«И вечной памятью двенадцатого года…»

Стихотворение оканчивается призывом к исправлению и надеждой на Бога:

Бог прах одушевит – от Бога все возможно[146].

По мнению Н. В. Фридмана, стихотворение Батюшкова «лишено всяких следов религиозно-монархической тенденциозности, которая была характерна для отношения консервативных кругов к событиям 1812 г. и отчасти отразилась даже в знаменитом патриотическом хоре Жуковского “Певец во стане русских воинов” с его прославлением “царского трона” и “русского бога”». В послании «К Дашкову», считает исследователь, Батюшков выступает «как рядовой русский человек, испытывающий чувство гнева против иноземных захватчиков»[147]. В стихотворении Батюшкова действительно нет прямых отсылок к Богу, нет прямых указаний на истинную причину беды, постигшей Москву и Россию. Однако напоминание о «мстительных карах» может прочитываться как наказание свыше. Не только врагам за их «неистовые дела», но и людям вообще за их грехи в соответствии с библейским «Мне отмщение, и Аз воздам». Небесные «мстительные кары» – это гнев Божий, выраженный в подтексте стихотворения призыв поэта обратить внутренний взор на самих себя, покаяться и очиститься, чтобы сплотиться перед лицом народного бедствия. Так возникает вневременной общечеловеческий план, в контекст которого вводится изображаемое событие (чем также подчеркивается его масштабность) – пожар и разорение Москвы. А значит, усложняется идейное содержание стихотворения.

И тогда лирический герой Батюшкова – уже не рядовой русский человек, разделяющий со всеми чувство гнева «против иноземных захватчиков», – он поэт, присваивающий себе высокое право говорить от имени своих соотечественников, выражая общие для всех чувства. Именно романтическое понимание высокой миссии поэта заставляет лирического субъекта в годину суровых для России испытаний пересмотреть свои прежние эстетические принципы. Он осознает, что сейчас не время «петь любовь и радость, / Беспечность, счастье и покой», не время «сзывать пастушек в хоровод» «на голос мирныя цевницы». С легкой руки В. Г. Белинского, за Батюшковым закрепилась слава «беспечного поэта-мечтателя, философа-эпикурейца, жреца любви, неги и наслаждения»[148]. Таким его воспринимали и современники[149]. И хотя этот стереотип нимало не соответствовал реальному облику поэта, тем не менее, и сам Батюшков поддерживал его своими стихами[150].

Общенародная трагедия заставит певца беспечной радости, каким был «довоенный» Батюшков, осознать себя поэтом– гражданином. Его лирический герой «при страшном зареве столицы» произносит священную клятву:

Нет, нет! пока на поле честиЗа древний град моих отцовНе понесу я в жертву местиИ жизнь, и к родине любовь;Пока с израненным героем,Кому известен к славе путь,Три раза не поставлю грудьПеред врагом сомкнутым строем, —Мой друг, дотоле будут мнеВсе чужды музы и хариты,Венки, рукой любови свиты,И радость шумная в вине! (с. 154)

Снова повторенное (дважды) эмоционально-напряженное «Нет, нет!..» («Нет, нет! талант погибни мой…», «Нет, нет! пока на поле чести…»), акцентированное своим заметным положением в начале стихотворной строки и сверхсхемным ударением (спондеем), «отяжеляющим» ритм стиха, говорит о силе чувства, которое испытывает «сейчас» лирический герой – alter ego автора. И это не столько спор с «Дашковым» – адресатом послания («А ты, мой друг, товарищ мой, / Велишь мне петь любовь и радость, / Беспечность, счастье и покой /, И шумную за чашей младость!»), сколько спор с самим собой прежним. Это диалог скорее внутренний, передающий сложность и противоречивость состояния лирического героя, изживающего себя прежнего, осознающего истинное предназначение поэта. «Стоящее» за лирическим переживанием подлинное переживание самого Батюшкова сообщает стихотворению жизненную убедительность и достоверность.

Стихотворение имеет астрофическую композицию. Отсутствие «дробления» на поэтические «отрезки» призвано подчеркнуть искренность и непосредственность свободно выражающегося чувства лирического субъекта. Диалогизированный монолог лирического героя звучит с нарастающим напряженным динамизмом, словно произносится «на одном дыхании», в самый кульминационный момент переживаемого эмоционального подъема.

