Помоги проекту - поделись книгой:
В первой половине XX в. идеи либерализма наиболее последовательно отстаивали группировки «умеренных», в первую очередь Демократический Альянс и Республиканская федерация.
Возникший в 1901 г. Демократический Альянс именовал себя сторонником «либеральной, демократической, антиэтатистской… светской республики» и в своей деятельности исходил из принципа «ни реакции, ни революции»[143]. Политические заявления лидеров Демократического Альянса (Р. Пуанкаре, Л. Барту, позже – П. Рейно, П. Фландена и др.) включали, прежде всего, требования зашиты «принципов 89 года», всеобщего избирательного права и демократии. Не возражая против отделения школы от церкви, а церкви от государства, Демократический Альянс оговаривал, что осуждает монополию государственного образования и является защитником частных религиозных школ. В социальной области, допуская возможность проведения ряда реформ как способа примирения классов и установления социального мира, лидеры Демократического Альянса предупреждали об опасностях этатизма – «первого шага к коммунизму»[144]. Под «этатизмом» умеренные тогда понимали любое государственное вмешательство в экономику и социальную сферу, особенно различные проекты национализации предприятий и попытки применения планового начала в организации производства. Поскольку таких реформ в 20-е годы требовали левые партии, умеренные и их главный рупор – крупнейшая газета правого толка «Тан» видели в этатизме «предвестника социализма»[145].
В экономической области Демократический Альянс в духе классического либерализма высказывался против государственного вмешательства в хозяйственную жизнь, за развитие частного предпринимательства, рыночных отношений, бюджетное равновесие и «дешевое государство». Хотя руководители Демократического Альянса, в первую очередь Фланден, иногда называли себя «левыми республиканцами», пытаясь привлечь на свою сторону электорат партии радикалов, эта политическая группировка умеренных прочно заняла место правого центра[146]. Демократический Альянс представлял интересы части крупной промышленной и торговой буржуазии, предпринимательских союзов. Вплоть до начала 30-х годов он являлся осью всех правоцентристских правительственных коалиций, в том числе Национального блока (1919–1924 гг.) и Национального единения (1926–1929 гг.), руководимых лидером Демократического Альянса – Р. Пуанкаре.
Другим крупным политическим объединением умеренных либерального толка являлась Республиканская федерация, расположенная на политической сцене несколько «правее» Демократического Альянса. Ее основные программные положения[147]включали защиту демократии и «принципов 89 года», свободу предпринимательства, невмешательство государства в экономическую жизнь. Республиканская федерация объявляла себя «принципиально антиэтатистской» партией[148]. Ей был свойственен социальный консерватизм и нежелание пойти даже на незначительные уступки трудящимся. Первое десятилетие XX в. Республиканская федерация требовала упразднить «светские законы», отделявшие церковь от государства и от школы, и высказывалась за предоставление государственных субсидий частным, т. е. религиозным школам. Она выступала за увеличение государственных расходов на военные нужды. Основатель Республиканской федерации О. Изаак, а затем ее наиболее известный лидер – Л. Марэн. пытались превратить со в крупную политическую силу, способную конкурировать с Демократическим Альянсом и противостоять «левой опасности» со стороны возникшей в начале XX в. Социалистической партии (СФИО), а затем Коммунистической партии (ФКП). Республиканская федерация представляла в первую очередь интересы французской финансово-промышленной олигархии, верхушки католической церкви и военных кругов.
Обе группировки умеренных имели много общего. По известной классификации французского политолога Дюверже[149], Республиканская федерация и Демократический Альянс относились к «партиям кадров», деятельность которых оживлялась лишь в периоды избирательных кампаний. Группировки умеренных не имели официальных партийных программ и уставов; у них отсутствовала дисциплина голосования в парламенте. Обе они защищали принципы политического либерализма: гражданские права и демократию[150]. Под гражданскими правами умеренные подразумевали права человека не подвергаться насилию, пользоваться свободой слова, печати, перемещения, создания ассоциаций и др. Демократию они отождествляли с правом участвовать в выборах на основе всеобщего голосования. Защита республиканских завоеваний и парламентаризма, который для умеренных был неразрывно связан с всеобщим избирательным правом, сочеталась с требованием провести «реформу государства», чтобы укрепить исполнительную власть и создать «сильное, стабильное правительство»[151]. Позиции Демократического Альянса и Республиканской федерации оказались схожими и в «школьном вопросе», ибо обе группировки осуждали «государственную монополию в воспитании нового поколения»[152].
Экономический либерализм умеренных проявлялся в защите частного предпринимательства и частной инициативы, неприкосновенности собственности, отрицания целесообразности государственного вмешательства в экономику. Правда, первая мировая война внесла некоторую корректировку в представления либералов о роли государства в экономической жизни общества, прежде всего в связи с военными потребностями. В годы войны умеренные не возражали против государственного распределения сырья, заказов, рабочей силы; против строительства государственных военных заводов и национализации части железных дорог. Однако создание системы военно-государственного регулирования экономики умеренные рассматривали как временные меры, вызванные войной.
После окончания войны государственное вмешательство не исчезло. Государство продолжало контролировать часть железных дорог и военных заводов, сохраняло монополию на общественные службы, принимало самое активное участие в ликвидации военных разрушений и восстановлении промышленных предприятий, предоставляло крупные субсидии и заказы монополиям[153].
Проблема роли государства и его функций в современных условиях превратилась в важную тему идейно-политических дискуссий. Наиболее динамичные фракции буржуазии, представляемые группой одного из лидеров Демократического Альянса, А. Тардье, стремились обновить и модернизировать французскую политэкономическую мысль[154]. Они отрицали старые догмы экономического либерализма и предлагали активизировать государственное вмешательство в хозяйственную жизнь. Однако подавляющая часть умеренных по-прежнему отстаивала незыблемость экономических постулатов либеральной доктрины.
Мировой экономический кризис 1929–1932 гг. привел к усилению государственного вмешательства в социально-экономическую область. Отдельные представители правящего класса стали осознавать, что политика государственного регулирования экономики носила не временный характер, связанный с кризисом, а была рассчитана на более длительный исторический период. При этом они продолжали резко отрицательно относиться к «этатизму»[155]
Большинство умеренных, в первую очередь лидеры Республиканской федерации, пытались максимально ограничить государственное регулирование экономики. Признав право государства на вмешательство в «исключительных условиях» затяжного экономического кризиса, они стремились свести его к минимуму, «не дать ему превратиться в систематический этатизм», пойти по пути «парализующего и разрушительного интервенционизма»[156].Умеренные предлагали бороться с кризисом путем оздоровления финансов за счет бюджетной дефляции – сокращения расходов главным образом на социальные нужды и содержание государственных служащих[157].
В условиях кризиса и обострившейся классовой борьбы особенно большое значение приобрели социальные вопросы. В 20-е оды французское социальное законодательство существенно отставало от других стран. Во Франции отсутствовала общенациональная, государственная система социального страхования, и ее введения энергично требовали профсоюзы и другие левые силы. В среде умеренных велись горячие споры о возможности и целесообразности создания системы государственного страхования. Они особенно усилились, когда весной 1928 г. Палата депутатов приняла закон о социальном страховании, который должен был вступить в силу в феврале 1930 г. По мнению его противников, главным образом членов Республиканской федерации, но и части Демократического Альянса, появление закона о социальном страховании, который заставит предпринимателей платить обязательный страховой взнос, «нарушит принцип свободного размещения доходов, а значит и принцип собственности». Они предрекали, «чрезмерное бремя» социального страхования превратится в «смертельную угрозу» для национальной экономики[158]. Защитниками системы социального страхования в среде умеренных стали видные государственные деятели, члены Демократического Альянса – председатель Совета министров Франции А. Тардье и министр финансов в его кабинете П. Рейно. В своей правительственной программе, оглашенной в ноябре 1929 г.[159], Тардье уделил большое место роли государства в экономическом развитии страны в рамках предложенной им «политики национального оснащения». Учитывая снижение жизненного уровня, «особенно менее имущего класса», он пообещал «как можно быстрее» ввести в действие закон о социальном страховании.
Сторонники Тардье полагали, что современное государство обязано взять на себя часть ответственности за риск и негативные стороны быстро развивающегося «индустриального общества», а предприниматели – часть расходов на социальные нужды. При этом лидеры Демократического Альянса подчеркивали вынужденный характер социальных законов и невозможность для государства идти на дальнейшие «безумные расходы»[160]. Тем не менее, это был отход от традиционных постулатов экономического либерализма, чуждого идее государственной деятельности в социально-экономической сфере.
