Помоги проекту - поделись книгой:
Не произвело особого впечатления начало войны и на русского императора. По-моему, Николай II отнесся к этому чрезвычайному событию не то что спокойно, а, скорее, равнодушно. 19 июля (ст. ст.) 1914 г. он записал в дневнике: «После завтрака вызвал Николашу[153] и объявил ему о назначении верховным главнокомандующим впредь до моего приезда в армию… Погулял с детьми. В 6 1/2 поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что
Как писал в своей статье «Почему Россия вступила в войну» в октябре 1914 г. известный британский военный корреспондент Эмиль Диллон[157], «финансовая и военная политика России была ориентирована на стабильный мир. Три хороших урожая подряд, два из которых были необычно обильными, придали мощный стимул развитию торговли и промышленности. Финансовая ситуация была отличной. Денег было предостаточно во всех отраслях, и только относительно незначительная их часть [выделено мною. —
Об этом же пишет в своих воспоминаниях и сам Сухомлинов: «С 1906 года со дня на день выяснялось враждебное отношения Коковцова к бюджету военного ведомства. Когда после японской войны было заявлено, что на восстановление армии требуется два миллиарда рублей, он ответил, что можно требовать и 20 миллиардов, но страна дать их не может: „Из Невы и невского воздуха денег сделать нельзя“[159]. Действенных же шагов для восстановления финансов он, однако, предпринять не смог»[160]. О, мягко выражаясь, натянутых отношениях Сухомлинова и Коковцова, говорившего о военном министре не иначе как о «злополучном для России человеке»[161], хорошо знал весь чиновничий мир, да и сам император.
Мне трудно судить, кто из министров был более прав или не прав. При ограниченных внутренних финансовых ресурсах объемы внешней задолженности России уже тогда росли, как на дрожжах: если государственный долг на конец министерства Вышнеградского[162] в 1892 г. составлял 4,905 млрд руб., то к моменту, когда С. Ю. Витте покинул пост министра финансов в 1903 г., — 6,679 млрд руб.[163] Коковцов получил непростое наследство. Однако, к нашей удаче, оба министра оставили воспоминания, поэтому читатели могут сами составить представление по данному вопросу. К сожалению, из-за возникшей взаимной неприязни именно этот министр финансов, как, следует признать, и большинство его предшественников, был лично особо заинтересован в сокращении военных ассигнований со всеми вытекающими отсюда последствиями…
Знал ли об этих проблемах Николай II? Безусловно да. Но насколько глубоко вникал в суть проблемы — мне не известно. Почему же так происходило? Один из возможных вариантов ответа на этот вопрос находим в воспоминаниях человека, близко стоявшего к императору в течение многих лет, но буквально накануне войны впавшего в немилость. «Конечно, мои разногласия с Сухомлиновым, а тем более мои настойчивые заявления о том, что в военном ведомстве у нас далеко не благополучно, были ему [царю. —
Так вот, полагаю, суть в том, что для Николая II самым болезненным было лишиться именно иллюзии могущества русской армии, иллюзии, что удалось преодолеть позорное состояние, в которое погрузилось российское общество после поражения в русско-японской войне. Этим Николай II во многом напоминает мне своего великого предка Николая I, пережившего тяжелейшее духовное потрясение после того, как стала очевидной полная неподготовленность России к Крымской войне 1853 г. Ведь императора десятилетиями убеждали в непобедимой военной мощи России, «блестящем состоянии дел» в армии, и он свято в это верил. А потом в одночасье его лишили этой иллюзии, которой он жил, ради которой дышал и упорно трудился, и могущественный монарх потерял интерес к жизни, он просто отказался дышать в новой, удручающей реальности, ведь еще так свежи оставались воспоминания о блистательной победе над Наполеоном I и мировой славе России. И вот теперь примерно в подобный капкан иллюзий могущества собственной империи попал и Николай II.
Но оставим гадания и вернемся к фактам. Реальность была безжалостна.
15 августа 1914 г. британские экспедиционные силы в составе 6 пехотных дивизий и 5 бригад кавалерии, организованные в два корпуса, пересекли Ла-Манш и начали высадку во Франции.
Но в Лондоне хорошо знали, что для войны нужны не только, по образному выражению Наполеона I, «большие батальоны», а в первую очередь золото. И еще до того, как первый британский солдат сошел с трапа корабля на французский берег, Банк Англии приступил к лихорадочной мобилизации золотых ресурсов, пылесося драгоценный металл во всех краях империи и за границей. В первую очередь взор лондонских банкиров обратился на Канаду. И пока в Санкт-Петербурге пребывали в расслабленном ожидании вестей о великих победах на фронте, англичане гребли все: американский золотой доллар, слитки, японскую золотую иену. Уже 12 августа 1914 г. на счет Банка Англии в Оттаве поступила первая партия золота от компании «Риддер, Пибоди и К°»[165], а затем и из Имперского банка Канады[166]. В дальнейшем активизировались поставки золотой монеты в интересах Банка Англии из Нью-Йорка: если в сентябре 1914 г. ее было закуплено на 8,16 млн долл., то в октябре уже на 43,476 млн долл. В один день компания «Дж. П. Морган и К°» (Messrs. J. P. Morgan & Co.) продала золота на 10,8 млн долл. Из 288 поставок 166 пришлись на Нью-Йорк, 39 — на Бостон, 21 — на Филадельфию, 20 — на Чикаго, 16 — на Сан-Франциско. Незначительные партии приходили также из Австралии через Сингапур и с приисков Бразилии. Пока курс фунта стерлингов к доллару США держался и покупать золото было выгодно, поставщикам выплатили в пересчете на британскую валюту 21,4 млн ф. ст. Всего к концу 1914 г. удалось получить 5 073 944 унции в пересчете на чистое золото на сумму около 105 млн долл.[167] Но это никак не могло удовлетворить аппетиты Лондона. Начался лихорадочный поиск новых источников желтого металла. И, как всегда в сложной ситуации, вспомнили о большой «молочной корове», как еще в XVIII в. британские купцы прозвали Россию.
А в США среди бизнесменов царило приподнятое настроение. Все хорошо понимали: большая война означает большие продажи. А купить можно будет только у Америки — у Европы нет иного выхода. Четко подметив эти настроения, 15 августа 1914 г. наиболее авторитетное деловое издание «Уолл-стрит джорнел», та газета, которую только и читают на бирже Нью-Йорка, цинично, но не без доли юмора, заметила: «По воскресеньям христиане слушают проповедников, молящихся за ниспослание мира, и на следующий же день высылают представителей в воюющие державы, чтобы посмотреть, нельзя ли продать им что-нибудь еще, чтобы продлить войну»[168].
Тем временем русская армия, спасая союзников от полного разгрома во Франции, 17 августа 1914 г. начала наступление в Восточной Пруссии. Но еще 8 августа наштаверх генерал Янушкевич[169] телеграфировал генералу Жилинскому[170]: «Нам необходимо готовиться к энергичному натиску при первой возможности, дабы облегчить положение французов»[171]. Хотя оба военачальника не скрывают своего пессимизма насчет перспектив этой операции, а «генерал Жилинский, главнокомандующий северо-западным фронтом, считает, что всякое наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу»[172], русские войска под давлением союзников вынужденно переходят в решительную, кровавую атаку.
18 августа 1914 г. посол Франции Морис Палеолог[173] телеграфировал из Санкт-Петербурга: «Фантастический энтузиазм толпы, — замечает наш посол, — свидетельствует о том, в какой мере эта война популярна в России»[174]. Это был единственный повод для радости у президента Франции. «Да послужит этот фанатизм, эта популярность так долго, как этого потребуют интересы союза», — отметил он в своем дневнике[175].
Но взрыв патриотизма в российской столице аукнулся всеобщей паникой в Париже. Все началось с того, что в тот же день, 18 августа 1914 г., состоялось совещание премьер-министра Ж. Вивиани[176] с министром финансов Жозефом Нулансом[177], управляющим Банком Франции Ж. Палленом и директорами крупнейших банков, на котором обсуждали, как «улучшить условия кредита» во время войны[178].
Но для банкиров прозвучал сигнал тревоги. Немедля ни минуты, уже вечером 18 августа 1914 г., «когда захватчики были еще в двух сотнях миль, в Брюсселе, Банк Франции воплотил в жизнь план, разработанный на случай чрезвычайной ситуации. Не зря Париж за предыдущие 100 лет трижды оказывался в руках неприятеля. Его золотые резервы — 38 800 золотых слитков и бесчисленные мешки с золотыми монетами на сумму 800 млн долларов и весом около 1300 тонн — были в строжайшей тайне переправлены по железной дороге и на грузовиках в заранее подготовленные безопасные места в горах Центрального массива и на юге Франции. Операция по перевозке огромного количества золота шла без сучка и задоринки, пока один из поездов, перевозящих монеты, не сошел с рельсов в Клермон-Ферране. Чтобы ликвидировать последствия аварии, собрать деньги и не подпускать зевак, понадобилось 500 человек. К началу сентября подвалы Банка Франции в Париже были пусты»[179].
Конечно, информация об эвакуации золотого запаса республики не могла не взбудоражить местные деловые круги: французский финансовый рынок затрещал, все переполошились. Благо народ хорошо помнил ту сумму, в которую обошлось поражение в войне 1871 г. с Пруссией: 5 млрд золотых франков контрибуции.
Но оказалось, что немцы куда проворнее, чем думали в Париже, и 20 августа 1914 г. они занимают Брюссель. В Париже все заговорили о скором поражении. Было очевидно, что у правящей верхушки нарастает чувство неуверенности в собственных силах, переходящее в откровенную панику. «Мы разбиты…» — записал президент Франции Р. Пуанкаре[180] в своем личном дневнике 24 августа 1914 г.[181] А 30 августа новое подтверждение скорого краха французской обороны: немецкие аэропланы появляются над Парижем. Казалось бы, выхода нет…
И среди этого хаоса только одна добрая весть вдохновляет французского президента. И приходит она из Санкт-Петербурга[182]. «В одном практическом вопросе русский министр финансов Барк выступает с очень конкретными проектами, — записывает Пуанкаре в своем дневнике в эти трагические дни августа 1914 г. — Он самым энергичным образом настаивает на том, чтобы мы облегчили французским держателям русских ценных бумаг получение наличными по их купонам. Россия, говорит Палеолог, более, чем когда-либо, заинтересована в том, чтобы доказать непоколебимость своего кредита. Он требует поэтому учреждения во Французском банке специального фонда. Корреспонденты русского казначейства должны вносить в этот фонд суммы, равные полученным ими процентам за каждый месяц прошлого года. Французский банк будет непосредственно обслуживать уплату процентов по займам. Ввиду моратория банк для пополнения необходимых средств должен прийти на помощь упомянутым корреспондентам путем учета под гарантией русского правительства. Другими словами, Россия требует от Французского банка факультативных авансов, которые, несомненно, станут фактом и, быть может, будут расти. Но как отказать? Как оставить неоплаченными во время начавшейся теперь войны купоны, которые во Франции являются доходом столь многих крестьян и мелких буржуа?»[183] Конечно, ну как тут откажешь?
В этой ситуации единственным спасением виделась Россия. «У Англии была идея, несколько фантастическая, — сделал запись в своем дневнике Пуанкаре уже 31 августа 1914 г., — потребовать от России, чтобы она послала нам через Архангельск три армейских корпуса; она предлагала перевезти эти войска на британских кораблях»[184].
Да, не прошло и месяца с начала войны, а союзники уже стали испытывать острое желание спрятаться за спиной русского солдата. При этом британцы, верные себе, решили, как и в наполеоновские войны, прибегнуть к проверенной практике: немного платить, предоставлять транспортные корабли, но стараться держаться подальше от вражеских штыков. И ни Париж, ни Лондон не волновало, что наступательный потенциал русской армии, особенно в плане боеприпасов, на исходе. 28 августа 1914 г. военное ведомство получило первые сообщения из ставки верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича о том, что снарядов не хватает: «Расход орудийных патронов чрезвычайный. Резерв патронов совершенно недостаточен. Положение критическое», — доносили с фронта. Просили отправлять любые партии, даже отдельными вагонами.
Но ни французский президент, ни Генеральный штаб Франции не знали, что через пять дней после ошеломляюще быстрого захвата Брюсселя, а именно 25 августа 1914 г., опасаясь полного разгрома своих войск в Восточной Пруссии, начальник немецкого полевого Генерального штаба генерал-полковник Мольтке[185] отдал приказ снять с направления главного удара на Западном фронте два армейских корпуса и безотлагательно перебросить их на восток.
Вынужденная перегруппировка сил между Западным и Восточным фронтами значительно ослабила наступательный удар германских войск и способствовала успеху англо-французских сил. Многие историки считают, что наступление русских армий тогда, летом 1914 г., предопределило дальнейший ход войны и спасло Францию от неминуемого поражения. За это было заплачено дорогой ценой: гибелью в Восточной Пруссии 2-й армии генерала Самсонова[186], в том числе и жизнью самого командующего. А как же отреагировали на новость об этой трагедии некоторые высшие чиновники России? «После некоторого молчания он продолжает простым тоном: „Мы должны были принести эту жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей“»[187]. «Он» — это министр иностранных дел России Самсонов, а записал его слова посол Франции. Это к тому, чтобы вы, дорогие читатели, принимали во внимание, когда будете знакомиться с дебатами в российском кабинете по поводу вывоза золота за пределы страны.
«Россия не могла оставаться глухой к голосу союзника, столица которого была под угрозой врага, и армии Самсонова был отдан приказ наступать»[188], — так, с патетикой, отреагирует на эти события посол Бьюкенен. Но самопожертвование русских совершенно не мешало Лондону проявлять глухоту к их просьбам, когда англичанам было выгодно прикинуться страдающими от этого недуга. Этакая избирательная глухота…
А на Западном фронте, несмотря на всю официальную браваду Парижа, дела у французов шли из рук вон плохо. Мощный каток немецких корпусов нанес удар такой силы, что фронт союзников затрещал. Только на Марне французская армия потеряла 250 тыс. чел. убитыми, ранеными и пленными.
Свои провалы на фронте высшее командование французской армии сваливало на рядовых солдат, которые якобы не хотят стойко держаться в обороне. 1 сентября 1914 г. военный министр Э. Мильеран[189] издал директиву, коей запрещалось командирам частей передавать на рассмотрение правительства ходатайства о смягчении приговоров военных трибуналов по делам об упадке боевого духа. При этом президент Франции демонстративно отказался от своего конституционного права помилования в отношении осужденных на смерть военнослужащих. В войсках воцарился террор, когда солдат и младших офицеров расстреливали только для публичного примера, чтобы поднять пошатнувшийся авторитет высшего командования.
Но эти строгости не помешали правительству республики 2 сентября выехать, а точнее, бежать из Парижа в Бордо (правительство Франции вернулось в столицу только в начале 1915 г.). Решил не отставать от своих министров и президент Пуанкаре (хотя я не уверен, кто драпанул первым).
По воспоминаниям же самого французского президента, его скромное и вполне понятное французскому сердцу желание быть подальше от войны и связанных с нею опасностей жители столицы восприняли едва ли не с восторгом. Они, пишет он, «приветствуют меня на тротуарах предместья Сент-Гоноре, кричат мне: „До скорого свидания!“»[190] Но это ли парижане кричали вслед убегающему президенту? Просто Пуанкаре, вероятно, не все расслышал.
Конечно, на солнечном юге Франции было куда комфортнее. «Здесь незаметно никаких ужасов войны, нет раненых и нет несчастных беженцев из занятых областей», — зафиксировал свои впечатления о Бордо 9 сентября 1914 г. все тот же лорд Берти[191].
По-видимому, Пуанкаре в дальнейшем очень угнетал этот эпизод с оставлением столицы в момент опасности. Так, его супруга в ходе встречи уже в Париже, куда президентская чета опять-таки вернулась вслед за кабинетом, в феврале 1915 г. с российским министром финансов уделила очень много внимания обстоятельствам того отъезда. «Мне казалось, — отметил П. Л. Барк, — что она своим рассказом хотела объяснить, почему президент уступил настояниям правительства и согласился переехать в Бордо, и она как бы оправдывалась за стремительность такого переезда, который был похож на бегство»[192].
Итак, кругом паника и разгром. Виновата, конечно, во всем Россия. «…Требуется полное напряжение наших сил против Германии, именно в настоящий первый период войны, — пишет 17 сентября посол России в Париже Извольский. — Между тем, как будто выясняется, что мы не выставили против Германии всех этих сил, которыми мы можем располагать при сложившихся благоприятных обстоятельствах — нейтралитете Румынии и Турции и союзе с Японией… Я не считаю себя вправе умолчать об этой критике и не предупредить вас о назревающем, может быть, недоразумении, чтобы не сказать противоречии, между нами и французами, которые убеждены, что в настоящую минуту Франция почти одна выдерживает натиск германского колосса. Недоразумение это следует непременно рассеять и дать французам уверенность, что мы увеличиваем наши силы на германской границе с надлежащей интенсивностью»[193].
Предельно быстро с началом боевых действий стало понятно: ни вооружения, ни боеприпасов императорской армии критически не хватает. Пока были снаряды, наступали успешно — русская артиллерия действовала весьма эффективно. Это признавали и иностранные военные наблюдатели, посещавшие фронт в 1914 г. «Русская артиллерия, — писал 26–30 октября 1914 г. с передовых позиций из района Варшавы корреспондент газеты „Дейли телеграф“ Бернард Пэрс[194], — работает с высокой точностью и эффективно. Русская пехота после артиллерийской подготовки переходит в атаку, прорывая позиции… Моральный дух солдат очень высок. Их переполняет высокое чувство доверия к своей артиллерии, хотя с российской стороны в количественном отношении число полевых орудий, приходящихся на одно подразделение, уступает аналогичному показателю у немцев и австрийцев». Он также отмечал, что население оставленных противником районов радостно встречает российские войска. Особо тронуло англичанина то, что один из сибирских полков, несмотря на большие потери и гибель своего командира, долго не отвечал на пулеметный огонь с крыши церкви. Набожные сибиряки не могли стрелять по святому месту[195].
Конечно, какие-то меры по поиску оружия стали предприниматься российским военным ведомством уже буквально в первые недели войны. Бросились купить — англичане, как главные союзники, потребовали тут же золото в качестве обеспечения платежеспособности по сделке. В Петрограде призадумались. Умерив гордость, даже обратились за помощью к недавнему противнику, а теперь формально союзнику — Японии. Однако японцы встретили эту просьбу настороженно. Еще бы, взаимные обиды трудно забыть, когда многие военные с обеих сторон участвовали в недавней русско-японской войне. Взаимная подозрительность сохранялась. С началом войны 1914 г. японский разведчик, специалист по России, генерал Мотодзиро Акаси[196] требовал начать как можно скорее операцию по захвату немецких колоний в Азии, в первую очередь великолепной военно-морской базы в Циндао — главного форпоста Германии, опасаясь, что в противном случае их «оккупируют русские после победы над Берлином»[197].
А в Лондоне времени не теряли: уже 26 сентября 1914 г. министр иностранных дел Э. Грей[198] прислал своему визави в Санкт-Петербурге С. Д. Сазонову официальный меморандум, в котором английское правительство соглашалось открыть кредит в 20 млн ф. ст. при условии высылки Россией физического золота на 8 млн ф. ст. в Великобританию[199]. Объяснение давалось простое и незатейливое: необходимо сохранить на достаточном уровне золотые резервы Банка Англии, гарантировав тем самым стабильный курс английского фунта стерлингов. А это, нажимал британский министр, критически важно для всех стран Антанты и их союзников[200].
Однако даже если исходить из официальной английской статистики, то обеспечение выпуска бумажных денег и после начала войны оставалось в Великобритании вполне адекватным. Так, по данным на 2 сентября 1914 г., вся эмиссия бумажных денег свыше установленного законом лимита в 18,45 млн ф. ст. покрывалась золотом в соотношении 1:1. При этом сам резерв эмиссионного департамента Банка Англии за указанный срок вырос на 8,5 млн ф. ст., т. е. точно на такую же сумму, что и масса бумажных банкнот[201]. Более того, действуя на опережение и предвидя необходимость пополнения резервов иностранной валюты, Банк Англии уже 10 августа 1914 г. заявил о готовности покупать у любых продавцов золото в слитках по цене 77 шил. 6 пенсов за стандартную унцию, а американскую золотую монету — по 76 шил. 1/2 пенса за стандартную унцию. Чуть позже согласились приобретать и золотую монету японского чекана по 76 шил. за 1 унцию[202].
Конечно, в охваченной патриотической горячкой первых недель войны стране вопрос столь внезапного требования союзника о высылке золота не мог не вызвать острую дискуссию в кабинете. Возмущению министров коварством англичан не было предела. А вот Барк, несмотря на всю яростно патриотическую риторику с его стороны, с самого начала занял соглашательскую позицию. «Сейчас вопрос о компромиссе: золото — обязательства, — изворачивался он, понимая все непопулярность своего предложения. — Надо до 15 млн фунтов стерлингов кредита, а 1/2 обеспечить золотом в натуре… Сейчас 12 миллионов фунтов стерлингов, причем мы должны 8 млн натурой… Есть английский крейсер в Архангельске для конвоирования. Прошу полномочия ускорить переговоры и решить»[203].
Сановники кряхтели, шипели и противились. Но и Барк не уступал. 1 октября 1914 г. на заседании правительства он вновь поднял «вопрос об учете краткосрочных обязательств в Лондоне». И, действуя в привычном для себя стиле, сам сформулировал для себя поручение, которое было удобно всем членам кабинета, ибо снимало с них всякую ответственность, позволяя им сказать себе, что не они в конечном итоге принимали решение о судьбе золотого запаса России. Барк, не мудрствуя лукаво, предложил обтекаемую и беззубую формулировку: «Направить по соглашению министра финансов и министра иностранных дел»[204]. И правительство, выдохнув с облегчением, обреченно согласилось.
Не вызывает удивления тот факт, что министры финансов и иностранных дел быстро пришли к соглашению: золото отгрузить. На это им не потребовалось много времени.
Если же судить по воспоминаниям Барка, то картина его героического противостояния британским притязаниям на русское золото выглядит как борьба одинокого богатыря с вражеской ратью при «довольно равнодушном» отношении других членов Совета министров. Сам он помнит (или делает вид, что помнит) свою пламенную речь так: «…Требование же Англии о высылке ей крупной партии золота в самом начале войны колеблет фундамент нашего денежного обращения и не может быть рассматриваемо как благоразумный акт со стороны союзной державы, заинтересованной, казалось бы, в том, чтобы финансовое наше положение оставалось прочным для доведения войны до победного конца». А что же министр иностранных дел? Его-то Барк и выставляет главным проводником английской идеи прикарманить державное золото. «С. Д. Сазонов, — пишет (по памяти?) Барк, — возражал мне, указывая на то, что Англия предложила нам такую помощь, которая для нее является посильной, и находил вполне правильным, чтобы мы из своего большого золотого запаса подкрепили незначительный сравнительно золотой фонд Английского банка, тем более что Англии придется открывать дальнейшие кредиты союзным странам; и посему британское правительство должно с большой заботливостью охранять свое финансовое равновесие»[205].
Лично у меня подобное изложение Барком своей позиции вызывает определенное недоверие, хотя бы по выбору им выражений[206]. Дело в том, что сама расхожая фраза «война до победного конца» вошла в привычный обиход значительно позже. Тогда, в сентябре 1914 г., пока еще мало кто сомневался в неизбежности победы союзников, и говорить о «войне до победного конца» было просто неуместно. Но это мои рассуждения. И все же ни документы, доступные мне, ни записки участника заседаний Совета министров А. Н. Яхонтова[207] не подтверждают яростной борьбы Барка с соглашателем Сазоновым, что, в принципе, не помешало ему именовать последнего «большим англофилом» и всячески подчеркивать, «что Сазонов находится под полным влиянием англичан»[208].
Но главное в том, что буквально через считанные недели британские крейсера с грузом золота отошли из Архангельска. А ведь сам вопрос доставки, погрузки, согласования условий страховки столь огромной партии драгоценного груза требовал немало времени. Так как же развивались события на самом деле?
Пока в Петрограде русские высшие чиновники состязались в красноречии, в Лондоне шла тщательная проработка условий сделки. Уже 24 сентября 1914 г. постоянный секретарь Казначейства — заместитель министра финансов Джон Брэдбери[209] направил заместителю главы МИД Великобритании письмо следующего содержания (поскольку это основополагающий документ, положивший начало всей эпопее по выдавливанию из России ее резервов золота, приведу его почти полностью)[210]:
Насколько известно господину министру сэру Эдуарду Грею, в настоящее время ведутся переговоры о том, чтобы российское правительство выпустило заем для размещения на Лондонской бирже. При этом подразумевается, что правительство России хочет получить кредит в Лондоне на сумму в 20 млн фунтов стерлингов для выплаты процентов по российским внешним займам, финансирования покупок российского правительства на английской бирже и обеспечения возможности российским членам биржи, желающим ремитировать[211] деньги в Лондон, оплатить их задолженности в отношении как старых, так и новых финансовых операций. Лорды-уполномоченные Казначейства его величества [е. в. далее] понимают, что выпуск такого займа в условиях современного состояния финансового рынка невозможен без содействия правительства е. в. Намереваясь способствовать этой операции, они будут рады, если сэр Эдуард Грей представит следующие предложения на рассмотрение правительства России.
Их светлости предлагают, чтобы сумма в 8 млн фунтов стерлингов золотом была доставлена из России в Банк Англии, по получении которой банк предоставит кредит правительству России на эту сумму, а правительство е. в. в этой связи будет время от времени проводить дисконтирование по российским казначейским векселям на последующую сумму в 12 млн фунтов стерлингов в связи с тем, что средства будут требоваться в течение 12 месяцев.
Предлагается, чтобы эти векселя были представлены в фунтах стерлингов, подлежали оплате в Лондоне и имели срок действия, не превышающий 12 месяцев, и что ставка дисконта будет определяться на базе ставки, по которой правительство е. в. время от времени имеет возможность занимать деньги для собственных нужд. Таким образом, правительству России будут предоставлены все преимущества, которые может дать влияние правительства е. в. на Лондонской бирже.
Темой обсуждения по этому соглашению должен стать вопрос о том, что из общей суммы кредита примерно в 20 млн фунтов стерлингов, которые таким образом будут в распоряжении правительства России, 8 млн фунтов должны использоваться на цели, связанные с развитием торговли и промышленности, т. е. чтобы дать возможность российским биржевикам осуществить переводы своим английским кредиторам. Кроме того, оставшаяся сумма примерно в 12 млн фунтов стерлингов должна быть предназначена исключительно для выплат по купонам российских внешних обязательств (внешнего долга) и процентов по прочим внешним обязательствам российского правительства, которые выплачиваются в Лондоне, а также финансирования закупок российского правительства на британском рынке. Правительство е. в. не готово рассматривать варианты, когда какая-то часть кредита будет использована на цели ремитирования в Россию или финансирования российских закупок за пределами Соединенного Королевства. Это единственная причина, по которой правительство е. в. считает возможным предоставление таких благоприятных условий для предложенного выше займа.
Сумма в 8 млн фунтов стерлингов золотом будет, естественно, доставлена в Банк Англии за счет российского правительства, но правительство е. в. должно быть готово обеспечить для золота страхование по доступной цене Управлением страхования военных рисков Великобритании, равно как и обеспечить любую защиту военно-морскими силами, какую в силах правительства предоставить.
Если сэр Эдуард Грей согласен с этими предложениями, их светлости будут рады, если он окажет содействие в их представлении правительству России[212].
Согласно же воспоминаниям Барка, он требовал, чтобы послу России в Лондоне А. К. Бенкендорфу[213] «были даны инструкции добиться открытия кредита на полную сумму в 200 млн рублей, без высылки золота из запаса Государственного банка. По этому поводу Сазонов заметил, что такие инструкции, конечно, могут быть даны графу Бенкендорфу, но, зная характер англичан, он вперед может сказать, что они благоприятных результатов дать не могут, так как полученный от британского правительства ответ, несомненно, серьезно продуман, все обстоятельства строго взвешены и от своей точки зрения англичане не отступят. Я на это возражал, что если вести переговоры с таким убеждением, будто никаких улучшений в предложенных условиях нельзя добиться, то, само собой разумеется, всякие переговоры окажутся безрезультатными и роль России на дипломатическом поприще сведется лишь к получению соответствующих указаний от других великих держав…»[214]
Конечно, можно еще долго продолжать цитировать пламенную речь Барка в его собственном изложении, написанную им через много лет, но и так совершенно очевидно, что автор помнит только то, что хочет, и так, как он это представляет, собственно говоря, подходящим для реабилитации своего имени в глазах потомков. При этом Барк совершенно определенно намекает на англофильство, которым Сазонов «заразился» во время своей работы в российском посольстве в Лондоне сначала в качестве 2-го секретаря в 1890–1894 гг. при после Стаале[215], а затем уже советника в 1904–1906 гг. все при том же Бенкендорфе. Даже назначение в январе 1917 г. Сазонова послом в Великобританию после отставки с министерской должности и смерти Бенкендорфа Барк старательно увязывает с этим его качеством: «Он [Николай II] считал, что ввиду своего англофильства Сазонов будет очень полезен в Лондоне, однако опасался его чрезмерной уступчивости перед англичанами на посту министра иностранных дел»[216]. Совершенно очевидны попытки Барка отвести от себя подозрения со стороны будущих поколений в работе на англичан и отвлечь внимание от собственной персоны, переведя стрелки на другого человека.
Безусловно, я не могу исключать, что оба упомянутые министра были небезупречны в своих «деловых отношениях» с британцами. Вот, например, как вспоминает об этом впоследствии министр торговли и промышленности князь В. Н. Шаховский[217]: «По вопросу о наших денежных отношениях с англичанами я всегда был в резком разногласии и с Барком, и с Сазоновым. Оба они были под каким-то обаянием перед англичанами и опасались их неудовольствия»[218]. Учитывая тон выступлений князя по этой проблеме не потом, через десятилетия, а в момент обсуждения в Совете министров вопросов об отправке русского золота за границу, я склонен ему верить. Шаховский прозрел не через много лет, уже находясь в эмиграции, а говорил об этом прямо в присутствии и Барка, и Сазонова.
Досталось в мемуарах Барка и бывшему агенту Министерства торговли и промышленности в США Рутковскому[219], который «оказался еще большим англофилом, чем наши дипломаты». В подписанной Бенкендорфом и Рутковским телеграмме, которая, по мнению Барка, имела «характер ультиматума», указывалось, что «англичане оказывают нам огромную услугу, предлагая открытие кредита при условии высылки золота». Таким образом должно обеспечиваться «две пятых» суммы кредита. Притом дипломаты подчеркивали, что «это — основа их предусмотрительной и разумной финансовой политики, и от этого принципа они отойти не могут, условия, предлагаемые нам, чрезвычайно выгодны, и необходимо изъявить наше согласие в возможно скорейшем времени, так как промедление переговоров может лишь вызвать крайне неблагоприятное впечатление»[220].
Безусловно, можно понять и сложное положение Министерства финансов. Ведь уже к концу 1914 г. расходы на военные действия превысили 2,5 млрд руб., «превзойдя издержки на всю русско-японскую войну»![221]
Как помнит Барк, он говорил на заседании правительства, что не считает «отношение к нам британского правительства соответствующим тому, чего можно ожидать от союзной державы. Англия думает и заботится только об устойчивости собственного кредита и совершенно игнорирует наше финансовое положение». И этот вопрос его так волновал, что он, по его словам, «переступил границы обычной своей сдержанности и, пользуясь тем, что дело обсуждалось в среде министров и отсутствии членов канцелярии Совета, совершенно откровенно и в очень резких словах обрушился на политику британского кабинета»[222]. Имело ли место подобное выражение праведного гнева Барком или нет — мы никогда не узнаем. Ибо на таких совещаниях протоколы не велись, а свидетелей, кроме тех самых министров, увы, не было.
Барк настолько подробно описывает свою тираду, что она занимает в его воспоминаниях почти книжную страницу. Я не буду пересказывать все его обличительные выпады в адрес «коварных» союзников, поскольку суть позиций сторон предельно ясна. Но в итоге все же отдать золото предложил, конечно, не Барк, а влиятельный глава аграрного ведомства А. Кривошеин[223]. Последний, если верить незыблемой памяти министра финансов, якобы заявил: «Как ни убедительны доводы министра финансов, нельзя забывать и того, что золотой запас, который стараниями нескольких министров финансов накапливался в течение многих десятилетий, имеет также значение Военного фонда[224], и теперь именно настал момент, когда правительство вынуждено использовать сделанные им сбережения для военных целей». «…И мне пришлось покориться…»[225] — так и хочется написать: со вздохом сожаления выдавил из себя рассказчик. Но этого в воспоминаниях Барка нет.
Яхонтов же в своих записках зафиксировал слова Кривошеина на заседании 25 сентября 1914 г. несколько иначе: «Исполнить ввиду крайности требования англичан, но заявить, что в требованиях этих усматриваем недостаточность внимания к союзной державе в ее военных обстоятельствах… Без расчета на месте, без валюты (фунтов стерлингов) (ибо Лондон всемирный расчетный рынок) — заказов за границей не получим сюда, и фабрики станут (роспуск рабочих)». И чуть позже добавил: «Плачем, а даем»[226].
По воспоминаниям Барка, он все же с ведома царя встретился с британским послом Джорджем Бьюкененом и попытался убедить его в нецелесообразности отправки золота. Ведь даже при получении английскими властями страховых выплат в случае гибели груза это не компенсировало бы реальный ущерб, ибо «все значение посылки звонкого металла заключалось в том, чтобы наше золото пополнило фонд Английского банка, простое же возмещение бумажными деньгами его стоимости нисколько не улучшило бы положения металлического резерва банка»[227].
Однако больше всего Барк в беседе с Бьюкененом напирал на угрозу утечки сведений, поскольку невозможно доставить такое количество золота по железной дороге в Архангельск без огласки, а «германский шпионаж так хорошо был организован во всех странах, что существовала весьма серьезная опасность для транспорта с золотом». «В таком случае потопление судна с драгоценным грузом было неминуемо», — с пафосом закончил свою речь Барк[228].
Бьюкенен, как и положено профессиональному дипломату, «очень внимательно выслушал» и пообещал доложить, куда и кому следует. А через три дня привез Барку в министерство телеграфный ответ от «кого следует»: немедленно высылайте золото. Этим все героическое сопротивление министра и ограничилось, что, впрочем, было понятно заранее. Но, главное, эта встреча дала Барку возможность записать в воспоминаниях: «Таким образом, мною были исчерпаны все средства для изменения условий первого кредита, открывшегося нам британским правительством»[229]. Короче, умываю руки…
27 сентября 1914 г. Барк подписал распоряжение о высылке в Англию 8 млн ф. ст. в английской звонкой монете и слитках[230].
За всеми этими спорами и хлопотами как-то незамеченным в Петрограде прошло одно важное событие, которое в будущем окажет огромное влияние на все зарубежные операции России по финансированию закупок вооружения, боеприпасов и военных материалов за рубежом. В августе 1914 г. британцами было достигнуто соглашение с банком «Морган, Гринфелл и К°» (Messrs. Morgan, Grenfell & Co.) о представлении интересов Банка Англии в США. Выдвижение «Дж. П. Морган и К°» на роль монопольного банкира правительства Великобритании в операциях в США в дальнейшем фактически поставило и все сделки и со стороны России в этой стране под контроль указанного банка, за что американским банкирам полагалось «всего» 2 % комиссионных со стоимости заказов[231].
Разумеется, «Дж. П. Морган и К°» пришел к контролю над всеми финансовыми операциями России в США не одномоментно: «Морган знал, конечно, об игре в нейтралитет, которой правительство США сильно осложнило в те дни положение России на американском денежном рынке, и решил, воспользовавшись этим, набить цену»[232]. Для начала, действуя через консула США в Петрограде, он потребовал вывоза российского золота в Лондон, на крайний случай в Париж, где было бы легче обеспечить контроль над ним. Но, когда это сразу не прошло, стали искать иные пути достижения своей цели.
При этом банк «Дж. П. Морган и К°» настаивал, что подобные финансовые операции «не являются военными займами», а всего лишь представляют собой «кредитные операции в интересах поддержания международной торговли». Именно так сформулировал подход США в этом вопросе в октябре 1914 г. президент Вильсон. Он пояснил, что продажа облигаций Казначейства США правительствам воюющих стран — это не финансирование войны, а исключительно инструмент «стимулирования торговли»[233]. А раз так, то добро пожаловать, но только с денежками. А лежали они в Лондоне.
А что британцы? Велась ли в Англии подготовка к войне в финансовом отношении, предполагали ли в Лондоне, что придется оплачивать поставки из США? Безусловно, для этой цели был создан специальный фонд в американской золотой монете (в английских документах обычно употреблялось слово «eagles» — «орлы» — для обозначения монеты в долларах). В Банке Англии на сей случай имелся резерв в 71 205 унций золота в монете. Все расчеты и поставки физического золота велись через Банк Монреаля (Bank of Montreal), первоначально в Монреале, а затем в Оттаве. Банк Англии уже в 1914 г. приобрел на местном рынке 794 593 унции золота в слитках на сумму свыше 3 млн ф. ст. и 4 571 872 унции в американской звонкой монете. Примечательно, что в эти же сроки Банк Англии начал там же покупать японскую золотую монету, пусть пока и в ограниченных размерах: всего куплено немногим более 249 тыс. унций золота на сумму свыше 949 тыс. ф. ст. Запомним этот интересный для нас факт из истории Банка Англии[234].
Но в Петербурге оказались не столь предусмотрительны, и теперь за это пришлось расплачиваться. 29 сентября / 12 октября 1914 г. министр финансов П. Барк и директор Особенной кредитной канцелярии министерства Д. Никифоров[235] направляют из Петрограда в Лондон интересное такое письмо за № 532:
Его Превосходительству Управляющему Банком Англии.
Господин Александр Тимковский[236], ответственный за специальные проекты, уполномочен внести в Банк Англии на счет Императорского Правительства России сумму в золоте, составляющую около 8 000 000 (восьми миллионов) фунтов стерлингов.
Буду вам благодарен, если вы передадите г-ну Тимковскому подтверждающую выписку, после того как будут проведены все соответствующие проверки[237].
А тем временем в Лондоне и до этого ни минуты не сомневались в том, что России придется пойти на все условия, выдвигаемые британской стороной по финансовым вопросам. И в тот же день, когда Барк и Никифоров только отписали в Лондон, 12 октября 1914 г., председатель Управления страхования военных рисков[238] Дуглас Оуэн[239] уже адресовал управляющему Банком Англии записку, имевшую пометку «строго конфиденциально». В ней, в частности, указывалось:
Правительство е. к. в. поручило Управлению произвести страхование любых рисков на сумму до восьми миллионов фунтов стерлингов золота, перевозимого из Архангельска в Лондон на кораблях е. в. «Дрейк»[240] и «Мантуа»[241], по всему маршруту. Страхованию подлежат риски, которые могут возникнуть после того, как золото будет по отдельности погружено на борт этих кораблей, и до того момента, когда оно в сохранности прибудет в Банк Англии. Страховая премия составит 1 % (один процент). На каждом из кораблей должно находиться не более половины груза.
Золото должно быть упаковано в ящики, обтянутые стальными обручами, закрепленные в штабели в соответствии с требованиями для транспортировки морем. Каждый ящик должен иметь индивидуальную маркировку и номер; стоимость содержимого каждого ящика также должна быть задокументирована отдельно[242].
Письмо председателя Управления страхования военных рисков Дугласа Оуэна в Банк Англии о страховании доставки золота из Архангельска в Москву. 12 октября 1914. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]
А уже утром следующего дня (!) в небольшом кабинете, примыкающем к залу заседаний Совета директоров Банка Англии, стены которого украшали портреты предыдущих управляющих этого славного заведения, встретились три человека, от воли и решений которых зависело все или практически все в финансовом центре мира, каковым тогда являлся Лондон. За столом расположились три почтенных джентльмена: сам управляющий Банком Англии, главный кассир сэр Дж. Г. Нэйрн[243] и глава банкирского дома Беринг[244] лорд Ревелсток[245], которого накануне специальным письмом, что делалось только в особых случаях, пригласили на эту чрезвычайную встречу. И хотя лорд Ревелсток был нередким гостем в этой особо закрытой зоне банковского замка, поскольку являлся членом Совета директоров Банка Англии, вопрос им предстояло решить чрезвычайной важности: как убедить русских как можно скорее и безболезненней для английской казны расстаться со своим богатством. Вскоре два лорда и один сэр пришли к согласию, что эту миссию возьмет на себя Ревелсток. Ему, как старинному кредитору царского трона, это сподручней. Тем более что Рутковский уже давненько, как говорится в старинной английской пословице, кормился с ладошек его рук. Корни их взаимного сотрудничества простирались аж к 1905 г., когда Мечислав Владиславович после заключения Портсмутского мирного договора с Японией оказал Ревелстоку существенную услугу, походатайствовав перед Витте о предоставлении банку лорда особой роли в размещении нового российского займа за рубежом[246]. Ведь еще толком не высохли чернила под текстом соглашения с Японией, как все те, кто еще вчера воротил нос от России, кинулись наперегонки предлагать ей свои услуги, пытаясь всучить Санкт-Петербургу новый кредит. Правда, вскоре грянуло восстание, и банкиры опять сразу же позабыли о своем вчерашнем приступе щедрости.
И Рутковский не подвел своего благодетеля. Он незамедлительно телеграфировал в кредитную канцелярию Министерства финансов в Петрограде детали, связанные со страхованием секретного груза. И уже 16 октября 1914 г. Ревелсток из своей резиденции в Лондон-Сити на Бишопсгейт, 8 уведомил Нэйрна, что «Министерство финансов в Петрограде принимает предложенные Управлением страхования военных рисков условия страхования груза»[247]. Единственное пожелание, которое выдвинула российская сторона, состояло в том, что в эту сумму войдет и стоимость доставки золота из Архангельска в Великобританию. Сопровождать ценный груз был назначен сотрудник Особенной канцелярии по кредитной части Министерства финансов России Александр Тимковский, уже имевший к тому времени на руках соответствующую доверенность и опись груза, подписанные лично Барком.
Итак, судьба русского золота решена. Но много ли готова Россия отдать вот так вот, разом, Англии драгоценного металла? В 1911 г. в России было добыто 52 т золота, в 1914 г. — 51,8 т[248]. Естественно, часть этого золота шла на ювелирные украшения. Немало уходило и на монету, которая зачастую не возвращалась в закрома родины, а с началом войны вообще мгновенно исчезла из обращения. Так 8 млн ф. ст. чистым золотом — это сколько? Примерно 64 т золота. Много ли это или мало? Если для России, то это примерно объем закупок в казну за два года. А в мировом масштабе? Обратимся к авторитету. Так вот, по оценке известного экономиста Дж. М. Кейнса[249], в то время скромного служащего британского Казначейства, годовое производство золота в мире составляло тогда 90 млн ф. ст.[250]
Так что англичане имели все основания испытать большое чувство удовлетворения, заполучив в один момент в свои погреба почти 10 % всей годовой мировой добычи этого драгоценного металла. И они радостно подтвердили, что стоимость страховки покроет и затраты на транспортировку «от момента погрузки золота в Архангельске до его прибытия в Банк Англии»[251].
Главный кассир Банка Англии, ни медля ни минуты, подписал платежное поручение на перевод 80 тыс. ф. ст. на счет Управления страхования военных рисков. Дуглас Оуэн с облегчением вздохнул. Теперь оставалось только ждать, когда же золотые слитки лягут на полки хранилища в подвалах Банка Англии. Круг замкнулся.
Страховое свидетельство на поставку золота из Архангельска в Великобританию. Октябрь 1914. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]
А пока государственный механизм Британской империи прокручивался, прорабатывая многочисленные детали этой важной сделки, безжалостные жернова сражений каждый день перемалывали десятки, а то и сотни орудий, тысячи винтовок, бесчисленные составы боеприпасов. Молох войны требовал все больше и больше ресурсов. Согласно отчету военного министра, к началу войны списочная численность регулярных войск России составляла 1,2 млн чел. После мобилизации к концу 1914 г. армия должна была вырасти до 4,9 млн военнослужащих. Но незадолго до начала войны оружейные заводы свернули производство стрелкового оружия из-за отсутствия государственных заказов и, как результат, финансовых средств на содержание производственных мощностей и оказались не в состоянии изготавливать даже плановые 2 тыс. винтовок в день, хотя только для восполнения текущей убыли оружия требовалось не менее 8 тыс. единиц ежедневно. Уже в октябре 1914 г., т. е. через два месяца после начала боевых действий, дефицит винтовок в армии составил 870 тыс. штук. При этом убыль в ходе боев составляла не менее 200 тыс. стволов в месяц! В результате на три года войны русской армии потребовалось 17,7 млн винтовок[252].
Ситуация была критическая. В Петрограде крайне нуждались в средствах и поэтому решили обраться к проверенному партнеру — банку Берингов — за кредитом, который позволил бы продержаться до момента прибытия золота в Англию. В октябре 1914 г. Беринги предоставили российскому правительству «аванс на чрезвычайные нужды» в 2 млн ф. ст. Причем без какого-либо покрытия. «Вы очень обяжете меня, — писал старший партнер этой компании лорд Ревелсток в частном письме к российскому послу в Лондоне графу Бенкендорфу, — если используете ближайшую оказию, чтобы заверить Министерство финансов в нашей готовности полностью предоставить свои возможности в распоряжение правительства России»[253].
Уже 6/19 октября 1914 г. на Кромвель-роуд, 192 Рутковский дрожащими руками взял из рук шифровальщика секретную телеграмму, направленную из Архангельска Тимковским, которой подтверждалось, что «золото в равном количестве погружено на борт кораблей „Дрейк“ и „Мантуа“. Общая стоимость перевозимого золота составляет 7 995 723[254] фунтов стерлингов». И главное, содержалась самая важная на тот момент фраза: «Ожидается, что корабли отплывут в Англию завтра, 20 октября»[255]. Примечательно, что эту информацию Рутковский направил в Банк Англии не напрямую, а через лорда Ревелстока. Главное, угодить кормильцу.
Письмо М.-И. В. Рутковского лорду Ревелстоку, банк Берингов, о согласии с условиями страхования партии золота. Октябрь 1914. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]
Итак, в октябре 1914 г., «всего только через девять недель после начала войны», как особо подчеркивает британский журналист, банкир и историк Уильям Кларк[256], английский броненосный крейсер «Дрейк» и вспомогательный крейсер «Мантуа»[257] под флагом командира 3-й эскадры крейсеров контр-адмирала У. Л. Гранта[258] прибыли в точку на удалении 28 миль от Архангельска. «Затем в полной ночной темноте к ним подошли из Архангельска тяжелогруженные российские лихтера и баржи с золотыми слитками стоимостью около 8 млн ф. ст. (300 млн ф. ст. в современных ценах) и перевалили их на английские корабли»[259]. Так таинственно-романтически описывает эту ситуацию британский автор. На самом деле английские корабли находились в порту Архангельска уже довольно давно. Правда только в том, что «Мантуа» в ночное время принял на борт ящики с золотом на сумму 8 млн ф. ст.
Телеграмма министра финансов П. Л. Барка в Банк Англии об операциях с русским золотом и полномочиях чиновника Министерства финансов М.-И. В. Рутковского. 29 октября 1914. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]
Столь ценный груз впервые перевозился через Архангельск, ибо с началом войны подобным маршрутом шли главным образом поставки английского угля для русского флота. К октябрю 1914 г. сюда прибыло более 120 судов-угольщиков, которые доставили 22 млн пудов угля. Это топливо было крайне необходимо ведущему боевые действия Балтийскому флоту[260].
Однако в конечном итоге увлечение поставками угля привело к тому, что образовались его излишки в порту, тормозившие отправки других грузов, ибо Архангельская железная дорога не справлялась с перевозками. Но чиновников МПС это мало беспокоило: реконструкция дороги велась с ленцой. Дело в том, что до войны Архангельский порт предназначался преимущественно для небольших каботажных судов с осадкой не более 4,87 метра. Он специализировался на обработке мелких грузов местного назначения, в том числе леса и хлеба на экспорт, и был рассчитан на ввоз максимум 6 млн пудов (около 100 тыс. т в год). Поскольку ледокольный флот в порту отсутствовал, то навигация ограничивалась пятью месяцами (с 15 мая по 15 октября)[261].
И гром грянул! В ответ на очередной выпад в адрес моряков со стороны главы МПС на заседании Совета министров замещавший министра начальник Морского генерального штаба адмирал Русин[262] предельно жестко заявил: «Требует не Морское министерство, а требует война; воюет не одно Морское и Военное ведомство, а воюет вся Россия, поэтому все ведомства обязаны напрячь все свои силы к успешному ведению войны». «Мои слова, а вернее тон и громкий голос, произвели действие разорвавшейся бомбы, — вспоминал впоследствии Русин. — Председатель Совета министров, Иван Логгинович Горемыкин[263], в ужасе углубился в свое председательское кресло, а глаза, казалось, выскакивали из своих орбит»[264]. Недаром адмирала «прозвали во флоте „железный клюв“, т. е. за что ухватится, так уже не бросит, не доведя дело до конца»[265].
В этот же день, 6/19 октября 1914 г., когда Рутковский получил телеграмму о погрузке золота на британские корабли, Николай II подписывает указ, позволяющий министру финансов «выпустить краткосрочные обязательства Государственного Казначейства в английской валюте на сумму 12 миллионов фунтов стерлингов, производя уплату процентов по сим обязательствам вперед посредством учета соответственной суммы с нарицательной цены обязательств, на условиях, вами установляемых». Конечно, в этом документе нет ни слова о разрешении вывозить российское золото в Великобританию[266]. Но в реальности речь идет именно об этом. Итак, делу дан официальный ход.
О выходе царского указа Рутковский незамедлительно проинформировал банк Берингов. Естественно, управляющий Банком Англии был тотчас же поставлен в известность о факте выхода судов с ценным грузом из Архангельска в море. Чуть позже в Банк Англии поступили и сами документы. Правда, вновь не из российского посольства, а из банка Берингов: Рутковский не забывал о каждом своем шаге докладывать Ревелстоку[267].
А на следующий день население России узнало о новой беде: 20 октября 1914 г. началась война с Турцией — давним соперником на Востоке. Которая по счету — наверное, никто точно и сказать уже не мог. Но это была война: полномасштабная и кровавая. На два фронта!
29 октября 1914 г. один из новейших немецких линейных крейсеров «Гёбен» подошел к Севастополю и обстрелял его. И пусть этот корабль теперь назывался «Явуз Султан Селим» — это сути дела не меняло. На крейсере были немецкий экипаж и немецкий командир. А всем османским флотом командовал германский адмирал. Той же ночью турецкие миноносцы благодаря расхлябанности в несении службы со стороны наших моряков нанесли удар по гавани Одессы, где им удалось безнаказанно обстрелять военные корабли и торговые суда, потопив при этом русскую канонерскую лодку.
Поделиться книгой: