейшего бога, ни божественного миропорядка и будущей жизни, они сочтут, что способны отречься от всякой обязанности соблюдать предписания культуры. Каждый станет неудержимо, без всякой опаски следовать своим асоциальным и эгоистическим влечениям, будет пытаться утвердить свою власть, а тогда опять воцарится тот хаос, который мы устранили за многие тысячелетия культурной деятельности. Даже если бы нам удалось установить и доказать, что религия не владеет истиной, об этом стоило бы умолчать и вести себя при этом так, как предлагает философия «Als ob». Делается это в интересах всего и вся! Говоря о рискованности подобной акции, добавим, что в ней присутствует и бессмысленная жестокость. Несчетное число людей находят в наставлениях религии свое единственное утешение. Лишь при такой поддержке им удается вынести тяготы жизни. Вы же намерены лишить их этой опоры, не предложив взамен ничего лучшего. Общепризнано, что в настоящее время наука не слишком много дает людям, но, даже продвигайся она вперед заметно быстрее, она не сделала бы людей вполне довольными. У человека есть и другие насущные потребности, которые нельзя удовлетворить с помощью бесстрастной науки, и особенно странно, чуть ли не верхом нелогичности выглядит ситуация, когда психолог, постоянно подчеркивающий, насколько в повседневной жизни интеллект уступает влиянию влечений, в то же самое время старается лишить человека удовлетворения ценного желания, чтобы взамен напичкать его сугубо умственной пищей».

Для одного раза обвинений многовато! Но я вполне готов опровергнуть их все, а кроме того, собираюсь отстоять утверждение, что для культуры опаснее сохранить свое нынешнее отношение к религии, чем отказаться от него. Размышляю только, с чего начать свои возражения.

Возможно, с заверения, что я и сам считаю свою затею совершенно безвредной и безопасной. На этот раз слишком высокая оценка интеллекта не в мою пользу. Если люди таковы, как их описывают мои оппоненты, – а я и не собираюсь с этим спорить, – нет опасности, что какой-нибудь верующий человек лишится своей веры, убежденный моими рассуждениями. Вдобавок я не сказал ничего такого, чего до меня не говорили другие, более достойные люди, только гораздо полнее, выразительнее и убедительнее. Их имена хорошо известны, приводить их не буду, чтобы не создалось впечатления, будто я хочу и себя включить в их число. Я всего лишь добавил ряд психологических аргументов к критике религии со стороны моих великих предшественников – и это единственная новинка в моем тексте. Вряд ли приходится рассчитывать, что именно эта добавка добьется результата, в котором было отказано прежним критикам религии. Разумеется, в данном случае меня можно спросить: зачем же писать то, в безуспешности чего заранее уверен? Но к этому вопросу мы еще вернемся.

Единственный человек, кому данная публикация может причинить вред, это я сам. Мне придется выслушивать весьма неприятные упреки в поверхностности, недальновидности, недостатке идеализма и понимания высших интересов человечества. Но, с одной стороны, для меня эти упреки не новы, а с другой – если кто-то даже в юные годы пренебрегал неодобрением современников, какое значение оно имеет в старости, когда человек обретает уверенность, что скоро останется за пределами их благорасположения или антипатии? В былые времена дела обстояли иначе: тогда за подобные высказывания человек определенно расплачивался сокращением срока своей земной жизни и быстро приближался к возможности на собственном опыте убедиться в отсутствии или наличии жизни загробной. Однако, повторю, те времена миновали, и ныне подобные писания безопасны даже для их автора. В крайнем случае его книгу не позволят переводить или распространять в той или другой стране. И пожалуй, как раз в стране, убежденной в высоком уровне своей культуры. Однако, если уж люди вообще высказываются за отвержение желаний и за покорность судьбе, придется снести и эту неприятность.

Затем я все же вернусь к вопросу о том, не может ли публикация этого труда причинить кому-нибудь вред. Пусть не какой-то личности, а делу – делу психоанализа. Более того, невозможно отрицать, что он является творением автора, по чьему адресу было высказано немало недоверия и недоброжелательства, а если и теперь я выступлю с неприемлемыми воззрениями, люди с большой охотой переключатся с моей персоны на психоанализ в целом. В данном случае ясно, скажут они, куда ведет этот психоанализ. Маска сброшена: он ведет к отрицанию бога и нравственного идеала, как мы, скажем прямо, и подозревали. Чтобы затруднить обнаружение этого факта, нам морочили голову, будто психоанализ не обладает мировоззрением и не в состоянии его создать.

Такие толки мне действительно неприятны из-за многих моих сотрудников – некоторые из них не разделяют моей позиции по религиозным вопросам. Впрочем, психоанализ уже выдержал немало нападок, придется ему перетерпеть и эту. Да и на самом деле психоанализ – это метод исследования, беспристрастный инструмент вроде, скажем, исчисления бесконечно малых величин. Если с помощью этого исчисления какому-то физику удастся установить, что через определенное время Земля погибнет, людям следует все же поразмыслить, прежде чем приписывать деструктивные тенденции самому проведенному расчету или по этой причине его запрещать. Все, что я говорил здесь о степени истинности религии, опирается не на психоанализ и было высказано другими людьми задолго до его появления. Если благодаря применению психоаналитического метода можно раздобыть новый аргумент против истинности религии, tant pis [тем хуже – фр.] для религии. Однако ее защитники могут с равным правом пользоваться психоанализом, чтобы полнее оценить эмоциональное значение религиозного учения.

Теперь перейдем к защите от нападок. Совершенно очевидно, что религия сослужила человеческой культуре громадную службу, внесла значительный, но недостаточный вклад в обуздание асоциальных влечений. Многие тысячелетия она управляла человеческим обществом, и у нее было время продемонстрировать, на что она способна. Если бы ей удалось осчастливить большинство людей, утешить их, примирить с жизнью, сделать их приверженцами культуры, никому бы и в голову не пришло стремиться к изменению существующего положения вещей. Что мы видим вместо этого? Что устрашающе велико число людей, недовольных культурой и в ней несчастных; они воспринимают ее как ярмо, которое нужно сбросить. Что эти люди либо все свои силы бросают на ее исправление, либо в своей вражде с нею заходят так далеко, что вообще ничего не желают знать о культуре и об ограничении влечений. Здесь нам возразят, что до подобного положения мы докатились как раз потому, что религия лишилась части своего влияния на людские массы вследствие прискорбного действия прогресса науки. Примем к сведению это утверждение и его обоснование, чтобы позднее использовать в наших целях; само же это возражение бездоказательно.

Сомнительно и то, были ли во времена неограниченного господства религиозных доктрин люди в общем и целом счастливее, чем сегодня; нравственнее же они точно не были. Люди всегда умели трактовать предписания религии сугубо формально и тем самым не раз подрывали их намерения. Призванные надзирать за соблюдением этих предписаний священники не особенно противились. Похоже, что милосердие бога мешало ему быть справедливым. Люди грешили, а потом приносили жертву или каялись и тем самым делались свободными для совершения новых грехов. Русская духовность (Innerlichkeit) додумалась до идеи, что грех необходим, дабы в самой полной мере с благоговением наслаждаться божьей благодатью, – иначе говоря, что, по сути, он богоугоден. Вполне очевидно, что священники имели возможность поддерживать покорность масс религии лишь ценой очень крупных уступок природе человеческих влечений. При этом существует принцип: один бог могуч и праведен, человек же слаб и греховен. Во все времена безнравственность находила в религии не меньшую защиту, чем нравственность. Но уж если деятельность религии по обеспечению счастья людей, их преданности культуре и способности к самоограничению во имя морали нельзя улучшить, возникает очередной вопрос: не переоцениваем ли мы ее необходимость для человечества и обдуманно ли мы поступаем, основывая на ней наши требования к культуре?

Порассуждаем же по поводу не вызывающей сомнений ситуации. Мы слышали признание, что у религии больше нет того влияния на людей, какое было раньше (в данном случае речь идет о христианской европейской культуре). И это не потому, что стали менее привлекательными ее посулы, а потому, что теперь людям кажется, что посулы эти меньше заслуживают доверия. Признаем, что причина такого изменения в укреплении духа научности в верхних слоях человеческого общества (и она, видимо, не единственная). Критика подорвала доказательную силу религиозных текстов, естествознание раскрыло содержащиеся в них ошибки, сравнительное исследование выявило прискорбное сходство почитаемых нами религиозных представлений с духовной продукцией первобытных народов и времен.

Дух научности вырабатывает определенный подход к предметам этого мира, перед проблемами религии он ненадолго останавливается в нерешительности, но и в этом случае преодолевает ее. Этот процесс неудержим; чем больше людей приобщится к сокровищам наших знаний, тем шире становится их отход от веры в религию. Сначала только от ее устаревших, неприемлемых одеяний, а затем и от ее фундаментальных предпосылок. Одни только американцы, проведшие в Дейтоне «обезьяний процесс», оказались последовательными. Обычно же подобного рода переход совершается половинчато и лицемерно.

По отношению к культуре со стороны образованных людей и работников умственного труда почти нет угроз. Замена религиозных мотивов цивилизованного поведения другими, светскими, происходит у них, похоже, без проблем, да и сами они по большей части ее активные приверженцы. Совершенно иначе обстоит дело с огромной массой необразованных и угнетенных людей: у них достаточно оснований быть противниками культуры. Все идет хорошо, пока они не понимают, что больше не верят в бога. Однако они непременно поймут, даже если это мое сочинение не увидит свет. Они, правда, готовы принять выводы научного мышления, но не готовы меняться, к чему оно обычно приводит человека. Нет ли в данном случае опасности, что враждебность этих масс культуре обрушится на то ее слабое место, которое они найдут у своей деспотичной хозяйки? Если непозволительно убивать сородичей только потому, что это запретил почитаемый бог, и потому, что за такое он тяжко покарает в этой или иной жизни, тогда, осознав, что никакого бога не существует и не нужно опасаться его кары, они наверняка убьют этого другого, и удержать их может только земная власть. А стало быть, необходим либо строжайший надзор за опасными массами, либо самое тщательное устранение любой возможности их духовного пробуждения, либо основательный пересмотр отношений между культурой и религией.

VIII

Нужно надеяться, что на пути реализации этого последнего предложения не встретится особых трудностей. Понятно, что при этом придется от чего-то отказаться, но вполне возможно, что удастся что-то выиграть и избежать серьезной опасности. Пугает же то, что в итоге культура, вполне возможно, подвергается еще большей опасности. Когда святой Бонифаций срубил почитаемое саксами священное дерево, окружающие ожидали какого-то ужасного события из-за совершенного святотатства. Ничего такого, однако, не произошло, и саксы приняли крещение.

Когда культура запретила убивать стоящего на твоем пути ненавидимого соседа, чье имущество вызывает зависть, это явно было сделано ради обеспечения современной жизни людей, иначе неосуществимой, поскольку убийца навлек бы на себя месть семьи убиенного и затаенную зависть других людей, ощущающих аналогичную внутреннюю склонность к такому злодеянию. А стало быть, он недолго бы наслаждался своей местью и награбленным имуществом – у него были бы все шансы вскоре самому быть убитым. Даже если бы он был защищен от врагов-одиночек исключительными силой и осторожностью, ему пришлось бы потерпеть поражение от объединения более слабых людей. А если бы подобный союз не состоялся, убийства продолжались бы до бесконечности и в конце концов люди истребили бы сами себя. Между отдельными людьми сложились бы такие же отношения, какие все еще существуют между семьями на Корсике; обычно же они имеют место только между нациями. В таком случае равная для всех мера ненадежности жизни сплачивает людей в единое общество, которое запрещает одиночке убийство и оставляет за собой право на признаваемое всеми умерщвление любого человека, преступившего этот запрет. Именно так появляется правосудие и его система наказания.

Мы, однако, не разделяем этого чисто рационального обоснования запрета убивать, а заверяем людей, что его установил бог. Иначе говоря, мы рискуем разгадывать его намерения и находим, что и он не желает, чтобы люди истребили друг друга. Поступая так, мы наделяем культурный запрет особым величием, рискуя, однако, из-за этого поставить его соблюдение в зависимость от веры в бога. Если же мы воздержимся от подобного шага и больше не будем выдавать нашу волю за божественную, а удовольствуемся сугубо социальным его обоснованием, то, хотя и откажемся от прежнего возвеличивания культурного запрета, выведем его из-под действия опасной угрозы. Мы выиграем и кое-что другое. В результате некой диффузии или заражения характер святости, неприкасаемости, потусторонности (хотелось бы сказать) распространится с немногочисленных важных запретов на все прочие культурные учреждения, законы и предписания. Впрочем, зачастую ореол святости им совсем не с руки. Не только потому, что они обесценивают друг друга, поскольку в зависимости от времени и места принимают противоположные решения; они еще обычно выставляют напоказ все признаки человеческого несовершенства. Среди них легко выделить те, которые могут быть продуктом всего лишь недальновидной опасливости, проявлением эгоистических интересов или следствием неблагоприятных обстоятельств. Критическое отношение, которое приходится испытывать к ним, в нежелательной степени подрывает уважение к другим, лучше обоснованным требованиям культуры. Поскольку решать, что требовал сам бог, а что относится к компетенции всесильного парламента или магистрата, – дело щекотливое, было бы, вне всякого сомнения, полезно бога вообще исключить из игры и честно признать чисто человеческое происхождение всех учреждений и предписаний культуры. Вместе с претензией на святость эти запреты и законы утратили бы свою закоснелость и неизменность. Люди сумели бы понять, что законы созданы не столько ради их закабаления, сколько, напротив, ради их интересов. Люди стали бы к этим законам заметно терпимее и вместо их устранения стремились бы только к их улучшению. Это стало бы важным шагом вперед по пути, ведущему к примирению с давлением культуры.

Наше выступление в защиту чисто рационального обоснования культурных предписаний, а значит, в пользу их сведения к социальной необходимости прерывается здесь одним сомнением. В качестве примера мы выбрали запрет на убийство. Но разве наше описание соответствует исторической истине? Опасаемся, что нет, что оно предстает всего лишь ее рационализированной схемой. С помощью психоанализа мы изучали именно эту часть истории человеческой культуры и, опираясь на результат, вынуждены заявить: на самом деле это происходило иначе. Чисто рассудочные мотивы даже у современного человека не справляются с заполненными страстями побуждениями; насколько же бессильными они, вероятно, были у человеко-зверя древнейших времен. Похоже, его потомки еще и сегодня без колебаний убивали бы друг друга, не окажись одним из тех кровавых злодеяний убийство первобытного отца и не вызови оно неодолимой, чреватой тяжелыми последствиями эмоциональной реакции. Из этого рождается запрет «не убий», в тотемизме ограниченный эрзац-отцами; позднее он был распространен и на других персон, заменяющих отца, но при этом и сегодня не обходится без исключений.

Но тот праотец, согласно выводам, которые здесь нет нужды повторять, стал прообразом бога, моделью, по которой последующие поколения формировали образ божества. Так что религиозное описание право: бог действительно соучаствовал в рождении упомянутого запрета, под его влиянием, а не из-за понимания его социальной необходимости этот запрет утвердился. Да и наделение бога человеческой волей вполне оправдано, ведь люди осознали, что сами же насильственно устранили отца, а в виде реакции на свое кощунственное деяние возвышают себя, чтобы впредь уважать его волю. Религиозное учение, стало быть, сообщает нам историческую правду – разумеется, в видоизмененном и замаскированном виде, – тогда как наше рациональное описание отвергает ее.

Теперь мы замечаем, что богатое собрание религиозных представлений содержит не только исполнение желаний, но и важные исторические реминисценции. Такое сотрудничество прошлого с будущим должно наделить религию невероятной мощью! Вполне, однако, возможно, что с помощью аналогии у нас прорежется какое-то другое понимание. Не очень-то хорошо использовать понятия далеко за пределами той области, где они произросли, но нам придется изъясняться именно так. О человеческом ребенке нам известно, что он способен полноценно врастать в культуру, не пройдя более или менее явно выраженной стадии невроза. Это происходит по той причине, что ребенку не удается с помощью рациональной умственной деятельности подавить довольно многочисленные, со временем ставшие неприемлемыми требования влечений, и он вынужден укрощать их путем актов вытеснения, позади которых, как правило, располагается изготовившийся действовать страх. Большинство этих неврозов спонтанно преодолевается в период взросления (в первую очередь такая участь выпадает детскому неврозу навязчивых состояний). С оставшимися же позднее приходится разбираться психоаналитическому лечению. Точно так же следовало бы предположить, что и человечество в целом в ходе своего многовекового развития оказывается в состоянии, аналогичном неврозам, и по тем же самым причинам, поскольку во времена своего невежества и интеллектуального бессилия люди совершали необходимое для совместной жизни ограничение влечений только с помощью чисто эмоциональных усилий. Следы процессов, имеющих место в древнейшие времена и сходных с процессами вытеснения, потом еще долго сопровождали культуру. Религия – это как бы общечеловеческий невроз навязчивости, который, аналогично неврозу детства, происходил из Эдипова комплекса, из отношений ребенка с отцом. В соответствии с подобным пониманием можно было бы предвидеть, что отход от религии произойдет с роковой неизбежностью процесса взросления и что в данный момент мы находимся в самой середине этой стадии развития.

Тогда наше поведение должно руководствоваться примером опытного воспитателя, который не противится предстоящему формированию нового, а старается способствовать ему и смягчать резкость его вторжения в психику. Сущность религии этой аналогией, однако, не исчерпывается. Если, с одной стороны, подобно индивидуальному неврозу навязчивости, она вынуждает ограничивать влечения, то, с другой стороны, содержит порожденные желаниями иллюзии вместе с отрицанием реальности, что в изолированном виде мы наблюдаем только при аменции, заполненной счастьем и галлюцинациями спутанного сознания. Все это лишь сравнения, с помощью которых мы силимся постигнуть социальное явление, которым индивидуальная патология не находит полноценной аналогии.

Я и особенно Т. Райк неоднократно обращали внимание на то, до каких мелочей доходит сходство религии с неврозом навязчивых состояний, какое количество специфических черт и нюансов судьбы удается уяснить себе таким образом. С этим обстоятельством хорошо согласуется и то, что истовый верующий в значительной степени защищен от опасности заболеть определенными неврозами: заболевание общераспространенным неврозом избавляет от необходимости вырабатывать невроз персональный.

Осознание исторической ценности определенных религиозных доктрин повышает наше уважение к ним, но не обесценивает наше предложение изъять их из числа мотивов культурных предписаний. Наоборот! С помощью исторических пережитков нам удалось понять религиозную догматику как своеобразные невротические реликты, и теперь мы вправе утверждать, что, видимо, настало время – так происходит в ходе психоаналитического лечения невротиков – заменить успехи вытеснения результатами рациональной умственной работы. Можно предвидеть, что при этой перемене дело не ограничится отказом от восторженного превознесения культурных предписаний и всеобщая ревизия окажется для многих из них смертельной, но вряд ли об этом следует сожалеть. Стоящая перед нами задача примирить людей с культурой будет таким путем в значительной степени решена. Отказ от исторической истины в случае рациональной мотивировки культурных предписаний не вызовет у нас сожаления. Ведь содержание исторических истин настолько искажено и намеренно замаскировано, что людская масса не способна признать ее таковой. Так мы сообщаем ребенку, что новорожденных приносит аист. Мы тем самым доводим до его сведения правду в символическом обличье, поскольку нам известно, что означает крупная птица. Ребенок же об этом не ведает, он улавливает только искаженную часть, считает себя обманутым и, как нам известно, его недоверие ко взрослым и нежелание их слушаться связаны как раз с только что упомянутым переживанием. Мы убеждены, что лучше перестать сообщать подобную символически завуалированную истину и не лишать ребенка знания о реальной ситуации с учетом уровня его умственного развития.

IX

«Вы позволяете себе плохо совместимые друг с другом высказывания. Сначала вы заверяете, что ваше сочинение совершенно безобидно. Никто, мол, из-за подобных рассуждений не лишится религиозной веры. Но поскольку, как выяснится позднее, у вас все же есть стремление ее подорвать, уместно спросить: с какой же целью, собственно говоря, вы это сочинение публикуете? Впрочем, в другом месте вы все же признаете, что оно тем не менее может стать опасным, даже очень опасным, если кто-то осознает, что больше не верит в бога. До сих пор этот человек был вполне управляем, а теперь отказывается следовать культурным предписаниям. Ведь вся ваша аргументация, что религиозная мотивировка культурных запросов представляет опасность для культуры, основывается на допущении, что верующего можно превратить в неверующего, а это выглядит несомненным противоречием.

Второе противоречие всплывает, когда вы, с одной стороны, соглашаетесь, что не разум правит человеком, что им управляют его страсти и запросы влечений, а с другой стороны, предлагаете заменить эмоциональные основы его послушания культуре рациональными, что можно понимать как угодно. Мне же кажется, что не верно ни то ни другое.

А кстати, неужели вы ничему не научились у истории? Ведь похожая попытка разделаться с религией силами разума однажды уже предпринималась – официально и с немалым размахом. Разве вы не помните о Французской революции и о Робеспьере? Не забудьте также о кратковременности и плачевности того эксперимента. Теперь его повторяют в России, и нам нет нужды интересоваться, что из этого выйдет. Не вправе ли мы предположить, как вы думаете, что человек не может обойтись без религии?

Вы сами сказали, что религия – это не просто какой-то невроз навязчивости, однако об этой другой стороне не сказали ни слова, а удовольствовались проведением аналогии. От невроза же людей необходимо избавлять. Что при этом кое-что будет утрачено, вас не беспокоит?»

Видимость противоречия возникла, видимо, потому, что о сложных проблемах я рассуждал довольно бегло. Кое-что мы еще успеем поправить. Как и раньше, я утверждаю, что в одном отношении мое сочинение абсолютно безобидно. С помощью моих или схожих аргументов ни один верующий не будет поколеблен в вере. У отдельных верующих налицо определенная сердечная привязанность к содержанию религии. Разумеется, есть и бесчисленное количество других людей, которые не являются верующими в таком же смысле слова. Они послушны предписаниям культуры по той причине, что позволили религии запугать себя и страшатся ее, пока считают ее элементом ограничивающей их реальности. Они-то и оказываются нравственно сломленными, едва осмеливаются отречься от веры в реальную значимость религии, и рациональные аргументы никак на них не влияют. Они перестают бояться религии, когда замечают, что и другие люди ее не боятся, а относительно их я уже утверждал, что о снижении влияния религии они узнали бы и без публикации этого труда.

Однако я уверен, что сами вы придаете большее значение другому из приписываемых мне противоречий. Люди довольно редко внемлют голосу разума, ими почти полностью владеют их желания удовлетворить влечения. Так зачем же лишать их этого удовольствия и заменять его разумными доводами? Конечно, люди именно таковы, но спросите себя: действительно ли люди должны быть такими, не вынуждает ли их к этому самая сокровенная природа? Может ли антропология сообщить что-то определенное о черепном указателе народа, соблюдающего обычаи туго бинтовать головки своих детей с рождения? Подумайте об удручающем контрасте между блистательным интеллектом нормального ребенка и довольно слабым умом среднестатистического взрослого. Разве напрочь исключено, что именно религиозное воспитание несет изрядную долю вины за этот относительный упадок интеллекта? Полагаю, пришлось бы очень долго ждать, пока ребенок, не подвергшийся его влиянию, начал задумываться о боге или о потустороннем. Вполне возможно, что такого рода мысли двигались бы у него тем же путем, что и у его предков. Однако люди, не ожидая такого развития событий, преподносят ребенку религиозные доктрины в пору, когда у него нет ни интереса к ним, ни способности осознать их важность. Разве не правда, что замедление сексуального развития ребенка и преждевременность религиозного влияния на него – это два главных пункта системы нынешней педагогики? Потом, когда проснется его мышление, религиозные учения станут неприкосновенными. Неужели вы считаете, что для усиления мыслительной функции очень полезно, чтобы из-за угрозы наказания для ребенка оставалась закрытой весьма важная область? Если же человека однажды понудили некритично принимать все нелепости, преподносимые религиозными доктринами, и даже не замечать противоречий между ними, слабость его ума не должна всерьез удивлять. Но тогда у нас нет никакого другого средства обуздать нашу податливость влечениям, кроме нашего интеллекта. Как можно от людей, оказавшихся под действием запретов на мышление, ожидать, что они достигнут идеала психологии – примата разума?! Вы ведь знаете, что женщин в целом упрекают в так называемом «физиологическом слабоумии», то есть в меньшей, нежели у мужчин, силе интеллекта. Сам факт оспорим, его объяснение сомнительно, однако аргумент в пользу производного характера такого отставания гласит: женщины страдают от слишком раннего запрета направлять свои мысли на то, что интересует их, видимо, больше всего, а именно на проблемы половой жизни. До тех пор, пока в раннем детстве на человека, кроме торможения его размышлений о сексуальности, влияют еще и запреты осмысливать религиозные проблемы вместе с требованием лояльного к ней отношения, мы и в самом деле не сумеем определить, каков человек по природе своей.

Впрочем, умерю пыл и допущу возможность, что и я гонюсь за некоей иллюзией. Вполне возможно, религиозный запрет на мысль не так плох, как я предполагаю. Возможно, еще выяснится, что человеческая природа пребудет неизменной, когда люди перестанут злоупотреблять воспитанием во имя его подчинения религии. Я в этом не сведущ, да и вам не дано о том знать. В настоящее время неразрешимыми выглядят не только серьезнейшие проблемы этой жизни – многие более мелкие вопросы тоже удается решить лишь немалыми усилиями. Но вы согласитесь со мной, что в данном случае были основания для надежды на будущее, если, весьма вероятно, удастся добыть клад, способный обогатить культуру так, что это окупит хлопоты эксперимента с нерелигиозным воспитанием. Если же он обернется неудачей, я готов отказаться от реформы и вернуться к более ранней, чисто описательной оценке, согласно которой человек – существо со слабым интеллектом, не способное контролировать свои стихийные желания.

По другому пункту я с вами безоговорочно согласен. Разумеется, было бы безрассудно стараться насильственно и одним махом упразднить религию, и прежде всего потому, что это бесперспективно: верующие не позволят лишить себя веры – ни аргументами, ни запретами. Даже если бы в отношении некоторых это и удалось, то оказалось бы изрядной жестокостью. Кто десятилетиями принимал снотворное, тот, конечно, не сумеет заснуть без него. То, что действие религиозных утешений сопоставимо с последствиями приема некоего наркотического вещества, прекрасно иллюстрируют события в Америке. Там, явно под влиянием власти женщин, людей хотят лишить всех возбуждающих, опьяняющих и доставляющих другие удовольствия средств, усиленно пичкая их взамен страхом божьим. Над исходом и этого эксперимента не приходится особо ломать голову.

В то же время я возражу вам, если дальше вы сделаете вывод, что человек вообще не в состоянии обходиться без утешения религиозной иллюзией, что без него тяготы жизни, жестокость реального мира стали бы невыносимы. И верно, их не вынес бы человек, которого вы с детства поили сладким или горько-сладким ядом. А другой, воспитанный в трезвости? По-видимому, тому, кто не страдает неврозом, не потребуется интоксикация, облегчающая этот невроз. Конечно, когда человек окажется в затруднительном положении, ему придется признать свою полную беспомощность, свою мизерность в толчее суетного мира и то, что он не центр творения и больше не объект сердечного попечения со стороны милостивого провидения. Он окажется в том же положении, что и ребенок, покинувший отчий дом, где ему было на редкость тепло и уютно. Но разве инфантилизму не предназначено быть преодоленным? Человек не может вечно оставаться ребенком. В конце концов ему придется выйти из этого состояния во «враждебную жизнь». Такой подход можно назвать воспитанием во имя реальности. Нужно ли мне признаться вам и в том, что единственная цель этого моего труда – обратить внимание на необходимость такого прогресса?

Вы, вероятно, опасаетесь, что человек не выдержит трудной проверки на прочность. Что же, позвольте нам все-таки надеяться. Кое-что значит уже осознание того, что рассчитывать приходится только на собственные силы. В таком случае научаются их правильно использовать. Совсем без вспомогательных средств человек не остается, со времен Потопа наука его многому научила и дальше продолжит укреплять его силы. А что касается огромных возможностей судьбы, ударов которой не удается избежать, то их человек научился сносить покорно. Что сулит ему афера с крупным поместьем на Луне, доходы от которого еще никто и никогда не получал? Будучи честным мелким крестьянином на нашей планете, он сумеет обработать свой клочок земли так, что тот его прокормит. Отвратив свои надежды от потустороннего мира и сосредоточив все высвободившиеся силы на земной жизни, он, скорее всего, сможет добиться того, что жизнь станет сносной, а культура не будет больше никого подавлять. Тогда без сожаления позволю себе вместе с одним из наших коллег по неверию сказать:

Den Himmel überlassen wirDen Engeln und den Spatzen.А неба нам не нужно —Пусть ангелы да воробьиВладеют небом дружно.(Перев. В. В. Левика)

X

«Все это звучит просто грандиозно. Речь идет о человечестве, отказавшемся от всяких иллюзий и благодаря этому обретшем способность наладить приемлемую жизнь на Земле! Я, однако, не могу разделить ваших, надежд. Не потому, что такой уж я упрямый реакционер, за которого, верно, вы меня принимаете. Вовсе нет – чисто из благоразумия. Считаю, что в данном случае мы поменялись ролями: вы показали себя мечтателем, увлеченным иллюзиями, я же представляю интересы разума и право на скепсис. Как мне представляется, то, что вы тут соорудили, построено на заблуждениях, которые я склонен, по вашему же примеру, называть иллюзиями, поскольку они довольно явно обнаруживают влияние ваших желаний. Свои надежды вы возлагаете на то, что поколения, не испытавшие в раннем детстве влияния религиозных доктрин, легко достигнут вожделенного главенства разума над деятельностью влечений. Пожалуй, это все же иллюзия – в этом решающем пункте природа человека не изменится. Если не ошибаюсь (о других культурах известно мало), и в настоящее время существуют народы, взрослеющие без давления со стороны какой-либо религиозной системы, но и они приблизились к вашему идеалу не больше, чем другие народы. Если вы собираетесь изъять религию из нашей европейской культуры, это можно осуществить только с помощью другой системы воззрений, а таковая с самого начала переняла бы все психические характеристики религии – ореол святости, неизменность, нетерпимость, такое же ограничение свободы мысли в целях самозащиты. Что-то подобное вам необходимо иметь, чтобы справиться с решением воспитательных задач, ведь от последних вы отказаться не можете. Путь от младенца до взрослого культурного человека довольно длинный, и слишком много маленьких человечков заплутали бы на нем и не добрались своевременно до решения своих жизненных задач, если бы оставили собственное развитие без пригляда. Применяемые при их воспитании доктрины всегда будут определять границы их мышления в зрелые годы, как и критикуемая здесь вами религия. Разве вы не замечаете, что неискоренимая ошибка нашей, да и любой другой культуры заключается в том, что на живущего согласно своим влечениям и еще умственно неразвитого ребенка она налагает груз решений, посильный только зрелому человеку? Но она и не может действовать иначе из-за необходимости втиснуть многовековое развитие человечества в немногие годы детства, а кроме того, побудить ребенка справиться со стоящей перед ним задачей удается только с помощью воздействия эмоциональных сил. Вот, стало быть, каковы перспективы вашего „примата интеллекта“.

В таком случае вам не следует удивляться, что я выступаю за сохранение религиозных систем обучения в качестве основы воспитания и совместной жизни людей. Это проблема практическая, а не вопрос соответствия религии реальности. Так как ради сохранения нашей культуры мы не можем медлить с воздействием на индивида, дожидаясь, пока он станет культурным (а многие таковыми вообще не становятся), мы вынуждены навязывать подрастающему человеку какую-то систему обучения, призванную влиять на него в качестве недоступной критике предпосылки, и религиозная система представляется мне наиболее для этого подходящей. Как раз из-за ее способности удовлетворять желания и утешать, в чем вы склонны видеть признак ее „иллюзорности“. Поскольку трудно понять, как она соотносится с реальностью, – более того, сомнительно, что понять это вообще возможно, – мы все же не хотим упустить из виду, что человеческие потребности – тоже часть реального мира, и даже весьма важная, по-особому затрагивающая нас.

Другое преимущество религиозного учения я вижу в его специфике, к которой вы, похоже, испытываете особую неприязнь. Она делает возможным очищение мыслей и сублимацию, с помощью которых можно отвергнуть бóльшую часть того, что несет на себе следы первобытного и инфантильного мышления. В остатке мы имеем систему идей, которым наука больше не противостоит и которые она к тому же не может оспорить. Такие преобразования религиозного учения, оцененные вами как половинчатые и компромиссные, позволяют избежать разрыва между необразованной массой и философствующим мыслителем и сохранить между ними общность, важную для устойчивости культуры. Тогда можно не опасаться, что человек из народа узнает о теперешнем неверии в бога высших слоев общества. В данном случае, полагаю, я продемонстрировал, что ваши усилия сводятся к попытке заменить апробированную и эмоционально ценную иллюзию другой, непроверенной и бесстрастной».

Не считайте меня невосприимчивым к вашей критике. Я знаю, как можно освободиться от иллюзий; возможно даже, что надежды, которыми я поделился, иллюзорны по природе своей. Но одного различия я продолжаю придерживаться. Помимо того, что мои иллюзии не требуют наказания несогласных с ними, они еще и не являются, в отличие от религиозных, некорректируемыми, не обладают свойствами мании. Если опыт продемонстрирует (не мне, а другим ученым, появившимся после меня, но думающим, как я), что мы заблуждаемся, – мы отречемся от наших надежд. Примите мою идею такой, какова она есть. Психолог не обманывается относительно того, как трудно разобраться в этом мире, и старается судить о развитии человечества в соответствии с теми немногими подходами, которые он разработал в ходе изучения психических процессов у отдельного человека, пока тот превращается из ребенка во взрослого. В ходе своих наблюдений он вынужден сделать вывод, что религия сравнима с детским неврозом, и с достаточным оптимизмом предположить, что человечество может преодолеть эту невротическую стадию так же, как вырастают из похожего невроза многие дети. Эти представления из области индивидуальной психологии могут оказаться неподходящими, их перенос на род человеческий неоправданным, а оптимизм – необоснованным. Соглашусь с вами, что все эти представления весьма сомнительны. Однако зачастую трудно удержаться: высказываешь свое мнение и оговариваешься, что не придаешь своим словам больше того значения, которое они имеют.

Я должен остановиться еще на двух моментах. Во-первых, слабость моей позиции не означает усиления вашей. На мой взгляд, вы защищаете проигрышное дело. Мы можем снова и снова подчеркивать бессилие человеческого интеллекта в сравнении с человеческими влечениями – и вполне обоснованно. Однако в этой слабости есть все же нечто особенное: голос интеллекта негромок, но он не замолкает до тех пор, пока его не услышат. В конце концов, зачастую после несчетных отвержений, он все же находит отклик. Это один из немногих моментов, позволяющих оптимистично смотреть на будущее человечества, но он довольно важен и сам по себе. С ним можно связать и некоторые другие надежды. Пока что примат интеллекта маячит где-то в отдалении, но все же, вероятно, не в бесконечной дали. Предположительно, он ставит перед собой те же самые цели, осуществления которых вы ожидаете от своего бога (разумеется, по меркам людей и в пределах, допускаемых внешней реальностью, Ананке), то есть любовь к людям и ограничение страданий, а посему мы имеем право сказать: наше с вами противостояние всего-то временное и вполне разрешимое. Мы с вами надеемся на одно и то же, но вы нетерпеливее, претенциознее и (почему бы и не сказать?) эгоистичнее, чем я и мои единомышленники. Вы хотите почувствовать блаженство сразу после смерти, требуете от него невозможного и не желаете при этом отказываться от притязаний отдельных лиц. Тогда как наш бог – Логос[4] – удовлетворяет только те пожелания, что допускает природа вне нас, да еще и совсем не торопясь, лишь в отдаленном будущем – и то для новых детей человеческих. Но компенсации выпавших нам в жизни невзгод он не обещает. На пути к этой далекой цели вам придется отвергнуть религиозные учения независимо от успеха или неуспеха первой попытки, невзирая на непрочность первых заменяющих их систем. И вы знаете почему: никто не способен долго противостоять разуму и опыту, а противоречие религии обоим слишком заметно. Даже очищенным от противоречий религиозным идеям не удается избежать подобной участи до тех пор, пока они сохраняют хоть что-то из утешительного содержания религии. Конечно, вы можете ограничиться утверждением о существовании некоей высшей духовной сущности, свойства которой неопределимы, а цели непознаваемы, и тогда станете неуязвимы для критических выпадов науки, однако в подобном случае интерес людей к религии исчезает.

А во-вторых, примите во внимание различие вашего и моего отношения к иллюзии. Вы обязаны изо всех своих сил защищать религиозные иллюзии: если они обесценятся (что им и вправду угрожает), потерпит крах весь ваш мир, вам не останется ничего иного, кроме как усомниться во всем, в культуре и в будущем человечества. От этой рабской зависимости я и мои единомышленники свободны. А поскольку мы готовы отказаться от своих инфантильных желаний, мы вполне снесем и то, что некоторые наши надежды окажутся иллюзорными.

Воспитание, освобожденное от давления религиозных доктрин, вероятно, не очень-то изменит психическую суть человека. Наш бог Логос не особенно, видимо, всемогущ и способен лишь на небольшую часть того, что обещали его предшественники. Поняв это, мы смиренно воспримем подобное положение дел. Мы не потеряем интереса к миру и к жизни, так как в этом случае у нас есть надежная опора, отсутствующая у вас. Мы уверены, что научная деятельность может немало узнать о религиях этого мира, а благодаря этому мы сумеем повысить свою мощь и соответственно обустроить свою жизнь. Если эта уверенность иллюзорна, тогда мы оказываемся в одинаковом с вами положении. Однако своими многочисленными и крупными успехами наука предоставила нам доказательство того, что она далеко не иллюзия. У нее много открытых и еще больше скрытых врагов среди тех, кто не может простить ей, что она лишила силы религиозную веру и угрожает полностью уничтожить ее. Науку упрекали в том, что она мало чему нас научила и несравненно больше оставила во мраке неведения. При этом, однако, забывают, как она юна, сколь трудны были первые ее шаги, сколь мало прошло времени с той поры, когда человеческий интеллект стал достаточно силен для решений возникающих перед нею задач. Не ошибаемся ли все мы, когда основываем наши оценки на очень коротких промежутках времени? Не стоит ли нам взять пример с геологов? Вы сетуете на ненадежность научных выводов, на то, что провозглашенное сегодня законом следующее поколение признает заблуждением и заменит новым законом со столь же короткой продолжительностью действия, однако это несправедливо, а отчасти и неверно. Преобразование взглядов ученых – это развитие, прогресс, а не разрушение. Закон, который поначалу мы считаем действующим безоговорочно, оказывается специфическим случаем более широкой закономерности или ограничивается в действии другим законом, который станет известен лишь со временем; грубое приближение к истине сменяется ее более точным соответствием действительности, и его, в свою очередь, ожидает дальнейшее совершенствование. В различных областях науки еще не преодолена стадия исследования, где опробуются гипотезы, от которых вскоре приходится отказываться из-за их неудовлетворительности. Однако в других областях уже сложилось ядро вполне надежных и почти неизменных знаний. Наконец предпринимались попытки радикально обесценить усилия науки соображением, что они, будучи обусловлены устроением нас самих, не способны предоставить ничего, кроме чисто субъективных выводов, тогда как истинная природа вещей вне нас остается нам недоступной. При этом не учитывают несколько факторов, имеющих решающее значение для понимания научной деятельности:

что строение нашего организма – точнее говоря, нашего психического аппарата – развивалось как раз в ходе наших усилий по изучению внешнего мира, а значит, он должен отображать в своей структуре какую-то часть мира, на который направлен;

что и сам он входит в состав того мира, который нам приходится исследовать, и такого рода исследование он осуществляет очень недурственно;

что задачи науки были полностью описаны, когда мы ограничили их демонстрацией того, как нам будет представляться этот мир с учетом своеобразия нашего организма;