Биологическое обоснование пессимизма

Одно из наиболее ложных воззрений громадного большинства состоит в том, что нас убивают болезни; я напротив думаю, что болезни самый слабый враг человечества.

Я вполне понимаю, что мы не имеем никаких данных для определения значения болезней в сокращении пашей жизни; не менее ясно сознаю, как трудно изменить общепринятое мнение по этому поводу, но я утверждаю, что громадное большинство умирает не от болезней, а только во время болезни47; люди умирают от нищеты и непосильной работы. Я знаю, что защищаемая мною мысль не войдет сейчас в общее сознание, но надеюсь дожить до того времени, когда эта мысль будет развита в сочинениях известных ученых и будет признана истиной.

За исключением тяжких травматических повреждений и некоторых заразных болезней (например собачье бешенство) ни одна болезнь не может убить совершенно здорового человека. Всякий врач видел тифозных, работающих как здоровые, больных с тяжелыми хроническими страданиями, почти не замечающих своих болезней. Всякий врач знает, повидимому, совершенно неизлечимых больных, совершенно выздоровевших при изменении условий жизни на более благоприятные. Очевидно, что если-бы все люди были одарены очень хорошим здоровьем, все легко переносили-бы самые тяжкие болезни; если-бы все люди могли жить в хороших климатических условиях, прекрасно питаться, не работать сверх силы, все бы легко выздоравливали от всевозможных болезней. Наконец, если-бы не было тех ужасных антигигиеничных условий, среди которых должно жить громадное большинство, болезни были бы крайне редки. Всем известно, что последняя холера в России почти не трогала обеспеченных классов. Только вследствие нищеты инфекционные болезни никогда не прекращаются, миллионы детей умирают от желудочно-кишечных расстройств. Только вследствие нищеты мало вполне здоровых людей, только вследствие нищеты громадное большинство погибает во время болезней.

Наука выработала вполне точно, сколько человек должен съедать ежедневно, чтобы поддерживать свой организм; не трудно вычислить, что необходимой для нас пищи земля производить не может. Громадное большинство должно хронически голодать, то-есть страдать; сумма страданий от голода точно определяется величиной разницы между количеством пищи, необходимой для человечества, и количеством пищи, добываемой людьми; несомненно, что эта величина громадна, а поэтому громадна и сумма человеческих страданий. Кто хочет высчитать сумму человеческих страданий от одного голода, пусть вычислит, сколько не хватает пищи для достаточного питания человечества. Едва ли у кого хватит мужества, чтобы взглянуть на эту цифру; она должна быть ужасна. Понятно поэтому, что хронически голодающие люди должны преждевременно умирать, не могут переносить даже мало опасных болезней, и если умирают во время болезни, то не от этой последней, а от хронического истощения вследствие недостаточности пищи в течении всей предыдущей жизни. Конечно, и потомство этих истощенных хроническим голодом людей родится хилым, неспособным переносить болезни.

Я не разделяю оптимизма социалистов, уверенных, что при равномерном распределении богатств все будут сыты; я даже не понимаю, как умные, образованные люди могут серьезно говорить о таких утопиях; если и можно лишить ничтожное меньшинство избытка пищи, действительно им не нужной, то получится столь ничтожное количество пищи, что большинство от этого выиграет бесконечно малую величину. Забывают, что далеко не все богачи едят больше, чем нужно, что пища богачей отличается разнообразием, способом приготовления и т. п., что многие богачи едят не больше бедняков; следовательно отнятое от богатых количество пищи не может изменить общего количества пищи всего человечества. В самом деле — испорченные продукты достаются беднякам не потому, что богатые съедают свежие продукты, а потому, что продукты подвержены гниению, а их так мало на земле, что большинство радо есть и гнилые продукты, лишь бы не умереть от голода.

Недостаток материалов для жилища и платья также не мало сокращает нашу жизнь, то-есть причиняет страдания.

Хотя климат Европы наиболее благоприятен для человеческого организма, тем не менее мы нуждаемся в жилищах и платье для защиты от холода, жары и сырости. Теперь курные избы в России уже выводятся48, но за то в городах, число жителей которых страшно возрастает, очень многим приходится жить в крайне тесных и даже сырых помещениях. Никто ни станет отрицать, что громадное большинство жителей городов живет в помещениях, явно вредных для здоровья; чахотка не была-бы столь губительной, если-бы жилища большинства были не так тесны, темны, сыры, хорошо-бы вентилировались, но пока мы даже поможем себе представить такого порядка вещей, чтобы на всех хватало просторных, светлых, хорошо вентилируемых жилищ. Все попытки улучшить жилища большинства до сих пор не привели ни к чему; темные, старые, сырые, многоэтажные дома во всех городах переполнены жильцами и право трудно сказать, кому живется хуже — обитателям курных изб или домов рабочих кварталов Лондона и Парижа. Жителям и курных изб и громадного большинства домов в городах недостаток чистого воздуха и света, сырость уменьшают продолжительность жизни, усиливают процессы разрушения, то-есть причиняют страдания.

Кто жил в сырой, тесной, темной комнате, тот помнит, как он дурно себя чувствовал в это время и как состояние его здоровья и настроение изменялись к лучшему при переселении в сухую, светлую, просторную квартиру. Гигиенисты довольно точно определили, каково должно быть жилище человека; если-бы высчитали, насколько жилища людей не удовлетворяют требованиям гигиены, мы точно определили-бы сумму страданий, причиняемых человечеству недостатком жилищ.

О вреде для организма от недостатка в платье и обуви говорить не буду, потому что между бедствиями человечества, эта недостаточность играет сравнительно малую роль.

Народная мудрость всегда считала работу одной из главнейших причин наших страданий. С тех пор, когда высшие классы резко выделились от остального населения и перестали даже понимать народ, возникло учение о прелестях труда. Ученые и мыслители теперь принадлежат к высшему классу и их незнание народа и близорукость дошла до того, что и они с поразительным легкомыслием расписывают прелести труда, а Гитли написал на эту тему целую книгу. Наш гениальный мыслитель, Л. Н. Толстой, очень зло осмеял белоручек, смешивающих умственные занятия с настоящим трудом и первый оцепил вполне верно настоящий труд. Действительно, просто удивительно, до чего может достигать близорукость и легкомыслие! Решились тот труд, на который обречено человечество, называть приятным и полезным для здоровья. Те, кто сами трудятся, всегда и всюду считали, считают и будут считать работу величайшим страданием.

Труд и есть страдание, потому что он причиняет крайне неприятное чувствование утомления и всегда происходит при обстановке, обусловливающей страдания. Только богатые занимаются, насколько труд им приятен и при приятной обстановке. Те-же, кто трудом снискивают себе пропитание, работают сверх сил и при крайней тяжелой обстановке. Принято считать, что труд земледельца менее других вреден для здоровья, менее других неприятен; не мало наивных господ, по мнению и даже глубокому убеждению которых жизнь земледельца близка к идиллии, но сами земледельцы думают совсем иначе и бегут неудержимо в города. Земледелец должен работать так много, труд его так тяжел, обстановка труда вызывает столько страданий, что всякий другой труд, по убеждению мужиков, легче и благодарнее. Кто внимательно всматривался, как бабы в жаркий день жнут, согнувшись, от зари до зари, как в холодные осенние дни выкапывают картофель, мочат лен, как, стоя по колено в жидком навозе, ухаживают за скотом — тот не будет удивляться, почему все земледельцы стремятся в города, но, к сожалению, ученые господа на такие мелочи не обращают внимания. В этом отношении их поднимание ложно, менее верно, чем одной моей родственницы, ежедневно благодарившей Бога за то, что она родилась дворянкой, а не мужичкой, страдания которой она понимала и которой сочувствовала.

Работа на фабриках, заводах, в мастерских так тяжела, неприятна, происходит при такой обстановке, что даже самые смелые оптимисты не решаются называть ее приятной. Едва-ли менее страданий вызывает труд мелочных торговцев, по целым дням сидящих на грязных, вонючих базарах или разносящих по улицам свои товары. Всякий труд для добывания куска хлеба вреден для здоровья, усиливает процессы разложения и потому причиняет страдания, и я положительно не могу решить, кто страдает больше, рыбаки, целые дни и ночи проводящие в холодной воде, рабочие на каменно-угольных копях, или служителя при анатомических театрах.

Труд, говоря вообще, усиливает процессы разложения в мышечной и нервной системе и посредственно во всем организме, почему всякий работник должен есть больше, чем то нужно для естественных потерь организма; если даже нет недостатка в пище, то и в таком случае скоро наступает момент, когда и усиленное питание не может вознаградить больших потерь, причиняемых организму работой, почему работник, как и почтовая лошадь, скоро старится и скоро изнашивается. Все это очень ясно; нужно только обратить внимание, что эти усиленные потери организма, как и все процессы разрушения, причиняют страдание; вначале при работе является неприятное чувствование утомления, затем работник „втягивается“ в работу и далее не чувствует утомления, что однако вовсе не доказывает, что работа не разрушает его здоровья; ведь мы „привыкаем“ и к морфию, к хлебу с мякиной и т. п.; работа, разрушающая организм, всегда причиняет неясное, тупое, хроническое чувствование неудовольствия; человек чувствует себя не хорошо, но не может определить причины своего дурного расположения духа, причина которого в дурном состоянии организма, обусловленном работой. Мы, хотя почти никогда не работали так, как трудятся настоящие рабочие, хорошо знаем, как изменяется настроение во время каникул, поездок за границу, в деревню; отсутствие ежедневного, хотя и легкого, труда тотчас-же уменьшает сумму страданий, переживаемых нами; мы чувствуем себя гораздо лучше, все кажется прекрасным, и солнце светит иначе, и аппетит становится лучше. Нельзя даже и приблизительно определить сумму страданий, причиняемых зловредной для здоровья обстановкой настоящего труда; я просто не могу придумать ни одной формы настоящего труда при безвредной для здоровья обстановке. Замечу кстати, что среди человеческих бедствий эта причина наших страданий считается столь ничтожной, что профессии, соединенные с большей опасностью для здоровья, даже не оплачиваются лучше, чем менее вредные. Охотник, рыболов, земледелец постоянно страдают от холода, жары, сырости, рабочие на фабриках страдают от дурного воздуха, недостатка света, различных вредных газов, вредной пыли и т. п., мастеровые, даже в хорошо устроенных мастерских, портят свое здоровье неудобным положением, например сапожники, портные, или постоянным напряжением органов, например белошвейки, кружевницы, расстраивающие свое зрение. Право я не знаю, какой настоящий труд не только происходит, но может происходить при безвредной обстановке. Даже такие привилегированные работники, как кучера, повара, городовые, и те при отправлении своей службы подвержены зловредным для здоровья влияниям.

Рабочие при некоторых производствах так ужасно расстраивают свое здоровье, что и правительство и общество вступались за этих несчастных и почти всюду работодателей заставили принять некоторые меры для ограждения рабочих от уж очень зловредных условий, напр. на спичечных ли зеркальных фабриках. Как ни прекрасны эти гуманные требования, однако в общей сумме страданий человечества они убавили очень, очень мало и по существу труд был, есть и будет вреден людям, и по своей интенсивности и по своей обстановке. Нужно стремиться на сколько возможно уменьшить страдания, причиняемые человечеству работой, но пока мы не можем себе представить такого общества, в котором большинство не страдало-бы от работы. Если-бы Фуррье вычислил, что необходимо для человечества и сколько нужно труда для добывания необходимого количества материалов для удовлетворения наших потребностей, он бы понял невозможность своей утопии.

Особенно грустно, что труд, столь необходимый для нравственного совершенства человека, столь благородный и приятный сам по себе, составляет источник вечного страдания человечества. Без работы человек не может быть нравственным; учение Л. Н. Толстого о значении труда общеизвестно и потому нет надобности здесь повторять сказанного нашим великим мыслителем. Только труд делает человека достойным сочленом человеческого общества; человек не работающий, не может быть нравственным; труд — это существеннейшая потребность человека и я, как психиатр, могу подтвердить эту истину наблюдениями над душевно-больными. Только слабоумные и тяжко-больные не страдают от отсутствия работы; улучшение в состоянии больного всегда выражается в пробуждении потребности работать. Великое морализующее значение труда блистательно доказывается благоустроенными заведениями для душевно больных, в которых организованы работы пациентов; в этих заведениях пациенты резко отличаются от обитателей заведений, в которых нет занятий для больных. Ни цепи, ни смирительные рубашки, ни одиночные камеры не могли сделать душевно-больных способными жить, как люди; работа достигает этого вполне. Облагораживающее, морализирующее значение работы бесспорно и потому тем ужаснее, что борьба с природой обращает работу — для громадного большинства в источник страданий. Только весьма немногие или в силу своего привилегированного положения, или в силу своего таланта могут устраиваться так, что труд для них источник наслаждений. Труд ученых, государственных людей, художников, конечно, доставляет им больше наслаждений, чем страданий; они и работают столько, сколько им это приятно, и работают при обстановке, возбуждающей приятные чувствования и наконец труд их интересует. Я положительно настаиваю, что например ученые работают столько, сколько им это приятно, по крайней мере настоящие ученые; те-же ученые, которые не обладают достаточными для научной работы способностями и поэтому должны работать более, чем это им приятно, или очень несчастны, или скоро по достижении штатной должности прекращают работать. Очень важно, что, труд, избираемый лицами привилегированных сословий, совершается при обстановке, вызывающей приятные чувствования; парламентская трибуна, кабинет ученого, столичная сцена — все это весьма, весьма приятные условия для труда. Еще важнее, что талантливые работники выбирают себе запятие интересное, возбуждающее посредственно или непосредственно приятные чувствования; художнику доставляет наслаждение сама работа, политику деятельность может быть приятна, потому что дает славу, поклонение, многочисленные знакомства и т. п. Но ведь такой труд доступен единицам из миллионов, потому что даже не мало ученых, адвокатов и художников, нелюбящих свои деятельности, работающих не охотно из за куска хлеба, или по отсутствию вообще потребности в разумной деятельности, или потому, что в силу внешних обстоятельств избрали себе профессию, не удовлетворяющую их склонностям; есть офицеры, которым крайне неприятна их деятельность, потому что они желали-бы быть адвокатами, артистами и т. д.

Итак труд составляет источник наслаждений для самого ничтожного меньшинства и бесспорно, что труд всегда, только для очень немногих будет приятен, потому что работать умеренно, при приятной обстановке и наконец с любовью к делу большинство положительно не может. Если бы даже машины и облегчили человечеству борьбу с природой настолько, что все могли-бы работать по своим силам, а это более чем сомнительно, все-таки обстановка труда останется зловредной для здоровья, а потому и неприятной, а главное, труд, за ничтожными исключениями, не может возбуждать непосредственного интереса. Всегда рыбаки будут страдать от холода и сырости, фабричные рабочие от высокой температуры, пыли, вредных газов, резники от вида убиваемых животных и т. п. Можно даже утверждать, что с развитием культуры и все большего разделения труда работа для громадного большинства делается все тяжелее и противнее, а обстановка труда все ухудшается. Я не говорю о том, что с культурой увеличивается у нас сумма потребностей; громадное большинство в самом отдаленном будущем будет страдать от нищеты и никогда его самые законные потребности не будут удовлетворены, потому что всегда будет мало пищи для всего человечества, всегда климатические условия будут разрушать его здоровье. Поэтому всегда жизнь людей будет сокращаться нищетой, усиленным трудом и болезнями, и всегда громадное большинство будет страдать от нищеты, работы и болезней.

Не знаю чем, фарисейством или наивностью, следует объяснить постоянное игнорирование самых важных, самых общих причин наших страданий, то-есть нищеты, работы и болезней. Horwitz вполне верно сказал, что жизнь есть грандиозная симфония, простая тема которой — страдание и наслаждение —постоянно повторяется; Fouilleè49, дополняет это определение так: основная тема этой симфонии — стремление (l’appetition). Действительно, и жизнь отдельного человека и всего человечества, за ничтожными исключениями, самая грустная симфония; чаще всего повторяющаяся, составляющая почти всю пьесу тема, это — страдание от нищеты, работы и болезней. Если мы примем поправку Fouilleè, то должны будем сказать, что наиболее существенная тема этой симфонии есть стремление к достатку, свободе от работы и здоровью, говоря иначе, стремление избежать нищеты, работы и болезни. Действительно, вся жизнь громаднейшего большинства наполнена деятельностью, единственная цель которой — деньги. Все, за исключением нескольких человек во всем мире, более всего желают, более всего добиваются, более всего берегут деньги, потому что деньги избавляют от страданий, причиняемых нищетой и работой и болезнями50. Бедняки работают, совершают безнравственные и преступные деяния почти исключительно для денег; обеспеченные только в том случае хлопочут о чем нибудь, кроме денег, если они вполне обеспечены от нищеты и необходимости работать. В молодости, когда сумма жизненных процессов почти равна сумме процессов разрушения, то есть сумма наслаждений почти равна сумме страданий, наиболее одаренные натуры почти равнодушны к деньгам, как источнику достатка и свободы от работы, но с годами, когда сумма страданий начинает преобладать над суммой наслаждений, для всех нищета и работа становятся столь страшны, что главным содержанием всего существования является борьба с нищетой. В самом деле разве не все и каждый только о том и заботятся, чтобы не испытывать нищеты и не работать; все и каждый направляют все свои силы на то, чтобы другие, а не он, страдали от нищеты и работы; более умные, хитрые побеждают, то есть пользуются достатком и заставляют работать вместо себя других. Моралисты, проповедники и поэты, так красноречиво толковавшие о высших задачах жизни, о нравственных страданиях, об ужасных муках, причиняемых укорами совести, сами никогда не испытывали мучений настоящих, то есть мучении, причиняемых нищетой и работой; эти настоящие страдания так велики, так ужасны, что еще ни кому не по силам их изобразить, не испытав их. Диккенс наивно возмущен, что его, Диккенса, родные чуть не оставили без воспитания; его ужасала мысль, что он мог провести жизнь в нищете и работе, то есть также, как громаднейшее большинство, а между тем он дал трогательное описание всевозможных ничтожных страданий и совершенно забыл описать те страдания, которые ему угрожали, если бы он не получил воспитания. Бесконечно прав Л. Н. Толстой в своем воззрении на поэзию; до сих пор она занималась сравнительно пустяками и игнорировала основную тему грустной симфонии. К тому же выводу приводит нас изучение истории. Вся история состоит в том, что более сильные обогащались на счет более слабых, заставляли их на себя работать; наиболее одаренные народы достигали того, что менее одаренные их обогащали и на них работали. Греки жили на счет варваров, обирая их торговлей или обращая их в рабов; то-же самое делал Рим, пока сам народ руководил государственной жизнью. В средние века духовенство, как наиболее образованный класс общества, обогащался на счет верующих, работавших в пользу не работавшего духовенства. Затем Англия, пока единственная страна, где большинство руководит политикой, сделала самые обширные завоевания с единственной целью обогащения на счет завоеванных;, другие государства, политикой которой руководили высшие условия, или бюрократия, вели войны за „наследства“ за „преобладание“, но всюду, где сам народ управляет политикой, возможны только войны или для обогащения, или за религиозные убеждения. Теперь наиболее образованные народы употребляют всевозможные усилия для „мирного завоевания“ рынков своим товарам или, говоря иначе, стремятся богатеть насчет более слабых народов. Англичане защищают оружием свое право отравлять китайцев опием, потому что производство и торговля опием обогащает англичан и освобождает их от необходимости работать.

Так сказать на днях мы видели, какое громадное значение имеет стремление сильных заставлять слабых работать для обогащения сильных. Комиссия, занимавшаяся исследованием вопроса о производстве и торговле опием, нашла массу почтенных личностей, уверявших, что опий полезен, что запрещение отравлять население Индии и Китая причинит больше вреда, чем пользы. В конце концов англичане сохранили свои громадные барыши от производства и торговли опием: интересно, что нашлись люди, безусловно порядочные, предпочитавшие отравление миллионов уменьшению барышей тысяч, а никто так много не говорит о нравственности, как англичане.

Как велики и, главное, непосильны страдания человечества от нищеты и труда, можно судить потому, что все народы прибегают к опьяняющим напиткам. Я понимаю, что необходимость в опьяняющих напитках обусловливается также и нравственными мучениями. Я не могу согласиться с учением Л. Н. Толстого о причинах употребления опьяняющих напитков и курения. Народы на низших ступенях развития, а равно и наиболее забитые нуждою, невежественные классы общества опьяняют себя не менее, чем культурные народы и образованные люди. Напротив, все путешественники единогласно утверждают, что дикари и номады любят пить более страстно, чем образованные с высокоразвитыми нравственными чувствами люди; целые племена гибли и гибнут от водки и дикари не пьют много только потому, что не могут покупать водки. Полудикари, напр. вогулы51, отдают все за водку, образованные люди могут покупать водки сколько угодно, однако пьянствуют сравнительно немногие. Для дикаря опьянение самое высшее наслаждение и конечно, если бы культурные соседи захотели, они бы могли уничтожить всех дикарей одной водкой. Низшие классы в Европе пьют спиртных напитков столько, сколько могут купить и, например, сравнительно небольшое потребление алкоголя в России объясняется сравнительной бедностью ваших низших классов; поднятие благосостояния низших классов во Франции за последние пятьдесят лет выразилось увеличением потребления алкоголя. Высшие классы всюду пьют сравнительно больше, чем низшие, но по отношению к их средствам пьют очень мало, и при том менее всего пьют наиболее развитые в умственном и нравственном отношении, то есть те, кто наиболее доступен воздействию голоса совести. Преступники по натуре, с слаборазвитыми нравственными чувствованиями, страстные пьяницы; наша учащаяся молодежь пьет гораздо меньше, чем студенты в Германии, Англии, Франции, и едва-ли кто решится оспаривать, что именно наша учащаяся молодежь составляет нашу гордость. Единственное средство уменьшить пьянство, это — поднятие умственного и нравственного уровня народа; самая красноречивая проповедь по меньшей мере бесплодна и, как показал опыт патера Mathew в Ирландии, может быть даже вредна, потому что повела к замене водки еще более вредным ядом-эфиром. Действительно, крайне наивно было надеяться, что голодающие, работающие сверх сил ирландцы, мало развитые в умственном отношении, могут обходиться без опьянения. Если бы больше внимания обращали на суть дела, то-есть на физические условия существования человеческого организма, не было бы таких опасных иллюзий, как уверенность ослабить пьянство проповедью или полицейскими распоряжениями. Успех борьбы государства и общества с пьянством в Швеции и Норвегии обусловлены, конечно, не проповедью и полицейскими мерами, а существенными улучшениями в быте народа, поднятием его материального благосостояния, школой и просвещением52. Я тут, конечно, не буду говорить о патологическом пьянстве, но должен, как невропатолог, близко знавший много пьяниц, указать на важнейшие, самые общие причины стремления человечества к опьяняющим напиткам53.

Опьяняющие напитки необходимы всем народам, всем классам общества; чем ниже культура народа, чем менее развита духовная жизнь у народа, класса общества, отдельного лица, тем необходимее для них опьянение. Для дикарей и подонков культурного общества — преступников по натуре — опьянение страстно желаемое блаженство. Причина пьянства конечно лежит в общих условиях существования всего человечества; чем сильнее воздействие этих условий, тем более велика потребность в опьянении; поэтому мы никоим образом не можем допустить, что столь сравнительно редкие причины, как неудовлетворение нравственных потребностей, неумолкающий голос совести, разбитые идеалы, низкая в умственном и нравственном отношении среда и т. п. были-бы главнейшими причинами пьянства. Дело в том, что с большим наслаждением опьяняют себя именно те, для которых все это мало понятные слова, жизнь которых состоит в вечной утомительной работе, которые питаются неудовлетворительно, помещаются в юртах, курных избах или мансардах. Господа, незнающие, что такое голод, разбитость, ощущаемая во всем теле от работы, холод и сырость, могут думать, что люди пьют от скуки, праздности, сознания своего несовершенства, нравственной распущенности и т. п., но я расспрашивал много больных бедняков о причинах их пьянства и все мне объясняли причину пьянства более общими условиями существования. Чаще всего причиной пьянства, по словам лиц, мною расспрошенных, было утомление; почти все ремесленники, фабричные и заводские рабочие мне говорили, что в работе не замечается разбитость, недомогание всего тела, но по прекращении работы, то-есть в субботу, неприятные чувствования не дают покоя, „всего разломило“, „все кости ломит“, „все тело горит“; „спины не разогнешь“ „при нашей тяжелой работе нельзя не пить“; чтобы заглушить эти неприятные чувствования утомления, рабочие всегда пили, пьют и будут пить, если у них есть на это деньги. Главная причина потребности в опьянении — это надрывающая силы и здоровье работа; работник нуждается в средстве, хотя отчасти притупляющем крайне неприятные чувствования усталости. Евреи, всюду избирающие сравнительно легкие занятия, пьют вообще меньше других народов; если бы они занимались земледелием, работали на фабриках, конечно и плодовитость их была бы меньше и пили-бы они больше. Умеренность евреев в употреблении спиртных напитков нисколько не объясняется тем, что они семиты; на востоке пьянство распространено не меньше, чем в Европе, только вместо водки там опьяняют себя гашишем и опием. Высоко развитая семейная жизнь у евреев тоже не объясняет воздержанности; если-бы они работали на фабриках, на кораблях, их семейная жизнь не могла-бы сложиться так прочно.

Конечно, очень легко возмущаться пьянством мастеровых, но если мы хорошенько вникнем в положение напр. сапожника, в продолжении 15—16 часов работающего в крайне неудобном положении, то должны будем удивляться,, если встретим сапожника не пьющего; нужно обладать железным здоровьем, величайшим терпением, чтобы удержаться от искушения заглушить мучительные чувствования, обусловленные переутомлением в течении целой недели. Люди, не употребляющие спиртных напитков, в дороге, на охоте, после утомительных заседаний весьма охотно выпивают рюмку другую, чтобы „подкрепиться“. Мы, врачи,знаем, что спиртные напитки не „подкрепляют“, а только заглушают неприятные чувствования; на охоте выпитая рюмка водки вовсе не придает сил охотнику, а только несколько анестезирует его.

Мы вообще так не привыкли обращать внимания на самые крупные явления, привыкли обращать внимание на исключения, а не на правила, что и причинами пьянства хотим принимать в сущности второстепенные условия нашего существования. Например пьянство наших даровитых писателей обычно объясняют неблагоприятными для их деятельности общественными условиями. Такое объяснение просто оскорбительно для даровитых людей; ведь всякий благородный, талантливый деятель должен стоять выше среды; если-бы он не отличался от среды, не было бы основания для его деятельности; пошлость окружающей среды является только импульсом для деятельности лица, по своему образованию или таланту выделяющемуся от окружающих. Если мы припомним, в каких условиях развивались, как работали эти писатели, напр. Щапов, то поймем действительную причину их пьянства. Громадный, вследствие дурной школы, труд в молодости, колоссальная затрата труда, вследствие недостаточной подготовки и неблагоприятных для деятельности условий, все это скоро развивает переутомление и потребность в опьянении для заглушения неприятных чувствований, обусловленных дурным, вследствие переутомления и неправильного образа жизни, состоянием организма. Между заграничными современными учеными я знал только одного пьяницу, нейропата; все они прошли прекрасно устроенную школу, работали при самых благоприятных, для продуктивности труда, условиях; организм их не нуждался в алкоголе, как нуждался организм Щапова, надорвавшего свои силы. С улучшением условий для умственной работы встречается все меньше и меньше ученых рано переутомивших свой мозг, разбивших свое здоровье непомерным трудом, и потому меньше пьяниц между учеными и писателями, по всегда и всюду среда будет стоять ниже талантливых деятелей, всегда и всюду избранники, одаренные высоко развитыми нравственными чувствованиями, будут много терпеть неприятностей от среды, улучшать которую и составляет, их призвание.

Конечно, нельзя отрицать, что в некоторых исключительных случаях нравственные страдания ведут к пьянству, но в общей сумме выпитого спирта на эту причину приходится всего несколько ведер. Лица, способные переживать нравственные мучения в самих себе, находят средства для заглушения высших неприятных чувствований. Моралисты и поэты вообще страшно преувеличивают значение моральных страданий; физические страдания неизмеримо сильнее, постояннее и, главное, составляют удел всего человечества; нравственные страдания могут быть при отсутствии физических и потому у хорошо питающихся, мало работающих моральные страдания могут повести к пьянству, но громадное большинство страдает постоянно физически и потому нравственные страдания играют ничтожную роль. Утомление — самое общее и самое сильное страдание у здоровых людей; при всяком перерыве работы работник чувствует более или менее ясное неприятное чувствование; в его интенсивности по сравнению с другими каждый может убедиться. Кто не испытывал утомления до такой степени, что все остальные огорчения на время забывались, переставали существовать.

Следующая по значению причина пьянства, это — нищета. Почти все социологи согласны с тем, что бедность, необеспеченность вызывает пьянство; я не думаю, чтобы сознание невозможности улучшить свое материальное положение, отчаяние было причиной пьянства; люди действуют под влиянием чувствований, а не рассуждений: сознание невозможности улучшить свое положение лишь в редких случаях руководит поступками людей; не только мало развитые работники, но и высокообразованные аристократы так мало думают о своем будущем, что очень весело и беззаботно проедают даже последние остатки своего состояния и накануне разорения не дают себе труда подумать о грядущей нищете. Я не помню ни одного пьяницы, который объяснял бы мне свое пьянство невозможностью улучшить свое положение. Большинство бедняков даже и не мечтает о довольстве, что однако не мешает им чувствовать страдания, причиняемые нищетой; многие пьяницы говорили мне, что они пьют от того, что жизнь их ужь очень не красна, что в их жизни нет ничего радостного, приятного; „ужь очень тяжко приходилось“ „хоть в кабаке да повеселишься“ „нужно-же душу отвести“, и т. п. Действительно было-бы удивительно, если-бы люди, вечно страдающие от недостатка питания, от сырых, холодных, душных квартир, не нуждались в опьянении, притупляющем их страдания. Недостаток питания, антигигиеническая квартира неминуемо разрушают здоровье или, говоря иначе, усиливают процессы разрушения, а следовательно обусловливают страдания. Если ничто не радует бедняка, ему остается искать самозабвения, для чего лучшие средства — опий и спирт; страдания чувствуются слабее при легком опьянении; при сильном опьянении сознание помрачается и даже совсем утрачивается; вместе с сознанием перестают существовать радости и страдания, но радостей даже у богатых и бедных так немного, что они часто предпочитают опьянение с его утратой радостей и страданий; понятно, что бедняку, у которого изнуренное нуждой тело постоянно вызывает смутные чувствования, помрачение сознания просто необходимо. Кто-же не знает, что при ухудшении пищи рабочие пьют больше, при хороших харчах меньше; в Швеции в последние десятилетия экономическое положение низших классов значительно улучшилось и потребность в водке параллельно уменьшилась. Но многие питаются так дурно и недостаточно, что без анестезирующего воздействия водки их существование было бы для них просто невозможно. А именно эти то дурно питающиеся люди должны исполнять самую тяжелую работу; для того, чтобы не чувствовать своего дурного состояния, они должны „подкреплять“ свои истощенные организмы.

Сырость и холод, вообще зловредные климатические условия, ослабляя организм и потому причиняя страдание, ведут к пьянству. Мы не можем определить, насколько велико влияние этого фактора во всей совокупности причин пьянства, по едва-ли мы ошибемся, допуская, что от этой причины водки выпивается больше, чем от всех нравственных страданий вместе взятых. Для утешения себя при моральных. страданиях мы имеем много средств, напр. паука, искусства, я не говорю о главном утешении в наших несчастиях — религии, но многие для ослабления страдания, причиняемого посредственно и непосредственно климатическими условиями, имеют только одно средство опьянение опием или алкоголем. В южных странах больше употребляется опий, в северных алкоголь; по всей вероятности это отчасти зависит оттого, что алкоголь облегчает страдания, причиняемые холодом, а опий — жарой. Как важно значение алкоголя для облегчения страданий, причиняемых холодом, можно судить потону, что правительство предало суду виноторговцев в Сибири, составивших стачку для искусственного поднятия цены на спирт; их обвинили, и вполне справедливо в том, что они затруднили населению пользоваться необходимым в суровом климате напитком. Кто хоть сколько нибудь внимательно наблюдал кочегаров на пароходах, тот необходимо пришел к заключению, что эти несчастные не могут не пить. Я расспрашивал лиц, знающих это дело, и мне все говорили, что на коммерческих пароходах нет ни одного не пьющего кочегара. Рабочие на свеклосахарных заводах также, сколько я мог узнать, пьют все без исключения, как и все рабочие при всех производствах, требующих высокой температуры. Как во Франции, так и на Рижском побережье, рыбаки очень много пьют спиртных напитков, как то мне сообщили сведущие в этом деле люди. Опять таки сошлюсь на опыт лиц, не употребляющих ежедневно спиртных напитков; меня поражало количество пьющих пиво в буфетах верхних ярусов театров; озябши, почти всякий с большим удовольствием выпивает рюмку — другую водки или коньяку для того, чтобы согреться, хотя алкоголь, как известно, понижает температуру. Дело в том, что алкоголь несколько анестезирует те неприятные чувствования, которые нам причиняют холод и жар, и потому даже те, которые очень редко, всего на несколько часов, страдают от холода или жары, стремятся ослабить эти страдания алкоголем. Воздержание от алкоголя было-бы непонятным героизмом со стороны лиц, по целым дням страдающих от жары или холода; ведь у них нет никаких других средств ослабить свои неприятные чувствования, а все живое избегает страданий, то-есть смерти, и стремится к наслаждению, то-есть жизни.

Вот самые главные причины наших страданий и потому главные причины пьянства; лучшим подтверждением такого понимания причин пьянства является то, что патологическое пьянство, как теперь это принято многими учеными, почти всегда органического происхождения, обусловлено патологическими, состоянием организма таких пьяниц.

VIII.

Теперь о чувствованиях, вытекающих из инстинкта сохранения рода.

Как уже было сказано выше, наслаждения, обусловленные половою деятельностью, неизмеримо сильнее страданий, причиняемых половым воздержанием. Половой акт неразрывно связан с суммой изменений в пашем организме. причиняющих весьма интенсивные чувствования, и вот эти то чувствования, в связи с соответствующими им изменениями организма, должны теперь быть изучены. Половое наслаждение всегда, даже у животного, ведет к ослаблению жизни в организме и потому после наслаждения наступает грусть, печаль. То напряжение всего организма, которое происходит при половом акте, необходимо54 причиняет угнетение, ослабление организма, что сопровождается неприятным чувствованием; чем сильнее было наслаждение, тем сильнее последовательное чувствование печали. Но так как это чувствование печали вообще очень слабо, а наслаждение, вызываемое половым актом, очень интенсивно, то как животные, так и человек, склонны злоупотреблять половыми наслаждениями, что неизбежно причиняет вред организму и потому страдания. Я не буду говорить о влиянии половых злоупотреблений на высшую душевную жизнь, ограничусь указанием на страдания, причиняемые ослаблением организма, обусловленным половыми излишествами. Человек в своей половой жизни всегда стоит между Сциллой и Харибдой; с одной стороны он не желает потерять самых интенсивных наслаждений, с другой, ему угрожают страдания за излишества; найти середину очень трудно, пока даже невозможно55. Среди наших страданий те, которые обусловлены половыми излишествами, сравнительно ничтожны и потому достаточно только упомянуть о них. Не буду говорить и о страданиях, причиняемых болезнями половых органов, хотя эти болезни довольно часты и по существу устранимы лишь отчасти, все таки они не главный источник наших страданий в половой жизни. Сифилис, перелой, тяжелые роды, женские болезни, обусловленные половой жизнью, причиняют и посредственно и непосредственно много страданий, но все таки это не самое большое несчастье среди обусловленных половою жизнью.

Моралисты самых различных направлений до настоящего времени учили нас следовать природе, ее указаниям, жить согласно требованиям природы; даже Л. Н. Толстой проповедует это учение. В половой жизни человек не может жить согласно своей природе; тут человек необходимо обречен на страдания, что-бы он не делал, как бы он не понимал требования, указания природы. За исключением очень немногих, все мы обречены нашей половой жизнью на страдания, потому что именно наша природа в половой жизни возлагает на вас абсолютно неисполнимые задачи. Всякий поставлен в тяжелое, трагическое положение; его ожидают страдания, по какой бы дороге он не пошел, как в старых сказках — направо поедешь, жизни лишишься, на лево — коня потеряешь, вперед поедешь, утратишь и жизнь и коня. Так и человек в своей половой жизни — если он исполнит требование иметь многочисленное потомство, — он обречен утратить свое здоровье в борьбе за кусок хлеба и потерять многих своих детей из за нищеты — если он исполнит другое требование природы — беречь свое здоровье, иметь детей, которые были бы лучше своих родителей, он всю жизнь будет страдать от недостатка любви, от нарушения требований своего организма и своей души, Несомненно, что природа требует от нас многочисленного потомства; самцы во всем животном царстве наделены способностью производить многочисленное потомство; коннозаводчики знают, как громадна плодовитость жеребцов. То-же самое следует сказать и о мужчине; восточные владыки имели по несколько тысяч детей. Если мужчина будет следовать известному совету Лютера, то предполагая, что только из трех совокуплений одно будет оплодотворять женщину, в продолжении тридцатилетней половой жизни он будет иметь более девятисот детей. Очевидно, что мужчины обречены на „неестественные“ совокупления; совокупление не оплодотворяющее „неестественно“, ненужно для природы; это — бесцельный акт, и мы обречены силою вещей на постоянное повторение ненужных, бесцельных актов; только восточные владыки следовали требованиям природы, удовлетворяли стремлению всякого органического существа — увеличивать сумму органической материи на земле. Они только вполне следовали „инстинкту сохранения рода“, увеличивали число представителей своего рода, насколько природа сделала их к тому способными. Между тем настолько очевидно, что такое исполнение законов природы не согласно с потребностями человеческого общества, что наиболее даровитые пароды более уважали аскетов, чем обладателей гаремов. Бесспорно даровитые личности были убеждены, что, оставаясь аскетами, они удовлетворяют главнейшим потребностям своей души. И восточные владыки, и аскеты одинаково не достигали блаженства на земле; пример их для большинства был мало соблазнителен и, главное, недостижим, потому что не все обладают необходимыми качествами для достижения власти над другими, необходимой для обладания гаремом, и власти над собою для соблюдения обета безбрачия. Уже такое громадное различие в понимании счастия показывает, что человечеству не достижимо преобладание наслаждений над страданиями в половой жизни. Что достаток, свобода от работы, здоровье необходимы для счастия, в этом согласны почти все, но что нужно для счастия в половой жизни, человечество не знает и потому на этот вопрос даются самые различные ответы. Правильного ответа быть не может потому, что по существу дела всегда сумма страданий будет неизмеримо преобладать над суммой наслаждений.

Едва-ли нужно доказывать, что если бы меньшее количество детей увеличивало сумму наслаждений и уменьшало бы сумму страданий, у всех народов число рождений было-бы громадное; тоже самое следует сказать и о Zwei-Kinder-System но люди в поисках за счастием в половой жизни не могут никогда найти искомое. В самом деле разве не поразительно, что многие лучшие люди ищут счастия в безбрачии, и многие находили в аскетизме свое счастье; это доказывает, что сумма страданий в половой жизни больше суммы наслаждений. Не трудно убедиться, что в половой жизни страданий больше, чем наслаждений, и потому, как бы мы ни понимали „требования“, „указания“, „законы“ природы, все равно, сумма страданий больше суммы наслаждений, при выходе из вышеприведенного определения жизни мы необходимо придем к заключению, что природа заставила нас стремиться к недостижимой для нас цели — разрешать неразрешимую задачу. Природа наделила нас сладострастием для того, чтобы мы могли выполнять основной закон жизни— увеличивать сумму органической материи на земле. Земной шар устроен так, что для органической материи мало необходимого для ее питания материала и потому для каждого нового увеличения живой материи необходимо трудно достигаемое разрушение всего ее окружающего и в том числе гибель людей. В самом деле человечество не может плодиться так быстро, как того требует наше сладострастие — для быстро размножающегося человечества не хватило бы ни пищи, ни жилищ, и потому прирост населения неизбежно ведет к увеличению труда для добывания пищи, а в виду малого количества материалов, годных для питания человечества, к увеличению нищеты. Стремясь к достижению недостижимой цели, человечество самым различным образом решало неразрешимую задачу — увеличивать сумму органической материи, „сохранить свой род“. Культурные народы выработали самую совершенную форму семьи и потому мы остановились на рассмотрении страданий и наслаждений, обусловленных нашей семьей. Замечу только, что семья есть форма отношений столь мало дающая радостей, что в современной Европе едва-ли найдется сто богатых людей, всю жизнь довольствовавшихся „семейным счастьем“, все, у кого хоть немного лишних „меновых знаков“, в молодости „срывали цветы удовольствий“ и, даже женившись, не всегда остаются верными своим женам; „семейное счастье“ так мало привлекательно, что им довольствуются только бедняки. Не буду говорить и о громадном числе незаконнорожденных, холостых, проституток — все эти явления как нельзя лучше доказывают, что „семейное счастие“ более — исключение, чем общее правило; но даже допуская, что люди только вследствие своей порочности избегают семейного счастия, выясню, почему эта наиболее совершенная форма половой жизни непременно причиняет больше страданий чем наслаждений.

Вступая в брак даже с любимой женщиной, каждый, живущий только своим трудом, обречен на вечное страдание; мучимый сладострастием (оно по отношению к любимому существу не считается самыми строгими моралистами безнравственным), он в несколько лет произведет кучу детей; любимая им женщина обречена на тоскливое существование носить, кормить, нянчить детей. Самое железное здоровье не выдерживает безостановочного рождения и кормления; женщина, которая тотчас же после прекращения кормления грудью беременеет, уже к сорока годам обращается в старуху; наш народ правильно говорит „сорок лет бабе век“ и действительно всякая многорожавшая работница быстро стареет, и потому для нее скоро наступает время, когда сумма страданий намного превышает сумму наслаждений. Мы, имеющие деньги нанимать кормилиц, нянек, даже не можем представить себе, насколько ужасно существование работницы, постоянно или беременной или кормящей грудью. Скоро однако любящие супруги убеждаются в невозможности семейного счастия, в невозможности жить согласно с природой. На пятом году „семейного счастия“ родится третий ребенок; старшему ребенку только четвертый год и потому он требует неусыпного ухода, второму — второй год, и потому он еще остается на руках матери, обязанной кормить грудью третьего ребенка, варить обед, вести хозяйство и т. п. Наивный оптимист может возразить, что матери может помогать или ее мать или свекровь, но ведь если они жили „согласно законам природы“, у каждой из них много детей и потому ни одна из них не может помогать значительно каждой из своих многих дочерей или невесток. Итак уже на пятом году семейное счастье обращается в страдание; мать убеждается в невозможности ухаживать за детьми; отец видит, что он не может зарабатывать столько, чтобы жить так, как он жил в первый год своего „семейного счастья“; являются лишения, и наконец смерть детей, неизбежная по существу — ведь если-бы все родившиеся дети доживали до ста лет, на земле не хватило-бы места для людей. Хотя и до настоящего времени люди не понимают, что дети должны умирать, потому что для всех родившихся не хватает пищи, света и жилища, всякая мать и всякий отец страдает, теряя ребенка. Эти страдания от нищеты, увеличивающейся пропорционально возрастанию семьи, от сознания невозможности воспитывать своих детей должным образом и наконец от потери детей неизбежны, и конечно на много превышают радости семейной жизни. Меня просто удивляет, как моралисты и проповедники не могут понять, что „семейное счастье“ возможно только насчет страданий очень многих. Л. Н. Толстой с увлечением рисует картину семейного счастия Пьера и Наташи, Николая Ростова, женившегося на Марии Болконской (Война и Мир); действительно их счастье весьма завлекательно для каждого, но ведь они могли блаженствовать, потому что за них работали несколько тысяч человек, несколько нянек, гувернанток страдали от неудовлетворения половой жизни. Вот если-бы эти герои и героини блаженствовали, живя собственным трудом, обходясь в уходе за детьми без посторонних лиц, тогда-бы я поверил в возможность семейного счастия, да и то это счастие могло быть куплено ценой страданий тех женщин, в сношениях с которыми герои Толстого приобрели те качества, какие были необходимы для их семейного счастия.

Семейное счастие для громаднейшего большинства настолько невозможно, что ни один художник не взялся за этот сюжет; никто не мог нарисовать картины семейного счастия лиц, живущих своим трудом. Оно возможно для обеспеченных в материальном отношении, но все, у кого есть деньги, по глупости или по распущенности, им не довольствуются. Физическая невозможность прокормить и воспитать столько детей, сколько может родиться у здоровых родителей, побуждает культурные народы ограничивать семейное счастие; с повышением культуры число рождений и смертей детей уменьшается, все большее число избегает семейного счастья; моралисты укоряют современную Францию в безнравственности, но вместе с тем признают глубоко безнравственными тех родителей, которые не воспитывают должным образом своих детей. Конечно, обличать ближних в безнравственности очень легко, но помочь делу не только трудно, но даже невозможно. Мы не имеем точных сведений о том, насколько было трудно зарабатывать необходимое прежде, но мы вполне точно знаем, что теперь в культурных странах только весьма немногие зарабатывают необходимое для содержания большой семьи. Ведь очевидно, что большинство семей не может кормить молоком маленьких детей, не может иметь просторных квартир, не может дать своим детям простора, воздуха, света. Благородные филантропы в своих заботах о детях низших классов стараются устроить для детей сады, места для игр, дачи для лета, но ведь не трудно высчитать, что если-бы все дети гуляли в садах, жили бы на дачах, то в городах не хватило-бы места для садов, не было бы места для дач.

И так человек стоит перед неразрешимым вопросом: что лучше, или, правильнее говоря, что хуже — разрушить свое здоровье рождением и воспитанием восьми — двенадцати детей, из которых большая часть по всей вероятности умрет при жизни родителей, или воздерживаться от половых наслаждений и ограничиться двумя—тремя детьми, прокормить и воспитать которых возможно настолько удовлетворительно, что смертность между ним будет сравнительно небольшая. Если супруги принимают второе решение, они обрекают себя на печальное существование — понятно я не говорю о нравственной стороне вопроса. Сравнительно немногие могут быть воздержаны в половом отношении, поэтому семейная жизнь, строго говоря, прекращается, по крайней мере со стороны мужа; он пользуется проститутками, а женщина или страдает от отсутствия половых наслаждений, или прибегает ко всевозможным средствам, чтобы не забеременеть, что по меньшей мере разрушает ее здоровье. Хотя я врач, но не вполне понимаю, как достигается Zwei-Kinder-System; одно для меня несомненно, что здоровье женщины при этом страдает; страдает здоровье женщины и от непрерывных беременностей и кормления грудью; я не мог решить, что более разрушает здоровье женщины, не знаю ни одного серьезного исследования по этому вопросу. Известно, что во Франции жизнь наиболее продолжительна, более всего лиц в производительном возрасте, что конечно зависит от целой суммы условий жизни и никак не может служить доказательством сравнительной безвредности Zwei-Kinder-System. Говорить об эгоизме, безнравственности родителей, не желающих иметь много детей, по меньшей мере неосновательно; они тоже следуют указаниям природы, требующей от нас сохранения жизни, здоровья; они всегда страдают от невыполнения другого требования природы — увеличивать жизнь. Особенно странно слышать обвинение в безнравственности со стороны лиц, нанимающих кормилиц и нянек для своих детей и требующих, чтобы бедняки, не имеющие денег на наем нянек и кормилиц, не боялись иметь много детей. Чтобы не возвращаться к этому вопросу, приведу несколько цифр, вполне убеждающих в невозможности для человека быть счастливым в семейной жизни56 Schuseig дает следующие цифры рождаемости и смертности детей: в Карлсруэ на 100 жителей приходится рождений 2,43, в Берлине — 3,64; Хемнице — 4,76; на 100 жителей умирает грудных детей в Карлсруэ — 0,58; Берлине 0,96; в Хемнице 1,49. В Кельне по отчету обербургомейстра Bachein умирало детей у родителей с доходом:

до 600 марок 29% от 600 до 1000 — 25% от 1500 до 3000 — 18% свыше 3000 — 15%

Willermé доказал, что во Франции 50% детей ткачей и прядильщиков не доживали до двух лет. По Bertillon в Департаменте Нижней Луары искусственно питаемые собственные дети кормилиц умирают в количестве 75% уже в первом году жизни, а переживающие этот возраст в большинстве остаются хилыми и легко умирают.

Вот цифры, указывающие нам на основные законы, управляющие половой жизнью людей, и несомненно, что пока мы подчинены этим ужасным законам, сумма страданий в семейной жизни неизмеримо больше суммы наслаждений, по крайней мере для громадного большинства. Бедняки теряют детей в два раза больше, чем обеспеченные люди; им остается на выбор или много родить (4,76) и много терять (4,49), или мало родить (2,43) и мало терять (0,59). Только весьма, весьма немногие могут много родить и мало терять. Еще раз повторяю, что это неизменный закон жизни, и если-бы анархисты могли организовать общество, согласно своему идеалу, то в нем все были бы обречены на бедность и, следовательно, не было бы ни одной семьи, имеющей возможность много родить и мало терять. Для человечества, вследствие нищеты, на которую оно обречено, навсегда останется непреложным следующий суровый закон: Clay вычисляет, что в Англии на 100 живорожденных по прошествии 10 лет остаются в живых:

из высших сословий — 81 из торгового класса — 56 из рабочего класса — 38.

Следовательно, громадное большинство родителей, исключительно в силу своей бедности, теряет шестерых из десяти детей, между тем как те немногие, которые живут в богатстве, теряют только двоих детей из десяти. Любовь к малюткам — чисто органическое чувствование; я бы назвал его животным чувствованием, если-бы не боялся быть неправильно понятым.

Это чувствование интенсивно, как органическое, и благородно, как высшее; сошлюсь на авторитет Тургенева57 и Некрасова58 Поэтому страдания родителей при болезни и смерти детей в высшей степени интенсивны, и эти страдания неизбежны для всех семей. Радость, то-есть наслаждение роженицы так велика, что уравновешивает собою физическую боль родов59.

Если так велика радость роженицы, то как громадно должно быть страдание при потере ребенка, рожденного в страдании, уход за которым причинял так много страданий. Как врач, я убежден, что за исключением немногих глубоко безнравственных родителей, все матери и отцы интенсивно страдают, теряя детей; правда, бедняки закалены в страданиях и не имеют привычки жаловаться, но в глубине душе они страдают; я неоднократно наблюдал исхудание, общий упадок питания у матерей после потери ребенка.

Вот те тяжелые страдания, которые неизбежны при половой жизни. Мы не можем теперь даже приблизительно определить, сколько лиц, по независящим от них обстоятельствам, не могут вступить в брак; но бесспорно, что некоторые профессии лишают возможности основать семью, или по крайней мере в высшей степени затрудняют; напр. матросы коммерческих судов, прислуга в большинстве — лишены этой возможности. Нужно причислить сюда и болезненных лиц, людей с физическими недостатками, уродствами; все они опять-таки обречены на разврат.

Половые чувствования у человека, так-же как и у животных, неразрывно связаны с любовью к семье, к детям, и потому все, кроме глубоко безнравственных субъектов, страдают рано или поздно от отсутствия семьи, и на это страдание обречены очень многие. Так как я ограничиваюсь изложением чисто органических чувствований, то не буду здесь говорить о страданиях столь частых от несходства вкусов, взглядов у супругов. Трудно представить, сколько страданий переносит женщина у не цивилизованных народов и у нас до весьма недавнего времени; только теперь в цивилизованных странах женщина освобождена от бесконтрольного деспотизма мужнины; сколько побоев, оскорблений прежде переносила почти всякая женщина у нас; каковы ее страдания всюду в не цивилизованных странах, никто измерить не может.

Вот настоящие ужасные страдания, вытекающие из половой жизни; рядом с ними любовные страдания, описываемые поэтами, поистине ничтожны; огорчения оттого, что „он любил ее, а она не любила его“ или наоборот, такие пустяки, что просто удивительно, как люди вместо сочувствия бесконечным страданиям, неизбежно происходящим при половой жизни, могут интересоваться такими ничтожными явлениями. Я не сомневаюсь, что в будущем великие художники будут волновать массы именно изображением настоящих страданий, и вместо возбуждения праздного любопытства к страданиям лентяев, от нечего делать влюбляющихся в праздных барынь, будут говорит нам о великих страданиях матерей у кровати умирающих детей, о мучениях честных, ищущих правды, людей от невозможности исполнить задачу, возлагаемую на нас природой — увеличивать и сохранять жизнь. Пока же половая жизнь дает так мало радостей, что есть люди, сознательно предпочитающие половое воздержание; самое ужасное доказательство того, как мало радостей дает половая жизнь, состоит в том, что пропаганда скопчества, не смотря на всю противоестественность этой секты, вызывала постоянные запрещения.

Половая жизнь необходимо должна причинять больше страданий, чем наслаждений; если-бы это не было так, природа не наделила-бы нас столь интенсивным наслаждением при половом акте; только это интенсивное наслаждение, помрачающие сознание, заставляет человека идти на встречу неизбежным страданиям.

IX.

Теперь перехожу к третьей группе чувствований — к социальным; вместе с ними я рассмотрю и все высшие чувствования. Если при современном состоянии пауки мы можем с полной точностью измерить физиологические условия всех низших чувствований и потому определить сумму страданий и наслаждений в сфере этих чувствований, то относительно высших чувствований мы не можем говорить об их физиологических условиях. Мы, конечно, знаем, что высшим чувствованиям соответствуют процессы в головном мозгу и даже во всем организме, но пока не может быть и речи о точном измерении этих процессов; мы хорошо знаем, напр., что происходит в организме, когда мы страдаем от жажды, но не знаем, в чем состоит органический процесс, соответствующий страданию вора, пойманного на месте преступления, удовольствию инженера, составившего прекрасный, по его мнению, чертеж моста и т. п. Поэтому в сфере высших чувствований мы не можем вполне пользоваться нашим методом для измерения суммы страданий и наслаждений в нашей жизни; сами же чувствования—„наслаждение и страдание суть несоизмеримые величины, как тон и цвет60.

Мы пока только можем утверждать, что и высшим чувствованиям соответствует жизнь и смерть, что и самым высшим наслаждениям соответствует жизнь, а самым высшим страданиям — смерть. Мы пока знаем, что всякие страдания разрушают здоровье, то-есть сопутствуются процессами разрушения; в самом деле: все согласны в том, что нравственные мучения разрушают здоровье, что духовные наслаждения укрепляют здоровье; и врачи, и больные знают, что всякая болезнь протекает хуже у больного, постоянно расстроенного семейным горем; напротив, радостные события очень часто в высшей степени благотворно действуют на течение почти всех болезней61. Если человек, цветущий здоровьем, станет уверять, что он страдает от разбитой любви, от сознания своей виновности и т. п. — ему никто не поверит; также мало убедительны уверения в полном счастии истощенного, болезненного субъекта; ему доступно только счастие аскета. В сущности все и всегда знали, что наслаждение — это жизнь и страдание — смерть; поэтому всякое страдание сопровождается разрушением организма, уменьшением жизни, болезнью, исхуданием, слабостью тела; для всех вполне ясно, что человек, не изменившийся физически от постигшего его несчастья, мало страдал, легко перенес свое горе; всякое истинное горе, то-есть страдание, сопровождается процессами разрушения, смерти62. Эти общеизвестные факты вполне подтверждают вышеизложенное учение о сущности чувствований, но, к сожалению, наука не дала до сих пор объяснений этим общеизвестным фактам.

Мы не можем пока только утверждать, что всякому страданию соответствует процесс разрушения и притом интенсивность страдания пропорциональна силе этого процесса или этих процессов. Мы до сих пор и не имеем другого масштаба для измерения интенсивности высших чувствований, кроме органических процессов, им соответствующих, Чем выше развита духовная жизнь у человека, следовательно, чем интенсивнее у него все высшие чувствования, тем сильнее процессы разрушения, соответствующие его высшим страданиям; у мало развитого лица с весьма слабыми высшими чувствованиями, высшие страдания не сопровождаются заметными изменениями в организме.

Например, горячий патриот, узнав о поражении своего отечества, будет несколько дней дурно есть и спать, похудеет, лицо у него осунется, прибавится несколько седых волос; если он страдает хронической болезнью, то в течении болезни наступит ухудшение; гражданин с слабо развитыми патриотическими чувствованиями, как бы он ни кричал о своем огорчении от того же известия, будет прекрасно есть и спать, организм, его не пострадает и конечно всякий понимает, что страдание первого было гораздо интенсивнее, чем страдание (?) второго. Всякое истинное страдание непременно сопровождается процессами разрушения в организме, хотя мы не знаем, в чем именно состоят эти процессы; мы не допускаем страдания без соответствующего ему изменения в организме.

Если мы имеем полное право не верить словам матери, что она страдает от потери сына, если при этом в организме ее незаметно никаких изменений, если она с прежним аппетитом кушает, по прежнему крепко спит, то с таким-же правом мы должны не верить распространенному поэтами и проповедниками мнению о силе нравственных страданий. К сожалению, это мнение нужно считать одной из иллюзий, которыми люди себя утешают; непосредственное наблюдение учит, что все нравственные или высшие страдания играют в нашей жизни самую ничтожную роль! Это, конечно, грустно, но это безусловно верно; нам теперь смешна наивная гордость наших предков, твердо веривших, что земля — центр мира, создана для того, чтобы они на ней жили, что лошади созданы для того, чтобы люди на них ездили, и т. п.; также в будущем будет смешно наше убеждение, что духовные или высшие страдания занимают первое место в нашей жизни; мы научились лучше бороться с природой, чем наши предки, и вместе с тем поняли, какое скромное место мы занимаем; в будущем, конечно, высшие страдания будут иметь больше значения и люди будут правильнее оценивать свои низшие животные чувствования.

К сожалению, я не могу тут излагать происхождение этой иллюзии, ограничусь лишь наиболее убедительными доказательствами ее несостоятельности. Вообще принято думать, что люди „чахнут“, „вянут“, „погибают “ от разбитой любви, от неудовлетворенности их идеальных стремлений, „мучаются“ угрызениями совести и т. п. Научное наблюдение убедительно опровергает влияние страданий высшего порядка на организмы или, иначе говоря, значение их в сумме ваших страданий, и рассказы, например, о смерти под влиянием радости делаются все реже; еще характернее, как в этих рассказах — вообще мало вероятных — изменилось событие, радость по поводу которого вызвала смерть.

Современники Гомера, уверенные в том, что боги принимают живейшее участие в их делах, могли верить, что собака Улисса умерла от радости, увидев своего хозяина после продолжительного отсутствия. Современники Плутарха могли верить, что Поликрат умер от радости (то-есть наслаждения), вызванной выражениями признательности и уважения сограждан; теперь уже никто ни поверит, чтобы столь возвышенное наслаждение могло сопровождаться столь интенсивными изменениями организма, способными вызвать смерть. И вот Ferré63, чтобы привести пример смерти от радости не из столь отдаленного прошлого, должен был упомянуть о племяннице Лейбница, умершей от радости, получив наследство. Ferré не замечает, что радость племянницы Лейбница гораздо низменнее не только радости Поликрата, но и радости собаки Улисса. Действительно, в наше время, если и возможна смерть от радости, то от радости самой низменной; если племянница Лейбница действительно умерла, получив известие о наследстве, то это доказывает, что наслаждения, покупаемые за деньги — хорошая пища, богатая обстановка, отсутствие работы и. т. п. — столь интенсивны, что одно представление о грядущих наслаждениях связано с сильными чувствованиями. Только чувствования, сопряженные с восприятиями предметов, покупаемых за деньги, могут быть интенсивны, и потому органические процессы, им соответствующие, достигают значительной степени, и потому в действительности никто и никогда не умирал от чисто духовного, высокого наслаждения; собака Улисса, увы, идеал, недостижимый для людей.

Еще более убедительны наблюдения о влиянии духовных страданий на наше здоровье. Казалось-бы, что, если страдания влюбленных, патриотов, моралистов, честолюбцев интенсивны, то они должны, по крайней мере, хоть сколько нибудь отражаться на состоянии их здоровья. Однако наиболее одаренные личности нередко достигают глубокой старости; никто-же не сомневается, что высшие чувствования напр. у Гладстона ни как не менее интенсивны, чем у большинства, однако все его „страдания“ не помешали ему достигнуть глубокой старости: никто не усомнится, что если-бы Гладстону пришлось переживать настоящие страдания, то-есть страдания, причиняемые нищетой, работой, болезнями, смертью детей, то он не дожил-бы и до 70 лет. Принято думать, что душевные страдания разрушают здоровье, однако такое мнение не подвергается наблюдениями. В сочинениях Hack-Tuke и Ferré собраны многочисленные наблюдения о взаимности между чувствованиями и состояниями организма; при невнимательном отношении к материалу может показаться, что будто-бы высшие чувствования играют настолько большую роль в нашей жизни, что могут влиять на здоровье. Кто-же внимательно подумает о всех рассказанных случаях тот напротив убедится, что высшие чувствования почти ни-а какого влияния на состояние нашего здоровья не имеют, именно оказывается, что только испуг и гнев сопровождаются изменениями в организме, причиняют болезнь. Мы знаем, что испуг и гнев даже у животных сопровождается изменениями в организме64 и весь многочисленный материал, собранный Ferré, доказывает, что только страдания, происходящие при испуге и гневе, играют настолько важную роль в нашей жизни, что могут обусловить болезнь; ни одного достоверного случая, доказывающего, что высшие чувствования могут влиять на наше здоровье, Ferré не привел; не могу припомнить и я ни одного такого случая из всей моей врачебной деятельности65.

Конечно, нельзя отрицать, что огорчения, нравственные страдания в продолжении многих лет имеют влияние на здоровье; по влияние их так незначительно, что психиатры не могут хоть бы приблизительно определить величину этого влияния. Вследствие незначительности этой величины мнения психиатров о значении высших чувствований в этиологии душевных болезней весьма несходны между собою; действительно, это влияние так незначительно, что нет двух таблиц причин душевных болезней, в которых цифры о больных, заболевших от нравственных огорчений, были бы сходны между собою. Очевидно однако, что с развитием психиатрии все меньше и меньше придается значения высшим чувствованиям в происхождении душевных болезней. Если бы высшие чувствования имели значение в сумме наших страданий, то, конечно, в заведениях для душевно-больных было бы очень много лиц, перенесших большие огорчения; однако, я настаиваю на этом, в заведениях для душевно-больных очень мало лиц с высоко-развитыми высшими чувствованиями, и вообще лиц испытавших большие „несчастья“. Нужно сознаться, что с горя с ума не сходят, не сходят с ума от любви, от мучений совести, от честолюбия, от сочувствия к бедствиям человечества, от нравственных унижений. Человечество обречено на более тяжелые страдания, чем перечисленные, и эти-то настоящие страдания разрушают здоровье и всего организма и головного мозга... La Mettrie66 был прав, сказав „Le chagrin est ни vrai mal physique“, и мы только то горе можем считать настоящим страданием, которое также разрушает здоровье, как „mal physique“; горе не отзывается на состоянии здоровья, как бы не было оно возвышенно, не имеет существенного значения в сумме наших страданий.

Мы все до такой степени привыкли преувеличивать значение горя, то-есть нравственных страданий и игнорировать настоящие страдания, что сказанное мною здесь для большинства покажется преувеличением и даже парадоксом, но я вполне убежден, что рано или поздно люди откажутся от своих старых заблуждений и будут трезво смотреть на действительную жизнь с ее настоящими страданиями. Это заблуждение крайне вредно, потому что мы совсем позабыли ценить истинные страдания, благоговеть перед истинной добродетелью и поклоняемся „героям и героиням“, достойным презрения и негодования. Пока только наш гениальный Л. Н. Толстой вполне верно понял всю лживость поэтов и романистов.

Он говорит: „Как изображаются герои и героини, представляющие идеалы добродетели? В большинстве случаев мужчины, долженствующие представить нечто возвышенное и благородное, начиная с Чайльд—Гарольда и до последних героев Фелье, Троллопа, Мопассана — суть ни что иное, как развратные тунеядцы ни на что, ни для кого не нужные... я говорю о типе обычном, представляющем идеал для массы, о том лице похожим на которое старается быть большинство мужчин и женщин“67. Вследствие ложного представления о значении высших чувствований, мы с волнением читаем описание микроскопических страданий развратных тунеядцев и не хотим понять великих страданий настоящих героев; настоящими-же героями мы должны считать сельских обывателей, потому что, как вполне верно выразился один губернатор, „уплата сельским населением государственных и земских повинностей составляет одно из важнейших отправлений жизни сельских обывателей“. Когда люди откажутся от этого грубого заблуждения, тогда образованные люди не будут говорить, что они „работают для своего отечества“, „приносят пользу своему отечеству“, „служат общему благу“ и. т. и.; теперь же никто и не замечает наивной лжи этих „тружеников“ „за приличное вознаграждение“. Чтобы понять, как нелепы подобные фразы, стоит лишь сообразить, как много лиц желало-бы получать такое жалование, какое получают те, „которые работают на пользу своего отечества"68 и как мало вырабатывают те, „одно из важнейших отправлений жизни" которых составляет уплата податей, идущих на жалование „служащим общему благу". Не трудно попять, кто из них работает на пользу отечества, кого следует уважать, чьим страданиям нужно сочувствовать и по мере сил помогать.

Еще раз оговариваюсь, что я не отрицаю существования нравственных страданий, не отрицаю и того, что, к счастию, есть люди, у которых эти страдания достигают большой интенсивности; но, к сожалению, таких людей так мало, что романисты не могут создавать положительных типов и в герои возводят „развратных тунеядцев, ни на что и никому не нужных“.

Даже для тех немногих, которые избавлены от нищеты и работы, огорчения играют такую ничтожную роль, что, напр., во Франции, где так много кричат о горячей любви к республике или монархии, политические перевороты не оказывают ни малейшего влияния на заболевание душевными болезнями; казалось бы, что республиканцы должны были страдать 2-го декабря, а бонапартисты — 4 сентября; однако эти страдания не свели с ума ни одного республиканца и ни одного бонапартиста; правда, на психопатов революции производят известное воздействие и они громко кричат о своих „страданиях“. Весьма интересны в этом описании воспоминания Токвиля о революции 1848 г.69; психиатр Trelat назвал среди коноводов толпы, ворвавшейся в Национальное Собрание, нескольких своих пациентов; только таких лиц эта события приводят в заведения для душевно-больных; здоровые же и республиканцы и монархисты ели с прекрасным аппетитом и крепко спали, и при торжестве и при поражении своей партии; для обывателей и при республике и при монархии взнос податей был, есть и будет одним из главнейших отправлений жизни.

Если, по существу, высшая духовная жизнь и может давать больше наслаждений, чем страданий, то все-таки теперь громадное большинство живет так, что главное содержание их жизни — борьба за кусок хлеба, а потому высшие чувствования не могут играть большой роли в их жизни; поэтому самый вопрос о том, что преобладает — страдание или наслаждение — в нашей высшей духовной деятельности, имеет лишь теоретический интерес. Если-бы мы могли доказать, что высшие наслаждения в жизни большинства во много раз сильнее страданий, это нисколько не опровергло-бы нашего основного положения о преобладании страдания над наслаждениями в существовании людей. Громаднейшее большинство работает в поте лица, голодает, нуждается во всем необходимом: конечно, все высшие наслаждения лишь изредка скрашивают его мрачное существование.

Только в очень, очень отдаленном будущем, может быть, люди достигнут того, что в существовании большинства высшие интересы будут иметь преобладающее значение; пока же мы даже не можем представить себе так высоко развитых людей.

Поэтому я, в отличие от всех пессимистов, готов допустить, что высшая духовная жизнь может дать больше наслаждений, чем страданий, по крайней мере по сравнению с жизнью организма и с половой жизнью. Я отлично знаю, что и народная мудрость утверждает, что человек никогда не может быть счастлив, что желания людей ненасытны, как ненасытна органическая материя, что наша высшая духовная жизнь подчинена основному закону жизни — ненасытимости, но все-таки я готов допустить, что в высшей духовной жизни мы можем иметь наслаждения почти равные по своей силе страданиям. Если-бы мы могли подавить в себе органические и половые чувствования — мы могли-бы, если и не наслаждаться своим существованием, то по крайней мере существовать сносно. Основная ошибка всех пессимистов и состоит именно в том, что они не обращали внимания на самое главное — чувствования, вытекающие из „инстинктов самосохранения и поддержания рода“; если-бы этих чувствований у нас не было — только тогда возможно было бы существование с суммой страданий, почти равных сумме наслаждений. По крайней мере и теперь бесспорно есть люди, высшая духовная жизнь которых дает им много наслаждений и много страданий; они сами себя считают счастливыми. Например, ученый в своей деятельности, конечно, переживает много наслаждений и сравнительно меньше страданий; по крайней мере ему может это так казаться, потому что все или почти все, кроме его ученой деятельности, переполнено страданиями. Я, по крайней мере,_; знал ученых, которые самым приятным в своей жизни считали именно свою деятельность; их тело, семья, общественная жизнь причиняли им так много страданий и так мало наслаждений, что они были убеждены в том, что интеллектуальные наслаждения в их существовании были много интенсивнее интеллектуальных страданий. Если мы сравним эстетические наслаждения и эстетические страдания, то, конечно, громадный перевес будет на стороне первых. Тоже следует сказать и о чувствованиях, вызываемых общественной деятельностью; она вызывает в большинстве случаев так много наслаждений и так мало страданий, что не мало лиц совершенно бескорыстно отдают свои силы этой деятельности. Еще больше наслаждений дает жизнь, посвященная нравственным подвигам; правда, эти наслаждения доступны немногим; я не видал людей более счастливых, чем католические монахини, посвятившие себя уходу за больными. Hobbes (Human nature, ch. IX) вполне верно сказал: „Человек не имеет большего доказательства своего могущества, как тогда, когда он в состоянии не только удовлетворять свои желания, но и помогать другим в исполнении их желаний“.

Действительно, трудно сомневаться, что чем выше, больше развита духовная жизнь, тем более человеку доступно возможное на земле счастие; ведь высшее духовное развитие есть наиболее полное совершенное развитие жизни, а потому наслаждения, сопряженные с высшей духовной жизнью, могут если не превышать, то равняться страданиям70.  Если мы согласимся, что социальные, интеллектуальные, эстетические чувствования поровну состоят из страданий и наслаждений, то должны будем согласиться, что у громадного большинства человечества, в виду того, что эти чувствования играют сравнительно малую роль в их жизни, сумма страданий неизмеримо превышает сумму наслаждений.

Одно из распространенных заблуждений состоит именно в том, что переоценивают субъективное значение высшей психической деятельности и мало придают значения органическим страданиям и наслаждениям. Как бы ни был высоко развит человек, для него всегда почти все будет составлять его организм и его половая жизнь, потому что все, что непосредственно вредно и полезно организму, сопряжено с интенсивнейшими страданиями и наслаждениями. В самом деле: напр., унижение отечества причиняет гражданину сравнительно небольшое страдание, потому что непосредственно не опасно для его жизни; дурно сваренное блюдо, напротив, вызывает усиление разрушения организма и потому сильнейшее страдание. Это так ясно, что не нуждается в доказательствах; правда, правильное понимание причины человеческих страданий разрушает общепринятые иллюзии о возвышенности человеческой природы; пусть фарисеи обвиняют меня в материализме; на такое обвинение я могу отвечать указанием на мою работу: „Нравственность душевно-больных “ (Вопросы философии), в которой я указал на значение идеалов в нашей жизни. Поэты более всех виноваты в переоценке значения высшей психической жизни; только Л. Н. Толстой имел смелость указать на действительное значение высших и низших чувствований. В своем лучшем романе „Война и Мир“ (стр. 209) он говорит: „Настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда“71. Действительно, почти для всех наука, искусство, общественная деятельность не возбуждают существенного интереса; это одно из украшений жизни, источник приятных, но, к сожалению, очень слабых чувствований.

Сошлюсь на общеизвестные исторические примеры: Бэкон и Лейбниц, не смотря на то, что, в силу их гениальности, могли более, чем другие, жить высшими духовными интересами, так любили материальные наслаждения, что замарали себя жадностью к деньгам. Деньги в жизни ученых имеют настолько роковое значение, что Прусское правительство для привлечения лучших профессоров в свои университеты не пожалело денег; оно не ошиблось в своем расчете, потому что и для процветания науки так же, как и для ведения войны, нужны, во первых, деньги, во вторых — деньги и в третьих — деньги. В 1884 году я многократно слышал выражения удивления немецких профессоров по поводу отказа одного немецкого профессора от кафедры в одном из университетов Северной Америки с жалованием в двадцать тысяч долларов; этого профессора восхваляли, как героя, как патриота; между тем он был состоятельный человек и получал хорошее вознаграждение на родине. Но лишние десять тысяч долларов для большинства обладают страшной силой. К сожалению, для самых великих ученых наслаждения, покупаемые за деньги, более интенсивны, чем интеллектуальные, потому что первые непосредственно вытекают из „инстинкта самосохранения“, то-есть имеют непосредственное значение для существования организма, усиливая процессы жизни. Хорошая пища, хорошее жилище, пребывание во время каникул в лучших, наиболее здоровых уголках мира, действительно приятны, потому что увеличивают жизнь.

Тоже самое следует сказать и об интересах поэзии, живописи, вообще искусств. За исключением очень немногих лиц, одаренных крайне живым художественным чувствованием, эстетические чувствования играют ничтожную роль; наши эстетические наслаждения так слабы, что даже в столицах театры не могут обходиться без значительных казенных субсидий. Конечно, я вполне согласен, что государства должны приносить жертвы для поддержания национальной сцены, но нельзя отрицать, что, напр., парижане и многочисленные иностранцы, посещающие Париж, так мало ценят наслаждения, доставляемые хорошей сценой, что без денег, сбираемых со всех граждан, эти театры не могли-бы существовать72.

Важнее всего, однако, то, что, к сожалению, громадное большинство лишено почти всецело и интеллектуальных и эстетических наслаждений. До весьма недавнего времени даже простая грамотность была доступна весьма немногим, а уважение к страданиям человечества не позволяет говорить об эстетических наслаждениях73 фабричных рабочих, мастеровых, рабочих на копях и т. п. Наивные оптимисты думают, что жители гор и вообще красивых местностей наслаждаются красотами окружающей их природы. К сожалению, и это совершенно неверно, потому что „красивых“ местностей очень мало, и рабочие, то-есть громадное большинство до того поглощено „существенными интересами“, что для них все окружающие их „красоты“ совершенно не существуют, как это хорошо знают все путешествовавшие в Швейцарии и Италии; все до того измучены работой, так нуждаются в средствах к жизни, что им не до эстетических наслаждений. Не говорю уже о том, что сколько нибудь разнообразные эстетические наслаждения возможны при некотором развитии высшей духовной жизни, следовательно недоступны для очень, очень многих.

Хотя в мою задачу не входит делать какие либо практические выводы из настоящей работы, однако позволю себе сказать несколько слов о том практическом выводе, который сам собою вытекает из вышеизложенного, а именно: мы должны заключить, что самое верное, самое общее, самое удобоприменимое средство хотя сколько нибудь уменьшить страдания и увеличить наслаждения — это знание. Только знание дает всем в продолжение всего сознательного существования больше наслаждений, чем страданий; знание доступно для всех, всякому оно даст наслаждения, и потому обязанность всех, сочувствующих ближним, по мере сил или увеличивать наши знания, или распространять их. Великое значение знания состоит в его общедоступности, — учить можно всех детей, даже идиотов, и следовательно все могут обогатиться наслаждениями, даваемыми знанием. В этом отношении знания превышают все другие формы высшей духовной деятельности; напр. проповедь самых великих „пророков“ для многих из их современников не имела никакого значения; также не все способны к эстетическому развитию, но все могут воспринимать знания. Конечно, знания большинству не могут дать интенсивных и продолжительных наслаждений, но за то они хоть сколько нибудь каждому скрасят жизнь, между тем мы решительно не обладаем другими благами, доступными для всех. Знания кроме того помогают людям в борьбе с природой, следовательно и с нищетой и болезнями; только знание может сделать работу более продуктивной. Наконец, знания увеличивают наши наслаждения своим воздействием на нравственную деятельность: конечно, знания не сделают из негодяя добродетельного человека, во они научат ближних негодяя, как избегать его обманов, насилий и т. п; в самом деле: лучшее средство сделать безвредным всякого негодяя — это дать оружие его ближним для борьбы с ним, и такое орудие есть знание. Вот почему я люблю знание, преклоняюсь перед ним; только знание, по моему глубокому убеждению, может хоть сколько нибудь уменьшить страдания человечества. Знание не причиняет страданий людям; только обучение незнающими своего дела учителями причиняет страдание школьникам. Вероятно китайские ученые очень страдают от своей профессии, по ведь китайская „наука“ имеет очень мало общего с знанием в истинном его смысле. Нельзя упускать из виду, что знание увеличивает счастие людей самым удобным, самым дешевым способом; знание не требует жертв, не может даже посредственно причинять кому либо страдания или огорчения; оно — единственный источник только радостей, счастия.

Лучшие умы уже давно оценили значение знания и, начиная с Сократа, ратовали за обогащение и распространение знаний; все цивилизованные народы неудержимо стремятся к знанию и возможное для человечества счастие наступит тогда, когда каждый будет обладать знанием в той мере, насколько он к тому способен. Все другие способы увеличить счастие человечества, как в том убеждает история, недействительны, и если бы не было могущественнейшего средства увеличить счастие человечества — знания, пришлось бы и нам повторять то, что говорил Будда. Со времен Будды человечество приобрело один источник счастья, одно орудие для достижения счастия на земле — знание, а потому величайшее преступление, по моему убеждению, состоит в лишении ближних тех немногих радостей, какие может доставить знание. Если-бы мы не обладали знанием, не были бы уверены в его могуществе, нам бы оставалось одно средство по возможности меньше страдать, это — аскетизм. До возрождения, для лучших умов аскетизм был единственным убежищем от страданий земной жизни: и действительно, в то время только в полном устранении себя от всех радостей, а потому и страданий жизни, можно было найти возможно лучшее существование. Только когда было понято и оценено значение знания, человечество стало верить в возможность счастья в жизни. Бэкон и Декарт первые поняли значение знания, первые возвестили возможность счастия в нашей жизни; первый утверждал, что знание есть сила (knowledge is power), что знание дает возможность побеждать природу (phisici est non disputando adversarium, sed naturam operando vincere) 74 и потому был убежден, что знание может сделать человечество счастливым, что счастье доступно людям. Не менее горячим оптимистом был Декарт; он был убежден в великом значении науки, в возможности счастья в жизни. Насколько глубоко Декарт понимал, что обусловливает наслаждения, можно судить по следующему его положению: ... on pent trouver une pratique, par laquelle, connaissant la force et les actions du feu, de l'eau, de l’air, des astres, de cieux et de tons les autres corps qui nous environnent...., nous les pourrions employer en même façon à tous les usages, auxquels ils sons propres.... Ce qui n’est pas seulement à desirer pour I’invention d'une infinité d'artifices qui feraient qu’on jouirait sans aucune peine des fruits de la terre et. de toutes les commodites qui s’y trouvent, mais principalement aussi pour la conversation de la sante laquelle est sans doute le premier bien etle fondement de tons les autres biens de cette vie75. Конечно, нельзя отрицать, что на знание возлагали несбыточные надежды: знание не может сделать людей счастливыми; сумма страданий всегда была, есть и будет для громаднейшего большинства неизмеримо больше суммы наслаждений, но все-таки оно может хотя несколько скрасить нашу жизнь.

Самые счастливые на земле — это ученые, то есть лица, жизнь которых наполнена умственной деятельностью; умственная деятельность есть высшее из наслаждений, потому что она не вызывает страданий; в том, что умственная деятельность самое высшее благо, согласны самые глубокие мыслители. Цицерон утверждал, что vivere est cogitare; Виргалий сказал, что самое лучшее на земле — intelligere; еще более утвердительно высказался св. Тома: essentia beatitudinis in actu intellectus consistit; Боссюэт в умственной деятельности видел un principe de vie ctcrnellement heureuse; Ренан весьма метко определяет наслаждение, производимое умственной деятельностью: Tout се qui а été beau, aimable, juste, noble me fait coniine un paradis. Je defie avec cela que le malheur m’atteigne. Je porte avec moi le parterre charmant de la variété de mes pensées76.

Лучшим доказательством того, что умственная деятельность дает возможное на земле счастие, служит сравнительная долговечность ученых77; эта долговечность вероятно зависит и от того, что в своей деятельности ученые испытывали мало страданий и относительно много наслаждений, а также и от того, что высокие умственные способности суть удел лиц с совершенной организацией, с большим запасом жизненных сил; умственная деятельность есть высшее проявление жизни и вместе с тем умственная работа не разрушает жизни, не вредит жизни, не вызывает процессов разрушения.

Только умственная деятельность может сделать старость не только сносной, по и приятной; немногие, любящие больше всего знание, счастливы в старости так же, как Guinet78: „Je m’attcndais à une cime glacée, deserte, etroite nоуéе dans la brume; j’ai apercu, an contraire, autour de moi un vaste horizon qui ne s’etait encore jamais decouvert a mes yeux. Je voyais plus clair en moi-meme et en chaque chose. .. Moi’ je sens très bien que se vivrais un siècle, je ne m’accoutumerais jamais a ce qui me revolte aujourd’hui.

Указанное значение науки или знания в нашей жизни дает нам возможность ответить на вопрос, интересовавший всех мыслителей: увеличивается ли счастие человечества с развитием культуры. Как известно, и по этому вопросу мнения мыслителей диаметрально различны. Всем известны весьма остроумные мнения Шопепгауера и Гартмана, к счастию нашему, ни на чем не основанные. В самом деле, может ли сумма страданий человечества хоть сколько нибудь уменьшиться и каким способом можно достигнуть этого? Несомненно, что знание может уменьшить сумму страданий человечества. Правда, мы на основании изучения физиологической основы чувствований знаем, что сумма страданий всегда была, есть и будет неизмеримо больше суммы наслаждений, но это не лишает нас права стремиться хоть сколько нибудь уменьшить сумму страданий человечества. Все попытки, сделанные до сих пор для уменьшения страданий человечества, остались бесполезны; напр., весьма сомнительно, чтобы буддисты в массе страдали меньше, чем поклонники Конфуция; только знание хотя немного уменьшило наши страдания. Знание уменьшает наши страдания двояким путем: во-первых, оно дает нам способы и средства уменьшить физические страдания, а во-вторых, развивая и укрепляя высшие духовные интересы, тем самым уменьшает значение в нашей жизни низших чувствований, а эти последние предполагают неизмеримо более страдания, чем наслаждения.

Умственная деятельность составляет глубокую потребность человека, как вполне верно сказал Giordano Bruno (op. cit.): „потребность, нами испытываемая в бесконечном совершенствовании, не есть пустая мечта, каприз или роскошь мысли; это потребность реальная и постоянная, самая благородная и самая законная из наших потребностей. Все существо стремится ей удовлетворить. Человек предназначен познать вселенную, обращать свои взоры и свои мысли к небу и мирам, которые находятся над ним“.

Так как самые сильные страдания человечеству причиняют нужды, т. е. борьба с природой, дающей человечеству только после упорного труда очень мало для существования, почему громадное большинство умирает очень рано, и болезни, то великое значение знания, как единственного средства для борьбы с природой и болезнями через-чур очевидно. Польза знания так велика и очевидна, что все деспоты и враги низших классов, т. е. почти всего человечества, всегда и всюду были против распространения просвещения в народе; для этих самых зловредных преступников было и будет желательно пользоваться невежеством массы для ее эксплуатации. История человечества учит нас, что только знание, увеличивая власть человечества над природой, уменьшало сумму страданий, правда, незначительного меньшинства, воспользовавшегося приобретениями человеческого ума. Улучшенные способы земледелия, архитектура, машинное производство одежды, пути сообщения — все это сделало людей, правда, далеко не всех, богаче, почему продолжительность жизни их увеличилась. Конечно, еще не скоро настанет время, когда все человечество будет пользоваться приобретениями человеческого ума, но этот идеал есть самый высокий из всех нам доступных.

Медицина уменьшила страдания человечества. Этот факт настолько для всех очевидный, что всякий, имеющий возможность лечиться, приглашает врача. Что-бы Л. Н. Толстой ни говорил о бесполезности врачей, ему никто не поверит: и крестьяне, и образованные люди одинаково стараются обеспечить себя врачебной помощью. Евреи, народ более всех пользующийся благами жизни, занимающий всюду привилегированное положение, что доказывается наибольшей плодовитостью евреев, глубоко уважают знание вообще и медицину в частности. Биология учит нас, что всякая порода растений или животных, попадая в благоприятные условия, размножается более, чем породы, находящаяся в менее благоприятных условиях; тоже самое верно относительно индивидуума или группы индивидуумов, и так как евреи размножаются быстрее, чем христиане, среди которых они живут, то всякий, не ослепленный юдофильством, должен согласиться, что евреи заняли привилегированное положение даже там, где юридически они и лишены многих прав. Такое привилегированное положение евреи завоевали себе, конечно, своим образованием; евреи высоко ценят образование и всякий еврей образован, насколько это позволяют ему его средства; евреи с неудержимой энергией стремятся во все школы, на последние гроши лечатся в случае болезни, и вот, не смотря на то, что они лишены многих прав, всюду нелюбимы окружающим населением, ведут неблагоприятный для здоровья образ жизни, почти исключительно живут в городах, избегают физического труда, в громадном большинстве нечистоплотны, — все-таки евреи плодовитее христиан, дети у них выживают в гораздо большем числе, чем у христиан79, почему, конечно, евреи размножаются быстрее, чем христиане. Нет народа более тратящего на врачебную помощь, чем евреи; при всяком заболевании еврей обращается к врачу, в случае тяжкой болезни еврей едет к специалисту, и я, напр, видел в клинике Шарко нищих — литовских евреев, на собранные от единоверцев гроши добравшихся до Парижа. Вот в чем лежит главная причина привилегированного положения евреев, и для борьбы с этим народом, живущим на счет окружающих, нужно нам так-же стремиться к знанию, как евреи80. Когда знание будет общим достоянием, тогда оно не будет орудием для эксплуатации меньшинства большинством, как это мы видим теперь.

Если-бы медицина дала нам только опий, хлороформ и кокаин, то и тогда мы должны были-бы признавать эту отрасль знания благодетельницей человечества. В самом деле, сколько страданий устранил хлороформ! Наверное можно сказать, что никто не уменьшил настолько страданий человечества, как хлороформ. Один старый врач рассказывал мне, что лучшим днем его жизни был тот, когда он в первый раз сделал операцию под хлорофором: вместо крика, стона, выражавших ужасное страдание оперируемого, был спокойный сон. Невозможно представить себе все те страдания, какие до изобретения хлороформа переживали раненые и вообще больные, требующие операции. Всех этих страданий не стало, благодаря одному хлороформу. Кто знает, может быть в будущем знание даст нам еще много средств для уменьшения физических страданий, как оно дало для уменьшения нравственных.

Мы можем надеяться только на знание; если бы человек не был способен к знанию, нам осталось-бы одно холодное отчаяние, один ужас за будущее человечества. Одни страдания от нужды, работы и болезни — вот удел человечества, пока знание не скрасит существование будущих поколений. Они будут счастливее нас, потому что будут больше нас знать; единственная цель нашего существования — это увеличение и распространение знаний для отдаленного будущего. Очень жаль, что есть еще люди, не вполне оценившие значение знаний; дай Бог, чтобы скорее настало время, когда христиане так-же будут ценить знание, как наученные долгой культурной жизнью евреи.

X.

В заключение необходимо выяснить неразъясненное до сих пор противоречие, которым обычно пользуются оптимисты, как аргументом против пессимизма. Аргумент оптимистов составляет противоречие между преобладанием страданий в нашей жизни и страхом смерти. Казалось-бы, что для человека смерть должна быть приятным, желательным концом существования, переполненного страданиями, между тем смерть для всех самое ужасное зло, самое ужасное страдание на земле. La Rochefoucauld вполне верно сказал: „Il у а de la différence entre souffrir lamort constamment et la mepriser. Le premier est assez ordinaire, inais je crois qne l’autre n’est jamais sincère“. Действительно, как бы ни доказывали нам поэты и моралисты прелести смерти, опа всегда будет ужасна даже тем, существование которых было почти непрерывным страданием81.

Каждый врач видел больных, существование которых было по истине ужасно и тем не менее умоляющих продлить хоть немного их мучительную жизнь.

Это противоречие души человеческой до сих пор не было объяснено, и потому оптимисты имели право указывать на страх смерти, как на доказательство того, что наша жизнь не так печальна; они говорят: если бы в жизни действительно преобладали страдания, всякий с нетерпением ждал бы смерти, как избавления. Наблюдая умирающих больных, их страх смерти, мучения при ожидании рокового конца, тоску об уходящей жизни, я долго недоумевал: почему это избавление от продолжительной мучительной болезни так страшно, так мучительно82.

Невольно являлось сомнение, может быть я ошибаюсь может быть жизнь действительно приятна, оттого люди так и боятся расстаться с нею; но, припоминая рассказы больных о всей их предыдущей жизни, припоминая жалобы и стоны этих мучеников, я должен был прийти к несомненному заключению, что для них жизнь была очень тяжела.

Объяснять страх смерти малодушием, считать бедняков, не желающих умирать, трусами — и не гуманно, и не достойно врача; мы должны искать причины явлений и не довольствоваться ничего не объясняющим дешевым морализированием. Люди, самые несчастные, почти без исключения страшатся смерти; я не видел ни одного умирающего, который не желал-бы еще жить, не мучился бы от мысли, что через несколько дней, часов он умрет. Пока смерть еще далеко, некоторые больные говорят (насколько искренно, — не знаю: я думаю — они обманывают себя), что ждут смерти, как избавления, что жизнь им опостылела; но, с приближением конца, страх смерти увеличивается, печаль об уходящей жизни усиливается; самые благоразумные боятся именно „умирания“83.

Я долго искал объяснения этому противоречию, и желание объяснить его было главной причиной изучения и размышления о том, что изложено в этой работе.

Только изложенное здесь объяснение чувствований, жизни и смерти разъясняет вполне это противоречие; действительно, как бы не было ужасно существование, человек должен бояться смерти; пока человек устроен так, что жизнь для него наслаждение, а смерть — страдание, он будет страстно и мучительно любить существование и бояться смерти, чтобы ни говорили моралисты и поэты. „Инстинкт самосохранения“ и состоит в любви к жизни, боязни смерти, стремлении во что́-бы ни стало жить; и иначе быть не может: ведь человек, как и все одаренное чувствованиями, стремится к наслаждению и избегает страдания. Всякое разрушение, всякий процесс смерти обусловливает страдание; мы боимся всякого страдания и потому боимся смерти; смерть, окончательное умирание, не может не вызывать страдания, а потому мысль о смерти, как о самом интенсивном страдании, ужасает нас. Смерть есть прекращение жизни, а жизнь вызывает наслаждения; естественно, что прекращение наслаждений должно вызывать сожаление, печаль. Смерть вызывает и страдание и печаль о прекращении жизни.

Человеку свойственно любить жизнь, потому что жизнь — наслаждение; мы любим жизнь84, привязаны к жизни, так как любим наслаждения, привязаны к ним; правда, ваше существование переполнено страданиями, потому что наше существование есть смена борьбы жизни и смерти, процессов созидания и процессов разрушения, по это не изменяет факта, что мы любим наслаждения и потому жизнь. Как бы мало ни было наслаждений в пашем существовании, все таки для пас всегда будут дороги наслаждения, т. е. жизнь, как бы много страданий мы ни имели в продолжении нашего существования, всегда страдания, т. е. смерть или процессы разрушения для нас будут ужасны.

Конец нашего существования обусловлен или постепенным. медленно наступающим большим преобладанием процессов разрушения (тихая смерть в старости), или же сравнительно кратковременным усилением процессов разрушения над процессами созидания, т. е. болезнью. В обоих случаях прекращение существования — есть значительное усиление процессов разрушения, то-есть усиление страданий. Прекращение существования, следовательно — непременно усиление страданий и потому предмет ужаса. Правда, для больного, мучающегося от боли, напр. для табетика, смерть может быть выгодна, как прекращение болей; но замена одного страдания другим, даже меньшим, не лишает последнего его свойства вызывать ужас. Больные иногда теоретически признают смерть желательной, так-же как человек с гангреной ноги желает, чтобы у него отняли ногу; лучше большее страдание заменить меньшим, но все-таки операция вызывает непосредственно страх, а смерть, как и всякое страдание — ужас.

Понятно, я говорю лишь о процессе смерти, вовсе не затрагивая вопросов о значении для умирающего веры в загробную жизнь; что-бы ни думал человек о загробной жизни, прекращение жизни для него всегда страдание. Смерть для нас так мучительна, что нужно считать величайшим благодеянием то потемнение сознания, которое в большинстве случаев предшествует прекращению существования. Я не видел ничего ужаснее смерти при ясном и полном сознании; такие больные страдают невыносимо, если даже они и не испытывают сильных болей85. Страх смерти, смертельный ужас так велик, что, как известно, волосы могут совершенно поседеть в продолжении немногих минут.

Человек может привыкнуть не бояться смерти, спокойно идти на встречу смерти; храбрые воины, лица, постоянно рискующие жизнью, лица, по тем или другим причинам презирающие жизнь, могут спокойно ожидать смерти: ее приближение их не пугает; привычка, образ мыслей и чувствований могут так подавить свойственный страх смерти, что человек умирает спокойно, равнодушно, по крайней мере спокойно ждет смерти. Бесспорно, что человек, как существо разумное, может перевоспитать себя, до известной степени переменить свою природу, но все-таки даже для таких лиц смерть остается предметом ужаса. Известно, что внезапная катастрофа, напр. крушение поезда, вызывает нервное заболевание и у безусловно храбрых и у презирающих жизнь. Когда привычка, образ мыслей не влияет на человека, то-есть когда он не подготовил себя к спокойному ожиданию смерти, как напр. при неожиданном крушении поезда, естественная боязнь смерти проявляется вполне, испуг, т. о. страх смерти, вполне овладевает человеком, и последствием того нервного процесса, который соответствовал страху, является особое, недавно изученное заболевание. Истинная натура человека сказывается при таких несчастных случаях и потому нет человека, застрахованного от этой болезни, как нет человека, который бы действительно не боялся смерти.

Изучая литературу о влиянии души на тело, я нашел к величайшему огорчению, что самый сильный аффект — это страх смерти; только под влиянием страха люди сразу седеют, заболевают нервными болезнями; все описания такого же влияния на тело других аффектов маловероятны; это обычно — сведения со вторых рук: только страх собственной смерти может достигнуть такой интенсивности, что волосы седеют.

Если одно представление, одно ожидание возможной смерти может так сильно мучить человека, то каково-же должно быть страдание человека умирающего. Принято говорить, что честь, отечество, любовь всего дороже человеку; человек будто-бы ужасно страдает, когда теряет честь и т. п.; однако люди, которым угрожала потеря чести и т. п. никогда от такого страха не заболевали неврастенией, как заболевают люди, переживши катастрофы, напр. железнодорожные, угрожавшие их жизни. Самые несчастные, т. е. нищие, калеки так-же боятся смерти, как и самые счастливые и потому могут заболевать от страха смерти, потому что страх смерти есть самое сильное чувствование: оно соответствует самому интенсивному страданию — мучению умирающего. Вполне понятно, что человек больше всего боится того, что больше всего причиняет ему страданий, а так как человек больше всего боится смерти, то, значит, смерть есть величайшее страдание, даже в том случае, если опа избавляет от ужасных мучений. Мужество, с которым немногие ожидают смерти, нисколько не противоречит тому, что страх смерти, самый сильный аффект, к какому мы способны, так как мужество и смелость, как это доказал еще Horwitz86, совершенно различные по своему психологическому значению процессы. La Rochefoucauld верно определил отношение людей к смерти: „Pen des gens connaissent la mort; on ne la souffre pas ordinairement par resolution, mais par stupidité et par contume; et la plupart des homines meurent parce qu’on ne pent s’empecher de mourir“. Еще более яркими красками изобразил ужас смерти Pascal87 : „Qu’on s’imagine un nombre d’hommes dans les chaines, et tout condaninés à la mort, dont les nns etant chaque jour egorgées à la vue des autres, ceux qui restent, voient leur propre condition dans ceile de leurs semblables, et, se regardant les uns les autres avec douleurs et sans espérance, attendent leur tour: e’est l'image de la condition des hommes“.

Легко объяснить, почему и высшие животные, и люди наделены страхом смерти, почему смерть животным и людям так мучительна. Громадная интенсивность этих чувствований — одно из приспособлений живой материи для борьбы, необходимой для удовлетворения ненасытимой жажды увеличения. Существование и животных и человека так ужасно, что не будь страха смерти, не будь смерть так мучительна, давно не было-бы существ, наделенных способностью чувствовать. Крайнее развитие этих чувствований у высших животных и человека вполне объясняется теорией Дарвина: индивидуумы, одаренные слабыми чувствованиями страха смерти и ее мучительности, конечно, не защищали своего существования с такой энергией, как экземпляры с несколько большим развитием этих чувствований, почему последние, конечно, побеждали первых в борьбе за существование и оставляли более многочисленное потомство. Таким образом, по всей вероятности мало по малу, эти чувствования достигли той интенсивности, какую мы видим всюду в наше время. Такое объяснение развития этих чувствований подтверждается и тем, что культурные пароды больше боятся смерти, больше страдают, умирая, чем дикари, как то утверждают все путешественники, наблюдавшие дикарей.

Страх смерти, мучительность смерти необходимы для продолжения существования особей, наделенных способностью чувствовать, так как если бы эти чувствования не были так интенсивны, несчастные не боролись бы за свое существование, в котором страдания на много превышают наслаждение.

Тот факт, что страх смерти — самое сильное чувствование, а смерть есть величайшее мучение, служит одним из доказательств верности пессимизма: если бы сумма страданий была равна сумме наслаждений, не было бы надобности наделить существа, способные чувствовать, страхом смерти, но было бы цели наделить способностью страдать во время окончательного умирания. Существа, у которых наслаждения преобладают над страданиями, не нуждались бы в интенсивных чувствованиях страха и мучительности смерти; эти чувствования атрофировались-бы, слабели при наследственной передаче, а между тем ни один оптимист не решится отрицать, что чем выше порода животных, чем культурнее люди и даже животные, тем более они боятся смерти, тем более для них смерть мучительна. Я положительно утверждаю, что породистые, интеллигентные собаки умирают с большим мучением, чем глупые, грубой породы. Факт возрастания в филогенетическом развитии этих чувствований доказывает их необходимость, целесообразность, и, следовательно, ту печальную истину, что сумма страданий на много превышает сумму наслаждений. Ненасытимая органическая материя в форме высших животных и человека для борьбы с окружающим миром нуждается в новом приспособлении — страхе и мучительности смерти; благодаря этому приспособлению существа, жизнь которых переполнена страданиями, со всей доступной им энергией борются за это существование и таким образом увеличивают сумму живой материи, т. е. осуществляют основную цель живой материи — увеличение.

Мы, конечно, не можем знать целей мироздания и потому не знаем, для чего природа наделяет все более интенсивными чувствованиями и в том числе более сильным чувствованием, страха смерти, более интенсивным мучением при смерти, но нам вполне понятна целесообразность этого явления. Чем выше животное, чем культурнее человек, тем более трудна для него борьба и за жизнь, т. е. увеличение, и за существование, т. е. сохранение преобладания жизни над смертью; для того чтобы высшие животные и культурные люди могли выдерживать предстоящую им борьбу, они должны обладать интенсивными чувствованиями, т. е. самым чувствительным термометром, указывающим, что полезно и что вредно; обладая интенсивными чувствованиями, они очень много страдают и потому существование для них мучительно; очевидна целесообразность сильного страдания при смерти, очевидна целесообразность страха смерти. Легко себе представить, что было-бы, если страха смерти не было если-бы смерть не была мучительна: высших животных и людей на земле не было; только религия могла-бы сохранить людей. Все высшие животные должны очень много страдать, что доказывается, конечно, тем, что не смотря на большую плодовитость, они мало размножаются и даже вымирают, напр. бобры, зубры и т. п.; продолжительность жизни их от неблагоприятных условий до того сокращена, что, напр., старые волки и старые лошади очень редки. Мучительный страх смерти, мучительность смерти — вот что заставляет существовать, т. е. страдать этих несчастных, обреченных природой на выполнение неисполнимой задачи.

Конечно, тоже самое следует сказать о громаднейшем числе живших и живущих людей: ведь сравнительное меньшинство избавлено от страха смерти христианской верой в загробную жизнь. Те, кто не удостоен этого блаженства (а их громадное большинство), обречены на страдание и во время существования и в минуты его прекращения; кроме того они наделены мучительным страхом смерти. Достоевский, великий знаток человеческих страданий, вот что сказал о страхе смерти88: „Она вынесла несколько минут (слишком много минут) смертного страха. Знаете ли, что такое смертный страх? Да, ведь, это невыносимо, это горячечный кошмар, только на яву, и, стало быть, во сто раз мучительнее; это почти все равно, что смертный приговор привязанному у столба к расстрелянию и когда на привязанного уже надвинут мешок“... А этот смертный страх приходится переживать не раз, и его интенсивность необходима для того, чтобы люди переносили свои страдания; интенсивность его должна быть тем больше, чем интенсивнее чувствования, т. е. страдания, иначе человек предпочтет смерть существованию.

Как велики страдания людей, можно судить потому, что всегда были, есть и будут люди, не смотря на страх смерти, кончающие самоубийством. Как известно, самоубийство — удел одних людей, потому что люди, как самые высшие существа, страдают всего больше. Мы не обладаем сколько нибудь точными данными о самоубийстве, мы даже не можем утверждать, что число самоубийств растет, потому что прежде гораздо легче было скрыть самоубийство, чем теперь, чем, может быть, и объясняется регистрируемое увеличение числа самоубийц. Мы можем только утверждать, что самоубийство является одним из доказательств громадного преобладания страданий над наслаждениями в нашем существовании. Едва ли найдется много оптимистов до того ослепленных, чтобы решаться утверждать, что если бы люди не были одарены страхом смерти, то самоубийство было-бы нормой, а не исключением.

Вот в этом-то и великая трагедия нашего существования: не смотря на всю мучительность нашего существования, мы боимся смерти, любим жизнь и потому существуем, пока не выстрадаем так много, как то позволяют наши силы или наш организм. Всякому существу как бы назначено пережить известную сумму страданий — столько, сколько длится борьба между жизнью и смертью в нашем организме.

Только когда медленно или внезапно смерть окончательно побеждает жизнь, существование оканчивается. Мы обречены на страдания и, чтобы мы не уклонились от перенесения страданий, т. е. выполняли всецело, по нашим силам, задачу жизни, нам и дано сильнейшее страдание, мешающее нам прекратить жизнь. Бэкон, в своем энтузиазме, думал, что наука должна придумать средства, делающие смерть менее мучительной; но такая задача не по силам науки, потому что страх смерти есть одно из приспособлений органической материи для увеличения живой материи в форме высших животных и людей.