Расхождения среди умеренных по социально-экономическим вопросам свидетельствовали о появлении в их лагере двух тенденций: либерально-реформистской и консервативной. В политической области также наметились некоторые новые тенденции. Отступая от классического парламентаризма конца XIX в., умеренные требовали «ревизии конституции» с целью усилить исполнительную власть. Они предлагали ограничить прерогативы парламента и сократить число его депутатов; осуществить на практике право президента распускать Палату депутатов и назначать новые выборы; запретить государственным служащим вступать в профсоюзы и устраивать забастовки[161].
Объединял умеренных антисоветизм и антикоммунизм. Несмотря на заявления о терпимости к «чужим порядкам и идеям» («моральный либерализм» по терминологии французского социолога Кольма)[162], умеренные резко отрицательно оценивали деятельность ФКП и советского правительства. Они характеризовали ФКП как антинациональную организацию, которая пытается «организовать восстание против государства» и «развязать гражданскую войну», ведет «шпионскую деятельность в пользу Советов». Советский Союз они обвиняли в «кровавой диктатуре» и «полном попрании человеческой личности»[163].
В целом, межвоенный период можно охарактеризовать как время политического расцвета либеральных группировок. В это же время проявились первые различия в подходах умеренных к определению роли государства в экономическом развитии общества, хотя по-прежнему все либералы рассматривали этатизм как «главное препятствие» для «естественного функционирования рыночного механизма капиталистической экономики»[164]. В социальном вопросе также наметился отход от традиционных постулатов классического либерализма в сторону социального либерализма. Частью умеренных допускалось вмешательство государства в социальную область как вынужденная мера, целью которой объявлялось смягчение классовых противоречий и постепенная интеграция рабочих в буржуазное общество.
Эволюция взглядов французских либералов, наблюдавшаяся в конце 20–30-е годы, была прервана второй мировой войной, которая внесла существенные изменения во многие традиционные представления, образ жизни и политические пристрастия французов.
Вторая мировая война резко изменила положение французских либералов. После немецкой оккупации Франции летом 1940 г. их организации фактически распались, а многие политические лидеры умеренных поддержали сотрудничавший с оккупантами режим Виши и его главу – маршала Петэна. 10 июля 1940 г. депутаты Республиканской федерации почти единодушно высказались за предоставление всей полноты власти Петэну, хотя наиболее известный их лидер Марэн не скрывал своей враждебности к вишистскому режиму[165]. Виднейший руководитель Демократического Альянса Фланден, наоборот, стал министром в правительстве Виши. И хотя часть умеренных отказалась от сотрудничества с Виши и потом их представители – А. Мюттер от Республиканской Федерации и Ж. Ланьель от Демократического Альянса – даже входили в Национальный Совет Сопротивления, их участие в Сопротивлении было невелико.
После освобождения страны умеренные оказались в полной растерянности: их позиции были серьезно поколеблены сотрудничеством с правительством Виши, партийные структуры распались, многие известные лидеры подвергнуты судебному преследованию за сотрудничество с оккупантами. В глазах общественного мнения умеренные выглядели главными виновниками поражения Франции в 1940 г. и вынуждены были нести ответственность за участие в правительстве Виши и неучастие в движении Сопротивления. По словам крупного французского политолога Р. Ремона, в 1945 г. они были «отвергнуты избирателями, покинуты своими бывшими сторонниками, оттеснены от власти; казалось, им больше нечего ждать от будущего»[166]. Произошла серьезная дискредитация идейно-политических основ правоцентристских партий: их идеалов, политической традиции, идейных установок. «Старые – на свалку!» – подобные лозунги звучали в 1945 г. на одном из собраний новой политической партии Народно-Республиканское движение (МРП), требовавшей объединить «все прогрессивные силы против попыток «ретроградов» повернуть вспять историю»[167](речь шла о полуразвалившихся группировках Демократического Альянса и Республиканской федерации. –
В освобожденной Франции, жаждавшей политических перемен и широких социально-экономических реформ, где у власти находилась левоцентристская трехпартийная (ФКП, соцпартия, МРП и голлисты), выдвигавшая лозунги политического и социального переустройства общества, в котором большая роль отводилась государству, «традиционным правым» не было места. Складывалось впечатление, что «предвоенные правые партии… умирали», а вместе с ними и их либеральная традиция[168].
Следуя основным положениям программы НСС, трехпартийная коалиция и глава Временного правительства генерал де Голль намеревались наказать вишистских преступников и их сообщников, национализировать крупные предприятия, банки и даже некоторые отрасли промышленности, ввести широкую систему социального обеспечения. Все эти правительственные мероприятия шли вразрез с либеральными установками «традиционных правых».
Умеренные попытались интегрироваться в изменившуюся, пугающую своим «радикализмом» действительность. Но рассчитывать на поддержку избирателей в послевоенной Франции могли лишь те партии, которые открыто высказывались за перемены. Умеренные же оказались неспособными адаптироваться к условиям нового морально-психологического и политического климата в стране. Все их усилия воссоздать или, может быть, объединить Демократический Альянс и Республиканскую федерацию не дали желаемых результатов[169].
Итоги муниципальных выборов весны 1945 г. оказались для них столь катастрофическими в 1935 г. Демократический Альянс и Республиканская федерация контролировали 51 % коммун, а в 1945 г. – только 11,5 %)[170], что становилось ясно: умеренным необходимо создать новые, «обновленные», по словам А. Мюттера, политические формирования, во главе которых стояли бы лидеры, известные своим участием в движении Сопротивления; сделать более привлекательными для избирателей идейные установки, не отказываясь от главных постулатов либеральной доктрины[171]. И хотя Демократический Альянс и Республиканская федерация официально еще продолжали существовать и даже участвовали в выборах, в 1945–1946 гг. на их обломках возникли сразу три новые организации умеренных: Республиканская партия свободы (ПРЛ), Крестьянская партия и движение «независимых республиканцев».
Наиболее представительной и влиятельной организацией умеренных в первые послевоенные годы являлась ПРЛ, образованная в декабре 1945 г. бывшими членами Демократического Альянса Ж. Ланьелем и А. Мюттером. Она претендовала на роль «четвертой крупной партии Франции» после политических объединений, входивших в трехпартийную коалицию, – ФКП, соцпартии и МРП.
Своей главной целью ПРЛ объявила «борьбу с господством трипартизма» и «защиту экономического либерализма»[172]. В соответствии с либеральной традицией ПРЛ выступала за «соблюдение всех свобод», всеобщее избирательное право, сильную исполнительную власть, «индивидуализм», «защиту частной собственности» и антиди-рижизм. Она резко критиковала «тотальный дирижизм в экономике, который неизбежно приведет к дирижизму в политике… а потом и к новой диктатуре». Государству программа ПРЛ отводила традиционную, с точки зрения сторонников экономического либерализма, роль «ночного сторожа»: «наблюдать, дополнять, согласовывать, предусматривать, информировать, но никогда не управлять». По мнению лидеров ПРЛ, «государственное управление не способствует ни развитию, ни увеличению производительности труда». Однако ПРЛ допускала одно «исключение из правил», позволявшее государству вмешиваться в экономику, а именно – «отсутствие частной инициативы», т. е. те случаи, когда частные предприниматели не проявляли заинтересованности в развитии тех или иных отраслей промышленности. Это могли быть дорогостоящие, не всегда рентабельные предприятия. Несколькими годами спустя Ланьель открыто заявил об изменившемся отношении либералов к роли государства в экономической жизни: «Классический либерализм не позволял государству вмешиваться в экономику. Сейчас обстоятельства стали другими, и мы призываем к неолиберализму»[173], который признает позитивную роль государства в экономике.
Осуждая политику национализации, проводимую трехпартийной коалицией, ПРЛ требовала вернуться к «нормальной экономике, основанной на рыночном механизме саморегулирования», в которой должны существовать не «тресты», а предприятия средних размеров как наиболее доходные. По мнению ПРЛ, именно национализация привела к «образованию чудовищных трестов-гигантов» в государстве и к «грабежу мелких акционерных предприятий».
Программа ПРЛ предлагала организовать «ассоциацию труда и капитала», призванную сгладить классовые конфликты, требовала государственного финансирования частных школ, выдвигала семью в качестве основной ячейки общества. Пропаганда защиты «старых моральных устоев» и «гражданственности» была обращена в первую очередь к средним слоям.
Вопреки устоявшейся практике умеренных периода III Республики ПРЛ ввела систему оформленного членства, приняла Устав, но так и не сумела превратиться в крупную политическую партию, хотя и французская пресса 40-х годов, и французские историки справедливо называли ее «самой солидной организацией традиционных правых»[174].
Две другие новые группировки умеренных – Крестьянская партия и «независимые республиканцы» – действовали независимо от ПРЛ, хотя в их программных установках было много общего: защита личности и политических свобод; приверженность к принципам демократии и парламентаризма; «свобода образования», т. е. сосуществование государственных и частных школ и право их свободного выбора; резкая критика «административного и экономического дирижизма», национализации и социального законодательства; требование снизить государственные расходы; антикоммунизм[175]. Все три партии называли себя продолжателями либеральных традиций и последовательными борцами против «врага либеральной экономики – дирижизма»[176].
Попытку объединить силы умеренных в один крупный политический центр предпринял летом 1948 г. Р. Дюше, которого впоследствии французский историк Ж.Л. Пиноль назвал «главным организатором послевоенной либеральной правой»[177]. Основой центра стало малочисленное, но довольно известное своими лидерами – П. Рейно, А. Пинэ, Л. Марэн, Л. Жакино, Р. Коти – движение «независимых республиканцев», образованное в 1946 г. из представителей Республиканской федерации, которая постепенно сошла с политической сцены. Дюше дал своей организации и название – Национальный центр независимых правых либеральной ориентации»[178]. По словам Т.Ройно, базовые принципы программы нового движения включали в себя «осуждение административного дирижизма с его двумя главными прислужниками – мошенничеством и коррупцией, а также требование реформы национализированных предприятий и системы социального страхования, которые злоупотребляют государственными средствами»[179]. В январе 1949 г. СНИ принял Устав, а с 1950 г. начал издавать печатный орган – газету «Франс эндепандант» («Независимая Франция»), чье появление многие французские ученые расценивают как свидетельство «возрождения либеральной силы»[180]. С возникновением СНИ умеренных все чаще стали называть «независимыми».
Из-за противоречий не принципиального, а, скорее, личного характера часть ПРЛ и Крестьянская партия вошли в СНИ только в 1951 г., незадолго до парламентских выборов 17 июня 1951 г., после чего СНИ был переименован в Национальный центр независимых и крестьян (СНИП). После окончания войны прошло семь лет, многие страсти поутихли, и новая «умеренная правая группировка… действовавшая в более благоприятных условиях. уверенно смотрела в будущее»[181]. Это было связано в первую очередь с изменившейся международной и внутриполитической обстановкой во Франции. В результате начавшейся «холодной войны» еще весной 1947 г. из французского правительства были исключены коммунисты, и во Франции произошел сдвиг вправо. Руководители коалиционных кабинетов, состоявших из социалистов, радикалов и членов МРП, стали приглашать на министерские посты представителей группировок умеренных, которые постепенно интегрировались в систему IV Республики. «Холодная война», разгул антикоммунизма, колониальные проблемы, возникшие в связи с нараставшим национально-освободительным движением, отодвинули на задний план многие вопросы недавней истории, связанные с участием умеренных в правительстве Виши или поддержкой его, и сблизили все антикоммунистические силы от социалистов до умеренных. Накануне всеобщих выборов лета 1951 г. позиции объединенных «традиционных правых» выглядели довольно прочными, позволяя их лидерам надеяться на хорошие результаты.
На парламентских выборах 1951 г. СНИП выступал в традиционными для всех умеренных лозунгами, о которых уже не раз говорилось «реформа Конституции» в сторону усиления исполнительной власти, «отход от политики национализации», «приведение в порядок финансов», целесообразность политики экономического либерализма», принцип «свободы образования»[182]. «Независимые» обещали «защищать свободу, демократию и мир», преградить дорогу коммунизму, который, по их мнению, «неизбежно ведет к тоталитаризму» и «предает национальные интересы»[183].
Главными избирателями СНИП являлись представители мелкой и средней буржуазии, а само политическое объединение, по словам известного специалиста по истории либеральной правой во Франции С. Гийом, «отождествлялось с французским средним классом, вновь взявшим на вооружение либеральную идеологию»[184]. Именно в его интересах лидеры СНИП обещали проводить свою экономическую и социальную политику, «которая избавит средний класс от бюрократизации, убивающей свободное предпринимательство, и проведет фискальные реформы, освобождающие его от грабительских налогов»[185]. Газета «Монд», не отрицая поддержки СНИП средними слоями, отмечала также «значительный интерес французских деловых кругов» к его деятельности[186].
На парламентских выборах 1951 г. СНИП получил около 14 % голосов избирателей (для сравнения: ФКП – 26,5, соцпартия – 14,5, МРП – 12,8 %)[187]. Благодаря мажоритарной системе голосования он стал одной из главных политических сил Национального собрания и вошел в правоцентристскую коалицию, правившую во Франции в годы II легислатуры (1951–1955 гг.).
СНИП создавался как типичная «партия кадров», или нотаблей. Однако, находясь в окружении массовых организаций как левого лагеря (соцпартия и ФКП), так и правого (голлистское Объединение французского народа и совершившая эволюцию вправо к началу 50-х гг. МРП), СНИП взял на вооружение некоторые характерные черты «партий масс» – оформленное членство, устав, программу, съезды. Вместе с тем в духе либеральной традиции «независимые» заявили, что отказываются от жесткой партийной дисциплины, обязательной деятельности в партийных ячейках, четкого соблюдения всех пунктов программы. Строгое следование партийным решениям, по словам генерального секретаря СНИП Дюше, не соответствовало «духу движения и пониманию индивидуального либерализма его членов»[188].
Подобно либералам XIX в., «независимые» превыше всего ценили «автономность человеческой личности», «свободу самовыражения и принятия решений»[189]. Пожалуй, наиболее ярко эту мысль выразил один из лидеров «независимых» А. Пинэ, в своем выступлении «Свобода на службе человека» на 1 съезде СНИП в 1954 г.: «Прежде всего и при любых обстоятельствах мы стремимся к уважению личности человека. Уважение личности – это уважение свободы, свободы самому строить свою жизнь и свою судьбу. Иными словами, это отказ от обезличивания человека»[190].
Таким образом, приверженность свободе самовыражения и разномыслию, лежащим в основе либерализма, оказала большое влияние на складывание организационной структуры СНИП, характеризовавшейся размытостью, аморфностью его строения, отсутствием единого лидера – вождя партии и дисциплины голосования, принуждавшей депутатов подчиняться воле руководителей. В СНИП никогда не было внутреннего единства, существовали разногласия по тактическим вопросам и в буквальном смысле слова склоки среди лидеров[191]. Каждая из трех составляющих СНИП сохранила собственную депутатскую группу в Национальном Собрании.
«Независимые» считали себя хранителями либеральной традиции и отстаивали либеральные ценности. «Мы открыто заявляем о том, что мы либералы»; «мы должны защитить достоинство либерализма» – такие высказывания часто встречались на страницах «Франс эндепандант»[192]. Рассуждая о либерализме, «независимые» всегда отмечали, что «политический» либерализм должен сопровождаться «экономическим»[193]. И если основные положения политического либерализма СНИП – защита свободы и личности, неприкосновенность собственности, республиканизм, всеобщее избирательное право, демократия, как ее понимали еще умеренные времен III Республики – часто совпадали с постулатами политических доктрин других партий, то в экономической области взгляды «независимых» существенно отличались от экономических программ политических объединений IV Республики (кроме, пожалуй, правого крыла партии радикалов), которые отстаивали идею государственного вмешательства в социально-экономическую жизнь.
Как истинные либералы «независимые» противопоставляли индивидуальную личность коллективу и полагали, что «история опирается более на талант отдельной личности, чем на коллективное действие»[194]. Они делали ставку на частную инициативу и свободное предпринимательство, которое, по их мысли, невозможно без абсолютного права собственности. «Свобода, – полагал А. Пинэ, – нашла юридическое оформление в собственности»[195]. Частная собственность являлась, таким образом, основой политической и экономической свободы. Именно поэтому программы левых партий – социалистической и особенно коммунистической, базирующиеся на идее коллективизма и общественной собственности, вызывали полное неприятие и резкую критику со стороны «независимых». А. Пинэ говорил на І съезде СНИП, что «коммунизм – это, прежде всего, как по своим источникам, так и по своей истории, отрицание частной собственности и через это – отрицание свободы»[196], ведущее к тоталитаризму. «Наше осуждение любой формы тоталитаризма, – продолжил Пинэ, – вытекает из нашего желания защитить либерализм с человеческим лицом»[197].
Не надо забывать, что послевоенный французский либерализм развивался в эпоху «холодной войны», наложившей на него свой отпечаток. Идеология «холодной войны» и ее главное детище – антикоммунизм захватили либералов с такой силой, что они приносили ей в жертву некоторые либеральные ценности. Вновь «моральный» либерализм пришел в противоречие с «политическим»: свобода слова и мнений, терпимость и плюрализм оказались неприменимы к коммунистам и всем тем, кто им симпатизировал. СНИП постоянно призывал к «непримиримой борьбе» с коммунистами, «врагами частной собственности, свободы, демократии», а «независимый» Брюнель на 1 съезде СНИП даже потребовал «принять антикоммунистические законы», например о запрещении продажи и распространения прессы ФКП[198].
Исходя из постулата «отрицание частной собственности есть отрицание свободы», СНИП воспринимал и проводимую в первые послевоенные годы национализацию. «Независимые» утверждали, что она привела к «тотальному огосударствлению экономики… растущей инфляции и огромному бюджетному дефициту»[199], к грабежу акционеров мелких и средних предприятий и образованию трестов, подчинивших себе целые отрасли экономики[200]. По мнению «независимых», национализация пагубна вдвойне: как «разрушитель частной инициативы – основы нормальной экономики» и как «неэффективная политика», ведущая к чрезмерным государственным расходам» и «финансовому краху»[201]. Во всех избирательных программах, в выступлениях с парламентской трибуны, в практической деятельности «независимые» выступали за «дешевое государство». В частности, они предлагали сократить число государственных чиновников, «висевших на шее у государства»[202], которые обвинялись в безынициативности и бесхозяйственности.
Критика политики национализации – «чудовища дирижизма» – исходила также из другого главного положения экономического либерализма – принципа свободной конкуренции. Логика «независимых» заключалась в том, что здоровая конкуренция должна подтолкнуть предпринимателей к увеличению производства, которое, в свою очередь, повлечет за собой экономический рост. В отличие от дирижистов – сторонников государственного регулирования экономики и государственных капиталовложений «независимые» вслед за ПРЛ считали, что государство могло вмешиваться в экономику лишь при отсутствии частного интереса к развитию отдельных предприятий или даже целых отраслей промышленности, обычно дорогостоящих и нерентабельных. Государственное вмешательство, допускавшееся «независимыми», сводилось к тому, чтобы следить за деятельностью «финансовых и экономических монополий и за соблюдением ими законов свободной конкуренции»[203]. По мнению СНИП, «долг государства в первую очередь – сделать все, что зависит непосредственно от него: снизить непроизводственные затраты, бороться с чрезмерными инвестиционными кредитами, стремлением к роскоши и расточительством»[204].
Только то государство, утверждали «независимые», является демократическим, которое гарантирует человеку свободу проявления его как индивида, что возможно лишь в условиях рыночной экономики: «Рыночная система исходит из естественных человеческих побуждений и укоренена в человеческой сущности. Любое государственное вмешательство, а тем более планирование предполагают постоянно навязывание и надзирательство, что противоречит свободе индивида»[205].
Разногласия между либералами и дирижистами по экономическим проблемам затрагивали и способы решения социальных вопросов. После окончания второй мировой войны система государственного регулирования в западноевропейских странах приобрела ярко выраженную социальную направленность, что существенно повлияло на весь комплекс общественных отношений. По справедливому замечанию отечественного политолога Ю. Борко, стало возможным «формирование в западноевропейских странах правительственных коалиций либерального и социал-демократического реформизма, создание институтов социального партнерства (труд – капитал) и трехстороннего сотрудничества (труд – капитал – государство)»[206].
В послевоенной Франции реформаторские функции взяла на себя сначала трехпартийная коалиция, действовавшая под руководством де Голля, а потом и без него. Даже самая «правая» партия трехпартийного блока МРП требовала активизации социальной политики государства и проведения крупномасштабных социально-экономических реформ (национализации, улучшения социального законодательства, расширения прав профсоюзов и др.), полагая, что они «сделают французскую демократию более истинной, чем в годы III Республики»[207]. По мнению МРП, политические свободы должны были дополниться «реформами организации экономики и трудовых отношений»[208], что распространило бы демократию на экономическую и социальную жизнь.
Послевоенные либералы из группировок умеренных вкладывали в понятие демократии исключительно политический смысл. Однако «независимые», признавая, что современное государство «не может не заниматься социальными проблемами», отошли от классического либерализма. Правда, они выступали лишь за ограниченное вмешательство государства в социальные отношения и сокращение чрезмерных, по их мнению, расходов на социальную сферу, которые, как писала «Франс индепандант» ведут к «излишнему расточительству» государственных средств», «влекут за собой инфляцию» и «давят на национальную экономику как гора свинца, ускользая при этом от всякого серьезного контроля»[209]. Но «независимые» были вынуждены учитывать новые социально-экономические процессы, развернувшиеся в послевоенном мире, и изменения в социальной психологии масс. Они видели рост популярности тех партий, которые осуществили широкое социальное законодательство (коммунистов, социалистов, МРП, голлистов). В этих условиях, по признанию одного из лидеров либералов Ж. Ланьеля, было невозможно и не нужно «восстанавливать архаический либерализм III Республики»[210]. Слова Ж. Ланьеля симптоматичны: «независимые» постепенно включают в свой программные документы социальные разделы, посвященные проблемам жизнедеятельности трудящихся, однако они неконкретны, их положения расплывчаты, не проработаны. Например, на I съезде СНИП в 1954 г. «независимые» высказывались за «необходимость добиться более интенсивного строительства жилья, стабильности рабочих мест, гарантировать продвижение по службе и повышение оплаты труда»[211]. Однако обещания трудящимся «лучшей жизни» не подкреплялись конкретной программой по их выполнению. Достаточно ясно звучат только две мысли: социальные реформы, если уж их приходится проводить, должны быть недорогими и способствовать установлению классового согласия и социального мира как в стране, так и на производстве.
Либеральные взгляды «независимых» проявились также в их подходе к «школьному вопросу». В программе СНИП, в выступлениях депутатов «независимых» в парламенте, в газетных статьях лейтмотивом звучала идея о «свободе образования», т. е. сосуществования частных религиозных и государственных школ. Когда в Национальном Собрании 10 сентября 1951 г. на голосование был поставлен законопроект депутата МРП Баранже о предоставлении государственных субсидий частным религиозным учебным заведениям, все «независимые» голосовали за него.
В системе образования «независимые» предполагали свести роль государства к минимуму. Оно должно лишь следить за тем, чтобы «уровень и характер образования соответствовал и двум главным национальным задачам: укреплению обороны страны и обеспечению достойной роли Франции среди других стран»[212]. Право выбора школы «независимые» считали «личным делом каждого» и предоставляли семье. «Свободный выбор школы – естественная прерогатива семьи. Мы считаем, что сосуществование публичного и частного образований совершенно необходимо»[213], – говорил один из деятелей СНИП Р. Брюнель. Наличие частных школ представлялось «независимым» прочной гарантией против «монополии государства на образование, несовместимой с демократическим режимом»[214].
Во внешнеполитических вопросах «независимые» выступали за упрочнение роли Франции на европейском континенте, резко критиковали СССР, утверждая, что он «представляет большую опасность всему человечеству, т. к. он опирается на коммунистическую идеологию, в природе которой лежит захватническая политика»[215]; требовали «сохранения своих [французских. –
Однако, с точки зрения эволюции послевоенного либерализма. прежде всего интересны социально-экономические воззрения «независимых». Еще до появления СНИП, во второй половине 40-х годов умеренные получили возможность дать бой «не оправдавшей себя модели экономического развития»[219], предложенной и осуществлявшейся трехпартийным блоком до его распада весной 1947 г. Речь идет о «либеральном повороте»[220]во французской экономической политике, происшедшем осенью 1947 г. Этот вопрос достаточно хорошо изучен французскими учеными, но практически совсем не освещен в отечественной историографии. Как уже отмечалось, в условиях обострения «холодной войны» на международной арене и классовой борьбы внутри страны[221]правительственная коалиция «третьей силы» (СФИО, радикалы, МРП) стала остро нуждаться в поддержке правоцентристских группировок. Чтобы «удержать радикалов и умеренных в правительственном большинстве, социалист Рамадье (председатель Совета министров. – Н.Н.) был вынужден отправить в отставку двух наиболее дирижистски настроенных министров социалистов А. Филипа (министерство экономики) и Танги-Прижана (министерство по делам сельского хозяйства)»[222]. С этого момента вплоть до парламентских выборов 1951 г. министерство финансов постоянно находилось в руках сторонников либеральной ортодоксии: сначала правого радикала Мейера, затем – «независимых» Рейно и Петша, которые, по словам известных французских политологов С. Берстейна и П. Мильза, «успешно навязали стране возврат к рыночной экономике»[223].
В течение 1948–1949 гг. произошел постепенный отход правительства от политики дирижизма, и стал осуществляться курс на возвращение к свободному рынку, либерализацию обмена, свертывание системы социального обеспечения, сокращение дотаций предприятиям государственного сектора и т. д[224]. Министры-либералы разработали реформу налоговой системы с увеличением налогов и тарифов, а также существенно ограничили государственные расходы путем ликвидации в 1948–1949 гг. 110 тыс. мест государственных служащих и уменьшения военных кредитов. Однако добиться ликвидации бюджетного дефицита им так и не удалось, хотя в конце 40-х годов во Франции закончился восстановительный, и в экономике наметилось некоторое оживление[225].
Проблемы бюджетного дефицита, непрекращающаяся инфляция, отставание экономического развития Франции по сравнению с другими европейскими странами вызвали в начале 50-х годов жаркие дебаты в Национальном Собрании. Либерально настроенные политики, в первую очередь «независимые», считали, что только борьба с инфляцией и сокращение государственных расходов приведут к экономической стабилизации[226]. Эту точку зрения разделял и лидер СНИП А. Пинэ, занявший в марте 1952 г. пост председателя Совета министров IV Республики и попытавшийся воплотить в жизнь либеральные идеи своего движения.
Как же, исходя из доктрины СНИП и заявлений его лидеров, можно охарактеризовать послевоенных «традиционных правых», объединившихся в Национальный центр независимых и крестьян и открыто защищавших либеральные ценности?
Конечно же, либеральные взгляды СНИП отличались от социально-экономических схем умеренных группировок III Республики. Поэтому трудно согласиться с историком В.Н. Чернегой, утверждавших, что «независимые» сохранили в неприкосновенности «принципы экономического либерализма» довоенных умеренных[227]. В новых исторических условиях, когда роль государства неизмеримо возросла, «независимые», оставаясь принципиальными сторонниками свободы предпринимательства и частной инициативы, все же признали возможность и даже целесообразность государственного вмешательства, когда оно шло на пользу частному бизнесу, например в случае передачи в управление государству дорогостоящих, нерентабельных предприятий или предоставления необходимых кредитов. СНИП поддержал и некоторые социальные реформы, но при этом подчеркивал, что выступает только за те преобразования, которые не требуют серьезных государственных затрат и ведут к установлению социального мира как на производстве, так и в масштабах всей страны.
«Независимые» называли себя то «убежденными либералами»[228](слова А. Пинэ), то «традиционными либералами»[229], то «неолибералами»[230]. Так кто же такие «независимые» по сравнению со своими предшественниками? Можно ли их охарактеризовать как неолибералов, исходя из заявлений лидеров СНИП о невозможности возвращения к «архаическому либерализму III Республики», идейно-политических установок и практики государственного управления? Да, если учитывать отступления «независимых» от классических постулатов либерализма и новые условия, в которых развивался послевоенный либерализм. Нет, если сравнить, чего оказалось «больше»: отступлений или верности старым идеям. Одно безусловно – эпоха «классического либерализма» во Франции давно закончилась, ХХ век внес свои коррективы в это идейно-политическое течение, а «независимые» стали своеобразным связующим звеном между либералами III Республики и неолибералами V Республики.
Наумова Н. Н
«Исход»: проблема массового бегства гражданского населения Франции в мае-июне 1940 г.
(В отражении современной историографии)[231]
Поражение Франции летом 1940 г. ни в отечественной, ни тем более во французской историографии не рассматривается как феномен, связанный исключительно с военным крахом Третьей республики в период победоносного наступления Вермахта в мае-июне 1940 г. «Развал», «разгром», «падение», «отравленная атмосфера», «всеобщий хаос»[232]– вот те эпитеты, которые используют историки применительно к событиям, которые развернулись во Франции в летние месяцы 1940 г. и которые включают в себя не только военную катастрофу, переживаемую французской армией, но и еще две крупные социально-политические драмы, непосредственно вытекавшие из нее и сопровождавшие крах «считавшейся самой сильной армии мира»[233]– массовое бегство гражданского населения на юг Франции, подальше от театров военных действий по мере продвижения с северо-востока нацистских армий, и тяжелейший политический кризис, сопутствовавший военному и закончившийся в июле 1940 г. установлением во Франции авторитарного режима Виши во главе с маршалом Петэном, лидером французских коллаборационистов. В центре предлагаемой статьи находятся оценки современных исследователей одной из важных составляющих феномена «поражения Франции» летом 1940 г., названной в исторической научной литературе «исходом»[234].
Историки С. Бернстейн и П. Мильза в своей книге «История Франции в ХХ в.» охарактеризовали «исход» как «бегство потерявшего голову населения на юг, чтобы избежать немецкого окружения», и справедливо назвали его «еще одним аспектом [помимо факта военного поражения армии –
Известный английский специалист по истории Франции Э. Напп в своей последней монографии «Французы под бомбами союзников (1940–1945)», написанной на архивных материалах министерства внутренних дел и местных архивов, доказывает, что возможная эвакуация людей, сценарии которой разрабатывались осенью 1939 г. – в начале 1940 г., была плохо подготовлена, не продумана, не хватало транспорта, существовали огромные трудности с размещением людей во «внутренних департаментах» Франции. Дирекция «пассивной (гражданской) обороны» при МВД Третьей республики в январе 1940 г. предлагала сократить количество населенных пунктов, предназначенных для расселения в случае необходимости эвакуации граждан, потенциальное количество которых резко уменьшилось в правительственных документах. «Четыре месяца спустя, – отмечает английский ученый, – эти сокращенные цифры будут полностью сметены реальностью «исхода»[238]. По свидетельству представителя региональных властных структур, префекта Марселя П. Барро, у него был «печальный [в оригинале несчастный –
С известной долей критики описывает действия кабинетов Третьей республики в вопросе об эвакуации гражданского населения и А. Сови, известный французский экономист, демограф, социолог, лично знакомый с многими действующими лицами событий Франции военной эпохи. В своей книге воспоминаний «От Поля Рейно до Шарля де Голля»[242]он указывает на то, что в ходе стремительного наступления нацистских войск правительство «не сумело понять достаточно ясно ситуацию … предписало эвакуацию государственных служащих, в частности, преподавателей, что в значительной мере ускорило «исход». Где оно надеялось поселить всех этих людей? В каких условиях? Никто об этом не подумал. Складывалось впечатление, что Франция обладает десятками тысяч дополнительных километров территории»[243].
А. Сови подчеркивает, что в сложившейся социально-экономической обстановке, когда гражданское население бежало на юг, оставляя за собой промышленно и сельскохозяйственно развитые департаменты, оккупированные Вермахтом, в стране мог возникнуть настоящий голод.
Но, несмотря на серьезный ущерб, нанесенный экономике, «голодной катастрофы» не произошло: немецкие власти разрешили и даже облегчили возвращение беженцев в оккупационную северную зону, «более богатую продовольствием», и постепенно «один за другим французы стали возвращаться в свои жилища, после всех пережитых ими тяжелых и бесполезных страданий и жестоких потерь»[244].
Массовое бегство людей началось еще в мае 1940 г.: его «спусковой механизм был приведен в действие бельгийцами, перебиравшимися в соседние с ними французские департаменты»; «исход» нарастал новыми волнами беженцев, которые увеличивались по мере получения известий об отступлениях французских армий, особенно после их разгрома на Сомме и решения правительства Рейно оставить Париж, объявив его «открытым городом» (11 июня). Узнав об отъезде из столицы правительства, парижане стали массово покидать свои дома, присоединяясь к беженцам из северных и восточных областей Франции. По свидетельству Р. Ремона, «в одном Парижском районе насчитывают 2 миллиона тех, кто уехал до прихода немцев»[245]. Французский историк-коммунист Ж. Виллар также указывает на «великое множество людей и машин», сквозь которые пробивался «правительственный кортеж»: президент Республики, председатели обеих палат, глава правительства и министры, главнокомандующий и его ставка – все мчались на юг[246]. Самый крупный отечественный специалист по истории Франции в годы Второй мировой войны В.П. Смирнов отмечает: «по самым осторожным подсчетам, не менее 10 млн. человек, четвертая часть всего французского населения, бродили по дорогам»[247]. В другой своей книге «Две войны – одна победа» (2015) он также описывает ужас людей, которые «с детьми и пожитками … хлынули на дороги, смешались с войсками, мешая их продвижению. Немецкие самолеты забрасывали эти беспорядочно бегущие толпы бомбами, расстреливали из пулеметов»[248]. Э. Напп в своем исследовании приводит данные о количестве бомбардировок и жертв среди местного гражданского населения: более 3 тыс. 200 французов погибло на дорогах Франции от налетов немецкой авиации в ходе панического массового бегства людей и правительственной неразберихи[249]. Современные ученые дают по-прежнему впечатляющие цифры участников «исхода»: «ошеломляющая по численности миграция – 8 млн. человек»[250](Ж.-П. Азема); «5–6, может быть, 8 млн. людей, бросивших свое жилье и не знавших, куда идти»[251](Р. Ремон).
Все исследователи этого феномена – «исхода» – подчеркивают одну из главных его составляющих – страх: от бомбардировок, от неустроенности и неуверенности в завтрашнем дне, страх за родных, отступавших с полей сражения и «забытых» своими командирами. По словам Ж.-П. Азема, это был «атавистический страх бесчинств немецкой солдатни», сохранившийся еще со времени оккупации северо-восточной части Франции в 1914–1918 гг. и «обновленный официальной пропагандой, которая изображала немецких солдат как варварские орды»[252]. В своей статье «Армия в шоке и беспорядочное бегство» (2000 г.) историк приводит случаи индивидуального и массового насилия нацистов над местным населением, ставшие известными летом 1940 г.: убийство всей прислуги французского поэта Сен-Поль Ру и изнасилование его дочери; истязания и казнь 45 гражданских лиц в Куррьере, более 70 человек – в Уани; 48 пленников немцы «скосили» из пулемета около города Бург-ан-Бресс и 120 сенегальских стрелков расстреляли в окрестностях Шартра; около тысячи из них погибли в пригороде Лиона[253]. В результате, чтобы спровоцировать новую волну миграции, хватало только слухов о зверствах нацистов, помноженных на воспоминания об оскорблениях, нанесенных населению в Первую мировую войну, о незаконных поборах, бесчинствах врага, принудительном вывозе трудоспособных молодых людей в Германию, нехватке продовольствия. Страх вызывал и сам Третий рейх, чья политика в отношении граждан оккупированных стран и карательный аппарат пока что непосредственно не затронули французов, но вызывали у них по доходившим известиям естественное отторжение.
Р. Ремон, семья которого пережила это массовое бегство, пишет: «Как можно было оставаться, когда не было ни власти, ни врачей, ни торговцев, ни булочников … Отъезды влекли за собой новые отъезды; движение стало неудержимо заразительным»[254]. В этой беспрецедентной внутренней миграции участвовало от 1/4 до 1/5 французского населения. Смятение «этих жалких толп, этих разъединенных семей», смерти, мародерство, голод оставили неизгладимый след в коллективной памяти, такой же глубокий, как военное поражение французских армий. Эти две, параллельно разыгравшиеся драмы, по своей сути – настоящие трагедии, «устранили традиционное различие между передовым краем и тылом, гражданскими и военными, оказались определяющими [для жизни Франции –
«Беспрецедентный травматизм, испытанный французской нацией, оставил раны и глубокие шрамы в коллективной памяти и в последующей истории [Франции –
Другой вопрос касается причин довольно «скромного» интереса французских историков к сюжету «разгрома 1940 г.». Действительно, первые 50 лет после поражения Франции его история изучалась главным образом по воспоминаниям и свидетельствам очевидцев – Ш. де Голля[262], М. Блока[263]и Л. Блюма[264]. Только в 1990 г. появился первый обобщающий двухтомный труд известного историка, участника движения Сопротивления Ж.-Л. Кремье – Брийяка «Французы 1940-го года», в котором на основе многочисленных документов излагались интересные факты и выводы по истории Франции, связанной с ее военным крахом и последующей за ним сменой политического курса. К этому моменту уже существовала обширная историография политической истории «поздней» Третьей республики, правительства Виши и движения Сопротивления, но не военного поражения 1940 г.
Объяснение этому несоответствию дает анализ восприятия французами событий тех лет. Изучение их коллективной памяти позволило С. Хоффману выделить две ее главные характеристики: чувство сопричастности к очень серьезной катастрофе, вторжения в обыденную жизнь людей «чего-то почти астрального по скорости и необычности происходящего»; а также чувство унижения и стыда за пережитое[265]. Об этом же рассуждает в своей книге «Последний век. 1918–2002» ведущий французский историк Р. Ремон. Исследователи Ж.-П. Азема, М. Ферро, С. Бернстейн, П. Мильза и другие также в многочисленных работах рассматривают особенности коллективной памяти французов, переживших поражение, «исход» и оккупацию страны.
С. Хоффман сравнивает коллективную память населения Третьей республики о Первой и Второй мировых войнах и делает интересный вывод: в коллективной памяти первой войны доминировало «чувство долгого и острого страдания». Для людей 1940 г. события лета были связаны с «ощущением неожиданного и грубого удара по голове и в сердце». Этот удар, ассоциировавшийся у них с катастрофой, хаосом, имел следствием «двойное передвижение» людей – физическое и географическое (массовое бегство, концлагеря, для некоторых – вынужденная эмиграция, как например, для де Голля и его соратников, оказавшихся в Лондоне), а также ментальное, психологическое (переход от привычного индивидуализма к коллективизму военного времени: люди, вырванные из привычной среды, ощущали тягу к принадлежности к какой-то группе, будь то трагическая атмосфера концлагеря или партизанское сообщество участников движения Сопротивления)[266].
Второй характеристикой коллективной памяти 1940 г. обычно называют унижение или даже стыд. Это часто встречающаяся психологическая ситуация – довольно распространенная в истории различных народов – требует от них поиска утешения и оправдания. Часто и на бытовом, и на официальном уровне, вновь переживая малоприятные или унизительные моменты военного поражения или политического фиаско лета 1940 г., французы вспоминают и приводят примеры героического поведения или политической смелости, чтобы показать последующему поколению, что не все было плохо и катастрофично, и при других обстоятельствах, как в 1914 г., нация сохранила бы достоинство. В качестве таковых упоминаются бесстрашные курсанты Сомюра, несколько дней сдерживавшие попытки немецких дивизий форсировать Луару в июне 1940 г., контратаки бронетанковой дивизии полковника де Голля на территории Бельгии, нежелание сдаваться – уже после подписания с нацистской Германией перемирия 22 июня – последних защитников «линии Мажино» и др.
Среди факторов, которые могут рассматриваться как попытки «оправдания» военного разгрома армии со всеми вытекающими из него обстоятельствами, раньше часто приводился так называемый «удар ножом в спину». Речь идет о знаменитой пятой колонне, миф о которой уже давно даже не поднимается в работах серьезных ученых. Второе «оправдание» – заявление некоторых военных и политиков о численном превосходстве немецких армий и вооружения, что подтверждается не всеми историками и лишь частично. Третье «оправдание» сводится к осуждению бездействия (США) и недостаточной помощи (Великобритания) союзников, что не является полностью неправдой, но вызывает споры в научной среде[267].
Именно унижение, стыд за свое прошлое, а также явная недостаточность или несостоятельность «утешительных мифов» и создали в конечном счете феномен, который объясняет относительный пробел в коллективной памяти многих событий эпохи военного поражения Франции. Социологические исследования показали, что первое, о чем думает француз, когда его спрашивают о событиях лета 1940 г., – это знаменитая речь де Голля 18 июня 1940 г.[268], призвавшего по английскому радио своих соотечественников продолжить сопротивление врагу и бороться за освобождение Родины. О «намеренном умолчании» о трагических неделях мая – июня 1940 г., в том числе связанном с «исходом», пишет в своей монографии Э. Напп[269], а известный французский историк Ж.-Р. Риу справедливо утверждает, что «отказ или намеренное умолчание [коллективной памяти о военном поражении 1940 г. –
В заключение хотелось бы отметить, что в российской исторической науке тема «исхода» не стала предметом специального исследования отечественных ученых, которые чаще обращались к военным или политическим аспектам «драмы 1940 г.». И следует признать, что все эти публикации уступают по глубине анализа, широте источниковой базы и объему привлеченного исторического материала монографии В.П. Смирнова «Странная война и поражение Франции», вышедшей в далеком 1963 г. С учетом особенностей той эпохи и идеологических требований, которые не могли не найти своего отражения в этой книге, она и сейчас остается самым основательным и подробным изложением событий, связанных с военным крахом Франции летом 1940 г., в том числе и с проблемой «исхода».
Наумова Н. Н
Де Голль и планы послевоенного объединения Европы (1940–1945 гг.)[272]
В ноябре 2015 г. исполняется 125 лет со дня рождения генерала Шарля де Голля (1890-970 гг.), «великого француза», под руководством которого в 1944–1945 гг. происходило освобождение Франции от нацистских войск, а в 1958 г. – создание Пятой республики, существующей и поныне. Человек правых взглядов, истинный католик, участник двух мировых войн, горячий патриот своей Родины, всегда и везде настойчиво защищавший её интересы, де Голль почитается французами как национальный герой.
Личная жизнь, военная и политическая карьера де Голля изучены в десятке тысяч публикаций[273], однако есть аспекты его политической деятельности, о которых написано совсем мало. Среди них – складывание взглядов де Голля на послевоенное устройство Европы и роль Франции в будущем интеграционном строительстве. Для того, чтобы понять, какую эволюцию прошла европейская идея как совокупность представлений о Европе и способах её объединения[274]в рамках сформулированной де Голлем в 40-е гг. концепции военного голлизма, необходимо кратко охарактеризовать положение Франции после её поражения от нацисткой Германии летом 1940 г.
Первые годы оккупации (1940–1942 гг.) стали временем существования «двух Франций»[275]. С одной стороны, по соглашению маршала Петэна с Гитлером от 22 июня 1940 г., Франция делилась на две зоны. Северная оказалась под немецкой оккупацией; в «свободной» южной части установился режим Виши во главе с Петэном, который сохранил за «своей» Францией французский флот и колонии и проводил прогерманскую политику, навязанную ему «Третьим рейхом». С другой стороны, при поддержке английского правительства в Лондоне под руководством бригадного генерала де Голля, незадолго до поражения Франции занявшего пост заместителя военного министра и отказавшегося подчиняться приказам Петэна, была учреждена организация «Свободная Франция» (с 1942 г. – «Сражающаяся Франция»). В нее вошли французские патриоты, желавшие продолжить вооруженную борьбу против Германии. Председатель «Свободной Франции» де Голль стремился сделать ее представительницей интересов французского народа, не только военным формированием, но и политической структурой – ядром будущего государственного устройства освобожденной Франции[276]. Для этого ему требовалась поддержка внутреннего движения Сопротивления, которое было представлено различными политическими силами – коммунистами, социалистами, буржуазно-патриотическими группировками[277], и Французской колониальной империи. Получить признание де юре объединившихся под его началом сил внутреннего и внешнего Сопротивления со стороны союзников по антигитлеровской коалиции стало главной целью дипломатических усилий генерала, который ратовал за активное участие «Сражающейся Франции» в войне с Германией и сплочение под его началом всех французских антифашистов.
Сложные перипетии борьбы де Голля за роль главного объединителя французов в борьбе против гитлеровской Германии и за формирование независимых от союзников государственных структур привели летом 1943 г. к созданию Французского комитета национального освобождения (ФКНО) под сопредседательством де Голля и генерала Жиро – ставленника американской администрации. Его членами стали три сторонника де Голля – Р. Массигли, Ж. Катру и А. Филип, и два сподвижника Жиро – Ж. Монне и генерал Жорж. К этому времени под антинацистскими лозунгами смогли объединиться обе Франции: «антифашистская Франция де Голля, опиравшаяся на внутреннее Сопротивление, и вишисты из колоний, поддержанные американцами» и ориентирующиеся на Жиро[278].
Несмотря на откровенную антиголлистскую позицию президента США Рузвельта и периодические выпады против де Голля со стороны английского премьер-министра Черчилля, генерал осенью 1943 г. обошел своего политического конкурента Жиро и единолично возглавил ФКНО, а затем и Временное правительство[279]. Он умело играл на противоречиях союзников по антигитлеровской коалиции; пытался расширить французские вооруженные силы и их активность в операциях союзников на различных театрах военных действий и ввести Францию в круг держав-победительниц, чтобы обеспечить ей достойное место в послевоенной Европе[280]. В речи 12 сентября 1943 г. в Оране де Голль заявил: «Что стало бы с миром и на этот раз, если бы французская нация не осталась верной духу свободы? Вот почему Франция, сознавая, чем она обязана своим друзьям и чем её друзья обязаны ей, полна решимости не только обрести своё величие, и она чувствует, что обладает достаточными силами для этого, – но обрести его в мире справедливости и здравого смысла. Франция претендует, в общих интересах, на подобающую ей роль в общем урегулировании в связи с приближающейся развязкой военной трагедии»[281]. А 8 октября 1943 г. в освобожденном вооруженными силами ФКНО Аяччо генерал утверждал, что «Франция, несмотря на постигшие её бедствия, не утратила сознания того, что она собою представляет, то есть что она является великой державой. Отсюда её глубокая убеждённость в том, что умаление её прав и её достоинств было бы, во-первых, несправедливостью, а во-вторых – и это главное – ошибкой»[282].
Однако попытки де Голля восстановить международный авторитет своей страны не находили отклика у союзников, особенно у американской администрации, скептически оценивавшей вклад Франции в победу над общим врагом. Большинство французских исследователей[283]отмечают намерение руководителей США поставить освободившуюся территорию Франции под власть Союзного военного управления оккупационными территориями (АМГОТ). По свидетельству известного биографа де Голля Ж. Лакутюра, «в мае 1944 г. план Рузвельта по управлению Франции союзниками вступил в подготовительную стадию. Уже были рекрутированы агенты АМГОТ, прошедшие подготовку в Шарлоттсвилле, в Виргинии; предполагалось, что за два месяца они научатся быть префектами Шартра… По крайней мере вплоть до высадки [союзников 6 июня 1944 г. в Нормандии –
К тому же, помимо очевидной экономической и военно-политической зависимости формировавшихся французских государственных структур от англо-американских союзников (финансовая, продовольственная, военно-техническая помощь США и Великобритании; вхождение Франции в 1944 г. после создания Бреттон-Вудской системы в орбиту доллара; подчинение французских войск союзному командованию во главе с американским генералом Эйзенхауэром; отказ Рузвельта поддержать идею формирования французского экспедиционного корпуса для борьбы с японцами в районе Тихого океана) Франция не была представлена ни на одной конференции Большой Тройки. А именно там закладывались основы послевоенного устройства, решалась важная для Франции «германская проблема» – судьба ее «наследственного врага», определялось будущее Восточной Европы[285]. Поэтому дипломатия Временного правительства, основанная на деголлевских принципах «величия» и «политики престижа», стремилась использовать европейскую идею для создания в Европе под эгидой Франции некоего объединения, способного усилить позиции Французской республики на международной арене, дать возможность ее руководству освободиться от англо-американского контроля и проводить самостоятельную политику.
Несомненное влияние на разработку концепции европейского единства на государственном уровне оказали интеграционистские идеи европейского Сопротивления, в котором особую активность проявили французские антифашисты.
Проекты французских участников движения Сопротивления, изучавшие различные аспекты объединения Европы на демократической и пацифистской основе, отвергали любые формы национально-государственной замкнутости, столь очевидно скомпрометировавшей себя в двух мировых войнах. Из антифашистского подполья будущая освобожденная и возродившаяся Европа виделась их разработчикам федерацией демократических государств, солидарной, свободной от националистических предрассудков, отстаивавшей социальную справедливость и права человека[286]. Арестованный в 1940 г. правительством Виши и затем интернированный в Бухенвальд лидер французских социалистов Л. Блюм в своей написанной в плену книге «В масштабах человечества»[287] призвал европейцев «лимитировать суверенитет национальных государств», ведущий к национальному эгоизму, и обосновывал необходимость учредить европейскую федерацию как «прелюдию» к появлению мировой организации. Блюм рассматривал ее в качестве единственной гарантии мира, демократии и глубоких общественных реформ, настаивая на формировании федерального правительства, поддерживаемого общеевропейскими армией и судом. Схожие мысли высказывал видный участник движения Сопротивления и лидер буржуазно-католической группировки «Комба» А. Френей. По его утверждению, Европа «будет организована на базе соблюдения принципов Свободы, Равенства и Братства» и сможет «погасить» безудержный национализм суверенных государств, приведший к войне»[288]. В движении Сопротивления только Французская коммунистическая партия не поддерживала проекты объединения Европы, предостерегая антифашистов от формирования европейскими странами антикоммунистического блока.
Вопрос, который непременно возникал при обсуждении планов послевоенного европейского объединения, касался будущего Германии. Участники французского Сопротивления хотели «наказать» ее, «взорвать изнутри», расчленив на отдельные мелкие государства[289]. Однако к 1943 г. их позиция изменилась: стали раздаваться голоса в пользу создания «немецкой федерации» и ее включения в общеевропейскую на основе франко-германского сближения. Многие французские антифашисты, в частности Л. Блюм, указывали на то, что расчленение Германии таит в себе опасность возрождения национального реваншизма: «нельзя уничтожить народ, язык, традицию, легенду. Злоупотребление властью порождает желание реванша». Блюм предлагал решить германскую проблему путем включения Германии в «достаточно сильное международное объединение, способное дисциплинировать ее и, если будет нужно, усмирить»[290]. Видные участники Сопротивления, левоцентристы А. Френей и А. Филип в начале 1944 г. призывали европейцев «сотрудничать с теми немцами, которые не являются нацистами»[291]. Многие бойцы Сопротивления полагали, что безопасность Франции и Европы в целом должна базироваться на мощном франко-советском союзе – «окружении» Германии, определенном сообщничестве Парижа и Москвы, противостоящем, но не враждебном англо-американцам, поскольку те были склонны к изоляционизму и опасным иллюзиям в отношении Германии»[292].
В целом, французское Сопротивление было больше озабочено проблемами денацификации и демократизации Германии, возвращением ее в «европейское лоно», чем вопросами послевоенных немецких границ и судьбой развитых промышленных районов Рура и Саара. Тем более, что по планам многих французских антифашистов-подпольщиков, эти территории должны были стать частью западноевропейской федерации, ее «передовыми промышленными рубежами».
Разработка проектов учреждения послевоенного европейского объединения велась под руководством де Голля и в ФКНО. На самом деле начало обсуждения планов послевоенной организации Европы, в которых участвовал будущий председатель Временного режима де Голль, относится ко времени его пребывания в Лондоне (с июня 1940 по конец мая 1943 гг.), где находились многие европейские правительства в изгнании. Генерал Сикорский, глава польского правительства в изгнании, например, предлагал представителям Чехословакии, Норвегии, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга, Греции, Югославии и «свободным французам» организовать «на основе региональных федераций … европейское сообщество, исходящее из принципов свободы и порядка»[293]. Переговоры продолжались в течение 1942 г., но в 1943 г. прервались. Министр иностранных дел бельгийского правительства в изгнании П.-А.Спаак выдвинул другой вариант послевоенного обустройства Европы, связав его с заключением экономического, политического и военного союза Франции, Бельгии и Голландии с опорой на их колониальные империи. Другой бельгийский политический деятель П. ван Зееланд призывал к таможенному и валютному союзу Западной Европы.
В декабре 1942 г. Французский национальный комитет (ФНК) в Лондоне по поручению де Голля подготовил ряд документов относительно экономического восстановления Европы после войны. По утверждению французского исследователя Ж. Боссюа, в одном из них речь шла о создании Федеральной резервной системы «на европейский лад»[294]. В том же 1942 г. директор экономического отдела комиссариата по международным делам ФНК Э. Альфан писал де Голлю в докладной записке о том, что после войны для Франции будет «особенно своевременным» заключение «регионального экономического союза с государствами Западной Европы»[295]. Это соглашение подразумевало введение свободного перемещения товаров, общих таможенных тарифов, единой валюты. Альфан придал своему проекту завершённую форму к августу 1943 г., а 17 сентября выдвинул идею учредить общеевропейские ведомства, ответственные за отдельные экономические секторы и управляющие таможенным союзом Франции и Бенилюкса. «Экономический союз» должен был включить «все страны Европы кроме СССР». Более того, Альфан полагал, что подобное объединение является предпосылкой к формированию мирового союза. Однако Великобританию в таможенный союз на начальном этапе он предлагал не приглашать.
Став 3 июня 1943 г. одним из сопредседателей ФКНО, де Голль и его комиссар по международным делам Массигли дали сотрудникам комиссариата директиву проанализировать различные варианты развития Западной Европы после поражения Германии. Собственно говоря, с этого момента и начинаются политические дискуссии внутри ФКНО по проблеме будущего европейского устройства, включавшие в себя такие вопросы, как участие Великобритании в интеграционном объединении; роль наднациональных органов; будущее Рейнской области и Германии в целом.
Следуя указаниям де Голля изучить возможности послевоенного объединения Европы, 5 августа 1943 г. комиссар по делам вооружений и снабжения Ж. Монне, тесно связанный с американской администрацией и некоторое время рассматриваемый ею как «человек Жиро», но постепенно склонявшийся к поддержке де Голля, подготовил свои размышления о будущем Европы для их обсуждения в ФКНО. В них он доказывал целесообразность создания наднациональной федерации на основе европейского экономического взаимодействия: «Не будет мира в Европе, если государства восстановятся на базе национального суверенитета с вытекающими отсюда стремлениями к политическому превосходству и экономическому перфекционизму. Если страны Европы снова займут позицию изоляции и конфронтации, снова станет необходимым создание армий… Социальные реформы будут остановлены или замедлены военными расходами. И Европа снова начнёт жить в состоянии страха. Страны Европы слишком ограничены размерами своей территории, чтобы обеспечить своим народам максимально возможное процветание. Им нужны более обширные рынки. Процветание и соответствующий прогресс в социальной сфере требуют объединения европейских государств в некую федерацию или «европейское целое», которое обеспечило бы их экономическое единство. Другие страны, такие, как Англия, Америка, Россия, имеют свои жизненные сферы, в которых они могли бы до поры до времени существовать. Франция связана с Европой. Ей из Европы никуда не деться… От решения европейской проблемы зависит жизнь Франции»[296].
Тогда же, летом 1943 г., состоялись переговоры Массигли со Спааком по поводу предложенного им ранее проекта «объединения Франция-Бельгия-Нидерланды». Они закончились безрезультатно в связи с признанием Массигли, что «экономическое положение Франции делает эту проблему очень сложной»[297]. Он довольно скептически относился и к планам сторонников наднациональной интеграции, указывая на утопичность их намерений «ограничить и отказаться от части национального суверенитета путём замены национальных сил на систему международных сил на службе у международного организма суверенитетов»[298]. Мемуары Массигли свидетельствуют о том, что осенью 1943 г. в рамках обсуждения под руководством де Голля вопросов внешней политики ФКНО всё чаще всплывала проблема формирования экономического «западного объединения»: что это будет – таможенный союз, западная федерация, к которой присоединились бы политически и экономически Рур и Рейнская область? Следует ли создавать наднациональные органы? Какую реакцию американцев и англичан нужно предвидеть? Сам Массигли считал необходимым воссоздать довоенный англо – французский союз, сделав его основой будущего европейского сообщества. Что касается де Голля, то во всех его выступлениях, так или иначе касавшихся проблемы европейского объединения, красной нитью проходит идея о главенствующей роли в нем Французской республики[299].
Проекты послевоенного сообщества обсуждались 17 октября на встрече де Голля и четырёх комиссаров ФКНО (Монне, комиссар по делам транспорта Р.Мейер, комиссар по делам промышленности и торговли А. Дьетельм и Альфан)[300]. Дьетельм заявил об опасностях «товарного голода», но Альфан настаивал, что, «тем не менее, можно, начиная с настоящего момента, объединить усилия с некоторыми европейскими государствами с целью формирования в Европе секторов свободной торговли, выходящих за рамки территорий государств». Монне в развёрнутой форме изложил свои идеи: «Европа должна стать единым экономическим целым со свободным товарооборотом… Можно хотеть политического разделения Германии, но при одном условии; при условии, что каждое из новых немецких государств должно стать элементом европейского целого, располагающим теми же преимуществами, что и остальные». Де Голль раскритиковал план Монне, поскольку «с трудом представлял себе французов и немцев в составе одного экономического союза».
Поделиться книгой: