Деяния архиепископов Гамбургской церкви

32 (31). Стоит ли говорить о варварских народах — венграх, данах, славянах или норманнах, которых император чаще побеждал не в войне, а благодаря его советам? Ибо благодаря увещеваниям и делам нашего владыки он усвоил золотое правило: «Поверженных щадить, а горделивых — ниспровергать»[632]. В довершение нашего счастья случилось, что храбрейший греческий император Мономах[633] и Генрих Французский[634], прислав подарки нашему цезарю, поздравили архиепископа за его мудрость и верность и за достигнутые благодаря его советам успехи. Тогда же он[635] в ответном послании константинопольскому императору указывал среди прочего на своё происхождение от греческих императоров, ибо его родоначальниками были Феофано и храбрейший Оттон. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он любит греков и старается подражать им в нравах и обычаях; что он и делал. Аналогичное письмо он послал королю Франции и другим.

33 (32). Итак, возгордясь этими успехами и видя, что папа и цезарь содействуют его планам, митрополит с величайшим усердием принялся трудиться над учреждением в Гамбурге патриархата. На этот план его навело то крайнее обстоятельство, что король данов, поскольку христианство распространилось уже до крайних переделов его земли, пожелал учредить в своём королевстве архиепископство. Это дело с разрешения апостольского престола и в согласии с каноническими нормами почти уже состоялось; ожидали только решения нашего владыки. А тот, хоть и неохотно, но обещал дать своё согласие, если ему и его церкви из Рима будет прислана грамота на патриаршее достоинство. Наряду с теми епископами, которые подчинялись нашей церкви в Дании и среди прочих народов, он намеревался подчинить этому патриархату ещё двенадцать епархий, которые хотел образовать путём разделения своего прихода: первая епархия должна была находиться в Палене[636] на р. Эйдер, вторая в Хайлигенштедтене, третья в Ратцебурге, четвёртая в Ольденбурге, пятая в Мекленбурге, шестая в Штаде, седьмая в Лезуме, восьмая в Вильдесхаузене, девятая в Бремене, десятая в Вердене, одиннадцатая в Рамельсло, а двенадцатая во Фризии. Ибо Верденское епископство он смог подчинить себе без особого труда, чем неоднократно хвалился.

34 (33). Между тем, пока это дело тянулось с обеих сторон, умер святейший папа Лев; в том же году скончался и храбрейший император Генрих. Их смерть наступила в 12-й год архиепископа[637]; она потрясла не только церковь, но и государство, казалось, привела на край гибели. Итак, все беды поразили с этого времени нашу церковь[638], ибо наш пастырь был занят исключительно придворными делами. Управление королевством перешло по праву наследования к женщине с ребёнком[639], к великому ущербу для империи. Князья, недовольные правлением женщины и властью малолетнего короля, и не желая оставаться под игом такого рабства, сначала возвратили себе прежние свободы, затем начали между собой спор, «кто из них сильнее»[640], и, наконец, дерзнули поднять оружие против короля, своего государя, с намерением свергнуть его с престола.[641] Всё это легче было видеть глазами, чем теперь описывать пером.

Наконец, когда волнение уступило место спокойствию, архиепископы Адальберт и Анно[642] были объявлены консулами[643], и с того времени все дела решались по их усмотрению. Однако, несмотря на то, что оба мужа были мудры и деятельны в заботах о государстве, оказалось, что один сильно уступал другому в счастье и трудолюбии. [Поэтому видимое согласие обоих епископов продолжалось недолго, и хотя на словах они были миролюбивы, но сердца их бились смертельной ненавистью друг к другу. Справедливость, однако, была на стороне Бременского епископа, ибо он был более склонен к милосердию[644] и учил, что нужно до смерти хранить верность своему королю и государю[645]. А Кёльнский владыка, муж сурового нрава, был даже обвинён в нарушении верности королю и участвовал во всех заговорах, составлявшихся в его время].

35 (34). Кёльнский владыка, известный своей жадностью, всё, что мог собрать дома и при дворе, использовал для украшения своей церкви. Он сделал её такой великой, — хоть она и прежде была довольно внушительной, — что она не имела себе равных во всём королевстве. Он покровительствовал своим родственникам, друзьям и капелланам, замещал ими высшие, почётные места, чтобы те, в свою очередь, на низшие места ставили своих друзей. Наиболее известными из них были: брат архиепископа Вецило[646] Магдебургский, их двоюродный брат Бурхард[647], епископ Хальберштадтский, а также Куно[648], избранный епископом Трирским, но из-за зависти духовенства увенчанный мученичеством ещё до того, как принял посвящение. Равным образом Эйльберт[649] Минденский и Вильгельм[650] Утрехтский. Кроме того, в Италии патриарх Аквилейский[651], епископ Пармский[652] и другие, перечислять которых слишком долго; все они возвысились благодаря милости и стараниям Анно и наперебой старались заплатить своему благодетелю содействием в его предприятиях и расчётах. Впрочем, нам стало известно, что этот муж сделал также много хорошего как в светских, так и в духовных делах.

36 (35). А наш архиепископ, думая лишь о мирской славе и почестях, считал недостойным себя жаловать высокие должности кому-либо из своих, хотя и привлёк к себе на службу многих нуждающихся; ему казалось позорным, если король или кто-нибудь из вельмож оказывал благодеяние его людям, «которых, по его словам, он сам мог наградить так же хорошо или ещё лучше». Поэтому лишь очень немногие из его приближенных получали епископское достоинство с его одобрения; впрочем, многие, если только они обладали красноречием или были проворны в службе, были награждены им огромными богатствами{77}. Потому и вышло, что он ради мирской славы принимал людей разного рода и всяких талантов, особенно же приближал к себе льстецов. Всюду, куда бы он ни отправлялся, — ко двору или по епархии, — он постоянно таскал за собой огромную свиту, уверяя, что она не только не тяготит его, но даже увеселяет[653]. Деньги, которые он получал от своих людей, от друзей или от тех, которые часто посещали двор или были виновны в оскорблении королевского величества, эти деньги, которые были весьма значительны, он тут же тратил на негодяев, шарлатанов, лекарей, актёров и прочих подобного рода людей[654], неблагоразумно рассчитывая на их расположение, чтобы понравиться при дворе, возвыситься над прочими и тем самым достигнуть целей, которые он преследовал для блага своей церкви. Кроме того, он делал своими вассалами всех мужей, которые прославились или отличились в Саксонии или в других областях; многим из них он давал то, что имел, а прочим обещал то, чего не имел[655], и таким образом, к великому вреду для души и тела, покупал себе пустой звон суетной славы. Раз заразившись этим недугом, нравы[656] архиепископа с течением времени и до самого конца делались всё хуже и хуже.

37 (36). Итак, возгордившись от многочисленных придворных почестей и сделавшись едва выносимым для своей бедной епархии, Адальберт прибыл в Бремен, как обычно, с огромной толпой вооружённых людей, чтобы обременить народ и [землю] новыми поборами. Тогда же были возведены и те замки, которые возбудили в наших герцогах столь сильное негодование[657]; но к строительству монастырей у него уже не было более прежнего рвения. Удивителен был нрав этого человека; он не терпел бездействия, и несмотря на то, что был занят столькими делами дома и вне его, никогда не уставал. Поэтому его бедное епископство, и ранее часто страдавшее из-за огромных расходов на походы и немалых усилий Адальберта угодить ненасытному двору, теперь в результате строительства приорств и крепостей было окончательно и без всякого милосердия разорено. [Он развёл на нашей скудной почве сады и виноградники и, несмотря на бесполезность и невыполнимость этой причуды, усердно выплачивал огромные суммы исполнителям своих планов]. Таким образом, высокий ум этого мужа боролся даже с природой своего отечества и желал владеть всем, что где-либо видел замечательного. После долгого и тщательного размышления о причинах такой слабости я нашёл, что иногда и столь мудрые люди от чрезмерной привязанности к мирской славе «могут ослабеть в своём характере»[658]. Кичась во дни своего земного богатства и величия, он не знал меры в своём стремлении к высокомерию, а в несчастье, совершенно упав духом, без меры предавался гневу и скорби[659]. Таким образом, он преступал меру в обоих случаях — как в добре, когда сочувствовал другим, так и во зле, когда выходил из себя.

38 (37). Доказательством этому служит то, что в гневном бешенстве он своими собственными руками бил некоторых до крови, как, например, он поступил со своим приором[660] и с другими. А в милосердии, которое в этом случае лучше назвать щедростью, он был до того расточителен, что, считая фунт серебра за один денарий, незнатным людям иногда выдавал сотню фунтов, а знатным — и того больше. Поэтому, когда он был в гневе, все бежали от него, как от льва, когда же вновь успокаивался, его можно было гладить, словно ягнёнка. И свои, и чужие особенно легко смиряли его гнев лестными похвалами; тогда он становился другим человеком и начинал улыбаться тому, кто его хвалил. Мы часто видели, как пользовались этой слабостью лицемеры, которые со всех концов света стекались в его покои, словно в какую-нибудь помойную яму[661], и которые, по его мнению, необходимы князьям для внешнего блеска. [Всякого, кто был чем-либо известен при дворе или лично королю, он удостаивал своей близости, а прочих придворных отпускал с подарками]. Таким образом он обольщал даже людей почтенных и занимавших высокие духовные должности; из честолюбивого стремления попасть в его круг, они делались постыднейшими льстецами. Тогда как людей, не умевших или просто не желавших льстить, на наших глазах выпроваживали за ворота, как простых и глупых, желая, вероятно, тем самым сказать: «Избегай дворцов, если желаешь себя сохранить»[662]; а также: «Тот будет обвинителем, кто скажет правду»[663]. Лжецы же у нас получили такой перевес, что и говорившим правду нельзя было верить, хотя бы они клялись. Вот какими людьми наполнен был епископский дом.

39 (38). К ним каждый день приходили и другие льстецы, дармоеды, толкователи сновидений, разносчики новостей, и то, что они выдумывали и что, по их мнению, могло прийтись нам по нраву, выдавали за откровение, сообщённое им ангелами. Так, они всенародно предсказывали, что Гамбургский патриарх, — ибо так предпочитал называть себя Адальберт, — скоро будет папой, его соперники должны быть удалены от двора; что он один и долгое время будет управлять государством и достигнет такой глубокой старости, что останется более пятидесяти лет архиепископом; что, наконец, благодаря этому мужу в мире настанет золотой век. И всё это, внушённое лицемерием и корыстью, Адальберт принимал за истину, за глас свыше, основываясь на том, что согласно Писанию человек, на основании некоторых знамений, как то сновидений, гаданий и ходивших в народе изречений или необыкновенных явлений природы, может предугадывать будущее. Поэтому у него, как говорят, был обычай, отходя ко сну, забавляться сказками, пробудившись — снами, а отправляясь в путь — гаданиями. Иногда он целый день спал, а всю ночь напролёт просиживал либо за игрой в кости, либо за столом. Во время пира он приказывал подавать гостям всего в избытке, а сам часто вставал из-за стола, ни к чему не притронувшись; людям, обязанностью которых было принимать и угощать гостей, он часто заранее наказывал не обращать на него никакого внимания. Гостеприимством он хвалился, как великой добродетелью, которая, не лишая нас Божьей награды[664], доставляет великую славу уже среди людей. За обедом он находил удовольствие не столько в еде и питье, сколько в остроумных речах, рассказах о королях и в метких изречениях философов. Когда же он был один дома, а такие случаи, когда ему приходилось обедать без гостей и королевских посланцев, были редки, то всё время проводил в слушании сказок и толкований сновидений, но всегда с соблюдением приличий. Он редко допускал к себе музыкантов, разве что по необходимости, для облегчения печали и забот. А пантомимов, которые обычно тешат толпу неприличными телодвижениями, «никогда не принимал»[665]. Постоянно при нём находились одни только врачи; для других же доступ к нему был затруднён, если только какая-нибудь важная причина не требовала впустить к нему светских лиц. Таким образом, двери его спальни, которые мы видели прежде открытыми для всякого незнакомца и чужестранца, впоследствии были окружены такой сильной стражей, что послы с важными поручениями и люди, занимавшие в свете довольно высокое положение, поневоле должны были иногда целую неделю стоять за дверями.

40 (39). Кроме того, Адальберт имел обыкновение подсмеиваться за обедом над лицами, занимавшими важные должности, издевался над их жадностью и глупостью, а многих из них попрекал низким происхождением. Всех вообще он поносил за неверность королю, «поднявшему их из праха»[666], и заявлял, что только он один защищает короля из любви к государству, а не ради выгоды. Доказательством этому служило то, что они, как люди низкие, грабили чужое, а он, как человек благородный, расточал своё; это, по его мнению, являлось важнейшим признаком благородства. Такие оскорбительные выходки он делал против всех и не щадил никого, лишь бы поставить себя выше других. Короче говоря, этот человек, не любя ничего, кроме мирской славы, так сильно испортился, что потерял даже те добродетели, которые имел поначалу. Эти и многие другие подобного рода поступки Адальберта относятся к тому времени, когда суеверие, хвастовство, или, лучше сказать, беспечность, покрыли его великим позором и возбудили против него ненависть всех смертных, особенно же магнатов.

41 (40). Из последних наиболее враждебны ему и нашей церкви были герцог Бернгард и его сыновья, чья зависть, вражда и ненависть, а также козни, оскорбления и коварство приводили архиепископа ко всем тем промахам, о которых мы говорили выше, делали его опрометчивым и чуть ли не безумным, когда он, казалось, смирялся перед ними и уступал. Иногда он добровольно уступал им во имя пастырского долга, желая победить зависть добрыми делами и «добром воздавать за зло»[667]. Но, поскольку все труды его, направленные на то, что наладить с герцогами добрососедские отношения, оказались напрасны, то он, наконец, сдался и, упав от угнетения, бедствий и скорби[668], не раз восклицал вместе с Ильёй: «Господи Боже! Они разрушили твои алтари и убили твоих пророков; остался я один, но и моей души они ищут, желая меня убить»[669]. Впрочем, чтобы показать, насколько несправедливо наш архиепископ терпел всё это, достаточно привести здесь один пример, по которому можно видеть, насколько бесполезно поддерживать дружбу с негодными людьми.

42 (41). Герцог, движимый жадностью, прибыл во Фризию[670], ибо фризы не уплатили ему положенную дань; архиепископ сопровождал его; он отправился туда только для того, чтобы примирить отпавший народ с герцогом. Но когда алчный к мамоне герцог, потребовав всю сумму дани, не захотел удовольствоваться 700 марками серебра, этот дикий народ пришёл в ярость и «меч обнаживши, в битву вступил, защищая свободу»[671]. Многие из наших были убиты тогда, а остальные спаслись бегством. Лагерь герцога и епископа был разграблен, и огромные суммы денег из церковных доходов расхищены. Тем не менее, проявленная в опасности дружеская верность герцогу и его людям не принесла нам никакой пользы, ибо они не перестали преследовать церковь. Рассказывают, что герцог, словно предвидя будущее, часто со вздохом говорил, что его сыновья самой судьбой предназначены к разорению Бременской церкви. [Так, ему привиделось во сне[672], будто, выйдя из его дома, к церкви устремились сперва медведи и кабаны, затем олени и, наконец, зайцы. «Медведями и кабанами, — сказал он, — были наши родители, вооружённые храбростью, словно клыками; олени, украшенные только рогами — это мы с братом; а зайцы — наши не слишком храбрые и боязливые[673] дети. Боюсь, что они станут нападать на церковь и этим навлекут на себя небесную кару»]. Поэтому он увещевал их и заклинал страхом Божьим не злоумышлять против церкви и её пастырей, ибо оскорбление, нанесённое им, наносится самому Христу и влечёт за собой неминуемую кару. Но они были глухи к этим увещаниям. Мы сейчас увидим, как они были наказаны за свои грехи.

43 (42). В 17-й год нашего владыки умер Бернгард[674], герцог Саксонии, который уже в течение 40 лет, со времени Лиавицо Старшего деятельно правил славянами, нордальбингами и нами. После смерти герцога его сыновья — Ордульф и Герман[675] — вступили в отцовское наследство к большому ущербу для Бременской церкви. Ибо они, помня о той старинной ненависти, которую тайно питали против этой церкви их отцы, решили уже открыто отомстить епископу и всей церковной челяди. Сперва герцог Ордульф ещё при жизни отца вместе с вражеским войском разорил земли Бременской епархии во Фризии и ослепил служивших церкви людей. Прочих, а также послов, присланных к нему ради мира, он приказал публично высечь и обрить наголо. Наконец, он всеми способами старался тревожить, грабить, избивать и унижать церковь и её людей. И, хотя владыка, пылая, как должно, церковным рвением, поразил злодеев мечом анафемы, а также подал на них жалобу ко двору, тем не менее ничего, кроме насмешек не добился. Ибо малолетний король поначалу, как говорят, сам терпел насмешки со стороны наших графов. Поэтому архиепископ, выгадывая время и, как говорят, стремясь посеять раздор между братьями, принял к себе в вассалы графа Германа. Опираясь на его службу, он в качестве наставника короля и его первого советника отправился тогда в венгерский поход, а управление государственными делами оставил архиепископу Кёльнскому. Восстановив на троне Соломона, который был изгнан Белой, наш владыка вместе с малолетним королём победителем вернулся из Венгрии[676].

44 (43). Вскоре после этого граф Герман, надеясь на получение крупного лена, обратился к епископу с соответствующей просьбой; когда же тот отказался удовлетворить его просьбу, граф пришёл в страшную ярость и с огромным войском выступил против Бремена. Разорив там всё, что попалось ему под руку, он пощадил только саму церковь. Стада быков и все лошади стали его добычей. Так он вёл себя по всему епископству, оставив служащих церкви людей голыми и босыми. Тогда же все замки, которые владыка, словно предчувствуя будущее, построил по всему этому краю, были разрушены до основания[677].

45. (44). Архиепископ в это время играл при дворе первую роль. На основании его жалобы граф по приговору надворного суда был присуждён к изгнанию, но уже через год освобождён от наказания милостью короля. После этого граф Герман и его брат, герцог Ордульф, передали церкви во искупление своих грехов 50 мансов, и «успокоилась земля на несколько дней»[678].

Тогда же король, сочувствуя бедам Бременской церкви, передал ей в утешение почти 100 покровов вместе с золотыми сосудами, а также книгами, подсвечниками и изготовленными из золота кадильницами. [Вот те подарки, которые король отправил для восстановления Гамбурга: 3 золотых чаши, в которых было 10 фунтов золота, один серебряный сосуд для миро, отделанный золотом серебряный щит, Псалтырь, написанный золотыми буквами, серебряные кадильницы и подсвечники, 9 королевских дорсалий, 35 риз, 30 мантий, 14 далматиков и многое другое, в том числе часослов, в переплёте которого было, по-видимому, 9 фунтов золота]. Говорят, что даже Корвейская и Лоршская обители, по поводу приобретения которых архиепископ приложил столько трудов, были переданы тогда Гамбургской церкви. Тогда же под власть церкви перешёл и долгожданный Лезум, поместье, которое, как говорят, включало в себя 700 мансов и которому принадлежали приморские районы Хадельна. Рассказывают, что архиепископ уплатил за него королеве Агнесе 9 фунтов золота, ибо та упомянула его в качестве части своего приданого. [У архиепископа было 50 господских дворов, самый большой из которых — Вальде[679] — исполнял службу в течение одного месяца, а самый маленький — Хамберген[680] — в течение 14 дней. Таково было богатство этого епископа].

46 (45). Наша церковь могла считаться богатой; нашему архиепископу нечего было завидовать архиепископам Кёльна и Майнца. Только епископ Вюрцбурга превышал его своим положением, ибо владел всеми графствами своего диоцеза и в качестве епископа управлял местным герцогством. Желая сравниться с ним, наш епископ решил приобрести для церкви все графства своей епархии, чьей бы юрисдикции они ни принадлежали. Поэтому он с самого начала получил от цезаря самое важное графство Фризии — Фивельго, которым прежде владел герцог Готфрид, а ныне владеет Экберт[681]. Доходы с него составляют 1000 марок серебром; 200 из них вносит Экберт, который вместе с тем признал себя вассалом церкви. Архиепископ владел этим графством в течение десяти лет, до времени своего изгнания. Вторым было графство Удо[682], которое раскинулось по всей Бременской епархии, преимущественно же около Эльбы. За него архиепископ передал Удо в полную собственность столько церковных земель, что их стоимость равняется годовому доходу в 1000 фунтов серебром, между тем, как эти церковные деньги можно было употребить с гораздо большей пользой; нам же всё было мало для мирской славы, так что мы предпочитали лучше быть бедными, но иметь много подданных. Третьим было графство во Фризии под названием Эмсгау, расположенное по соседству с нашей епархией. Готшалк, защищая право нашей церкви на это графство, был убит Бернгардом[683]. За это графство наш владыка обязался уплатить королю 1000 фунтов серебром. Не имея при себе такой суммы денег, он — о горе! — взял из церкви кресты, алтари, венцы и прочие церковные украшения, продал их и вырученными деньгами заплатил условленную сумму. Он хвастался в скором времени вдесятеро заплатить церкви за взятые вещи и из серебряной сделать её золотой, как и прежде обещал при разграблении монастыря[684]. [О, святотатство! Два золотых креста с драгоценными камнями, главный алтарь и чаша — оба из блестящего красного золота, осыпанные драгоценными камнями, были разломаны. Они стоили 20 марок золотом; их передала в дар Бременской церкви вместе с очень многими другими подарками госпожа Эмма[685]. Мастер, который плавил эти вещи, рассказывал, что с великим прискорбием вынужден был ломать эти кресты, и некоторым тайно открывал, что при каждом ударе молотка ему слышался жалобный плач младенца]. Таким образом, богатства Бременской церкви, с величайшими усилиями собранные в результате благочестивых пожертвований верующих прошлого и нынешнего времени, в одну несчастную минуту пропали ни за что. Причём от продажи этих вещей едва набралась половина требуемой суммы. Мы слышали, что драгоценные камни, вынутые из священных крестов, были подарены некоторыми людьми своим любовницам.

47 (46). Признаюсь, мне страшно передавать всё, как было, «ибо это было лишь началом бедствий»[686], за которым последовало страшное возмездие. С того времени счастье начало нас покидать; всё пошло против нас и церкви; на нашего епископа и его приверженцев стали смотреть как на еретиков. Впрочем, он не обращал никакого внимания на общее мнение, и между тем, как его собственные дела оставлялись без внимания, он целиком предался интересам двора, упорно стремясь к славе; преимущественно он стремился к управлению государственными делами, потому что, как он рассказывал, ему невыносимо было видеть своего короля и государя связанным в руках его окружения. Он уже достиг консульства, и, удалив соперников, один владел Капитолием, но зависть, всегда преследующая славу, не оставляла его в покое[687]. Тогда же наш митрополит, решив восстановить в своё консульство золотой век, задумал изгнать из града Божьего всех, творящих беззаконие[688], особенно же тех, которые либо подняли руку на короля, либо ограбили церковь. Но, поскольку эти преступления сознавали за собой почти все епископы и вельможи, то они единодушно решили погубить его одного, а прочих избавить от опасности. Итак, собравшись в Трибуре, где был и сам король, они удалили нашего архиепископа от двора, как чародея и обольстителя[689]. «Руки его были на всех, а руки всех на него»[690], так что противостояние завершилось кровопролитием.

48 (47). А наши герцоги, услышав о том, что владыка изгнан из числа сенаторов, преисполнились великой радости и, решив, что, наконец, настал час расплаты, когда они смогут совершенно изгнать его из его епархии, говорили: «Разрушим до основания и исторгнем его из земли живых!»[691]. Итак, они предприняли ряд действий и каверз против архиепископа, который в то время нигде не чувствовал себя в безопасности и сидел в Бремене, словно в осаде, со всех сторон окружённый врагами. Однако, хотя все люди герцога издевались над пастырем и церковью, народом и святилищем, пуще всех всё таки свирепствовал Магнус[692], хвалясь, что он, наконец-то, получил возможность усмирить мятежную церковь.

49 (48). Итак, Магнус, сын герцога, собрав толпу разбойников, попытался тревожить не саму церковь, как то делали его предки, а напасть на её пастыря и либо изувечить его, либо убить, тем самым положив конец долголетней вражде.[693] У него не было недостатка ни в хитрости, ни в изворотливости, но он не нашёл поддержки у вассалов. Тем временем архиепископ, осаждённый герцогом Магнусом, тайно бежал ночью в Гослар и полгода жил там в безопасности в своём поместье Лохтум[694]. Его замки и добро были расхищены врагами. Оказавшись в столь тяжёлых обстоятельствах, он заключил с тираном постыдный, но необходимый договор, по которому его враг становился его вассалом; он давал ему в лен 1000 мансов из церковных земель и даже больше при условии, что Магнус без всякой хитрости возвратит церкви и будет защищать фризские графства, из которых одним вопреки воле епископа владел Бернгард, а вторым — Экберт[695]. Так Бременское епископство фактически распалось на три части, из которых одной частью владел Удо, второй — Магнус, а в распоряжении епископа осталась едва треть. Но и её он позднее разделил между Эберхардом и другими любимцами короля, не оставив себе почти ничего. Все епископские поместья и церковные десятины{78}, за счёт которых должны были жить клирики, вдовы и бедняки, перешли в пользование мирян, так что блудницы вместе с разбойниками и поныне жиреют за счёт церковных имуществ, насмехаясь над епископом и всеми служителями алтаря. Однако столь щедрыми раздачами архиепископ добился от Удо и Магнуса только того, что они не стали изгонять его из его епархии. Остальные не оказывали ему более никакой службы и лишь величали его своим господином.

50 (49). Это было первое бедствие, которое обрушилось на нас в Бременской епархии. Но и по ту сторону Эльбы произошло ужасное несчастье, ибо князь Готшалк в это время был убит язычниками, которых он пытался обратить в христианство. Этот достойный вечной памяти муж уже обратил в Божью веру большую часть славянской земли, но поскольку «не наполнилась ещё мера беззаконий аморреев и не пришло ещё время их миловать, то надобно было прийти соблазнам, дабы открылись праведники»[696]. Наш Маккавей был замучен в городе Ленцене[697] 7 июня[698] вместе со священником Иппо, который был принесён в жертву прямо на алтаре, и многими другими мирянами и клириками, которые повсюду претерпели различные мучения ради Христа. Монах Ансвер вместе со многими другими был побит камнями в Ратцебурге; их мученичество произошло 15 июля{79}.

51 (50). Престарелый епископ Иоанн был схвачен вместе с прочими христианами в городе Магнополе и сохранён для триумфа{80}. И вот, его секли розгами за христианское исповедание, а затем ради поругания водили по отдельным городам славянской земли; наконец, когда он не смог тронуть их именем Христовым, они отрубили ему руки и ноги, а тело выбросили на улицу. Язычники, отрезав его голову, насадили её на кол и в знак победы принесли в жертву своему богу Редегосту. Это произошло в славянской столице Ретре 10 ноября. Дочь[699] короля Дании была найдена вместе со своими женщинами в Мекленбурге, городе ободритов, раздета донага и отпущена. Готшалк, как мы уже говорили, взял её в жёны и имел от неё сына Генриха[700]. От другой жены у него был сын Бутуе[701]; оба сына родились к большому ущербу для славян. Одержав победу, славяне огнём и мечом разорили всю Гамбургскую провинцию{81}; почти все штурмары были ими убиты или взяты в плен, а крепость Гамбург разрушена до основания; даже кресты в поношение нашему Спасителю были разломаны язычниками. Так в нас исполнились слова пророка, который говорил: «Боже! Язычники пришли в наследие твоё; осквернили святой храм твой»[702], и прочее, о чём сокрушался пророк при разрушении города Иерусалима. Говорят, что виновником убийства Готшалка был Блуссо, женатый на его сестре; однако, вернувшись домой, он и сам был убит{82}. Итак, все славяне, совершив этот переворот, вновь вернулись к язычеству и перебили тех, кто упорствовал в вере. Наш герцог Ордульф в течение 12 лет, которые он прожил после смерти отца, предпринимал неоднократные походы против славян, но всё было напрасно; он ни разу не одержал над ними победы; постоянно терпя поражения от язычников, он подвергся насмешкам со стороны своих людей. Итак, изгнание архиепископа и смерть Готшалка произошли практически в один и тот же год, а именно, в 22-й год владыки. Если не ошибаюсь, то о наступлении этого зла нам дала знать та ужасная комета, которая появилась в этом году около дня Пасхи.

52 (51). В это же время незабываемое бедствие произошло в Англии; его масштабы и тот факт, что Англия издавна была подчинена данам, побуждает нас рассказать о нём. После смерти святейшего короля англов Эдуарда[703], когда вельможи вступили в борьбу за власть, трон захватил английский герцог Гарольд, нечестивый муж. Его брат Тости, желая отобрать у него власть, призвал к себе на помощь Харальда, короля Норвегии{83}, и короля Шотландии. Однако и сам Тости, и король Ирландии, и Харальд были убиты королём Англии вместе со всем их войском[704]. Но едва, говорят, прошло восемь дней, как из Галлии в Англию переправился Вильгельм, который из-за смешанной крови был прозван Бастардом, и вступил в битву с утомлённым победителем[705]. Англы в этой битве сначала побеждали, но затем были разбиты норманнами и полностью истреблены. Гарольд был убит, а вслед за ним почти 100 000 англов. Одержав победу, Бастард в отмщение за Бога, которого оскорбили англы, изгнал почти всех клириков и живших без устава монахов. Затем, устранив все недоразумения, он поставил во главе церкви философа Ланфранка[706], усилиями которого многие были побуждены следовать церковной дисциплине сначала в Галлии, а затем и в Англии.

53 (52). В это же время в Швеции умер христианнейший король Стенкиль. После его смерти в борьбу за власть вступили два Эрика{84}, да так, что в войне погибла вся шведская знать. Тогда же пали и оба короля. Таким образом, когда угас весь королевский род[707], положение королевства изменилось, и христианство было сильно подорвано. Епископы, которых туда назначил архиепископ, боясь гонений, сидели дома. Только епископ Сконе заботился о готских церквях, да ещё какой-то шведский наместник Гниф укреплял народ в христианстве.

54 (53). В это время наиболее знаменитым среди варваров был датский король Свен, который с великой доблестью усмирил норманнских королей Олафа{85} и Магнуса[708].{86} Между Свеном и Бастардом шла постоянная борьба за Англию, хотя наш владыка, приняв подарки от Вильгельма, старался добиться мира между королями[709]. Благодаря названному королю Свену христианство широко распространилось среди иноземных народов. Он отличался множеством добродетелей, и только распутство было его слабым местом[710]. В последние годы жизни архиепископа, когда я прибыл в Бремен, то услышав о мудрости этого короля, решил тут же прийти к нему. Он принял меня весьма милостиво, как и всех прочих, а рассказы его стали незаменимым источником при написании этой книги. Ибо он был очень начитан и щедр к чужеземцам, и лично рассылал своих клириков проповедовать по всей Швеции, Норвегии и на островах, которые были в тех землях. Из его правдивых и очень занимательных рассказов я узнал, что в его времена многие из варварских народов были обращены в христианскую веру, а некоторые проповедники как в Швеции, так и в Норвегии приняли мученическую смерть. «Из них, — говорил Свен, — некий Эрик-чужеземец, проповедуя в самых отдалённых районах Швеции, заслужил венец мученичества: ему отрубили голову. Другой — Альфвард — долго и тайно вёл среди норманнов святой образ жизни, но не мог более скрываться. Когда он пытался вступиться за врага, его убили его же друзья. У места их упокоения и поныне происходят многочисленные и чудесные исцеления людей». Итак, всё то, что мы уже сказали или что ещё скажем о варварах, мы узнали из рассказов этого мужа.

55 (54). Между тем наш архиепископ, удалённый от двора благодаря проискам Кёльнского епископа, жил в Бремене как частное лицо, в уединении и покое[711]. О, если бы разум его наслаждался тем же покоем, что и его тело! Ведь он был бы вполне счастлив, если бы удовольствовался церковным добром и богатствами своих предков, и никогда не видел нечестивый двор или по крайней мере редко его посещал. О других великих мужах мы читали, что они, презрев мирскую славу, избегали королевского двора, словно второго капища, предпочитая бежать от мирских бурь и придворных интриг к философскому созерцанию уединённой жизни, словно к надёжной гавани и покою блаженства. А наш владыка спешил по иному пути, считая прямым долгом мудрого мужа не только терпеть придворные труды ради блага своей церкви, но и, не колеблясь, встречать любую опасность и, если потребуется, принять саму смерть. Поэтому в первое время он, если я не ошибаюсь, посещал королевский двор ради торжества своей церкви, а под конец, потеряв или вернее рассеяв всё, что имел, трудился уже ради освобождения своей епархии. В этом деле им руководило, во-первых, честолюбие, а во-вторых, нужды его церкви, которая постоянно страдала от зависти герцогов нашей страны и ныне доведена до крайней нищеты{87}. Это несчастье своего времени он горько оплакивал каждый день, используя при этом специально составленные псалмы, посредством которых он рассчитывал отомстить врагам церкви.

56 (55). Он был весьма суров к своим прихожанам, которых должен был скорее любить и заботиться о них как пастырь о своих овцах; о причине этого мы слышали из его собственных уст; прочее же я узнал от других.

[В том же году, когда умер цезарь], неким священником из его диоцеза был убит родной брат архиепископа, а именно, пфальцграф Деди[712]. Он был добрым и справедливым мужем, который и сам никому не причинял зла, и брату не позволял это делать. Всё это выяснилось при его кончине, когда Деди, умирая, просил собравшихся пощадить его убийцу и завещал это брату. Исполняя его последнюю волю, тот разрешил-таки этому священнику уйти безнаказанным, но с того времени питал ненависть ко всем служителям своей церкви. Была, говорят, и другая причина его ненависти. Так, владыка велел как-то схватить одного из своих людей, который вёл себя слишком дерзко; остальные, возмущённые до безумия, вооружённые ворвались в спальню епископа и угрожали применить силу и прочее, что подсказывал им гнев, если тот не освободит схваченного. Третьей причиной было то обстоятельство, что епископ, желая щадить своё добро, часто уходил из дома на год, а то и на два.[713] После долгого времени он возвращался в епархию и начинал требовать отчёт у своих рабов и крепостных, но находил всё своё добро и доходы в ещё большем беспорядке, чем если бы он сам был дома. Этот «сорт людей», как справедливо замечает Саллюстий, «ненадёжен и вероломен, и его нельзя удержать ни милостью, ни страхом»[714]. Кроме того, прихожане так были преданы пьянству, пороку, широко распространённому среди этого народа, что архиепископ питал к ним прямо-таки отвращение и имел обыкновение часто говорить о них: «Их Бог — чрево»[715]. Ибо ссоры и драки, строптивость и злословие, а также ещё худшие преступления они совершали именно в пьяном виде, а на следующий день видели в этом всего лишь забаву. Адальберт сокрушался также по поводу того, многие из них до сих пор опутаны языческими заблуждениями, так что по пятницам едят мясо, кануны святых праздников, а также сами праздники и даже благословенный 40-дневный пост оскверняют обжорством и развратом, ни во что не ставят клятвопреступления, а кровопролитие считают похвальным делом. Точно также прелюбодеяния, кровосмесительные браки и иные выходящие за рамки природы мерзости едва ли осуждаются кем-либо из них; большинство имеет двух, трёх, а то и большее количество жён. Они также употребляют в пищу падаль, кровь, удавленину и мясо вьючного скота[716]. И, наконец, ещё более резко архиепископ отзывался по поводу ненависти, которую они питают к чужеземцам и по поводу того, что они до сих пор были более верны герцогу, нежели своей церкви. Когда митрополит в обличительных речах часто осуждал в церкви эти и другие пороки народа, они издевались над его отеческими наставлениями и ни священникам, ни церквям Божьим не желали оказывать никакого уважения. Подобное поведение паствы побудило архиепископа не жалеть этот «жестоковыйный народ»[717] и не доверять ему, говоря: «Их челюсти нужно обуздывать уздою и удилами»[718]; а также: «Посещу жезлом беззаконие их»[719], и прочее. Итак, при всякой возможности, если кто-либо из них совершал тот или иной проступок, он тут же приказывал бросать его в оковы или отбирать всё его добро, со смехом заявляя, что телесные страдания полезны для души, а потеря имущества способствует очищению от грехов. Потому и вышло, что должностные чины, которым он доверил свои полномочия, погрязли в грабеже и насилиях. И исполнилось пророчество, которое говорит: «Когда я мало прогневался, они усилили зло, говорит Господь»[720].

57 (56). Итак, находясь в Бремене и ничем более не владея, владыка жил за счёт грабежа бедняков и имущества святых общин. Главным приорством в епархии управлял тогда его раб — Свитгер. Растратив имущество братии, он был разжалован за убийство в дьяконы, но затем опять восстановлен; не имея, что дать на содержание братии или господина, он, сознавая свою вину, бежал от гнева владыки. Так приорство вновь вернулось под власть епископа и было в это время полностью разорено его наместниками. То же самое происходило и в отдельных общинах: епископ гневался на приоров, те угнетали народ, а в итоге растраченным оказалось всё имущество церкви. Этих бедствий избежал только странноприимный дом, который был основан ещё св. Анскарием и стараниями последующих отцов вплоть до последних лет господина Адальберта оставался цел и невредим. Тогда же наш викарий, словно «верный и мудрый управитель»[721], получил задание позаботиться о милостыне для бедных. Мне страшно и говорить, насколько грешно обирать бедных; одни каноны называют это святотатством, а другие приравнивают к убийству. Если мне будет позволено, то я с разрешения всей братии скажу, что в течение всех семи лет, которые архиепископ ещё прожил после этого, из знаменитого и богатого госпиталя Бременской церкви не выдавалось никакой милостыни. Это кажется тем более отвратительным и бесчеловечным, что как раз в это время был голод и многих бедняков повсюду находили мёртвыми на улицах. Так, пока наш пастырь был занят придворными делами, его святейшие наместники опустошали овчарню Господню и свирепствовали в епископстве подобно волкам, только там давая пощаду, где уже нечего было унести.

58 (57). В это время в Бремене произошла достойная сожаления трагедия: угнетению подвергались горожане, рыцари и торговцы, а также, что особенно тягостно, клирики и святые девы. Кары, которым их подвергали, кажутся справедливыми в отношении виновных, побуждая тех к исправлению, но несправедливыми в отношении других. Так, если кто-либо из богатых людей считался невиновным, то ему давали трудновыполнимое задание, чтобы сделать его виновным. Если он игнорировал это задание или заявлял, что оно невыполнимо, у него тут же конфисковали всё его имущество; если же он осмеливался роптать, то его немедленно бросали в оковы. Можно было видеть, как одних избивали плетьми, других выгоняли из домов, многих заключили в тюрьму, а ещё большее число людей отправили в изгнание. И, как то бывало после победы Суллы[722] в гражданской войне, могущественные люди часто без ведома архиепископа, но якобы по его приказу осуждали тех, к кому они питали личную ненависть. В этих преступлениях оказались замешаны люди разного пола и звания. Так, мы видели, что даже слабых женщин зачастую лишали золота и одежд, а в числе зачинщиков гнусного грабежа были священники и епископы. Далее, от тех, у которых было конфисковано их добро или которые жестоко пострадали от сборщика налогов, нам стало известно, что одни из них сошли с ума от невыносимых страданий, а другие, ещё недавно богатые люди, побирались по чужим дворам. Поскольку грабежи обрушились на всех подданных епископа, то не миновали они и торговцев, которые со всех концов света стекались в Бремен по торговым делам. Неумеренные поборы со стороны чиновников епископа часто вынуждали их уходить голыми. Так город вплоть до сегодняшнего дня оказался лишён и жителей, и торговли, особенно, после того как слуги герцога подчистую забрали всё, что ещё оставалось у наших. Всё это часто случалось и прежде, в присутствии архиепископа, а в его отсутствие и, особенно, после изгнания стало просто невыносимым.

59 (58). Итак, потратив напрасно много труда и много подарков, архиепископ после трёх лет своего изгнания добился, наконец, желаемого и вновь занял прежнее место при дворе[723]; по мере роста успехов он добился высшего звания, а именно, звания наместника королевства, и в седьмой раз стал консулом[724]. Получив этот высокий пост, занимая который он мог показать всё величие своей души, он уже тогда решил вести себя осторожно в отношении князей и не нападать на них так, как прежде. Поэтому он первым делом помирился с Кёльнским епископом, а затем и с остальными, против которых он погрешил или, лучше сказать, которые сами погрешили против него. После этого, устранив все помехи на пути своей церкви, ради торжества которой он, не покладая рук, трудился при дворе и истратил столько денег, он приобрёл в это время Плессе, Дуйсбург, Гронинген и Зинциг. Вильдесхаузен, ближайшее к Бремену приорство, и Розенфельд близ Гамбурга также были уже практически у него в руках. Если бы он прожил дольше, то, очевидно, подчинил бы нашей митрополии и Верденское епископство. Наконец, он уже открыто готовился учредить в Гамбурге патриархию, и лелеял другие грандиозные и невероятные планы, о которых было подробно сказано выше[725].

60 (59). К вящей славе епископа послужило и то обстоятельство, что в год его консульства в Люнебурге в пику герцогу состоялась знаменитая встреча цезаря с королём Дании. Там под предлогом союза было заключено военное соглашение против саксов[726]. В том же году было подавлено и первое выступление против короля. Так, герцоги Отто и Магнус в течение года опустошали Саксонию, но, наконец, вняв совету епископа, отдались во власть короля. Король передал герцогство Отто[727] Вельфу[728], а наш архиепископ вернул себе церковные земли, которыми прежде владел Магнус.

61 (60). Итак, вновь оказавшись на вершине славы, епископ, хоть и испытывал частые физические недомогания, но не хотел оставлять государственные дела и, лёжа на носилках, ездил вместе с королём от Рейна к Дунаю, а оттуда опять в Саксонию. Одни говорят, что король согласился-таки с тем, что в ближайший праздник Пасхи[729], когда князья соберутся в Утрехте на Рейне, должно быть утверждено всё, чего желала душа епископа по поводу Лорша, Корвея и прочего. Однако другие уверяют, что король хитрыми отговорками склонял епископа отказаться от Лорша, обещая за это предоставить его церкви два равнозначных аббатства в своём королевстве по его выбору. Однако, епископ проявил упорство и ответил, что не желает себе ничего другого. Наконец, после того как все усилия его оказались напрасны, он умер и вместе с жизнью потерял Лорш и прочие церковные владения.

62 (61). Приближение его кончины было отмечено многочисленными знамениями[730], которые были столь устрашающи и необычны, что перепугали не только нас, но и самого владыку, столь явны и очевидны, что каждый, кто мог внимательно вглядеться в беспорядочный образ своей жизни и обратить внимание на слабость своего здоровья, должен был убедиться в приходе своего конца. Нравы этого мужа, который сам всегда осуждал дурные нравы других, перед смертью стали просто отвратительны и невыносимы, так что епископ стал непохож на самого себя, особенно же после своего изгнания и разорения епархии, которая была доверена его попечению. После этого, мучаясь от стыда, он давал выход своему гневу и скорби больше, чем то пристало мудрому человеку, — ибо не находил возможности вернуть церковное имущество, — и от чрезмерных тягот в своём весьма тяжёлом положении не то, чтобы совсем сошёл с ума, но потерял всякую рассудительность. Всё, что делалось им впоследствии, представляется нелепым и безрассудным и, как мне кажется, совершалось «не в здравом уме, как то клялся безумный Орест»[731]. Так, днём он, как мы говорили выше[732], спал, а по ночам бодрствовал; «отвращал слух от истины и обращался к сказкам и басням»[733]; забывая подавать милостыню беднякам, он всё, чем мог бы владеть, тратил на богачей и, в особенности, на льстецов; растратив церковное имущество и ничем более не владея, он жил за счёт грабежа несчастных и собственности святых общин[734]; превратив приорство в поместье, а госпиталь в приорство, он уподобился тому, кто «разрушая, строит, заменяя квадратное круглым»[735]; он легче обычного впадал в гнев[736] и одних собственноручно избивал до крови, а других — и очень многих — оскорблял бранными словами, чем бесчестил не только их, но и самого себя. Таким он стал под конец жизни, полностью изменившись и оставив прежние добродетели, так что ни он сам, ни его люди уже не знали в точности, чего он хочет, а чего нет. Впрочем, его красноречие до конца оставалось таким, что если бы ты услышал его речь, то легко поверил бы, будто всё, что он делает, исполнено глубокого смысла и величия.

63 (62). Когда весть о губительной перемене в этом славнейшем муже, о его упадке и явной деградации разошлась благодаря крылатой молве по всем частям света, его знаменитый брат, пфальцграф Фридрих[737], прибыл, как помнится, в Лезум, чтобы образумить брата. Но, увещевая его в том, что касалось его чести и здоровья, он не добился успеха и в раздражении удалился, обвиняя в неудаче Нотебальда{88} и прочих подобных ему людей, которые опутали сиятельного мужа своими интригами и свели с ума своими советами. Так оно и было; мы сами видели, что этот епископ дошёл в то время до такого позора, что говорили даже, будто он предался ворожбе[738]. Однако, в этом преступлении названный муж был неповинен — тому свидетели Иисус, его ангелы и все святые! — ибо он часто говорил, что чародеев, предсказателей и подобных им людей следует карать смертью. Поскольку записано, что «со святым ты будешь поступать свято, а с лукавым — лукавить»[739], то я полагаю, что он сначала сбился с обычного правильного пути, а затем окончательно пал то ли в результате дурного влияния тех, кого он считал достойными своего доверия, то ли в результате нападок врагов, которые тревожили его церковь. Сломленный резкой переменой нравов, он был потрясён внешними ударами судьбы и, наконец, заболел и начал тонуть, словно попавший в бурю корабль. Он старался поправить здоровье с помощью лекарей, но из-за частого употребления лекарств болезнь его только усилилась, так что он лежал теперь полуживой и ожидал конца, не надеясь на выздоровление. [В то же время он, спеша ко двору, случайно упал с лошади]{89}. Раскаявшись, он начал горько плакать вместе с Езекией[740], обещая Богу исправление своей жизни и, — о обычная милость Христова! — вскоре выздоровел. Прожив после этого ещё три года, он исполнил многое, но не всё из того, что обещал.

64 (63). В те же дни объявилась некая женщина, одержимая духом прорицания, и открыто говорила всем, что архиепископ скоро, — а именно, в течение двух лет, — умрёт, если только не исправится. То же самое утверждали врачи. Однако при епископе были и другие — лжепророки, которые утверждали обратное, и им оказывалось гораздо большее доверие. Они предсказывали, что Адальберт будет жить так долго, «пока не положит всех врагов своих в подножие ног своих»[741], а вслед за этой болезнью придёт крепкое здоровье и благополучие во всех делах. Наиболее близким к нему из всех его людей был Нотебальд, который, хоть и предсказал епископу много правды, но обманул его в самом главном. Мы видели, как в Бремене в то время кресты обливались слезами; мы видели, как свиньи и собаки оскверняли церкви, и их едва удавалось прогнать от самого подножия алтаря. Мы видели, как стаи волков жутко завывали в самых окрестностях нашего города наперебой с совами. Однако епископ упорно предавался своим мечтам, и напрасно все говорили ему о том, что эти события касаются именно его. Никогда мёртвые не общались с живыми столь доверительно, ибо всё это предвещало смерть епископа. В том году, когда умер архиепископ, Гамбург сгорел и дважды был разорён[742]; язычники, одержав победу, подчинили своей власти всю область нордальбингов; убив воинов или уведя их в плен, они обратили в пустыню всю эту провинцию, так что со смертью доброго пастыря в стране, можно сказать, не стало мира. За 14 дней до смерти Адальберт слёг в Госларе, но по прежнему не хотел ограничивать себя напитками и не давал делать себе кровопускания. Его поразила жестокая дизентерия, так что он исхудал, как скелет. Однако — увы! — он до последнего смертного часа думал не о спасении своей души, но только о государственных делах. Когда Вецило, архиепископ Магдебурга, и другие братья пришли к нему и попросили впустить их, то он, — уж не знаю по какой причине, — велел закрыть перед ними ворота, заявив, что из-за мерзкого характера его болезни никому не следует его видеть. Только королю, которого Адальберт любил до самой смерти, был открыт доступ к больному. Напомнив королю о своей верности и долговременной службе, он со многими стонами поручил ему свою церковь и церковное имущество.

65 (64). Между тем, подобно египетской тьме[743] наступил день, когда великий епископ Адальберт почувствовал близость своей смерти. Как по упадку сил, так и по прочим признакам он догадался об угасании своего тела. Но, поскольку врачи боялись говорить правду{90}, а Нотебальд обещал ему жизнь, то мудрый муж лежал, колеблясь между страхом смерти и надеждой на жизнь. Увы! Он не знал, что «день Господень придёт, как тать в ночи. Ибо когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба»[744], и прочие евангельские слова, призывающие нас бодрствовать, ибо «не знаете вы ни дня, ни часа»[745]. Вспомнив по этому поводу слова одного святого, я не могу не привести их в этом месте без слёз: «Уже поражён, — говорит он, — уже без покаяния вынужден покинуть нас грешник, и умирая, забыть о себе, ибо живя, он забывал о Боге»[746]. Точно так же и этот славный архиепископ, всё ещё надеясь сохранить жизнь, но лёжа уже в агонии, в пятничный полдень, в то время как все его люди обедали, скончался в одиночестве[747] и его «негодующий дух к теням помчался со стоном»[748]. О как бы мне хотелось написать о столь славном муже больше хорошего, ибо он любил меня и был столь славен при жизни! Но я боюсь это делать, ибо сказано: «Горе тем, которые зло называют добром»[749], а также: «Да погибнут те, которые чёрное превращают в белое»[750].{91} Поэтому мне кажется опасным писать и говорить лесть этому человеку после смерти, когда эта самая лесть погубила его при жизни. Некоторые, правда, уверяют, что когда он лежал в одиночестве, то при нём всё таки находилось несколько человек; в их присутствии он и сделал свою последнюю горькую исповедь, покаявшись во всех своих грехах, плача и стеная, что погубил свои дни; только тогда, наконец, он осознал, сколь мала или, вернее, ничтожна слава нашего праха, «ибо всякая плоть — как трава, а всякая слава человеческая — как цвет на траве»[751].

66 (65). О обманчивое благополучие человеческой жизни! О честолюбие, которого следует избегать! Чем поможет тебе ныне, о достопочтенный отец Адальберт, то, что ты всегда так любил, а именно, мирская слава, толпы людей и знатность рода? Ты один лежишь в высоком дворце, оставленный всеми своими людьми. Где же лекари, льстецы и фокусники, которые «хвалили тебя в страсти твоей души»[752] и клялись, что ты оправишься от этой болезни и доживёшь до преклонного возраста? Все они, как я вижу, были «твоими сотрапезниками, но оставили тебя в день испытания»[753]. Остались лишь бедняки и странники, вдовы и сироты, а также все угнетённые, которые заявляют, что ввергнуты в отчаяние твоей смертью. Мы также можем наряду с ними утверждать, что никто не сравнится с тобой в милосердии и щедрости по отношению к странникам, в защите святых церквей и уважении ко всем клирикам; никто не будет преследовать грабежи сильных и дерзость высокомерных так, как ты; наконец, некому будет подать мудрый совет при решении духовных и светских дел. Если же что-то в твоих нравах и кажется предосудительным, то это произошло скорее по вине тех, которым ты верил больше, чем следовало, или тех, чью враждебность ты вызвал своим стремлением к правде. Ибо они своим лукавством исказили твои похвальные способности и обратили во зло твои добрые начинания. Поэтому нам следует умолять милосерднейшего Господа помиловать тебя «по множеству милости своей»[754] и даровать тебе вечное блаженство благодаря заслугам всех своих святых, покровительству которых ты всегда смиренно себя вверял.

67 (66). Наш светлейший архиепископ Адальберт умер 16 марта, 10-го индикта{92}. Это был 1072 год Господа нашего Иисуса Христа, 11-й папы Александра и 14-й короля Генриха IV. Кроме книг, мощей святых и священных одежд среди богатств этого мужа почти ничего больше найдено не было. Всё это досталось королю; причём вместе с церковной грамотой он получил также руку святого апостола Иакова. Эту руку епископ, будучи в Италии, получил от некоего венецианского епископа Виталия[755].

68 (67). Итак, тело архиепископа при величайшем изумлении всего королевства было перенесено из Гослара в Бремен только на десятый день, то есть в день Благовещения[756], и при огромном стечении народа погребено посреди хора новой базилики, которую он сам и построил. Говорят, правда, что он прежде неоднократно просил похоронить его в столичном граде Гамбурге, который он по примеру своих предшественников очень любил и почитал. Ибо при жизни он именно там проводил, как правило, всё лето и с большим блеском отмечал главнейшие праздники. Там же он часто с глубоким уважением и в положенное время совершал рукоположения в церковный чин. Там же он по обыкновению устанавливал место и время встречи с нашими герцогами, а также с соседними славянскими племенами и послами прочих северных народов. Он оказывал разрушенному городу такое уважением и питал такую любовь к истощённой матери, что говорил, будто в ней исполнилось пророчество Писания, которое гласит: «Возвеселись, бесплодная, нерождающая, потому что у оставленной гораздо больше детей, нежели у имеющей мужа»[757].

69 (68). Говорят, что он слёг всего за три дня до своей смерти, когда не мог уже самостоятельно вставать с постели. Ибо в этом муже была такая сила духа, что он даже во время тяжелейшей болезни не желал ничьей поддержки и никогда не испускал криков боли. Уже лёжа в агонии, он ощутил приближение неминуемой смерти и, часто вздыхая, повторял: «Горе мне, бедному и несчастному, который впустую растратил такие богатства! Ведь я бы мог стать святым, если бы раздал их бедным, но, к сожалению, потратил их ради мирской славы. Но, — привожу в свидетели того, «чей глаз видит в глубине бездны»[758], — все стремления моей души были направлены исключительно на торжество моей церкви. И, хоть она и кажется ныне чересчур урезанной по моей вине, а также из-за ненависти врагов, всё равно она насчитывает 2000 мансов, которые я, к счастью, приобрёл для неё из своего наследства и моим трудом». Из речи этого мудрого человека можно понять, что если он по-человечески в чём-то и погрешил, то как человек добрый часто каялся в своих ошибках.

[Приведу в подтверждение этого следующий пример: в начале своего вступления в должность он, как человек чрезвычайно спесивый, своим высокомерием восстановил против себя очень многих людей. Так, ради увеличения своей славы он говорил — о если бы он этого не говорил![759] — что все епископы, которые занимали престол до него, были тёмного и низкого происхождения, и только он блистает и благородством рода, и богатствами, а потому достоин более высокой кафедры и даже апостольского престола. После того как он повторил это не один раз, его, как говорят, напугало некое видение, о котором нам стало достоверно известно и которое я решил привести здесь ввиду его важности. Итак, однажды, глубокой ночью он увидел себя приведённым в церковное собрание, где должны были служить мессу. Вокруг по порядку стояли 14 его предшественников[760], а ближайший из них, Алебранд, заканчивал таинства, которые обычно совершают во время мессы. Когда было прочитано Евангелие, священник Божий повернулся для принятия жертвенных даров и, подойдя к господину Адальберту, который стоял в хоре на последнем месте, быстро окинул его суровым взглядом и, отвергнув его дары, сказал: «Ты человек благородный и знатный, и не можешь иметь части[761] со смиренными»; и с этими словами удалился. С этого часа Адальберт раскаялся в тех словах, которые произнёс столь неосторожно; он стал оказывать глубокое уважение всем своим предшественникам и со многими стонами заявлял, что недостоин товарищества этих святых мужей. Поэтому вскоре он распорядился в годовщину каждого из предшественников устраивать братьям и беднякам щедрые трапезы за счёт поместья в Брамштедте[762], чего прежде не делал ни одни епископ].

70 (69). Он оставил также множество других доказательств своего покаяния и исправления; из них наиболее памятным является то, что он после опустошения церкви и своего изгнания, — хоть и прожил ещё целых пять лет, — никогда не пользовался банями[763], никогда не выглядел весёлым, редко выходил к людям и принимал участие в пирах, разве что когда спешил ко двору или того требовала торжественность праздничного дня. [Сколько раз мы видели его искажённое горем лицо, когда он вспоминал о разорении церкви или видел тех, кто её разорил! Так, когда в праздник Рождества Господнего прибыл герцог Магнус и собралось огромное множество гостей, то подвыпившие гости по своему обыкновению начали в конце обеда шуметь и буянить, что пришлось сильно не по нраву архиепископу. Итак, дав знак нашим братьям, которые также там были, он велел певцу запеть антифон: «Пропойте нам гимн»[764], а мирянам, по прежнему буянившим, велел затянуть: «Ждём мира, а его всё нет»[765]. Когда же те продолжали пить и орать, он в сильном гневе велел своим встать из-за стола и в третий раз прокричал громким голосом: «Возврати, Господи, пленников наших», а хор подхватил: «как потоки на полдень»[766]. Возвратившись в часовню, — а мы следовали за ним по пятам, — он стал горько плакать. «Не перестану рыдать, — говорил он, — пока справедливый судья, сильный и терпеливый[767], не освободит мою, или вернее свою церковь, ибо он видит, как унижен её пастырь и как волки раздирают её достойным сожаления образом». Ибо исполнилось желание тех, которые говорили: «Возьмём себе во владение селения Божьи; сожжём все места собраний Божьих на земле; пойдём и истребим их из народов, чтобы не вспоминалось более имя Израиля. Восстань, что спишь, Господи, и не отринь навсегда, ибо гордыня тех, которые ненавидят тебя, непрестанно растёт. Помилуй нас, ибо довольно мы насыщены презрением. Ибо те, кого ты поразил, ещё преследуют и умножают боль моих ран»[768]. Эти и другие покаянные речи мы часто слышали от него. Так, он неоднократно собирался стать монахом. Иногда он высказывал намерение умереть, осуществляя миссионерскую деятельность либо в землях славян, либо в Швеции, а то и в далёкой Исландии[769]. Но ещё чаще его желанием было без колебаний отдать свою жизнь за правду в исповедании Христа. Впрочем, Богу, который знает все тайны[770], известно, был ли он перед Его взором лучше, нежели являлся перед людьми. «Ибо человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце»[771].

71 (70). Извини меня, читатель, если я, непоследовательно соединив различные истории о столь противоречивом муже, не смог сделать это кратко и доходчиво, как того требует искусство; но я изо всех сил старался писать правдиво, согласно тем знаниям и мнениям, которые имелись по данной теме. О многом я, правда, умолчал и уделил главное внимание тому, что в общем следует знать потомству, и в особенности тому, что касается пользы Гамбургской церкви. Наконец, если читателю что-то не понравится то ли ввиду порочности описанных нами событий, то ли потому что они были ещё хуже описаны, я настоятельно прошу и умоляю тебя: осуждая автора, исправь сказанное по ошибке! Сочтя виновным того, о ком здесь написано, ты и сам веди себя осторожнее, ввиду судьбы этого мудрого мужа. «Смотри за собой, дабы и тебе не пришлось оступиться»[772].

[72. Признано, что в осуществлении миссии Гамбургской церкви среди язычников великий владыка Адальберт действовал активнее всех своих предшественников, но ещё великолепнее, чем остальные, он повсюду распространял власть архиепископа на чужеземные народы. Он вполне серьёзно намеревался лично взяться за выполнение этой миссии, чтобы принести спасение ещё не обращённым язычникам и усовершенствовать в вере уже обращённых. Отправляясь в этот опасный путь, о с обычным тщеславием заявлял: сначала был Анскарий, затем Римберт, после этого Унни, а четвёртым проповедником Евангелия будет он сам, ибо, как он видел, прочие его предшественники исполняли сей тяжкий труд не лично, а через подчинённых им епископов. Итак, решившись ехать, он вознамерился перед окончанием своей жизни объехать весь север, то есть Данию, Швецию и Норвегию, добраться до Оркад и расположенной на самом краю мира Исландии. Ибо они в его время и его трудами обратились в христианскую веру. От этого путешествия, о котором он уже открыто говорил повсюду, его отговорил мудрейший король данов, сказав, что обратить варварские народы легче людям одного с ними языка и нравов, нежели чужакам, питающим отвращение к обычаям этих народов. Так что единственное, что от него требуется, это своей щедростью и радушием снискать расположение и верность тех людей, которые будут готовы отправиться проповедовать язычникам слово Божье. Наш митрополит согласился с этими доводами православного короля и начал оказывать епископам-миссионерам и послам восточных королей ещё большую щедрость, нежели та, с какой он относился практически ко всем. Он принимал их, держал у себя и отпускал с таким радушием, что все они, ставя его выше папы, почитали словно отца многих народов, и, принося названному мужу щедрые дары, в качестве ответного дара уносили с собой его благословение.

73. Итак, в осуществлении своей миссии архиепископ был таким, какого требовали времена и нравы людей. Он был столь приветлив, щедр и гостеприимен ко всем людям, что наш маленький Бремен стал благодаря его доблести подобен Риму и наперебой почитался во всех частях света, особенно же у народов севера. Среди прочих сюда приходили также самые крайние народы — исландцы, гренландцы и послы от оркнейцев, прося, чтобы он послал туда проповедников; что он и сделал[773]. Ибо он поставил много епископов в Данию, Швецию, Норвегию и на острова. Он имел обыкновение радостно говорить о них: «Жатвы много, а работников мало. Молите Господина жатвы, чтобы выслал работников на жатву свою»[774].

74. Наконец, обрадованный их внушительным числом, владыка первым из всех решил провести в Дании собор зависимых от него епископов[775]; время благоприятствовало этому, ибо епископов в названном королевстве было более чем достаточно, а пороков на этой новой ниве, требующих скорейшего исправления, также накопилось немало. Так, епископы торговали своим благословением, народ не хотел платить десятину, и все без меры предавались пьянству и разврату. Опираясь во всём этом на авторитет римского папы, а также возлагая надежды на всемерную поддержку со стороны датского короля, Адальберт и решил провести торжественный, — как всегда имел обыкновение делать, — собор всех северных епископов. Долго ждать пришлось только епископов с той стороны моря; из-за этого-то собор и был отложен, так и не состоявшись. В подтверждение этого дела имеются письма, которые папа отправил в Данию епископам, выступавшим против этого собора, а также письма названного архиепископа, отправленные другим лицам. Я счёл необходимым привести здесь в качестве примера содержание двух из них:

75. «Епископ Александр, раб рабов Божьих, всем поставленным в Датском королевстве епископам, послушным апостольскому престолу и нашему викариату, шлёт привет и апостольское благословение.

Адальберт, архиепископ Гамбурга и наш достопочтенный викарий, жаловался нам письменно и через своих послов на то, что некий Эйльберт[776], епископ Фаррии, запятнанный многими преступлениями, отказался явиться на собор, куда его неоднократно призывали прийти в течение трёх лет. Поскольку это, как говорят, случилось по совету некоторых из вас, мы поручаем вам и апостольской властью повелеваем не давать более такого рода советы и убедить его явиться к нашему названному брату, чтобы тот после проведённого испытания вынес ему свой канонический приговор»[777]. Среди прочего им было велено также оказывать Адальберту послушание и повиновение. А вот текст следующего письма:

76. «Адальберт, легат святого римского и апостольского престола, а также архиепископ всех северных народов и недостойный настоятель Гамбургской церкви, шлёт В.[778], епископу Роскилле, свой привет.

Я был бы вам очень признателен, если бы вы явились лично или прислали своего посла на собор, который я решил провести в Шлезвиге. Но об этом в другой раз. Нынче же я не хочу скрывать от вас, о брат, какую неприятность причинил мне епископ Адальвард[779], которого я в вашем присутствии, — ибо вы присутствовали при его посвящении, — назначил епископом Сигтуны[780]. Поскольку варварский народ не захотел терпеть над собой его власть, он решил посягнуть на церковь в Скаре. Так вот, я прошу вас отправить моего посла, который прибудет туда, к епископу Дальби[781]». Вот, что я хотел сказать по поводу этого собора, хотя можно было сказать и о многом другом, что я из стремления к краткости опустил.

77. Тех, кого митрополит поставил к язычникам, было очень много. Их престолы и имена мы знаем с его собственных слов. Итак, в Данию он поставил 9 епископов: Ратольфа — в город Шлезвиг, Отто — в Рибе, Христиана — в город Орхус, Хериберта — в Виборг, монаха Магнуса и Альберика{93} — на остров Вендилу, монаха Эйльберта — на острова Фаррию и Фюн, Вильгельма — на остров Зеландию, а Эгино — в область Сконе. В Швецию он посвятил шестерых: Адальварда{94} и Ацилина[782], затем ещё одного Адальварда[783] и Тадико[784], и, наконец, Симеона и монаха Иоанна[785]. В Норвегию же он поставил только двоих: Тольфа и Севарда. Впрочем, он милостиво принимал у себя также тех, которые были рукоположены в других местах, но признали его власть, и, когда они уходили, радостно отпускал их, как, например, Мейнхарда, Осмунда[786], Бернгарда, Асгота и многих других. Кроме того, он поставил в Оркады некоего Турольфа[787]. Туда же он послал Иоанна, рукоположенного в Шотландии, и Адальберта, своего тёзку. Ислейфа он отправил в Исландию. Всего он поставил 20 епископов{95}, из которых трое остались «не у дел и вне виноградника»[788], «ища своего, а не того, что принадлежит Иисусу Христу»[789]. Обращаясь с ними с подобающей честью, славный архиепископ просьбами и наградами увещевал их проповедовать среди варваров слово Божье. Так, мы очень часто видели его в окружении пяти или семи епископов, и лично слышали, как он говорил, что просто жить не может без многочисленной свиты. Когда же он отпускал их от себя, то из-за одиночества казался мрачнее обычного. Он не переносил одиночества, так что при нём всегда кто-нибудь да был. Чаще всего его навещали трое: Тангвард Бранденбургский[790], мудрый человек, бывший другом епископа ещё до его посвящения в сан; Иоанн, епископ из Шотландии, «муж смиренный и богобоязненный»[791], который позднее был отправлен в землю славян и там погиб вместе с князем Готшалком[792]; и, наконец, Бово, о месте рождения и посвящения которого нам ничего неизвестно, и который хвалился тем, что из любви к путешествиям трижды побывал в Иерусалиме; сарацины выслали его оттуда в Вавилон, но он вскоре освободился и посетил многие области круга земного. К этим троим, хоть они и не были зависимыми от него епископами, Адальберт, как мы узнали, относился с особой благосклонностью, ибо они были лишены собственных престолов.

78. С таким же радушием Адальберт относился и к легатам римского престола, покровительство и благосклонность которых почитал превыше всякой дружбы, и часто хвалился, что имеет над собой только двух господ — папу и короля, чьей власти по праву должны подчиняться все светские и церковные чины. Только к ним он испытывал страх и почтение. Это видно из самой верности этого мужа, которую он столь незыблемо соблюдал в отношении обоих, что, ни в чём не умаляя апостольской власти, во всём старался соблюдать старинные прерогативы апостольского престола и считал, что его легатов следует принимать с величайшей любовью. А о том, насколько он уважал императорское величество, свидетельствует его собственная епархия, которая была разорена дотла, ибо ни угрозы, ни посулы князей не смогли отвратить его от верности его королю. Ведь королевская власть всегда страшна для дурных людей[793]. Поэтому, несмотря на заговоры, которые часто случались в королевстве, он не желал принимать в них никакого участия. В награду за его верность король назначил Адальберта мажордомом дворца; благодаря королевской щедрости он приобрёл для Бременской церкви множество добра, о чём более подробно было сказано выше. От папы же Адальберт получил следующую привилегию: господин папа передал ему и его преемникам все свои права, а именно, право учреждать епархии по всему северу, там, где он сочтёт наиболее целесообразным и даже вопреки воле королей, и право посвящать епископов из своей капеллы, кого и где он сочтёт нужным. Поскольку мы до сих пор неоднократно говорили об их посвящении и престолах, нам кажется не будет лишним описать ныне положение Дании и прочих, расположенных за пределами Дании стран.

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

Если угодно, пусть будет здесь начало четвёртой книги.

Описание островов Севера.

1. Почти вся провинция данов состоит из островов, как то пишется в «Деяниях святого Анскария»[794]. От наших нордальбингов Данию отделяет река Эйдер, которая берёт начало в дремучих лесах Изарнхо{96} у язычников. Говорят, что эти леса тянутся вдоль варварского моря вплоть до озера Шлии. Эйдер впадает во Фризский океан, который римские писатели называют также Британским. Первая область Дании называется Ютландия и простирается к северу от Эйдера на три дня пути, если повернуть в сторону острова Фюн. Если же мерить её по прямой дороге от Шлезвига до Ольборга[795], то путь составит пять или семь дней. Это путь цезаря Оттона до самого последнего моря у Вендилы[796], которое и по сей день в знак победы короля зовётся Оттинсанд. Возле Эйдера Ютландия более широка, а далее постепенно сужается наподобие языка до того угла, который именуется Вендилой и где [находится] предел Ютландии. Оттуда ближе всего до Норвегии[797]. Земля там бесплодна; кроме приречных мест, почти всё кажется пустыней, «землёй солёной и дикой»[798]. И хотя вся территория Германии покрыта непроходимыми чащами, Ютландия ещё ужаснее прочих, ибо сушу там избегают из-за недостатка плодов, а море — из-за нападений пиратов. Едва ли найдёшь в тех краях возделанные поля или местности, пригодные для обитания людей. Только там, где встречаются заливы, расположены большие города. В своё время цезарь Оттон, обложив эту область данью, разделил её на три епископства. Первое он установил в Шлезвиге{97}, который зовётся также Хедебю и омывается одним из рукавов варварского пролива; этот рукав местные жители называют Шлей; от него и город получил своё название. Из шлезвигской гавани обычно отправляются корабли в землю славян, Швецию, Земландию[799] и до самой Греции. Второе епископство Оттон основал в городе Рибе{98}-{99}, который окружён другим океанским проливом, по которому можно направить паруса во Фризию, Англию{100} или в Саксонию. Третье епископство Оттон пожелал основать в Орхусе{101}-{102}, который отделяет от Фюна очень узкий пролив восточного моря; этот пролив с многочисленными изгибами тянется на север{103} между Фюном и Ютландией вплоть до этого самого города Орхуса, откуда плавают на Фюн, в Зеландию, в Сконе и Норвегию.

2. После ликвидации того епископства, которое мы описали третьим, в Ютландии осталось только две епархии, а именно, шлезвигская и рибенская, пока после недавней смерти рибенского епископа Вала его диоцез с согласия архиепископа не был разделён на четыре епархии. Адальберт тут же посвятил в Рибе Отто, в Орхус — Христиана, в Виборг — Хериберта, а в Вендилу{104} — Магнуса{105}; затем, когда тот, возвращаясь после своего посвящения, потерпел кораблекрушение на Эльбе, он поставил вместо него Альберика. Вот те четыре епископа, которые тогда по милости короля Свена получили Рибенский диоцез.

3. Архиепископ же поставил из числа своих клириков: в Шлезвиг — Ратольфа, в Зеландию — Вильгельма, а на Фюн{106} — Эйльберта, который, как говорят, сбежав от пиратов, первым открыл остров Фаррию, прячущийся далеко в океане напротив устья реки Эльбы, и, основав монастырь, сделал его обитаемым. Этот остров расположен напротив Хадельна. Его длина не превышает восьми миль, а ширина — четырёх. Люди там используют для разведения огня солому и обломки кораблей. Говорят, что если пираты возьмут там хоть какую-нибудь, — пусть даже самую небольшую, — добычу, то они сразу же после этого либо погибнут в кораблекрушении, либо будут кем-либо истреблены, так что ни один из них не вернётся домой невредимым. Поэтому они обычно с большим почтением выплачивают живущим на острове отшельникам десятину с награбленного. Остров этот к тому же весьма плодороден, богат птицей и обилен скотом. На нём высится единственный холм, а деревьев вообще нет. Он окружён суровыми скалами, и лишь в одном месте открывается в них проход: там есть пресная вода. Место это излюблено всеми моряками, в особенности же — пиратами. От этого остров получил ещё одно название — Хейлигланд{107}. По всей видимости, он и есть тот Фосетисланд, о котором говорится в «Жизни святого Виллиброрда»[800] и который расположен на границе данов и фризов. Напротив Фризии и Дании есть и другие острова, но они не столь примечательны.

4. Фюн — это крупный остров, расположенный в устье варварского залива за Вендилой. Он примыкает к Ютландии, так что из любой её части путь к нему очень близок. На острове расположен большой город Оденсе, а окружают Фюн мелкие островки, которые все изобилуют плодами. Следует иметь в виду, что, если ты направляешься из Ютландии на Фюн, то тебе следует держать путь строго на север. Тому же, кто отправляется с Фюна в Зеландию, нужно двигаться лицом на восток. Существуют две переправы в Зеландию: одна с Фюна, а другая из Орхуса, обе — на одинаковом расстоянии от Зеландии. Море там по природе бурное и угрожает сразу двумя опасностями: если даже тебе повезёт с ветром, ты едва ли избежишь рук пиратов.

5. Зеландия{108}-{109} — это крупнейший по величине остров, расположенный в глубоко вдающемся заливе Балтийского моря. Он славится как силой своих мужей, так и изобилием плодов. В длину остров тянется на два дня пути, в ширину — почти на столько же. Самый большой его город — Роскилле, резиденция датских королей. Этот остров равноудалён от Фюна и Сконе, так что туда можно попасть за одну ночь. К западу от него расположена Ютландия, города Орхус, Ольборг и Вендила, к северу, — где ничего нет, — норманнский пролив[801], а к югу — названный остров Фюн[802] и славянский залив. С востока же к нему примыкают скалистые берега Сконе, где расположен город Лунд.

6. Там много золота, собранного в результате пиратских набегов. Сами же пираты, которых там называют викингами, а у нас аскоманнами, платят дань датскому королю, за что тот позволяет им грабить варваров, в изобилии обитающих вокруг этого моря. Потому и вышло, что разрешение, которое им дали против врагов, они часто используют против своих. Они настолько не доверяют друг другу, что, если один пират схватит другого, то сразу же без всякой жалости продаёт его в рабство — то ли своим сотоварищам, то ли варварам. И многое ещё в законах и обычаях данов противно благу и справедливости. Мне кажется полезным ничего об этом не говорить, разве что упомянуть о том, что они сразу же продают тех женщин, которые оказываются обесчещенными. Мужчины же, виновные в оскорблении королевского величества или уличённые в каком-либо преступлении, предпочитают быть обезглавленными, нежели претерпеть побои{110}. У данов нет иных видов наказаний, кроме смертной казни и обращения в рабство. Они также считают, что осуждённому пристало оставаться весёлым до конца. Ибо даны столь презирают слёзы и рыдания, а также другого рода выражения скорби, которые у нас считаются нормальными, что плакать у них не принято ни о своих грехах, ни о смерти близких.

7. Существует много переправ с Зеландии на Сконе, кратчайшая же — в Хельсингборге, который можно видеть с берега. Сконе{111} — это самая красивая область Дании, отчего происходит и её название. Она славится мужами, изобилует плодами, богата товарами, а теперь к тому же [ещё] и полна церквями. По размеру Сконе{112} вдвое больше Зеландии, а церквей в ней 300, тогда как в Зеландии их, как говорят, лишь половина от этого числа, а на Фюне — всего треть. Сконе представляет собой окраинную область Дании, это почти остров[803], так как она со всех сторон окружена морем и лишь в одном месте соединяется с землёй узкой полоской, которая идёт с востока и отделяет Данию от Швеции. В тех краях лежат густые леса и суровые горы, через которые нужно пройти на пути из Сконе в Готию, так что начинаешь даже сомневаться, на каком из двух путей легче избежать опасности: предпочесть ли морские трудности сухопутным, или же сухопутные морским.

8. До некоторых пор епископ в Сконе не назначался, лишь изредка заботились об этом диоцезе какие-то пришельцы из других стран{113}. Затем сразу двумя церквами управляли зеландский епископ Гербранд и его преемник Авоко. Недавно, после смерти Авоко король Свен разделил область Сконе на два епископства, первое из них [то есть Лундское] пожаловав Генриху, а второе [Дальбийское] — Эгино. Последнего назначил архиепископ. Генрих был прежде епископом Оркад. Говорят, что в Англии он был сакелларием короля Кнута, а перевезя богатства последнего в Данию, проводил там жизнь в роскоши. О Генрихе также рассказывают, что он, имея пагубную привычку пьянствовать, однажды упился до смерти. То же самое нам стало известно и об Авоко, и о других. Эгино же, напротив, будучи мужем, сведущим в науках и известным своей чистотой, все свои усилия направлял на обращение язычников. Поэтому этот муж и привлёк ко Христу множество народов, до тех пор преданных почитанию идолов, в том числе тех варваров, что зовутся плейканами[804], и тех, что обитают на острове Хольм[805] по соседству с готами. Говорят, что, услышав его проповедь, все они стали лить слезы, выражая тем самым раскаяние в своих заблуждениях, тут же разбили идолов и приняли крещение. А потом повергли богатства и всё, что у них было, к ногам епископа, умоляя его соизволить принять этот дар. Но епископ отказался и вместо этого научил их построить на эти деньги церкви, кормить нуждающихся и выкупать пленных, которых в тех краях было много.

9. Рассказывают, что этот благородный муж, в то время как в Швеции началось преследование христианства, часто посещал скаранскую церковь и прочих верующих, — ибо они были лишены пастыря, — доставляя утешение тем, которые веровали во Христа, и твёрдо проповедуя слово Божье неверующим. Там он разбил на куски прославленное изображение Фрикко. За все эти добродетели муж Божий был в большой чести у короля Дании и вскоре после смерти Генриха Толстого получил в управление оба сконских епископства — в Лунде{114} и в Дальби. Свой престол он поставил в Лунде, а в Дальби велел быть приорству живущих по уставу братьев. Итак, честно проведя в священстве 12 лет, светлейший муж Эгино, возвратившись из города Рима, вскоре после того как он добрался до дома, счастливо отошёл ко Христу. Его смерть, а также смерть епископа Фюна{115} наступила в том же году, когда скончался и наш митрополит[806].

10. А теперь, поскольку представился удобный случай, мне кажется уместным сказать кое-что о природе Балтийского моря{116}. Хотя я упоминал о нём выше, в деяниях епископа Адальдага[807], по тексту Эйнхарда, но, поступая по обычаю комментаторов, то, о чём Эйнхард говорит очень коротко, я для сведения наших опишу более подробно. Так, он пишет: «От Западного океана на восток протянулся некий залив»[808]. Этот залив местные жители называют Балтийским, потому что он наподобие пояса тянется через области скифов на большое расстояние до самой Греции. Он также зовётся Варварским или Скифским морем от тех варварских народов, чьи земли он омывает. Западный океан — это, по-видимому, тот, что римские писатели называют Британским{117}. Он невероятно огромен, страшен и опасен, и омывает с запада Британию, которая ныне зовётся Англией. С юга он примыкает к фризам{118}-{119} и той части Саксонии, которая относится к нашему Гамбургскому диоцезу. К востоку от него живут даны, а также норманны, которые обитают за пределами Дании, и расположено устье Балтийского моря. На севере же этот океан омывает Оркадские острова и окружает земной мир бескрайними просторами. В левой его части расположена Гиберния, родина скоттов, которую ныне называют Ирландией, справа лежат утёсы Норвегии, а ещё дальше — острова Исландия и Гренландия. Там начинается океан, что зовётся Сумрачным.

11. То, что [Эйнхард] говорит, будто «длина этого залива неизвестна», недавно подтвердилось, несмотря на предприимчивость храбрейших мужей — Гануза Вольфа, датского наместника, и короля норманнов Харальда[809], которые с большими трудностями в пути и огромной опасностью для своих спутников исследовали размеры этого моря, но, в конце концов, вернулись, сломленные и побеждённые двойной опасностью — бурями и пиратами. Даны же утверждают, что протяжённость этого моря не раз проверена на опыте очень многими; некоторые при благоприятном ветре за месяц добирались из Дании до Острогарда[810] Руси{120}. [Эйнхард] полагает, что «ширина этого моря нигде не превышает ста тысячи шагов, хотя во многих местах он, как выясняется, более узок». Это видно на примере устья названного залива, вход в который из океана между Ольборгом и Вендилой, датскими мысами, и утёсами Норвегии столь узок, что под парусами можно легко пересечь его всего за одну ночь. Выходя за пределы Дании, это море расширяется, а затем вновь сужается в районе страны готов, напротив которых живут вильцы. А затем, чем дальше, тем шире оно становится.

12. «Вокруг этого залива, — пишет [Эйнхард], — живёт множество народов. Даны, также как и шведы, которых мы называем норманнами, владеют северным побережьем и всеми его островами. На южном берегу живут славяне, эсты и различные другие народы, среди которых главными являются велеты»[811], которых зовут также вильцами. Данов, шведов и все прочие племена, которые обитают за Данией, франкские историки называют норманнами, тогда как римские историки именуют так гипербореев[812], которых Марциан Капелла превозносит многими похвалами.

13. Итак, первыми при устье названного залива, на южном берегу, напротив нас, живут даны, которых называют ютами, до самого озера Шлей. Оттуда начинаются пределы Гамбургской епархии, которые тянутся через земли приморских славян на большое расстояние до реки Пены; там граница нашего диоцеза. Затем, вплоть до реки Одера обитают вильцы и лютичи. За Одером же, насколько нам известно, обитают поморяне. Далее простирается весьма обширная страна поляков, которая, как говорят, граничит с королевством Руси. Эта страна представляет собой последнюю и самую большую область винулов, которой и заканчивается названный залив.

14. Если же вернуться к устью Балтийского моря со стороны севера, то первыми встречаются норманны, потом выдаётся датская область Сконе, а за ней вплоть до Бирки на широких просторах обитают готы. Затем, обширными пространствами земель[813] правят шведы, до самого «Края женщин»[814]. За ним, как говорят, обитают виссы, мирры, ламы, скуты и турки[815], до самой Руси. Там, опять-таки заканчивается названный залив. Итак, берегами этого моря на юге владеют славяне, а на севере — шведы.

15. Знающие [те] места люди уверяют даже, что некоторые добирались из Швеции в Грецию по суше. Но варварские народы, живущие между ними, мешают этому пути, поэтому [предпочитают] пытать счастья на кораблях.

16. Много островов в этом заливе; всеми ими владеют даны и шведы, а некоторыми также и славяне. Первый из них — расположенная в начале моря Вендила, второй — Морс, третий — Туд[816], все — на небольшом расстоянии друг от друга. Четвёртый — Самсё, расположенный напротив города Орхус. Пятый — Фюн, шестой — Зеландия, а седьмой — тот, что примыкает к последнему[817]; о них мы уже упоминали выше. Восьмым называют тот, который ближе всех к Сконе и Готии и зовётся Хольм[818]; это — самая славная гавань Дании и надёжная стоянка для судов, которые обычно отправляются к варварам и в Грецию. Кроме того, с юго-востока к Фюну примыкают ещё семь островков, которые, как мы уже говорили, изобилуют плодами. Это Мойланд[819], Имбра[820], Фальстер, Лолланн, Лангеланн и все остальные близлежащие острова; причём Лолланн расположен ближе всего к славянским землям. Эти пятнадцать островов принадлежат к королевству данов; все они уже украшены светом христианства.

В глубине [моря] есть и другие [острова], которые подчиняются власти шведов. Самым большим из них, пожалуй, является Курланд[821], который имеет восемь дней пути. [Там обитает] очень жестокое племя, которого все избегают из-за его склонности к чрезмерному почитанию идолов. Там очень много золота, великолепные кони. Во всех домах — полно волхвов, авгуров и некромантов, [которые даже ходят в монашеских одеждах]. За оракулами туда обращаются со всего света, особенно, испанцы и греки. Мы полагаем, что это — остров Хоры, названный в «Жизни святого Анскария»[822], который шведы тогда обложили данью. Ныне — стараниями одного купца, которого датский король побудил к этому многими дарами — там построена одна церковь. Эту историю, радуясь в Господе, рассказал мне сам король.

17. Кроме того, нам говорили, что в этом море есть ещё множество других островов, и среди них весьма крупный остров Эстланд[823], не меньше того, о котором мы только что говорили. [Его жители] совершенно не знают Бога христиан, поклоняются драконам и крылатым существам и даже приносят им в жертву живых людей, которых приобретают у купцов, весьма тщательно проверяя, чтобы на теле [у жертвы] не было пятен, ибо иначе, по их словам, драконы её отвергнут. Рассказывают, что названный остров расположен вблизи «Края женщин», тогда как указанный выше — неподалёку от шведской Бирки.

18. Недалеко от области славян находятся, насколько нам известно, три примечательных острова. Первый из них называется Фембре[824]. Он лежит напротив вагров, так что его, как и Лолланн, можно видеть из Ольденбурга. Другой остров[825] расположен напротив вильцев. Им владеют раны [или руяне]{121}, могучее славянское племя. По закону без учёта их мнения не принимают ни одного решения по общественным делам. Их так боятся по причине их близости к богам, вернее, к демонам, поклонению которым они преданы более прочих. Оба острова переполнены пиратами и безжалостными разбойниками, которые не щадят никого из приезжих. Ибо всех, кого другие пираты обычно продают, эти убивают. Третий остров зовётся Земландией, и расположен по соседству с русью и поляками{122}; населяют его самбы или пруссы, люди весьма доброжелательные, которые спешат на помощь тем, кто терпит бедствие на море или подвергается нападению пиратов. Они очень низко ценят золото и серебро, а иноземных мехов, тлетворный дух которых породил в наших землях губительный яд гордыни, у них в избытке. Этих [мехов] у них — как грязи, к нашей, полагаю, погибели, ибо мы всеми правдами и неправдами стремимся к куньему кафтану, словно к высшему блаженству. Так вот, за шерстяные одежды, которые мы называем фальдонами, они дают столь драгоценных куниц. Можно было бы указать и много другого в нравах этих людей, достойного похвалы, если бы только они уверовали во Христа, проповедников которого они ныне жестоко преследуют. Именно у них был увенчан мученичеством сиятельный чешский епископ Адальберт[826]. И, хотя всё прочее они делят с нами, у них вплоть до сегодняшнего дня запрещён доступ к священным рощам и источникам, которые, как они полагают, оскверняются приближением христиан. Они употребляют в пищу мясо вьючных животных, используют в качестве питья их молоко и кровь, так что, говорят, даже пьянеют. Эти люди зеленоглазы, краснолицы и длинноволосы. К тому же они, затерянные в непроходимых болотах, не желают терпеть над собой никакого господина.

19. Есть в этом море ещё много других островов, которые полны дикими варварами, почему их и избегают мореплаватели. Говорят, что где-то около этих берегов Балтийского моря обитают амазонки{123}, страну которых называют ныне «Краем женщин»[827]. Некоторые рассказывают, что они становятся беременны от глотка воды. Другие говорят, что они зачинают либо от проезжающих купцов, либо от живущих среди них пленников, либо от других чудовищ, которые там не редки; и это мы полагаем наиболее вероятным. Когда же дело доходит до родов, то дети мужского пола становятся киноскефалами[828], а женского — прекраснейшими женщинами[829]. Живя все вместе, они презирают общество мужчин, и даже, если те приходят, мужественно прогоняют их от себя. Киноскефалы — это те, которые носят голову на груди. Их часто видят пленниками на Руси, и они громко лают вперемежку со словами. Там есть также те, которые зовутся аланами или альбанами, а на своём собственном языке — виссами[830]; они — безжалостные амброны{124} и рождаются с седыми волосами. О них упоминает писатель Солин. Их родину охраняют собаки, и если доходит до битвы, то они выстраивают собак в боевом порядке. Там есть также бледные, зелёные и макробии, то есть длинные люди, которых называют гузами; и, наконец, те, которых именуют антропофагами, ибо они едят человеческое мясо. Есть там и множество других чудовищ, которых по их словам часто видят моряки, хотя нам это кажется едва ли заслуживающим доверия.

20. Вот то, что я хотел сказать о Балтийском [или Варварском] заливе, о котором, насколько я слышал, не упоминает никто из учёных мужей, кроме одного лишь Эйнхарда, о котором мы говорили выше. Полагаю, что древние [римляне], возможно, называли это море другими именами: Скифскими или Меотийскими болотами[831], либо «Гетской пустынью»[832], а также «Скифским берегом», который, как говорит Марциан, «густо населён множеством разнообразных варваров»[833]. «Там, — писал он, — обитают геты, даки, сарматы, аланы, [невтры], гелоны, антропофаги и троглодиты»{125}. Сострадая их заблуждению, наш архиепископ учредил митрополией для этих племён Бирку{126}, которая расположена в центре Швеции, напротив славянского города Юмны, обращена к нему и равноудалена от всех берегов этого моря. Первым из наших он поставил в этом городе{127} аббата Хильтина, которого сам предпочитал называть Иоанном[834]. Итак, об островах данов сказано достаточно. Теперь же перейдём к народам шведов и норманнов, которые ближе всех к [данам].

21. Перед теми, кто минует датские острова, открывается совершенно новый мир, а именно, Швеция{128} и Норвегия — две обширнейшие северные страны, до сих пор ещё почти неизвестные в нашем мире. Мудрейший король данов{129} рассказывал мне о них, что Норвегию с трудом можно пересечь за один месяц, а Швецию, даже двигаясь быстро, нелегко обойти и за два. «Я сам проверял это, — говорил он, — когда недавно в течение 12 лет служил в тех краях при короле Якове. Обе страны окружены высокими горами, причём в большей мере Норвегия, которая охватывает Швецию своими хребтами». О Швеции не умалчивают и древние авторы Солин и Орозий[835],{130} которые пишут, что большую часть Германии занимают свевы, населяющие предгорья вплоть до Рифейских гор. Там же, очевидно, находится и река Эльба, о которой упоминает Лукан[836]. Она берёт начало в названных горах и, протекая через срединные области готов, — отчего и происходит её название Готэльба{131}, — впадает в океан. Швеция — богатейший край, земля, изобилующая плодами и мёдом. Она также превосходит все прочие области по приплоду скота, отличается превосходными лесами и реками, вследствие чего весь этот край полон чужеземными товарами. Нет, кажется, ничего такого, чего не было бы у шведов, кроме разве что столь любимой и чтимой нами гордыни. Ибо все символы пустой славы, как то золото, серебро, царские кони, бобровые и куньи шкурки, которые своей прелестью сводят нас с ума, они ни во что не ставят. И только в женщинах они не знают меры{132}. Каждый из них в соответствии со своими возможностями одновременно имеет двух, трёх или более жён; богачи и знать держат их без счёта. Все сыновья, рождённые от такого сожительства, считаются законными. Если же кто-нибудь познает чужую жену, или силой возьмёт девушку, или разграбит чьё-либо добро, или совершит иное беззаконие, то его наказывают смертной казнью. Хотя все гипербореи отличаются гостеприимством, наши шведы в этом отношении выделяются особо. Позорнее всего считается у них отказать приезжему в гостеприимстве, так что они даже устраивают между собой состязание, каждый стремясь показать, что именно он достоин принимать гостя. [Хозяин] принимает гостя по всем правилам гостеприимства и в каждый из дней, сколько приезжий пожелает оставаться, водит его в гости ко всем своим друзьям. Подобная добродетель у них в обычае. Проповедников истины, — если только те чисты, умны и достойны, — шведы принимают с такой большой любовью, что даже не возражают против присутствия на общем совете племён, который они называют «варх», епископов. Они часто и охотно слушают о Христе и христианской вере. Шведов можно склонить к нашей вере нехитрыми речами, если только дурные учителя, «ищущие своего, а не того, что угодно Иисусу Христу»[837], не собьют с толку тех, которые могут спастись.

22. Племена шведов весьма многочисленны; они славятся своей силой и умением обращаться с оружием и, независимо оттого, сражаются ли они на конях, или на кораблях, показывают себя превосходными воинами. Поэтому, очевидно, они и обуздывают своей мощью остальные северные народы. Их короли происходят из древнего рода, однако их власть зависит от мнения народа{133}: то, что все одобрят на общем собрании, король должен утвердить, если только ему не покажется лучшим иное решение, которому и подчиняются шведы, — иногда против воли. Таким образом, дома они пользуются равноправием. Но отправляясь на войну, шведы во всём повинуются королю или тому, кого король сочтёт способнее прочих. Если во время битвы они попадают в затруднительное положение, то из множества богов, которых они почитают, шведы призывают на помощь лишь одного; ему же они дают обеты сразу после победы и предпочитают его всем остальным. Христианского Бога они по общему решению провозгласили сильнейшим из всех, ибо другие боги часто обманывали их, а этот всегда являлся вернейшим помощником в любом деле.

23. Из народов Швеции ближе всех к нам обитают готы, именуемые западными, а прочие называются восточными{134}. Вестраготия граничит с датской областью Сконе. Говорят, что из Сконе семь дней пути до большого готского города Скары. Далее же, вдоль того моря, что зовётся Балтийским, и вплоть до Бирки, тянется Остроготия. Первым епископом готов был Тургот{135}, а вторым Готшалк, как говорят, муж мудрый и добрый, если не считать того, что он, сидя дома, предпочитал труду отдых. Третьим наш архиепископ поставил Адальварда Старшего, воистину достохвального мужа. Придя к варварам, он как учил, так и жил. Ведя святой образ жизни, он доброй проповедью приобщил к христианской вере великое множество язычников. Он был также знаменит своими чудесами, так что в случае нужды по требованию варваров делал так, чтобы шёл дождь или чтобы снова наступала ясная погода, а также многое другое, чему до сих пор стремятся научиться мудрецы. Этот замечательный муж жил в Готии, усердно проповедуя всем имя Господа Иисуса, и там же после многих испытаний, которые он охотно претерпел ради Христа, оставил земле свою бренную плоть; дух же его принял небесный венец{136}. После него архиепископ поставил в тех краях какого-то Ацилина, который ни за что другое, кроме как за огромный рост, не был достоин носить сан епископа. Напрасно готы отправляли к нему посольство: любя покой и уют, он оставался в Кёльне, предаваясь удовольствиям до самой смерти.

24. Между Норвегией и Швецией живут вермиланы[838], финнеды и другие народы. Все они уже христиане и относятся к скаранской церкви. На границе Швеции и Норвегии, на севере, обитают скритефинны, которые бегают быстрее диких зверей. Самым большим их городом является Хельсингланд[839].{137} Сюда архиепископ первым поставил епископа Стенфи и, сменив ему имя, назвал его Симеоном[840]. Последний привлёк своей проповедью многих из названных племён. Кроме того, существует ещё неисчислимое множество других шведских племён, из которых, насколько нам известно, в христианство обращены только готы, вермиланы, частично скритефинны и их соседи.

25. Итак, вот краткое описание Свеонии, или Швеции: на западе её населяют готы и находится город Скара; на севере живут вермиланы и скритефинны, чьей столицей является Хельсингланд; на юге же её на всём протяжении омывает Балтийское море, о котором мы говорили выше. Там находится большой город Сигтуна. С востока к Швеции примыкают Рифейские горы с их пустынными пространствами и глубокими снегами; доступ туда преграждают стада звероподобных людей. Там живут амазонки, киноскефалы и циклопы, у которых во лбу один глаз. Там же обитают и те племена, которых Солин называет имантоподами и которые скачут на одной ноге[841]; а также те, чьей любимой пищей является человеческое мясо, из-за чего их избегают и по праву ничего о них не говорят. Король данов, которого я часто вынужден поминать, рассказывал мне об одном племени, которое имеет обыкновение спускаться с предгорий на равнину; эти люди малы ростом, но силой и проворностью не уступают шведам. «Откуда они приходят — неизвестно, — говорил он, — но, внезапно появляясь, то ежегодно, то раз в три года, они, если им не оказать сопротивления всеми силами, опустошают весь край и опять уходят». Обычно рассказывают ещё и многое другое, что я ради краткости опускаю. Пусть об этом говорят те, кто уверяет, что сам видел подобное. (26). А теперь скажем несколько слов о суевериях шведов.

26. У этого племени есть знаменитое святилище, которое называется Упсала{138}-{139} и расположено недалеко от города Сигтуны [или от Бирки]. В этом храме, который целиком изготовлен из золота, находятся статуи трёх почитаемых народом богов. Самый могущественный из них — Top — восседает на троне посреди парадного зала; с одной стороны от него — Водан, а с другой — Фрикко. Их полномочия распределяются следующим образом: «Тор, — говорят шведы, — царит в эфире, управляет громом и реками, ветрами и дождями, ясной погодой и урожаями. Второй — Водан, что означает «ярость», — ведёт войны, даёт людям мужество в битвах с врагами. Третий — Фрикко — дарует смертным мир и наслаждения. Последнего изображают с огромным фаллосом. Водана же шведы представляют вооружённым, как у нас обычно Марса. А Тор со своим скипетром напоминает Юпитера. Они также почитают обожествлённых людей, даря им бессмертие за славные подвиги, как говорится и в «Жизни святого Анскария»[842], где мы читаем, что они подобным образом поступили с королём Эриком.

27. Ко всем их богам приставлены жрецы, которые от имени народа приносят им жертвы. Если грозит голод или мор, они приносят жертву идолу Тора, если война — Водану, если грядут свадебные торжества — Фрикко. Они также имеют обычай каждые девять лет проводить в Упсале общее для всех шведских провинций торжество{140}. От участия в этом торжестве не освобождается никто. Короли и народы, все вместе и поодиночке, отсылают свои дары в Упсалу, и, что ужаснее всего, те, которые уже приняли христианство, вынуждены откупаться от участия в подобных церемониях. Жертвоприношение происходит следующим образом: из всей живности мужского пола в жертву приносят девять голов; считается, что их кровь должна умилостивить богов{141}. А тела этих животных развешивают в ближайшей к храму роще. Эта роща столь священна для язычников, что даже деревья её, согласно поверью, становятся божественными благодаря смерти и разложению жертв. Один христианин рассказывал мне, что видел в этой роще висевшие вперемежку тела собак, лошадей и людей, общим числом 72. А о многочисленных нечестивых магических песнопениях, которые они обычно исполняют, совершая обряд жертвоприношения, лучше будет вообще умолчать.

28. Недавно в этой провинции произошло замечательное событие, ставшее широко известным благодаря своей значимости. Весть о нём дошла и до архиепископа. Один из жрецов, которые обычно прислуживают в Упсале демонам, в дни веселий без причины ослеп. Будучи мужем разумным, он решил, что такое несчастье послано ему за почитание идолов и что, служа ложным богам, он, по-видимому, оскорбил могущественного Бога христиан. И вот, ночью явилась ему прекрасная дева и сказала, что, если он уверует в её сына и отринет почитавшиеся им кумиры богов, она вернёт ему зрение. Тогда он — готовый на всё ради такого дара — во сне обещал деве, что так и поступит. Она же добавила: «Знай, что, истинно, это место, где ныне проливается столько невинной крови, вскоре будет освящено в мою честь. А чтобы в тебе не осталось и капли сомнения, прозри во имя Христа, сына моего!». Едва только свет вернулся его очам, он уверовал и, обойдя все соседние области, легко обратил язычников к вере в того, кто избавил его от слепоты.

29 (28). Движимый этими чудесными делами, наш архиепископ внял гласу, говорившему: «Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве»[843], и поставил в тех краях Адальварда Младшего, взятого из бременского капитула, мужа начитанного и блиставшего добротой нравов. Через посланцев светлейшего короля Стенкиля он определил ему престол в городе Сигтуне, отстоящем от Упсалы на один день пути. Существует такой путь: от датского Сконе, плывя под парусами, через пять дней достигаешь Сигтуны или Бирки, ибо обе расположены рядом. Если же двигаться по суше, то из Сконе через области готов и города Скару, Телгас[844] и Бирку доберёшься до Сигтуны ровно через месяц.

30 (29). Итак, движимый пылким желанием проповедовать Евангелие, Адальвард прибыл в Швецию и за короткое время обратил в христианскую веру всех жителей Сигтуны и её окрестностей{142}. Он также условился со святейшим епископом Сконе Эгино, чтобы они вместе явились к языческому храму, именуемому Упсалой, где смогли бы, возможно, представить Христу плоды своего труда. Они были готовы с радостью принять любые муки, только бы уничтожить тот дом, который является оплотом варварских суеверий. Они хотели разрушить этот дом, а если удастся, то и сжечь, чтобы затем последовало обращение всего народа. Но благочестивый король Стенкиль, знавший о том, что говорят в народе об этом желании Божьих исповедников, отговорил их от подобного дела, упирая на то, что оно грозит им немедленной смертью, а ему, — приведшему на родину подобных злодеев, — изгнанием, и что после этого к язычеству вернутся все те, кто ныне верует, как можно видеть из того, что недавно случилось в землях славян[845]. Согласившись с этими доводами короля, епископы обошли все готские города, где разрушали идолов, а затем обращали многие тысячи язычников в христианство. После смерти Адальварда, постигшей его у нас, архиепископ поставил на его место некоего Тадико из Рамельсло[846], который из страсти к обжорству предпочёл пребывание дома жребию апостола. Итак, о Швеции и её церемониях сказано достаточно.

31 (30). Поскольку Норманния является крайней провинцией круга земного, то и мы соответственно отводим ей место в самом конце книги{143}. Впрочем, ныне её называют Норвегией. Кое-что о расположении и размерах этой страны мы уже сказали выше, описывая её вместе со Швецией; теперь же следует упомянуть о ней особо: данная область в длину простирается до самых отдалённых пределов севера, отчего и происходит её название. Она берёт начало у скалистых мысов того моря, которые обычно называют Балтийским. Затем её хребты поворачивают на север и ведут свои изгибы вдоль берега ревущего океана, заканчиваясь в Рифейских горах, где и угасает измождённый мир. Кроме суровых гор и чрезмерного холода Норвегия отличается также совершенной бесплодностью и пригодна исключительно для скотоводства. Подобно арабам норманны пасут свой скот далеко в степях. Скотоводство проникло во все сферы их жизни: молоко они употребляют в пищу, а из шерсти делают одежду. Норвегия воспитывает храбрейших воинов, не смягчённых изобилием плодов, которые чаще сами нападают на других, чем подвергаются нападениям. С соседними шведами норманны сосуществуют без вражды, тогда как от данов, — столь же бедных, как и они сами, — иногда терпят нападения[847], впрочем не оставляя их безнаказанными. Движимые недостатком дел на родине, они обходят весь мир и посредством пиратских набегов на те или иные земли добывают богатства, которые привозят домой, восполняя таким образом неудобства своей страны. Однако после принятия христианства, они, получив благотворные знания, научились «ценить мирную жизнь и истину»[848], довольствуясь своей бедностью. То, что собрали, они предпочли раздать и рассеять, вместо того чтобы, как прежде, собирать рассеянное. И хотя поначалу все они поклонялись нечестивым изображениям злых сил, теперь норманны «вместе с апостолом бесхитростно приняли Христа и его распятие»[849]. Они — самые умеренные из всех смертных, и как в пище, так и в нравах ценят скромность и умеренность. Кроме того, они настолько чтят священников и клир, что едва ли найдётся среди них такой христианин, который бы не приходил ежедневно слушать мессу. Однако, и у норманнов, и у данов принято хорошо платить за крещение и конфирмацию, освящение алтарей и посвящение в церковные должности. Я думаю, что это произошло из-за жадности священников; поскольку варвары до сих пор либо не слышали о десятине, либо не хотят её платить, их заставляют платить за то, что они должны получать бесплатно. Ведь даже посещение больных и погребение мёртвых{144} там стоит денег. Нравы же варваров столь замечательны, — мне это достоверно известно, — что их развращает только жадность священников.

32 (31). Во многих местах Швеции и Норвегии пастухами скота бывают даже знатнейшие люди, живущие по обычаю патриархов и трудом [своих] рук. Все жители Норвегии — христиане, не считая тех, которые обитают далеко на севере, возле океана. Среди последних, как говорят, колдовские чары и заклинания до сих пор имеют такую силу, что они уверяют, будто знают, что происходит с каждым человеком во всём мире[850]. Громким бормотанием они также вытаскивают на берег моря огромных китов и с лёгкостью делают многое другое из того, что мы читаем в Писании о чародеях. Я слышал, что в труднодоступных горах, которые там есть, живут бородатые женщины, а обитающие в лесах мужчины редко позволяют себя видеть. В качестве одежды они используют шкуры диких животных и, говоря между собой, скорее скрежещут зубами, чем произносят слова, так что соседние народы с трудом могут их понимать. Те горы, ужасающие вечными снегами, римские авторы называли Рифейским хребтом. Скритефинны не могут жить без холода и снега, а быстротой передвижения по глубоким снегам превосходят даже диких зверей{145}. В этих горах такое множество диких зверей, что большая часть края живёт исключительно лесным зверем. Там охотятся на туров, буйволов и лосей, как в Швеции; впрочем, на зубров охотятся и в земле славян и на Руси; но только в Норвегии водятся чёрные лисицы и зайцы, белые куницы и такого же цвета медведи, которые, как и туры, живут под водой. И поскольку многое там кажется совершенно иным и необычным для нас, я оставляю говорить более подробно об этом и о другом жителям этого края.

33 (32). Столичным городом норманнов является Тронхейм, который украшен ныне церквями и отличается большим количеством народа. В нём покоится тело блаженнейшего Олафа, короля и мученика{146}. У его могилы вплоть до настоящего дня Господь совершает чудеса исцеления, так что даже из дальних краёв сюда стекаются те, кто надеется облегчить свои страдания через посредничество святого. Путь в это место таков: от Ольборга или датской Вендилы за один день можно добраться по морю в норманнский город Вик[851], а оттуда, повернув паруса налево, вдоль берегов Норвегии за пять дней доберёшься до Тронхейма. Можно двигаться и другой дорогой, ведущей по суше из датского Сконе прямо до Тронхейма. Однако второй путь требует больше времени, поскольку идёт по горам и полон опасностей. Из-за этого путники его и избегают.

34 (33). Первым в Норвегию из Англии прибыл некий епископ Иоанн{147}. Он окрестил короля и народ[852]. После него епископом стал Гримкиль, бывший послом короля Олафа к архиепископу Унвану[853]. Третьим был Зигфрид, [дядя по матери Осмунда]{148}, который проповедовал и в Швеции, и в Норвегии. Он вместе с другими небезызвестными норманнскими священниками исполнял свои обязанности среди этого народа вплоть до нашего времени. После его смерти наш архиепископ по просьбе норманнов поставил в городе Тронхейме епископа Тольфа и где-то в тех же краях Севарда. Он, хоть и был недоволен Асготом и Бернгардом, которых посвятил папа, но, получив удовлетворение, отпустил их от себя с подарками. Стараниями их всех слово Божье и поныне привлекает множество душ, так что святая мать-церковь процветает и приумножается во всех провинциях Норвегии. У норманнов и шведов до сих пор, ввиду недавнего насаждения христианства, епархии не имеют чётких границ, но каждого из епископов принимает какой-нибудь король или народ, и они сообща строят церковь и, обходя край{149}, обращают в христианство, сколько могут жителей, управляя ими, — пока живы, — без всякой зависти.

35 (34). За Норвегией, которая является самой крайней северной страной, ты не найдёшь ни одного человеческого поселения, но лишь устрашающий взор беспредельный океан, что обнимает весь мир[854]. На нём, против Норвегии, лежит множество небезызвестных островов. Почти все они подчиняются ныне власти норманнов и потому не должны выпадать из нашего повествования; ведь они тоже относятся к Гамбургскому диоцезу. Первые из них — Оркадские острова, которые варвары называют Органскими. Они рассеяны по океану, подобно Кикладам{150}-{151}. Римские авторы Марциан и Солин пишут о них следующее: «За Британией, там, где простирается бесконечный океан, лежат Оркадские острова, из которых 20 необитаемы, а 16 обитаемы»[855]. «Оркадские острова, числом почти 40, расположены по соседству с Электридами, на которых добывают янтарь»[856]. Таким образом, Оркады расположены между Норвегией, Британией и Гибернией, смеясь над угрозами ревущего океана. Говорят, что из норманнского города Тронхейма можно доплыть до этих островов за один день. Кроме того, считается, что от Оркад, независимо от того, повернуть ли паруса в Англию или в Шотландию, оба пути имеют равную длину. Первым на Оркадские острова, — впрочем, до этого ими управляли епископы из англов и скоттов, — наш архиепископ по приказу папы поставил в город Бласкону[857] епископа Турольфа, который должен был заботиться там обо всём.

36 (35). «Остров Туле, — продолжают они[858], — отделён от прочих островов бескрайним океаном и расположен посреди него, так что его трудно заметить». Тем не менее, как римские писатели{152}-{153}, так и варвары сообщают об этом острове много такого, что достойно упоминания. «Туле, — говорят они, — это самый отдалённый остров, на котором после летнего солнцестояния, когда солнце проходит созвездие рака, не бывает ночи, а после зимнего — подобным же образом отсутствует день. Считается, что эти периоды длятся по шесть месяцев»[859]. О том же писал и Беда: «Нет сомнений, что летом в Британии{154} белые ночи, а после солнцестояния в течение шести месяцев сплошной день, ночи же возвращаются к зиме в результате обратного движения солнца. Пифей из Массилии сообщает, что то же явление наблюдается на острове Туле, который лежит к северу от Британии на расстоянии шести дней плавания»[860].{155} Этот Туле называется ныне Исландией по тому льду, что сковывает океан. У этого льда, как говорят, есть такая примечательная особенность: он настолько чёрный и сухой, — очевидно, из-за своей древности, — что раскалён и жжётся. Названный остров очень велик; его населяет множество народа. Все эти люди живут исключительно за счёт разведения скота и укрываются его шкурами. Там не растут плоды, и очень мало деревьев. Кроме того, местные жители обитают в подземных пещерах под одной крышей со своим скотом. Итак, проводя свою жизнь в святой простоте, жители не ищут ничего сверх того, что даёт им природа, и могут радостно сказать вслед за апостолом: «Имея пропитание и одежду, будем довольны и тем»[861]. Ведь они даже используют горы в качестве укреплённых жилищ, а источники в качестве укрытий. Этот блаженный, говорю я, народ, бедности которого никто не завидует, тем более блажен, что ныне все они приняли христианство{156}-{157}. В нравах здешних жителей много замечательного, и, особенно, их любовь, прямым следствием чего является то, что между ними всё общее, и это касается как местных жителей, так и приезжих. Своего епископа они чтят как короля. Весь народ уважает его волю и всё, что тот постановит, от Бога ли, из Писания или на основании обычаев других народов, считает законом{158}. [Наш архиепископ воздал Богу огромную благодарность за то, что они обратились в его время. Впрочем, вера, бывшая у них ранее, благодаря присущему ей естественному праву не сильно расходилась с нашей верой]. Итак, по их просьбе архиепископ поставил туда одного святейшего мужа по имени Ислейф. Он был прислан к владыке из этой страны и, — окружённый почётом, — какое-то время гостил у него, в то же время обучаясь, как лучше просветить народ, недавно обратившийся ко Христу. Через него архиепископ передал исландскому и гренландскому народу свои письма, почтительно поприветствовав их церкви и обещая в скором времени самому навестить свою паству, дабы они вместе насладились полным счастьем[862]. В этих словах обнаруживается та великая важность, которую он придавал своей миссии; это желание владыки тем более достойно похвалы, что и апостол, как мы знаем, собирался отправиться в Испанию, чтобы проповедовать там слово Божье[863], но не смог это исполнить. Вот то, что я достоверно узнал об Исландии и далёком Туле, избегая россказней.

37 (36). В океане есть также много других островов, из которых не самым малым является Гренландия, лежащая ещё глубже в океане напротив шведских гор или Рифейских хребтов. Говорят, что от берегов Норвегии до него, как и до Исландии, идти под парусами пять-семь дней. Люди там светло-зелёные от моря, отчего и страна получила своё имя[864]. Они ведут такую же жизнь, как и исландцы, за исключением того, что отличаются большей жестокостью и угрожают проплывающим пиратским разбоем. К ним также, по слухам, пришло христианство[865].

38 (37). Третий остров — это Халагланд[866]. Он расположен ближе к Норвегии и по размеру равен предыдущим{159}. Летом, около времени солнцестояния, там в течение четырнадцати дней непрерывно светит солнце, и равно столько же времени оно не появляется зимой. Это явление удивляет варваров, поскольку они не знают, что различия в продолжительности дня происходят из-за прихода и ухода солнца. Ведь земной мир — круглый, а потому солнце, совершая оборот, несёт свет, приходя в то или иное место, и оставляет тьму, уходя из него. Когда оно движется вверх к летнему равноденствию, дни в северных странах удлиняются, а ночи укорачиваются; когда же солнце движется вниз к зимнему равноденствию, то же самое наблюдается в южных странах. Не зная этого, язычники почитают землю, где смертные могут лицезреть подобные чудеса, святой и блаженной. Король данов, а также многие другие свидетельствуют, что описанное явление действительно происходит в тех краях, так же как и на других островах, в Швеции и Норвегии.

39 (38). Кроме того, он упоминал и ещё об одном острове, открытом многими в этом океане; он называется Винланд[867], потому что там сам по себе растёт виноград, давая отличное вино. Там же растут плоды, хотя никто их не сеял, что известно нам не из выдуманных басен, а из достоверных сообщений данов. [За этим островом, — говорил король, — в океане нет больше обитаемой земли, ибо те места покрывают несносные льды и заполняющий всё туман. Марциан пишет об этом следующее: «В одном дне плавания от Туле море затвердевает»[868]. Многоопытный норманнский правитель Харальд[869] недавно исследовал этот вопрос. Плывя на кораблях, он хотел выяснить величину северного океана, однако, увидев туманные пределы угасающего мира и исполинскую бездну, едва уцелев, повернул назад]. a

40 (39). Также светлой памяти архиепископ Адальберт говорил нам, что в дни его предшественника какие-то знатные мужи из Фризии поплыли на север, намереваясь пересечь море. bОни предприняли это, потому что их собратья говорили, что если плыть прямым курсом на север из устья реки Везера, то не встретишь никакой земли, кроме бескрайнего океана b. Эти люди сговорились исследовать столь необычную вещь и в хорошую погоду начали свой путь от берега Фризии. Миновав Данию и Британию, они прибыли к Оркадам и, оставив их слева, — справа от них была Норвегия, — после долгого плавания увидели ледяные берега Исландии. Затем, направив свой путь в сторону северного полюса, они увидели за собой те самые острова, о которых мы писали выше. Они решились на столь дерзостное путешествие, предварительно вверив себя всемогущему Богу и святому исповеднику Виллехаду, на тот случай, если вдруг погибнут в беспросветном тумане ледовитого океана. И вот, бушующий океанский пролив, возвращаясь назад к тайным своим истокам, стремительным потоком потащил в хаос несчастных моряков, уже отчаявшихся и помышлявших лишь о смерти. [Говорят, что там — самое жерло пучины]. Это та бездна, в которую всегда возвращается море; она поглощает его воды, и тогда море убывает, а когда она снова извергает их, оно прибывает. Тогда путешественники стали призывать на помощь только лишь милосердие Божье, моля, чтобы Господь принял их души. И вот, могучее морское течение суда некоторых из них унесло, а остальных выбросило далеко позади первых. Так, изо всех сил налегая на вёсла, и тем самым помогая течению, они с Божьей помощью избежали величайшей опасности, которую уже видели перед своими глазами.

41 (40). Избежав опасностей, связанных с туманом и стужей, путешественники неожиданно пристали к какому-то острову, который был окружён скалами наподобие укреплённого города[870]. Они высадились, чтобы осмотреть место, и обнаружили там людей, которые в дневное время прятались в подземных пещерах. Возле ворот их жилищ лежало бесчисленное множество сосудов из золота и других металлов, которые среди смертных считаются редкими и драгоценными. Обрадовавшись, гребцы взяли из этих сокровищ столько, сколько смогли унести, и спешно возвратились на корабль. Возвращаясь назад, они вдруг заметили людей огромного роста, которых у нас называют циклопами. Циклопов сопровождали псы, по размеру сильно превосходящие обычных четвероногих[871]. Напав, они схватили одного из путешественников и растерзали его прямо на глазах у остальных. Оставшиеся бросились на суда и сумели избежать опасности. Гиганты, говорят, с воплями преследовали их почти до открытого моря. Сопутствуемые такой удачей, фризы прибыли в Бремен, где всё по порядку рассказали архиепископу Алебранду и принесли жертвы за благополучное возвращение благому Христу и его исповеднику Виллехаду.

42. [Достойно упоминания и то, что в этом месте прилив моря происходит дважды в день, что кажется всем великим чудом, так что те, кто тщательно исследует тайны бытия, впадают в сомнение относительно этого явления, причина которого им неизвестна. Макробий[872] и Беда[873], как кажется, пишут что-то об этих вещах. Лукан[874] же признает, что ничего о них не знает, а различные авторы высказывают различные мнения. Все избегают неустойчивых доводов, нам же достаточно воскликнуть вместе с пророком: «Как многочисленны дела Твои, Господи! Всё соделал Ты премудро; земля полна произведений Твоих»[875]. А также: «Твои небеса и Твоя земля»[876]; «Ты владычествуешь над яростью моря»[877]; «Правда твоя — бездна великая»[878], и потому справедливо зовётся непостижимой[879]].

43 (41). Вот то, что мы узнали о природе северных стран[880] и привели здесь во славу Гамбургской церкви; мы видим её украшенной подобным даром божественной любви и желаем, чтобы она силой своей проповеди вслед за большей уже их частью обратила в христианство всё неисчислимое множество относящихся к её ведению народов, и только там, полагаю я, может замолчать Евангелие, где лежит предел мира. Эта спасительная для народов миссия, начало которой было положено святым Анскарием, вплоть до сегодняшнего дня обогащается всё новыми приращениями — если заканчивать смертью Адальберта Великого — вот уже около 240 лет[881].