Стихотворение оканчивается призывом к исправлению и надеждой на Бога:
По мнению Н. В. Фридмана, стихотворение Батюшкова «лишено всяких следов религиозно-монархической тенденциозности, которая была характерна для отношения консервативных кругов к событиям 1812 г. и отчасти отразилась даже в знаменитом патриотическом хоре Жуковского “Певец во стане русских воинов” с его прославлением “царского трона” и “русского бога”». В послании «К Дашкову», считает исследователь, Батюшков выступает «как рядовой русский человек, испытывающий чувство гнева против иноземных захватчиков»[147]. В стихотворении Батюшкова действительно нет прямых отсылок к Богу, нет прямых указаний на истинную причину беды, постигшей Москву и Россию. Однако напоминание о «мстительных карах» может прочитываться как наказание свыше. Не только врагам за их «неистовые дела», но и людям вообще за их грехи в соответствии с библейским «Мне отмщение, и Аз воздам». Небесные «мстительные кары» – это гнев Божий, выраженный в подтексте стихотворения призыв поэта обратить внутренний взор на самих себя, покаяться и очиститься, чтобы сплотиться перед лицом народного бедствия. Так возникает вневременной общечеловеческий план, в контекст которого вводится изображаемое событие (чем также подчеркивается его масштабность) – пожар и разорение Москвы. А значит, усложняется идейное содержание стихотворения.
И тогда лирический герой Батюшкова – уже не рядовой русский человек, разделяющий со всеми чувство гнева «против иноземных захватчиков», – он поэт, присваивающий себе высокое право говорить от имени своих соотечественников, выражая общие для всех чувства. Именно романтическое понимание высокой миссии поэта заставляет лирического субъекта в годину суровых для России испытаний пересмотреть свои прежние эстетические принципы. Он осознает, что сейчас не время «петь любовь и радость, / Беспечность, счастье и покой», не время «сзывать пастушек в хоровод» «на голос мирныя цевницы». С легкой руки В. Г. Белинского, за Батюшковым закрепилась слава «беспечного поэта-мечтателя, философа-эпикурейца, жреца любви, неги и наслаждения»[148]. Таким его воспринимали и современники[149]. И хотя этот стереотип нимало не соответствовал реальному облику поэта, тем не менее, и сам Батюшков поддерживал его своими стихами[150].
Общенародная трагедия заставит певца беспечной радости, каким был «довоенный» Батюшков, осознать себя поэтом– гражданином. Его лирический герой «при страшном зареве столицы» произносит священную клятву:
Снова повторенное (дважды) эмоционально-напряженное «Нет, нет!..» («
Стихотворение имеет астрофическую композицию. Отсутствие «дробления» на поэтические «отрезки» призвано подчеркнуть искренность и непосредственность свободно выражающегося чувства лирического субъекта. Диалогизированный монолог лирического героя звучит с нарастающим напряженным динамизмом, словно произносится «на одном дыхании», в самый кульминационный момент переживаемого эмоционального подъема.
Созданию этого ощущения способствует и синтаксическая организация стихотворения, которая характеризуется обилием восклицательных предложений (9), отмеченных повышенной экспрессивностью. Причем их количество нарастает по мере нарастания волнения лирического героя. Если условно выделить части в стихотворении, то это будет выглядеть так: описание «опустошенной» пожаром Москвы – 2 восклицательных предложения; спор с другом Дашковым – 3; клятва – 4. И без того напряженную интонацию стихотворения затрудняют сложные синтаксические конструкции. Двумя особенно сложными конструкциями интонационно подчеркнуты наиболее значимые в смысловом отношении части поэтического текста: описание оскверненных «святыней» Москвы (16 стихотворных строк!), «клятва» (12 строк) – здесь голос лирического субъекта поднимается до самых высоких нот.
Формально в стихотворении выдержаны признаки дружеского послания: указан адресат в заглавии стихотворении, трижды звучит в тексте обращение к нему (
По справедливому утверждению И. М. Семенко, «лирика Батюшкова – лирика жанровая»[152]. Поэт мыслил жанрами и, разумеется, отличал послание от элегии. Однако для Батюшкова важнее диалогической природы жанра (а именно она вообще-то и делает послание посланием) оказывается выразившаяся в стихотворении «К Дашкову» личная патетика, обусловленная глубоко серьезным (без тени свойственной традиционному дружескому посланию шутливо-домашней, по определению Пушкина, «болтовни», без «домашней» семантики слова, понятной только узкому кругу посвященных – друзей-единомышленников) отношением к предмету «разговора».
Многочисленные стихотворные отклики того времени с их готовыми поэтическими формулами и риторическими штампами вторили правительственным манифестам:
В них содержались ура-патриотические призывы, вроде тех, что звучали в «Солдатской песне» (1812) боевого офицера – поэта Ф. Н. Глинки, написанной при свете «полевых огней» и распевавшейся в войсках:
Выражалась бодрая вера в несомненную скорую гибель врага:
На этом фоне «К Дашкову» Батюшкова выделяется своей совершенно особой тональностью: в стихотворении зазвучал живой голос, полный жгучей боли и скорби, голос человека, потрясенного «ужасными происшествиями нашего времени». В то время, когда петербургские театралы рукоплескали словам Пожарского – героя одноименной трагедии М. В. Крюковского:
Батюшков пишет стихотворение, в котором пожар и плен Москвы предстают как трагедия всей России. В восприятии Батюшкова, война – источник горя, величайшее бедствие, нарушившее привычный и естественный ход жизни. Эта «согретость» личным чувством и личным отношением и делает «К Дашкову» «лучшим лирическим стихотворением, написанным о событиях Отечественной войны 1812 года»[155].
В стихотворении «К Дашкову», в отличие от других посланий, в которых Батюшков «ближе следует жанровой традиции», как она сложилась к тому времени в русской лирике, поэт демонстрирует не просто свободное владение жанровым каноном, но и выход за его пределы. Здесь Батюшков соединяет совсем другие сферы жизни, не совмещавшиеся прежде в жанровой структуре послания, уравнивая в правах (может быть, впервые в русской поэзии) личное и гражданское, делая «общее» предметом интимного и страстного переживания.
Причастность к великим историческим событиям, к самому историческому процессу приводила поэта к пониманию того, что человек не может замкнуться в мире своей мечты, какой бы прекрасной она ни была. Обнаруживались пока еще неясные для Батюшкова сложные связи человека с историей, что проявилось с особой силой во время Отечественной войны.
Новое понимание мира и человека в нем выразилось в стихотворениях участника Заграничного похода русской армии Батюшкова, которые принято называть историческими, или монументальными, элегиями: «На развалинах замка в Швеции» (июнь или июль 1814), «Переход через Рейн. 1814» (1816 – февраль 1817), близкий к ним «отрывок» «Переход русских войск через Неман 1 января 1813 года» (предположительно 1813). Уже не переживание личного, интимного, порядка, как было в традиционной элегии, а переживание самой истории становится предметом элегии Батюшкова.
История, на фоне которой изображается вступление русских войск на территорию Франции, разворачивается в ее главных событиях перед мысленным взором лирического героя стихотворения «Переход через Рейн». «Реин величавый» – «свидетель древности, событий всех времен»: он помнит битвы древних германцев с римлянами и победы Цезаря; на его берегах совершались рыцарские турниры и раздавались звуки «сладкой лиры» трубадуров; познал «родитель вод» «и стыд и плен» новоявленного Аттилы – Наполеона и, наконец («час судьбы настал!»), увидел освободителей – «сынов снегов», пришедших сюда «под знаменем Москвы»:
Торжественно, одически звучит 4– и 6-стопный ямб. В бодрой, четкой интонации стихотворения, подчеркнутой «звонкой» аллитерацией, усиливающей звуковую выразительность стиха, слышатся «шум полков и новых коней
То же чувство гордости воина-победителя выражено в более позднем стихотворении «К Никите» (1817). Батюшков и здесь демонстрирует мастерство батальной живописи, изображая стремительность и мощь победного натиска русских войск:
Четкий и грозный маршевый ритм передвижения воинских «колонн» воссоздается с помощью энергичной, «упругой» интонации, создающейся с помощью анафорических повторов (слово
Однако победа русского оружия не заслонила в сознании Батюшкова ужасов войны и боли личных утрат. Одной из таких утрат станет гибель в «битве народов» под Лейпцигом (1813) Ивана Александровича Петина – друга поэта и сослуживца по гвардейскому егерскому полку, с которым они вместе переносили «труды и беспокойства воинские». Ему, «любимцу бога брани», Батюшков посвятит одно из стихотворений – «К Петину» (1810). Вспоминая сражение под Индесальми времен шведской кампании, в котором отличился друг («с ротой солдат очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя славою»[157]), поэт со свойственной ему ироничностью, весьма скромно будет определять свои заслуги в этом деле:
Петина, уснувшго «геройским сном на кровавых полях Лейпцига», будет оплакивать Батюшков в элегии «Тень друга» (1814):
Традиционно-элегические штампы (
И это о Петине, одном из многих и многих героев войны 1812 г., чьи имена «изгладятся из памяти людей», с любовью и печалью будет писать Батюшков в своих воспоминаниях (1815): «Ни одним блестящим подвигом он не ознаменовал течения своей краткой жизни… Исполняя свой долг, был он добрым сыном, верным другом, неустрашимым воином…»[158]. Но «память сердца» поэта, ожившая в поэтических строках, навсегда сохранит для потомков образ его «милого товарища».
Война в восприятии Батюшкова ассоциируется, таким образом, прежде всего не с « “ура” победы» (хотя пафосному изображению войны поэт отдал свою дань в «Переходе через Рейн»), а со страданием и смертью. В отрывке «Переход русских войск через Неман…» предметом лирического переживания Батюшкова станут страшные будни войны:
Неожиданная для поэзии той поры жутковатая деталь –
Попытка подобного осмысления войны будет предпринята, может быть, впервые в русской поэзии.
Верным правде в изображении войны Батюшков остается и в своих воспоминаниях. Так, поэт, вероятно одним из первых, развеет красивую легенду о подвиге Раевского под Дашковкой, воспетом В. А. Жуковским в уже упоминавшемся «Певце во стане русских воинов»[160]. В «записной книжке» Батюшков зафиксирует свой разговор – «болтанье» с Раевским, во время которого «истинный герой» 1812 г. отречется от славы «римлянина»: «Но помилуйте, Ваше высокопревосходительство, не Вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: вперед, ребята; я и дети мои откроем вам путь ко славе…» – «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. <…> Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын сбирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны); вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге»[161]. И в то же время Батюшков отдаст должное генералу Раевскому, «лучшему, может быть, из всей армии», рассказывая в тех же воспоминаниях о его настоящем подвиге в битве под Лейпцигом, во время которой он, тяжело раненный, истекая кровью, но не теряя присутствия духа и ободряя тем самым солдат, продолжал следить за ходом сражения.
Расширение исторического горизонта Батюшкова, поэта и воина, с одной стороны, обогащало его новым знанием жизни, а с другой – открывало ее жестокую изнанку. «Ужасные происшествия» времени, преступления французов в Москве, «зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей», «расстроили», как писал поэт в октябре 1812 г. Н. И. Гнедичу, его «маленькую философию» и «поссорили» с человечеством[162]. «Маленькая философия» наслаждения радостями жизни, которую исповедовал Батюшков в годы своей молодости, не выдержала суровой проверки временем.
Вместе с тем устанавливающаяся в послевоенной Европе отнюдь не героическая буржуазная действительность, которую наблюдал Батюшков во время заграничных походов, не могла предложить личности новых ценностей. Это рождало то состояние разочарования, неудовлетворенности, которое имел в виду поэт, когда говорило своей «ссоре» с человечеством». О горькой утрате прежних идеалов сообщает Батюшков в одном из писем (к Д. П. Северину от 19 июня 1814 г.) во время своего пребывания в Швеции («Где древле скандинавы / Любили честь, простые нравы, / Вино, войну и звук мечей»). По своему обыкновению Батюшков переходит в письме на более свойственный ему поэтический язык:
Столкновение в этих стихах двух стилей – высокого (
Батюшкову удалось реализовать свое желание, о котором он сообщал «милому и любезному другу» В. А. Жуковскому в июне 1817 г.: «Мне хотелось бы дать новое направление моей крохотной музе и область элегии расширить»[163]. Стремясь к отображению «внутреннего» человека в его сложных и противоречивых связях с миром, открывшихся в эпоху изломов и катастроф европейской истории, Батюшков одним из первых русских романтиков обновляет традиционные жанры (не только элегию, но и, как мы увидели, послание), расширяет сложившееся представление о сфере лирического, что было необходимо для дальнейшего развития русской поэзии. Полученный поэтом и офицером Батюшковым личный опыт войны 1812 г. сыграл в этом решающую роль.
Одические традиции в стихотворении Н. М. Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I»
А. Н. Кудреватых
Анализируется стихотворение Н. М. Карамзина, являющееся единственной одой писателя, посвященной событиям Отечественной войны 1812 г. В ходе анализа в произведении выявляются черты классической одической традиции.
Ключевые слова: одическая традиция; Н. М. Карамзин; Александр I.
Война 1812 г. не оставила равнодушным ни одного русского человека, в том числе и Н. М. Карамзина. Известно, что в своих прозаических произведениях он не отразил событий войны с французами, зато откликнулся стихотворением.
Стихотворение Н. М. Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I» обращает на себя внимание уже тем, что оно не похоже на привычные сентиментальные произведения этого писателя.
Внешне оно явно напоминает оду. Ода – это один из главных высоких жанров в классицизме. Жанр оды позволял соединить в большом стихотворении лирику и публицистику, высказаться по вопросам, имеющим государственное значение, и сделать это сильно, красиво, образно. Важным признаком оды является прикрепленность тематического материала торжественной оды к определенному «случаю» – историческому происшествию или событию государственного масштаба.
Н. М. Карамзин посвящает свое стихотворение великому событию общегосударственного, общенародного масштаба – победе в войне с Наполеоном.
Лирическое переживание, выраженное в оде, – чувство радости и ликования:
и
Как известно, оде соответствует высокий стиль, который предполагает обилие гипербол, высокую лексику, риторические приемы (множественные вопрошения, восклицания и т. д.)
Как отмечает Ю. Н. Тынянов, композиция торжественной оды также обусловлена законами риторики: каждый одический текст неизменно открывается и завершается обращениями к адресату. «Ода Ломоносова может быть названа ораторской не потому или не только потому, что она мыслилась произносимой, но потому главным образом, что ораторский момент стал определяющим, конструктивным для нее»[165]. Текст торжественной оды строится как система риторических вопросов и ответов, чередование которых обусловлено двумя параллельно действующими установками: каждый отдельный фрагмент оды призван оказывать максимальное эстетическое воздействие на слушателя – и отсюда язык оды перенасыщен тропами и риторическими фигурами.
Особую торжественную интонацию помогают создать слова и выражения, относящиеся к высокому стилю. В данном стихотворении мы находим примеры такой лексики:
Присутствуют и гиперболы, характерные для оды: «Колосс Наполеон падет»; «[Александр] Днем в поле, нощию не дремлет». Обращает на себя внимание риторика в данном стихотворении: оно изобилует восклицаниями и вопросами. Образцом витийственного стиля оды являются оды М. В. Ломоносова «Отчетливо осознавал Ломоносов интонационное значение “вопрошений” и “восклицаний”… Здесь – в соединении принципа смены вопросительной, восклицательной и повествовательной интонаций с принципом интонационного использования сложной строфы – и лежит декламационное своеобразие оды»[166]. Свое произведение Карамзин начинает с восклицания:
Карамзин использует здесь и метафорчиность, характерную для одического жанра:
Лирический субъект говорит от лица «мы»:
Русская ода чаще всего строилась как монолог, исповедь лирического героя. «В любом случае монолог был выражением не личного, индивидуального, а общего отношения к предмету воспевания»[167].
О. Б. Лебедева отмечает: «Если в торжественной оде Ломоносов очень часто подменяет личное авторское местоимение “я” формой его множественного числа – “мы”, то это свидетельствует не о безличности образа автора в оде, но о том, что для торжественной оды значима только одна грань авторской личности – именно та, которой он не отличается от всех других людей, но сближается с ними»[168].
В торжественной оде важно не индивидуально-частное, а общенационально-социальное проявление авторской личности, и в этом отношении голос Ломоносова в торжественной оде – это в полном смысле голос нации, собирательного россиянина.
О. Б. Лебедева говорит об отражении в оде государственных идей: «Мирообраз торжественной оды складывается из идей, связанных с понятием верховной государственной власти в высшем, идеальном и положительном смысле. Именно с этой центральной идеей – по аналогии, ассоциации и созвучию – связываются словесно-понятийные лейтмотивы каждого одического текста: высокие понятия, выражающие идеальные свойства монарха (страсть, честь, добродетель, великодушие, премудрость) и дающие формулы необходимых идеальных государственных установлений (закон, право, правосудие, просвещение). Идеология жанра в целом и каждого его отдельного текстового образца определена вариантами этого единого комплекса»[169].
Главная тема – воспевание победы России, воспевание Александра I:
Предметом воспевания является и сам русский народ:
Особое место в стихотворении занимает образ Наполеона. Он предстает в образе жестокого тирана, злодея:
И конечно же ярко описываются побежденные войска Наполеона:
Лирический субъект подчеркивает, что действие происходит в разумный век Просвещения:
Такое уточнение еще сильнее подчеркивает бесчеловечность и ужас поведения Наполеона и его солдат.
В стихотворении описываются и воспеваются подлинные исторические события: Бородинское сражение, пожар в Москве и др.:
Такие описания вполне традиционны для оды: «Ломоносов придавал описанию большое значение. Он видел в нем одно из средств, с помощью которого можно было вызвать в слушателе или читателе определенное настроение»[170].
Как видим, Н. М. Карамзин действительно использует здесь одическую традицию. По всей видимости, победа над Наполеоном – такое значимое и радостное событие – побудила писателя воспеть это событие. Жанр оды оказался наиболее подходящим для этого. Конечно, данное произведение не является одой в каноническом ее понимании.
Писателю удается добиться главного эффекта – воздействовать на чувства читателей.
Мир и война в «Письмах русского офицера» Ф. Н. Глинки
Т. А. Ложкова
Анализируются особенности художественного образа мира в «Письмах русского офицера» Ф. Глинки. Рассматривается сюжетообразующая роль оппозиции «мир – война».
Ключевые слова: Ф. Глинка; художественный образ мира; хронотоп; мир; война.