Созданию этого ощущения способствует и синтаксическая организация стихотворения, которая характеризуется обилием восклицательных предложений (9), отмеченных повышенной экспрессивностью. Причем их количество нарастает по мере нарастания волнения лирического героя. Если условно выделить части в стихотворении, то это будет выглядеть так: описание «опустошенной» пожаром Москвы – 2 восклицательных предложения; спор с другом Дашковым – 3; клятва – 4. И без того напряженную интонацию стихотворения затрудняют сложные синтаксические конструкции. Двумя особенно сложными конструкциями интонационно подчеркнуты наиболее значимые в смысловом отношении части поэтического текста: описание оскверненных «святыней» Москвы (16 стихотворных строк!), «клятва» (12 строк) – здесь голос лирического субъекта поднимается до самых высоких нот.

Формально в стихотворении выдержаны признаки дружеского послания: указан адресат в заглавии стихотворении, трижды звучит в тексте обращение к нему (Мой друг!..; А ты, мой друг, товарищ мой…; Мой друг…). Не вызывает сомнение и диалогическая природа стихотворения – главный жанровый признак послания (диалог-спор с адресатом, как уже было отмечено выше, осложнен внутренний диалогом лирического героя с самим собой). И вместе с тем в сборнике «Опыты в стихах и прозе» послание «К Дашкову» помещено не в разделе «Послания», как следовало бы ожидать, а в разделе «Элегии». Известно, что подготовкой к изданию «Опытов…», вышедших в 1817 г., по которым современный читатель впервые получил наиболее полное представление о поэте, занимался Н. И. Гнедич. Доверяя художественному вкусу своего друга, поэта и знатока Гомера (Гнедич – автор знаменитого перевода «Илиады», 1809–1829 гг.), Батюшков при этом настаивал на строгом отборе: в «Опыты…» должны были войти только самые лучшие его произведения («Дряни не печатай. Лучше мало, да хорошо» – постоянная его просьба к Гнедичу)[151]. Но именно Батюшков отказался от распространенного тогда хронологического принципа расположения стихотворений в книге, предпочтя жанровую рубрикацию: «Элегии», «Послания», «Смесь». Не без ведома автора «К Дашкову» оказалось в разделе «Элегии».

По справедливому утверждению И. М. Семенко, «лирика Батюшкова – лирика жанровая»[152]. Поэт мыслил жанрами и, разумеется, отличал послание от элегии. Однако для Батюшкова важнее диалогической природы жанра (а именно она вообще-то и делает послание посланием) оказывается выразившаяся в стихотворении «К Дашкову» личная патетика, обусловленная глубоко серьезным (без тени свойственной традиционному дружескому посланию шутливо-домашней, по определению Пушкина, «болтовни», без «домашней» семантики слова, понятной только узкому кругу посвященных – друзей-единомышленников) отношением к предмету «разговора».

Многочисленные стихотворные отклики того времени с их готовыми поэтическими формулами и риторическими штампами вторили правительственным манифестам:

К мечам! вперед! блажен трикраты,Кто первый смертью упредит!Развейтесь, знамена победны,Героев-предков дар наследный!За их могилы биться нам! (М. В. Милонов. К Патриотам)

В них содержались ура-патриотические призывы, вроде тех, что звучали в «Солдатской песне» (1812) боевого офицера – поэта Ф. Н. Глинки, написанной при свете «полевых огней» и распевавшейся в войсках:

Вспомним, братцы, россов славу,И пойдем врагов разить.Защитим свою державу;Лучше смерть – чем в рабстве жить!..Мы вперед, вперед, ребята!С Богом, верой и штыком!Вера нам и верность свята:Победим или умрем!

Выражалась бодрая вера в несомненную скорую гибель врага:

Хоть Москва в руках французов,Это, право, не беда! —Наш фельдмаршал, князь Кутузов,Их на смерть пустил туда. (Ив. Кованько. Солдатская песня)[153]

На этом фоне «К Дашкову» Батюшкова выделяется своей совершенно особой тональностью: в стихотворении зазвучал живой голос, полный жгучей боли и скорби, голос человека, потрясенного «ужасными происшествиями нашего времени». В то время, когда петербургские театралы рукоплескали словам Пожарского – героя одноименной трагедии М. В. Крюковского:

Россия не в Москве, среди сынов она.Которых верна грудь любовью к ней полна![154]—

Батюшков пишет стихотворение, в котором пожар и плен Москвы предстают как трагедия всей России. В восприятии Батюшкова, война – источник горя, величайшее бедствие, нарушившее привычный и естественный ход жизни. Эта «согретость» личным чувством и личным отношением и делает «К Дашкову» «лучшим лирическим стихотворением, написанным о событиях Отечественной войны 1812 года»[155].

В стихотворении «К Дашкову», в отличие от других посланий, в которых Батюшков «ближе следует жанровой традиции», как она сложилась к тому времени в русской лирике, поэт демонстрирует не просто свободное владение жанровым каноном, но и выход за его пределы. Здесь Батюшков соединяет совсем другие сферы жизни, не совмещавшиеся прежде в жанровой структуре послания, уравнивая в правах (может быть, впервые в русской поэзии) личное и гражданское, делая «общее» предметом интимного и страстного переживания.

Причастность к великим историческим событиям, к самому историческому процессу приводила поэта к пониманию того, что человек не может замкнуться в мире своей мечты, какой бы прекрасной она ни была. Обнаруживались пока еще неясные для Батюшкова сложные связи человека с историей, что проявилось с особой силой во время Отечественной войны.

Новое понимание мира и человека в нем выразилось в стихотворениях участника Заграничного похода русской армии Батюшкова, которые принято называть историческими, или монументальными, элегиями: «На развалинах замка в Швеции» (июнь или июль 1814), «Переход через Рейн. 1814» (1816 – февраль 1817), близкий к ним «отрывок» «Переход русских войск через Неман 1 января 1813 года» (предположительно 1813). Уже не переживание личного, интимного, порядка, как было в традиционной элегии, а переживание самой истории становится предметом элегии Батюшкова.

История, на фоне которой изображается вступление русских войск на территорию Франции, разворачивается в ее главных событиях перед мысленным взором лирического героя стихотворения «Переход через Рейн». «Реин величавый» – «свидетель древности, событий всех времен»: он помнит битвы древних германцев с римлянами и победы Цезаря; на его берегах совершались рыцарские турниры и раздавались звуки «сладкой лиры» трубадуров; познал «родитель вод» «и стыд и плен» новоявленного Аттилы – Наполеона и, наконец («час судьбы настал!»), увидел освободителей – «сынов снегов», пришедших сюда «под знаменем Москвы»:

Стеклись с морей, покрытых льдами,От струй полуденных, от Каспия валов,От волн Улеи и Байкала,От Волги, Дона и Днепра,От града нашего Петра,С вершин Кавказа и Урала!.. (с. 211)

Торжественно, одически звучит 4– и 6-стопный ямб. В бодрой, четкой интонации стихотворения, подчеркнутой «звонкой» аллитерацией, усиливающей звуковую выразительность стиха, слышатся «шум полков и новых коней ржанье, / “Ура” победы» («Какой чудесный пир для слуха и очей!»), ощущаются грозная поступь, молодая энергия и сила русских «богатырей» («… валит за строем строй! / Как море шумное волнуется все войско; / И эхо вторит крик геройской…»), выражается чувство гордости военными победами России, отомстившей за свои поруганные «твердыни» и «честь своих граждан».

То же чувство гордости воина-победителя выражено в более позднем стихотворении «К Никите» (1817). Батюшков и здесь демонстрирует мастерство батальной живописи, изображая стремительность и мощь победного натиска русских войск:

Колонны сдвинулись, как лес.И вот… о зрелище прекрасно!Идут – безмолвие ужасно!Идут – ружье наперевес;Идут… ура! – всё сломили,Рассеяли и разгромили:Ура! Ура!.. (с. 222)

Четкий и грозный маршевый ритм передвижения воинских «колонн» воссоздается с помощью энергичной, «упругой» интонации, создающейся с помощью анафорических повторов (слово идут трижды повторяется в начале строк), внезапного введения победного клича-восклицания – ура! (также трижды повторяющегося), быстрой смены глаголов, обозначающих безостановочность и стремительность действия (…сломили, / Рассеяли и разгромили…). Наконец, энергичность интонации подчеркнута «пропуском глаголов, создающим эффект особой быстроты повествования (безмолвие ужасно вместо: безмолвие кажется ужасным; ружье наперевес вместо: ружье держат наперевес)”»[156].

Однако победа русского оружия не заслонила в сознании Батюшкова ужасов войны и боли личных утрат. Одной из таких утрат станет гибель в «битве народов» под Лейпцигом (1813) Ивана Александровича Петина – друга поэта и сослуживца по гвардейскому егерскому полку, с которым они вместе переносили «труды и беспокойства воинские». Ему, «любимцу бога брани», Батюшков посвятит одно из стихотворений – «К Петину» (1810). Вспоминая сражение под Индесальми времен шведской кампании, в котором отличился друг («с ротой солдат очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя славою»[157]), поэт со свойственной ему ироничностью, весьма скромно будет определять свои заслуги в этом деле:

Между тем как ты штыкамиШведов за лес провожал,Я геройскими руками…Ужин вам приготовлял. (с. 121)

Петина, уснувшго «геройским сном на кровавых полях Лейпцига», будет оплакивать Батюшков в элегии «Тень друга» (1814):

Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!Ты ль это? – я вскричал, – о воин вечно милый!Не я ли над твоей безвременной могилой,При страшном зареве Беллониных огней,Не я ли с верными друзьямиМечом на дереве твой подвиг начерталИ тень в небесную отчизну провождалС мольбой, рыданьем и слезами?.. (с. 171)

Традиционно-элегические штампы (тихий глас Гальционы, сладкая задумчивость, туман и ночи покрывало, томное забвенье, призрак полуночи, при свете облаком подернутой луны, всё спало вкруг меня под кровом тишины, сладостный покой бежал моих очей и т. д.) не могут «заглушить» интонации скорбного плача, причитания (Ты ль это…, Ты ль это?.., Не я ли…, Не я ли…, ответствуй, милый брат!, О! молви слово мне!.., о незабвенный друг! ), в которых с неподдельной искренностью высказывается боль сердца лирического героя, потерявшего на войне «лучшего из друзей».

И это о Петине, одном из многих и многих героев войны 1812 г., чьи имена «изгладятся из памяти людей», с любовью и печалью будет писать Батюшков в своих воспоминаниях (1815): «Ни одним блестящим подвигом он не ознаменовал течения своей краткой жизни… Исполняя свой долг, был он добрым сыном, верным другом, неустрашимым воином…»[158]. Но «память сердца» поэта, ожившая в поэтических строках, навсегда сохранит для потомков образ его «милого товарища».

Война в восприятии Батюшкова ассоциируется, таким образом, прежде всего не с « “ура” победы» (хотя пафосному изображению войны поэт отдал свою дань в «Переходе через Рейн»), а со страданием и смертью. В отрывке «Переход русских войск через Неман…» предметом лирического переживания Батюшкова станут страшные будни войны:

Всё пусто… Кое-где на снеге труп чернеет,И брошенных костров огонь, дымяся, тлеет,И хладный, как мертвец,Один среди дороги,Сидит задумчивый беглецНедвижим, смутный взор вперив на мертвы ноги. (с. 155)

Неожиданная для поэзии той поры жутковатая деталь – мертвы ноги, на которые взирает задумчивый беглец, сам похожий на «мертвеца», – возникает в тексте стихотворения как выражение стремления поэта передать ощущение войны, какой она предстает перед ним «в настоящем ее выражении», как скажет позднее участник другой военной кампании Л. Н. Толстой, – «в крови, в страданиях, в смерти…»[159]. Конечно, до толстовского, подлинно реалистического показа войны еще далеко, еще не сложились принципы такого изображения. Однако личный опыт Батюшкова («три войны, все на коне») подскажет ему возможность художественного осмысления войны в «непарадном», настоящем ее виде.

Попытка подобного осмысления войны будет предпринята, может быть, впервые в русской поэзии.

Верным правде в изображении войны Батюшков остается и в своих воспоминаниях. Так, поэт, вероятно одним из первых, развеет красивую легенду о подвиге Раевского под Дашковкой, воспетом В. А. Жуковским в уже упоминавшемся «Певце во стане русских воинов»[160]. В «записной книжке» Батюшков зафиксирует свой разговор – «болтанье» с Раевским, во время которого «истинный герой» 1812 г. отречется от славы «римлянина»: «Но помилуйте, Ваше высокопревосходительство, не Вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: вперед, ребята; я и дети мои откроем вам путь ко славе…» – «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. <…> Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын сбирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны); вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге»[161]. И в то же время Батюшков отдаст должное генералу Раевскому, «лучшему, может быть, из всей армии», рассказывая в тех же воспоминаниях о его настоящем подвиге в битве под Лейпцигом, во время которой он, тяжело раненный, истекая кровью, но не теряя присутствия духа и ободряя тем самым солдат, продолжал следить за ходом сражения.

Расширение исторического горизонта Батюшкова, поэта и воина, с одной стороны, обогащало его новым знанием жизни, а с другой – открывало ее жестокую изнанку. «Ужасные происшествия» времени, преступления французов в Москве, «зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей», «расстроили», как писал поэт в октябре 1812 г. Н. И. Гнедичу, его «маленькую философию» и «поссорили» с человечеством[162]. «Маленькая философия» наслаждения радостями жизни, которую исповедовал Батюшков в годы своей молодости, не выдержала суровой проверки временем.

Вместе с тем устанавливающаяся в послевоенной Европе отнюдь не героическая буржуазная действительность, которую наблюдал Батюшков во время заграничных походов, не могла предложить личности новых ценностей. Это рождало то состояние разочарования, неудовлетворенности, которое имел в виду поэт, когда говорило своей «ссоре» с человечеством». О горькой утрате прежних идеалов сообщает Батюшков в одном из писем (к Д. П. Северину от 19 июня 1814 г.) во время своего пребывания в Швеции («Где древле скандинавы / Любили честь, простые нравы, / Вино, войну и звук мечей»). По своему обыкновению Батюшков переходит в письме на более свойственный ему поэтический язык:

Но в нравах я нашел большую перемену:Теперь полночные цариКурят табак и гложут сухари,Газету готскую читаютИ, сидя под окном с супругами, зевают. (с. 255)

Столкновение в этих стихах двух стилей – высокого (древле, честь, звук мечей, полночные цари) и просторечного, низкого (курят табак, гложут сухари, сидя под окном с супругами, зевают) отражает слом в мировоззрении поэта, осознание им вопиющих противоречий жизни. В то же время нельзя не заметить, как пред– восхищается здесь будущее пушкинское смешение «высокой поэзии» и «низкой прозы» жизни.

Батюшкову удалось реализовать свое желание, о котором он сообщал «милому и любезному другу» В. А. Жуковскому в июне 1817 г.: «Мне хотелось бы дать новое направление моей крохотной музе и область элегии расширить»[163]. Стремясь к отображению «внутреннего» человека в его сложных и противоречивых связях с миром, открывшихся в эпоху изломов и катастроф европейской истории, Батюшков одним из первых русских романтиков обновляет традиционные жанры (не только элегию, но и, как мы увидели, послание), расширяет сложившееся представление о сфере лирического, что было необходимо для дальнейшего развития русской поэзии. Полученный поэтом и офицером Батюшковым личный опыт войны 1812 г. сыграл в этом решающую роль.

©©Ермоленко С. И., 2013

Одические традиции в стихотворении Н. М. Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I»

А. Н. Кудреватых

Анализируется стихотворение Н. М. Карамзина, являющееся единственной одой писателя, посвященной событиям Отечественной войны 1812 г. В ходе анализа в произведении выявляются черты классической одической традиции.

Ключевые слова: одическая традиция; Н. М. Карамзин; Александр I.

Война 1812 г. не оставила равнодушным ни одного русского человека, в том числе и Н. М. Карамзина. Известно, что в своих прозаических произведениях он не отразил событий войны с французами, зато откликнулся стихотворением.

Стихотворение Н. М. Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I» обращает на себя внимание уже тем, что оно не похоже на привычные сентиментальные произведения этого писателя.

Внешне оно явно напоминает оду. Ода – это один из главных высоких жанров в классицизме. Жанр оды позволял соединить в большом стихотворении лирику и публицистику, высказаться по вопросам, имеющим государственное значение, и сделать это сильно, красиво, образно. Важным признаком оды является прикрепленность тематического материала торжественной оды к определенному «случаю» – историческому происшествию или событию государственного масштаба.

Н. М. Карамзин посвящает свое стихотворение великому событию общегосударственного, общенародного масштаба – победе в войне с Наполеоном.

Лирическое переживание, выраженное в оде, – чувство радости и ликования:

Он пал! в восторге целый свет!Народы братья! злобы нет!В сем общем, радостном волненье,Царей, героев прославленье,Чье имя первое в устах?Кому гремят вселенной лики:Без лести, в искренних хвалахДают название Великий?Отечество мое! ликуйИ с Александром торжествуй![164]

и

Конец победам! Богу слава!Низверглась адская держава:Сражен, сражен Наполеон!Народы и цари! ликуйте:Воскрес порядок и Закон.Свободу мира торжествуйте! (с. 300)

Как известно, оде соответствует высокий стиль, который предполагает обилие гипербол, высокую лексику, риторические приемы (множественные вопрошения, восклицания и т. д.)

Как отмечает Ю. Н. Тынянов, композиция торжественной оды также обусловлена законами риторики: каждый одический текст неизменно открывается и завершается обращениями к адресату. «Ода Ломоносова может быть названа ораторской не потому или не только потому, что она мыслилась произносимой, но потому главным образом, что ораторский момент стал определяющим, конструктивным для нее»[165]. Текст торжественной оды строится как система риторических вопросов и ответов, чередование которых обусловлено двумя параллельно действующими установками: каждый отдельный фрагмент оды призван оказывать максимальное эстетическое воздействие на слушателя – и отсюда язык оды перенасыщен тропами и риторическими фигурами.

Особую торжественную интонацию помогают создать слова и выражения, относящиеся к высокому стилю. В данном стихотворении мы находим примеры такой лексики:

Героев росских легионы;Се глас Природы и творца;Как огнь и бурный дух текли;А старцы, жены простираютДесницу к вышнему с мольбой;Там ужасы зимы и гладЕго встречают и мертвят;Отверзлися врата эфира.

Присутствуют и гиперболы, характерные для оды: «Колосс Наполеон падет»; «[Александр] Днем в поле, нощию не дремлет». Обращает на себя внимание риторика в данном стихотворении: оно изобилует восклицаниями и вопросами. Образцом витийственного стиля оды являются оды М. В. Ломоносова «Отчетливо осознавал Ломоносов интонационное значение “вопрошений” и “восклицаний”… Здесь – в соединении принципа смены вопросительной, восклицательной и повествовательной интонаций с принципом интонационного использования сложной строфы – и лежит декламационное своеобразие оды»[166]. Свое произведение Карамзин начинает с восклицания:

Конец победам! Богу слава!Низверглась адская держава:Сражен, сражен Наполеон!Народы и цари! ликуйте:Воскрес порядок и Закон.Свободу мира торжествуйте! (с. 300) О! Ты велик, велик един! О славное Бородино!Тебя потомству оставляемНа память, что России сынСтоит против двоих один! (с. 303) Злодей торжествовал, где он? Кто бога воинств победит?У нас и меч его и щит!

Карамзин использует здесь и метафорчиность, характерную для одического жанра:

Подвиглись троны и народы;Друг с друга в гневе цепи рвутИ с яростью на брань текут. (с. 305) Престолы сделались стыдом.Темнели разум, просвещенье. (с. 302) Уже рабы его готовыПоследнюю из жертв заклать —И началась святая рать. (с. 303).

Лирический субъект говорит от лица «мы»:

Тебя мы в пепел обратим!Пылай: се пламя очищенья!Мы землю с небом примирим. (с. 304). Уже мы знали, что владетельОтцом людей обязан быть.

Русская ода чаще всего строилась как монолог, исповедь лирического героя. «В любом случае монолог был выражением не личного, индивидуального, а общего отношения к предмету воспевания»[167].

О. Б. Лебедева отмечает: «Если в торжественной оде Ломоносов очень часто подменяет личное авторское местоимение “я” формой его множественного числа – “мы”, то это свидетельствует не о безличности образа автора в оде, но о том, что для торжественной оды значима только одна грань авторской личности – именно та, которой он не отличается от всех других людей, но сближается с ними»[168].

В торжественной оде важно не индивидуально-частное, а общенационально-социальное проявление авторской личности, и в этом отношении голос Ломоносова в торжественной оде – это в полном смысле голос нации, собирательного россиянина.

О. Б. Лебедева говорит об отражении в оде государственных идей: «Мирообраз торжественной оды складывается из идей, связанных с понятием верховной государственной власти в высшем, идеальном и положительном смысле. Именно с этой центральной идеей – по аналогии, ассоциации и созвучию – связываются словесно-понятийные лейтмотивы каждого одического текста: высокие понятия, выражающие идеальные свойства монарха (страсть, честь, добродетель, великодушие, премудрость) и дающие формулы необходимых идеальных государственных установлений (закон, право, правосудие, просвещение). Идеология жанра в целом и каждого его отдельного текстового образца определена вариантами этого единого комплекса»[169].

Главная тема – воспевание победы России, воспевание Александра I:

О диво! Зрелище святое! —Кто в шумном, благолепном строе,Венчанный лаврами побед,С лицом умильным и смиреннымНароды к торжеству ведетИ перстом, к небу обращенным,Им кажет бога вышних сил,С кем он уже врагов сразил? (с. 305) России царь благочестивый,Герой в душе миролюбивый!Он долго брани не хотел;Спасал от бурь свою державу:Отец чад-подданных жалелИ ненавидел крови славу;Когда ж меч правды обнажил,Рек: с нами бог! и победил. (с. 306) А ты, наш царь благословенный,Спеши, спеши к стране своей,Победой, славой утружденный!Везде ты искренно хвалим,А здесь и славим и любим.Тебя как солнце ждем душею!Ах! благодарностью своеюДостойны мы твоими быть. (с. 311)

Предметом воспевания является и сам русский народ:

Один народ благословенныйГлавы под иго не склонял,Хранил в душе простые нравы,В войнах издревле побеждал,Давал иным странам уставы,Но сам жил только по своим,Царя любил, царем любим. (с. 302)

Особое место в стихотворении занимает образ Наполеона. Он предстает в образе жестокого тирана, злодея:

Сей изверг, миру в казнь рожденный,Мечтою славы ослепленный… (с. 301) Чтоб быть бессмертным, убивал!Хотел всемирныя державы,Лишь небо Богу уступал;Топтал святейшие уставы;Не скиптром правил, а мечом,И был – державным палачом! (с. 302) Ничто Аттилы, Чингисханы,Ничто Батыи, ТамерланыПред ним в свирепости своей.Они в степях образовались,Среди рыкающих зверей,И в веки варварства являлись, —Сей лютый тигр, не человек,Явился в просвещенный век. (с. 301)

И конечно же ярко описываются побежденные войска Наполеона:

Так сонмы сих непобедимых,Едва имея жизни вид,В страданиях неизъяснимыхСкитаются среди лесов;Им пища – лед, им снег – покров. (с. 304) В огонь ввергаются от хлада;Себя терзают в муках глада. (с. 304)

Лирический субъект подчеркивает, что действие происходит в разумный век Просвещения:

У диких кровь рекою льется:Там воин – первый человек;Но век ума гражданский век. (с. 309)

Такое уточнение еще сильнее подчеркивает бесчеловечность и ужас поведения Наполеона и его солдат.

В стихотворении описываются и воспеваются подлинные исторические события: Бородинское сражение, пожар в Москве и др.:

О славное Бородино!Тебя потомству оставляемНа память, что России сынСтоит против двоих один! (с. 303) Москва! прощаемся с тобою,И нашей собственной рукоюТебя мы в пепел обратим!Пылай: се пламя очищенья!Мы землю с небом примирим.Ты жертва общего спасенья! (с. 304)

Такие описания вполне традиционны для оды: «Ломоносов придавал описанию большое значение. Он видел в нем одно из средств, с помощью которого можно было вызвать в слушателе или читателе определенное настроение»[170].

Как видим, Н. М. Карамзин действительно использует здесь одическую традицию. По всей видимости, победа над Наполеоном – такое значимое и радостное событие – побудила писателя воспеть это событие. Жанр оды оказался наиболее подходящим для этого. Конечно, данное произведение не является одой в каноническом ее понимании.

Писателю удается добиться главного эффекта – воздействовать на чувства читателей.

©©Кудреватых А. Н., 2013

Мир и война в «Письмах русского офицера» Ф. Н. Глинки

Т. А. Ложкова

Анализируются особенности художественного образа мира в «Письмах русского офицера» Ф. Глинки. Рассматривается сюжетообразующая роль оппозиции «мир – война».

Ключевые слова: Ф. Глинка; художественный образ мира; хронотоп; мир; война.