Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Григорьевич Брагин
В Стране Дремучих Трав
Глава 1
НОЧНОЙ ГОСТЬ
…Там долго ясны небеса…
У самого синего моря лежал городок. Было лето 1948 года. Вечерело.
Я стоял у окна номера гостиницы «Волна». Сюда, в этот городок, я приехал из Москвы поездом. Завтра отсюда уеду пароходом.
Последние дни и ночи в столице, неугомонные, хлопотливые, полные тревог и опасений за успех премьеры и последующих двух-трех спектаклей, довели маня, режиссера-постановщика, до крайней усталости.
И теперь я направлялся через этот городок на один из приморских курортов.
Московский поезд пришел в Ченск в шесть часов вечера. Я расспросил, где гостиница, и с главной улицы, мимо магазинов с большими светлыми витринами под парусиновыми тентами, я свернул в переулок, сбегавший с горы.
Переулок мостили. Гарь от котлов с асфальтом, дым от костров и пыль стояли в воздухе. Но сладкий запах гелиотропа, тягучий, мягкий запах лаванды, густой запах розмарина неотступно следовали за мной из всех палисадников переулка.
В покое летних сумерек где-то слышался певучий звук поперечной пилы. И стучали и стучали топоры отрывисто и четко, то перебивая, то догоняя друг друга.
В гостинице у самого входа, за дверью, сидела девушка. Я увидел прямой пробор и дважды обвитые вокруг головы косы. Она низко склонилась над книгой.
— Можно ли мне здесь остановиться? Есть ли свободные номера? Завтра я уезжаю из Ченска.
Не отрываясь от книги, девушка произнесла:
— «Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крыльями, вдруг останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца перепела, так Тарасов сын Остап налетел на хорунжего…»
Я подумал: «Она читает «Тараса Бульбу» Гоголя», и спросил вторично:
— Есть свободные номера?
Но девушка, словно не слыша вопроса, повторила: «…налетел на хорунжего…» — и протянула руку к стене, на которой висел небольшой плоский шкафчик с открытой стеклянной дверцей. В шкафчике на крючках висели ключи с номерками. Дежурная, не отрывая глаз от книги, сняла с крючка ключ, протянула его мне и сказала:
— Заполните листок по форме — это первое; оставьте восемь рублей — это второе. А третье… да… «налетел на хорунжего»… Если вздумаете прожить больше суток, не забудьте предупредить меня.
Я хотел было что-то сказать, о чем-то спросить. Но безнадежно: дежурная по гостинице точно навсегда ушла в книгу.
Я пошел с ключом по длинному коридору.
В номере, как полагается, были гардероб, стол, покрытый вышитой пестрой скатертью, умывальник, несколько стульев… Чистотой сверкали вымытые доски пола, благоухали цветы в глиняном кувшине, свежие, яркие, точно сорванные перед самым моим приходом.
Я распахнул окно.
Против гостиницы находился домик. На подоконниках — цветы. И чья-то рука спокойно и бережно отодвигала, убирала и снова ставила на место цветы. Видно, поливала.
Окна небольшие, почти квадратные, с белыми занавесками. В створках ставней вырезаны маленькие сердечки. На приступочках крылечка сидят старушки и кивают одна другой. Верно, они перебрасываются очень мирными словами: и про погоду, и про дождь, и как лучше засушить виноград и поострее приготовить баклажанную икру.
Мог ли я предвидеть, мог ли предугадать, что здесь, в этом городе, в 1948 году, в этот тихий летний вечер, всего через несколько минут, я стану участником таких событий, в достоверность которых я потом едва поверю!
Вот как это началось.
Неожиданный шумный, торопливый летний дождик вдруг залепетал, захлопотал, пролился на землю. И так же внезапно иссяк, угомонился.
Облокотившись на подоконник, я стал разглядывать переулок.
Вон там, из-за угла, показались юноша и девушка. Они шли медленно-медленно. Ведь доски тротуаров скользкие — можно и упасть. Но возможно, что они идут так медленно, чтобы подольше побыть друг с другом. Они молчат: верно, собираются сказать друг другу какое-нибудь заветное слово — всё собираются с духом и не соберутся. Вот они останавливаются перед моим окном, и мне слышно, как девушка говорит:
— Спасибо, Павел, вот я и пришла.
При этом она указала на маленькую калитку низенького зеленого забора совсем рядом с гостиницей.
— Надя! Я все собираюсь вам сказать…
Надя смеется.
Они говорят друг другу то «вы», то «ты».
— Еще зимой вот здесь, у калитки, помнишь… помните… тогда была! такая сильная вьюга… Зимой… вы точно так же начали: «Надя, я собираюсь вам сказать…»
— Я тогда не сказал, потому что… — отвечает Павел, — потому что у тебя замерзли руки, а я хотел, чтоб вы скорее отогрелись у печки.
— Теперь печка не помешает нам. Говорите!
— Я многое тебе говорю, когда я один…
— Но я вас тогда не слышу.
— Несколько раз я вам писал длинные-длинные письма.
— Но забывал их отправлять!
— Я не решался. А теперь скажу…
— Надя! Надя! — послышался голос из окна. — Пора ужинать!
— Иду, иду, мама!.. Павел, пришлите мне все ваши письма. Вот будет забавно! Учиться вместе в одном институте, видеть друг друга каждый день — и переписываться!
— Вы смеетесь!..
— Ничуть! Я жду от вас письма: на удивительной бумаге, в высоком, торжественном стиле. Только сегодня! И не приносите сами, а пришлите.
— Я не успею, почта уже закрыта.
— Как скучно получать письма из рук старого почтальона! Лучше уж почтовый голубь. У вас их много на чердаке.
— Ночью голуби спят!
— Ну что же! Тогда на крыльях ночных бабочек. Иначе я не хочу!.. Мама,- крикнула она, — иду! Прощайте!
Стукнула задвижка калитки. Умолкли одинокие шаги Павла.
Время шло. Уже темнело. А я все стоял и стоял у окна.
Горели звезды на небе. И в густой темноте под звездами совсем по-другому зазвучали гудки пароходов. А я все думал о чужом счастье — трогательной дружбе нерешительного Павла и насмешливой Нади.
Откуда-то издалека приходили и уходили звуки: обрывок песни, торопливые шаги прохожего, смех из-за занавески чужого окна.
И мне даже показалось: я очень давно знаю этот городок, знаком мне и этот номер гостиницы, потому что когда-то в своей далекой юности я слышал что-то очень похожее на разговор Павла и Нади.
Я включил настольную лампу. В окно влетела большая бабочка.
Она покружилась над столом и прильнула к абажуру. Я бережно снял ее и подошел к окну:
— Лети, ночной гость!
Она отлетает и возвращается к лампе: опять садится на абажур. Я снова снимаю ее.
Раздается резкий писк. Я рассматриваю бабочку. Тело желтое с черным. Передние крылья черно-бурые. Это она издала скрежещущий звук, чуть я дотронулся до нее. Я снова несу ее к окну. Одним пальцем держу брюшко, другим — грудку. Очень бережно. Очень осторожно. Но что это такое?
Мой палец на спинке бабочки упирается во что-то очень твердое. Опять подхожу к лампе, всматриваюсь. На спинке у бабочки какой-то нарост: твердый бугорок. Что такое? Я тронул бугорок — он скатился.
На спинке желтый рисунок, напоминающий череп. А бугорок похож на трубочку. Совсем как старинная грамота — свернутая трубкой старинная грамота.» на спинке бабочки.
Странный экземпляр! Впрочем, коллекционеру пригодится такая бабочка с бугорком. На площади рядом с вокзалом Педагогический институт. Я приметил это здание, когда, сойдя с поезда, вышел на площадь: большая дверь из черного дуба, на заходящем солнце блестели полированные медные ручки. А у двери справа дощечка: «Педагогический институт».
Завтра перед отъездом я сдам туда этот экземпляр.
— А пока иди сюда, — говорю я бабочке и кладу ее вместе с отвалившимся бугорком в коробочку из-под чая. — Спи.
Я погасил лампу и сразу заснул.
Глава 2
ПРИМЕЧАТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО
Письмо — рука, а где рука, там и голова
Утро. Трепетные зайчики на блестящем паркете института. Кабинет директора — профессора Тарасевича. Я представился и сказал:
— Может быть, для коллекции бабочек вашего института пригодится этот странный экземпляр…
Зазвонил звонок.
— Пора на занятия, — сказал директор. — Я руковожу кафедрой зоологии. Пожалуйста, ко мне на практические занятия.
Я пошел за ним.
Профессор представил меня студентам и сказал: amp;apos;
— Любезный гость предложил нашему вниманию совсем необычайный экземпляр бабочки… Простите… — замялся он, рассматривая бабочку. — Простите, — наклонился он ко мне: — я не успел вас спросить, чем, собственно, поразила вас эта всем известная бабочка Мертвая голова, живущая на картофельных полях?
— У нее на спинке был твердый нарост в виде трубочки, который затем скатился.
— Нарост? — переспросил иронически профессор и (ВЗЯЛ лупу (В руки.
— Степан Егорович! — услышал я знакомый голос и оглянулся. Это была Надя, а рядом с ней стоял Павел. — Степан Егорович, — сказала Надя, — мы все с детства знаем эту бабочку! Зачем нам рассматривать давно известную всякому школьнику бабочку Мертвая голову?
— Все же… все же… дар гостя… — произнес профессор и вдруг резко воскликнул: — Что такое? Что это значит? Спина перевязана тончайшими ниточками!
Он положил бабочку под призматический микроскоп.
— А вот тот самый бугорок, какая-то трубочка, что скатилась со спинки бабочки… Вот она! — И я подал профессору коробочку.
— Пинцет! — скомандовал профессор и, осторожно, коснувшись пинцетом трубочки, вытащил ее из коробочки. — Непостижимо! Удивительно! Может ли это быть? — говорил он, точно забыв обо всех окружающих.
И Степан Егорович при помощи пинцета развернул трубочку, склонился к ней, разглядывая ее в микроскоп. Затем он выпрямился:
— Письмо! Смотрите!
Все кругом стихло, замерло.
И директор стал читать. Он читал медленно, запинаясь, сбиваясь:
— «Надя! Надечка… или… случайный… друг далекий. Помогите: я потерял время! Ищу утраченное время! Спасите! Четыре или пять тысяч лет… назад… похитил сорокопут… полторы-две тысячи верст от вас… Координаты: сорок один градус двадцать восемь минут восточной долготы и сорок три градуса сорок две минуты северной широты… три крупинки… не касайся порошка, крупинку положи на землю: в трехстах шагах на юг от большого тракта и в ста шагах на запад от Великого потока. Заклинаю, не касайся порошка… бедствие повторится. Вернусь — обогащу человечество новыми открытиями…» Нет, трудно разобрать. Не понимаю, — сказал профессор.
Студенты поочередно склонялись над микроскопом.
— Ничего нельзя разобрать. Чернила растворились, — говорили они.
— Позвольте, позвольте, — сказал профессор, — мы не дочитали. Вот на изгибе письмеца видны слова: «Доктор Сергей Думчев». Подпись?
Потом вдруг все заговорили, перебивая друг друга. Кругом слышалось: «Какая нелепость! Письмо на крыльях бабочки!.. А сорокопут — это птица! Кого же она может унести? Разве червяка какого-нибудь своим птенцам. Какая чепуха!» Другие говорили: «Да! Действительно, тот, кто писал, утратил не только время и пространство, но и разум!»
Поделиться книгой: