Помоги проекту - поделись книгой:
У каменных столбов Чарына
I. ЗА СИНЕЙ ГОРОЮ
БОБРОВАЯ РЕЧКА
С самого утра лесник Ефим Шабуров косил у речки Углинки, и когда стало смеркаться, он даже обрадовался — устал за день и пора бы отдохнуть. Но оставался еще рядок.
— Закончу! — решил Ефим и снова принялся размеренно чиркать косой. Густая пахучая трава после каждого взмаха ложилась плотным рассыпчатым полукругом.
Кончив косить, Ефим оглядел оголившуюся, будто остриженную поляну, покрытую бугристыми зелеными валками — и остался доволен прошедшим днем.
Оставив на валке косу, Ефим пошел к речке, опустился на ствол поваленного дерева и с наслаждением закурил. Теперь спешить было некуда. Ефим смотрел на лес, окутанный дымкой, дышал сгустившимися к вечеру запахами трав и ему было хорошо! Усталость сама по себе проходила. Между темных стволов, повыше леса, светилась, угасая, вечерняя заря, негромко бормотала вода у левого крутого берега, да черный дрозд все никак не мог успокоиться, резко покрикивал в кустах…
Лес действовал на Ефима странным образом. Ефиму было за пятьдесят, лицо уже прорезали глубокие складки, но такие детские мысли приходили в голову. Он не стеснялся их, а совершенно серьезно считал, что нет ничего лучше этих детских мыслей. Вот, например, думал он, хорошо быть осиной и трепетать под ветром. И дубом тоже — ронять по осени спелые желуди. Но лучше всего быть вольной птицей, тогда можно смотреть на лес и снизу, с земли, и сверху, и сквозь ветки. Кому хорошо, так птице… Но ему никогда не быть птицей даже мысленно, потому что всегда какая-нибудь подлая мыслишка помешает, с которой уже нельзя быть птицей. Но и подлую мыслишку не прогнать, — она такая липучая, как вот курево — и горько, и вредно, а тянет… Вот такие думки приходили и начиналась всяческая философия…
Река Углинка в том месте, где сидел Ефим, размышляя о птицах, делала крутой завиток и со стороны низинки образовался небольшой плес. По воде, заметил Ефим, разошлись круги… Что-то булькнуло! Не лягушка и не рыба сыграла. Такой звук могло произвести только большое и сильное тело…
Ефим насторожился. Ему даже страшновато стало. В далекие детские годы слышал он про водяных, которые якобы обитали в речке Углинке, и сейчас нахлынули на него эти жуткие представления. В сумерки наедине с лесом, да еще у воды невольно становишься суеверным. К этому располагают тишина, сумрачные деревья, узловатые ветки кустарников… Вот уж лет десять Ефим в лесниках, а все не может унять этого непонятного смятения перед сумерками в лесу.
Кто-то плыл по реке, плескаясь и отфыркиваясь. В темной воде плеса отражалась одинокая звездочка. Вот она колыхнулась, и Ефим различил на воде темный шар. Как будто человек плыл! У лесника поднялись волосы на голове! Шар приблизился и посветлел, сделался как бы седоватым. «Господи! — испугался Ефим, — старик!» Где-то в этих местах лет пять назад действительно заблудился и пропал старик…
Едва унял Ефим первый порыв — бежать! «Может, зверь какой-нибудь?» — пришла спасительная мысль. Только такого странного зверя никогда не видел Ефим ни в воде, ни на суше, даже в книжках не видел.
— Бу-у-ах! — раздалось на воде, разошлись крутые волны, и седая голова пропала…
— Может, бобр? — прошептал Ефим. Но не было здесь бобров, это он точно знал, выдра попадалась изредка, а о бобрах даже старики ничего не слышали.
Тихо стало в лесу, и водная гладь успокоилась. Ефим взял косу и пошел к дому, оглядываясь… И все казалось ему, что кто-то смотрит с реки и видит его в темноте.
Через несколько дней Ефим снова появился на Углинке. Надо было сложить сено в копны. На этот раз управился быстрее.
Он заметил, что как будто поднялась вода, плес сделался шире. Прошелся по берегу и обнаружил плотину, сделанную из веток и какой-то травы. Она полностью не перекрывала реку, но отшибала течение в плес. На берегу лежали поваленные деревья. И пеньков оказалось немало, все срезаны ровно и красиво… Как он не заметил в прошлый раз?
— Да это бобры! — удивился Ефим. — Откуда взялись-то? Из большой реки, из Урала, видно, пришли, откуда еще?
Он долго сидел, покуривая и поглядывая на тихую воду бобрового плеса. На этот раз он подумал о том, что шкура бобра — это тебе не лисица и не ондатра, а куда дороже! И, слава тебе господи, никто про это место ничего не знает.
Седому бобру было больше двадцати лет. За свою долгую жизнь он не раз сталкивался с людьми, но ему, по-видимому, попадались все хорошие и добрые люди, иначе как бы бобр дожил до столь почтенного возраста? Два раза его переселяли из одного водоема в другой, и бобр, кажется, поверил в то, что люди, в общем-то, звери безобидные и не так уж страшные, хоть бывает и причиняют всяческие хлопоты. Человек в его понимании был существом особым в мире природы, и его он опасался меньше всех. Видимо, такое отношение к человеку сложилось у Седого в течение долгой жизни в заповеднике. Сказывалось и то, что на бобров везде охота запрещена.
Охотоведы, занимающиеся акклиматизацией животных, конечно, знали, где нужно выпускать бобров. Речка, в которую привезли Седого и бобриху Бурую, была вполне нормальной рекой, с мелями и плесами, с лесом вдоль берега. Но, наверное, она в чем-то уступала тому водоему, где жили бобры прежде. Иначе как объяснить, что бобры ушли из нее прямо по суше? Быть может, они пытались отыскать свой водоем? Откуда им было знать, что родные места очень далеко и добраться до них невозможно? Никому точно неизвестно, когда и куда они ушли, но эта пара исчезла из-под наблюдения егерей, о чем и было записано в журнале учета…
Бобры поднялись вверх по течению насколько можно, и когда речка превратилась в узенький ручеек, Седой вышел на берег и направился в лес. Бурая шла за ним… Случись по пути волк, рысь или какой-нибудь другой крупный хищник — этот путь стал бы для них последним.
Ночью прямо над их головами раздался жуткий крик: ух-у-ух! Бобриха Бурая, забыв от страха, что она не на воде, шлепнула по траве плоским хвостом, так бобры подают сигналы тревоги. Оба бобра припали к земле и долго лежали без движения. Сверху с сухой ветки смотрел на них филин, выкатив круглые желтые глаза и поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Странные звери! Таких в лесу он еще не видел!
Бобры шли по тропам, пробитым какими-то животными. На одной, тропе они нос к носу столкнулись с барсуком. Седой щелкнул челюстями и приготовился к обороне, но осторожный барсук и не думал нападать на них. Свернув с тропы, он побежал и скрылся в лесу.
Чуткие ноздри Седого поймали сырой запах земли и болотной травы. Он торопливо повернул на этот запах. И Бурая пустилась за ним, она вся извелась от страха на этой неудобной и опасной земле, где некуда даже уйти от опасности; случись непредвиденное — пропадешь!
Лучше ли была Углинка той речки, которую оставили бобры? Вряд ли! Но бобры, уставшие, натерпевшиеся страху за время скитаний, и не помышляли о дальнейшем путешествии…
Речка, к которой случайно вывели бобров глухие звериные тропки, извиваясь, текла то по степи, то через лес. Местами она была быстрой и бурной, но в большей своей части текла медленно, огибая лесистые низины, журча по перекатам и совсем останавливаясь в глубоких омутах. В низинах росли березы, ольхи, осины.
Это была вода! Бобры плавали, плескались, ныряли, словно обезумели от радости! Успокоившись, они стали подыскивать место для поселения. Бурая ждала потомства! Бобры выбрали не очень глубокий плес. Левый берег реки здесь был крут и обрывист, правый — низкий. У самой воды теснились деревья, за ними зеленел луг.
В крутом берегу Седой и Бурая выкопали нору с выходом прямо в воду, жилое помещение располагалось выше уровня воды, в нем всегда было сухо и тепло.
Никогда прежде в Углинке не жили бобры, а теперь появились. В середине мая Бурая родила двух бобрят.
Ночью, чавкая по грязи копытами, приходил к плесу старый одинокий лось. На голове его черной корягой росли большие рога. Лось наклонялся к воде, сильно и громко дыша, пил… Напившись, долго стоял на берегу, и с губ его падали в воду звонкие капли.
Приходили табуном дикие свиньи, валялись в болотце, в самой грязи, после них плыла по воде черная илистая муть… Как-то раз Седой хлопнул хвостом по воде и свиньи, треща кустарником, понеслись в лес. Несколько раз Седому удавалось таким образом прогонять свиней, но в конце концов они привыкли к шлепкам и перестали обращать на них внимание. Напрасно старался Седой, изо всех сил бил по воде хвостом.
Под водой в любое время можно было видеть небольших рыбешек, сверкали пугливые стайки плотвичек, неторопливо ходили полосатые, черно-зеленые окуни. Иногда заплывала длинная щука, тогда Бурая очень волновалась и не спускала глаз с маленьких бобрят.
И еще здесь жил странный зверь с красивым пушистым мехом. На суше он казался неуклюжим и неловким. Лапы у него были короткие, он не шел, а как-будто перетекал с одного места на другое. Плавал же он быстро, ловко и бесшумно, как рыба. Хорошо нырял и мог подолгу оставаться под водой. Зверем этим была выдра! Вот такие соседи окружали бобров, поселившихся в речке Углинке.
Седой не только плавал, нырял, грыз деревья и шлепал хвостом. Ветки и куски тонких стволов он сплавлял и укреплял чуть выше переката. За короткое время он искусно перегородил часть реки, и зеркало воды в заводи увеличилось вдвое. Две маленькие звездочки отражались ночью в спокойной воде плеса, а в полнолуние плавал круглый голубоватый диск…
Однажды Седой уловил терпкий запах табачного дыма и видел — у поваленных деревьев то разгоралась, то меркла и падала вниз красная точка папиросы. Седой знал — пришел человек…
Волки явились после полудня и лежали под ольховым деревом в неглубокой западинке. Лежали тихо-тихо, будто дремали, положив головы на вытянутые вперед лапы. Даже глаза их были прикрыты веками. Волки не двигались, чтобы не привлечь ненароком внимания сорок и соек. И только влажные ноздри трепетали, вбирая идущие из леса и от реки запахи…
Стало темнеть… Волк помоложе вдруг нервно вильнул хвостом, что-то почуял! Запах был близко, где-то у самого берега. На таком расстоянии волки берут добычу наверняка. Молодой хищник весь напружинился, изготовился к броску, но он не видел, кто пахнет… Он начал медленно приподнимать голову… Старый покосился на него и молча оскалился. Тогда молодой прижал к голове уши и затих.
Вдоль берега у кромки воды шел бобр, останавливался, приседал на задние лапы, вертел головой и принюхивался!.. Схватил зубами осиновую ветку и поволок ее в воду. И такой соблазнительный запах исходил от бобра, что по шкуре молодого волка пробежала нервная дрожь. Старый хищник все медлил, никогда еще не приходилось ему встречаться с таким странным зверем, это его и сдерживало…
Бобр уже шлепал по воде, под откосом берега торчала его круглая голова.
Молодой волк оттолкнулся задними лапами и взлетел в воздух! Еще один прыжок! Волк угодил в воду, как раз в то место, где разошлись круги. Но зверя нигде не было… Хищник с яростным недоумением вертелся и прыгал в воде — зверь исчез! Волк выбрался на берег, торопливо отряхнулся, отскочил от старика, скалящего зубы, и бросился бежать. На круглой лесной поляне он остановился, задрал голову вверх и завыл…
Если бы Ефим не косил, не сгребал, не складывал сено в копны, и если бы не зависело в какой-то степени от всего этого его благополучие, то он бы, пожалуй, просто очень удивился тому, что увидел… Вода разлилась по всей луговине! Несколько копешек еще стояли, скособочившись, насквозь пропитанные водой, другие повалились, кое-где у кустов и коряг плавали ошметки сена. Увидев это, Ефим не просто удивился, а расстроился и обозлился.
— Ну сейчас я вам задам! — сказал он скорее жалобно, чем грозно. Он понимал, что никакая месть ему не поможет, сено все равно придется где-то доставать, чтобы прокормить зимой скотину. А была уже осень…
— Дурак! Дурак! — выругал он себя. — Надо было думать раньше. Не догадался, что к чему…
Он вышел на берег, постоял, повздыхал, покачал головой… Плотина была построена недавно, об этом говорили свежие погрызы на ветках и коротких бревнах, что лежали сейчас поперек реки, скрепленные илом, глиной и травой, и сдерживали натиск воды.
Ефим наклонился и потянул за комель бревна — оно подалось довольно легко. Поднатужившись, он сбросил его в реку. Короткое бревно шумно упало, окатив берег и кустарник брызгами, и тронулось вниз по течению. Ефим примерился к другому комлю и вдруг услышал плеск воды и чей-то вдох. По лесу в зыбких струях пара плыл бобр, голова его походила на человеческую и отливала сединой. Бобр плыл прямо на него с какими-то угрожающими намерениями.
— Кыш! Поди отсюда! — замахнулся Ефим на зверя, но тот не нырнул, не повернул назад, а громко шлепая по воде хвостом, злобно сверлил маленькими глазками непрошеного гостя. Бобр считал здесь хозяином себя, и не без оснований.
Оглядываясь на бобра, Ефим сбросил второе бревно.
— Ничего, — говорил он торопливо. — Построишься в другом месте! Эту полянку тебе не отдам!
Ефим швырял куски древесины и коры, сталкивал руками и ногами. Ветки, пружиня, хлестали его, брызгали в лицо липкой грязью. Через плотину хлынула вода, помогая разрушительной работе, нехитрое сооружение бобров разваливалось под ее напором.
Седого бобра нигде не было видно. Ефим смотрел на мутный водопад, устремившийся вниз по Углинке, и подумал, что таким потоком унесет не только плотину, но и самих бобров. Но мысли эти не радовали Ефима. Он присел покурить, с сожалением смотрел на ошметки уплывающего сена и опять обругал себя:
— Дурак! Ну дурак же!
Вконец расстроенным возвращался домой Ефим Шабуров, что-то бормотал про себя. И бобров жалко, и погубленного сена, вообще было очень нехорошо и обидно…
Приснился Ефиму странный сон, будто идет он ночью по лесу, выходит на поляну, где косил сено. Поляна вся залита, как море блестит под луной, — глазам больно! Копны по воде плывут, а на них бобры сидят и скалят зубы, будто смеются.
Обычно сны к утру забываются, а этот не забылся.
— К чему бы это? — подумал Ефим. — Схожу, посмотрю, что там делается.
Пришел, глянул — вода кругом! Снова построили бобры плотину… Он даже обрадовался на этот раз.
— Бог с ней, с плотиной… Буду косить в другом месте. Но добыть одного-другого надо… Дорогой зверь, кто тут про что узнает…
Вода в бобровом плесе отстоялась, стала спокойной, прозрачной, таинственной… Прямо с берега видать, как ходит, поблескивая чешуей, рыбная молодь. Большая щука, как неживая, застыла под черной корягой. Когда поднялась вода, щука стала жить в плесе и никуда не уплывала. Не раз Седой пытался прогнать ее и даже поймать, но щука легко уходила — где ему тягаться с ней…
Подул ветер, сорвал с деревьев охапку разноцветных листьев и бросил в речку. Бобровый плес сделался ярким и пестрым. Присядут на воду отдохнуть пролетные утки, да разойдутся круги — выглянет усатая физиономия с выпученными глазами, и улетят испуганно утки искать себе место поспокойнее.
Часов в пять вечера пришел к Бобровому плесу Ефим. На этот раз с ружьем. Ефим привалился спиной к самой толстой осине и приготовился ждать…
В сумерки Седой неожиданно вынырнул у самого берега, но так близко, что и стрелять нельзя — всю шкуру испортишь. Да Ефим и не спешил стрелять…
Седой ухватил зубами ветку, потянул ее в воду и поплыл к высокому яру на противоположной стороне речки. Вот уж отплыл настолько, что и стрелять бы в самый раз, но любопытно стало Ефиму — куда он ветку потащил? И сомнение взяло, что это он все светлоголового видит, один он тут, что ли? Бобр между тем доплыл до берега и нырнул. Ветка стала медленно погружаться под воду… «Заготавливает! — удивился Ефим. — На зиму провиант!»
Лесник не ошибся, бобры действительно готовились к зиме, затапливали ветки и укрепляли неподалеку от входа в нору.
«Так что же, он один, что ли?» — сомневался Ефим. Но вынырнула бурая бобриха, и Ефим убедился, что бобр не один. «Значит, пара», — решил он и понял, что стрелять никак нельзя, так ведь одним выстрелом и погубишь семью. Побыв еще в своей засаде, Ефим выяснил, что в Бобровом плесе действительно семья: бобр, бобриха и два бобренка…
Встал Ефим, отряхнулся и пошел домой, усмехаясь над собой, над своей нерешительностью.
Но лес пел ему свою песню. По кронам шуршал ветер, сыпал листья. Листья падали на плечи, касались лица…
Бобровый плес покрылся льдом. Но повыше, где вода текла и пенилась, темнели промоины и полыньи.
Зимой у бобрового плеса жила выдра. Здесь было глубоко, много рыбы, берега в кочках и валежинах — самое подходящее для выдры место. Не один раз Седой видел в воде ее гибкое длинное тело.
Под корягой, как всегда, стояла сонная щука. От холодной воды она сделалась вялой, лишь изредка бросалась на проплывающих мимо окуньков и плотвичек.
Однажды под черной корягой взмутилась вода и два сильных тела сцепились в жестокой схватке. Одно тело было темное, покрытое мягким шелковистым волосом, второе гладкое, пестрое, в чешуе, с напряженно раскрывшимися перьями плавников.
Борьба длилась долго. Черные хлопья ила поднялись со дна водоема и заволокли место схватки. Потом из полыньи на лед устало выбралась выдра и выволокла огромную щуку, еще дергающую хвостом…
Примерно в это же время по заснеженному лесу шел медведь. Вот уж вторые сутки он бродит по лесу. Ему едва удалось уйти от охотников и собак, поднявших его из берлоги, но застрявшая под шкурой пуля, как раскаленный уголек, жжет спину. Кругом снег и нечего поесть, ни грибов, ни ягод, ни травы. Идет медведь, раскачивается и видит перед собой белые, как призраки, деревья. Все больше злится и свирепеет зверь. Страшный он в эту пору — кого не встретит, на любого бросится!
А по снегу — рыхлый след! След тянется через поляну в молодой осинник. Медведь тычется носом в пахнущий лосем снег, рычит от голода и бессилия. Не догнать, да и не справиться ему зимой с сохатым. Все же он идет по следу. Просто так, идти куда-то надо… Медведь вздыхает и начинает лапами разгребать снег. Под снегом прелые листья, зеленые ростки, сухие веточки… Медведь жует листья и жалобно бурчит… Поглодал коры с молодой осинки. Все это не то, голод не проходит…
Со стороны речки потянул ветер, принесло теплый приятный запах. Хищный зверь поворачивает голову, ноздри его шевелятся, трепещут… В глазах разгораются искорки надежды. К реке он идет медленно, крадучись. Вот опять в ноздри ударило теплым сытным духом. След не след, а какая-то пахучая извилистая борозда вьется среди валежника. По этой борозде медведь выходит на лед Бобрового плеса.
Выдры на льду уже нет, она первая заметила медведя… Но все кругом забрызгано рыбьей кровью, на снегу краснеет разорванная выдрой щука. Медведь жадно набрасывается на рыбу, урча и давясь, съедает ее за минуту. Этого, конечно, мало большому медведю. Он идет по следу выдры, как будто надеется найти что-то еще. А там полынья! Лед трещит, но медведь тянется к полынье, стараясь ступать помягче. Трахт! — взрывается плес и медведь обрушивается в холодную воду. Течением тянет в черную пропасть… Но медведь силен! Сокрушая лапами лед, выбирается на берег. Отряхивается и бредет в лес…
У медведя есть запасная берлога, приготовленная еще осенью. Напуганный выстрелами, он как будто забыл про нее. Именно сейчас, когда страх улегся, включилась память. Собаки и охотники были далеко, за днями и ночами, за прошедшим снегом. Пришло решение, и в походке медведя появилось нечто новое — уверенность.
Медведь еще раз отряхнулся — зазвенели льдинки на слипшихся от воды завитках шерсти.
Ветер усилился. Замело, закружило… И медведь пропал в бесконечной колеблющейся сети снежинок.
На сосне, растущей на высоком берегу, на самой макушке сидит черная в белых точках птица размером с галку, напряженно вытягивает шею… и чуть слышный хрипловатый звук вырывается из ее горла — это кедровка славит весну! Птица поет усердно, старательно, а звука почти никакого…
В низинах еще глубокий снег и прохладно, а на буграх зеленеют проталины. На буграх тепло, но вдруг прилетит откуда-то шальной ветерок и ужалит ледяным прикосновением.
«Весна еще в намеке», но она уже здесь: в деревьях и кустах, в низко проплывающих облаках, в крови всего живущего на земле. Ночью бобры выходят на лед, играют под звездами, томятся, вдыхая легкий весенний воздух. Седой утоптал лапами снежный бугорок и обрызгал «бобровой струей». Это весенний ритуал.
Со своего бугра он первым увидел длинную живую тень… Бобры бросились к полынье. Ухнула, плеснула вода, разошлись круги. И снова тишина…
Тень остановилась на мгновение и поплыла дальше. Скользнула по льду Бобрового плеса. Рыжая шерсть лисицы в лунном свете казалась голубоватой. Так же бесшумно прошла еще одна тень. Было время гона — лисицы тоже дышали запахом талого снега и весенним туманом. Вот из леса вышел третий, очень крупный лис. Обнюхал следы, взвизгнул и понесся длинными прыжками. На лунной поляне лисы-самцы в ярости бросились друг на друга. Схватились! Покатились рычащим клубком! Крупный лис загрыз самца, оказавшегося слабее… Высунув красный язык, стоял победитель. Грудь его поднималась и опускалась, в легкие с хрипом врывался густой воздух, пахнущий кровью и весной. Подбежала лисица. Звери обнюхались. Лисице уже вторые сутки не везло с охотой. Она приблизилась к поверженному самцу, с которым играла час назад и вдруг впилась зубами в его горло… Крупный лис помог ей растерзать теплую еще тушку. Когда от убитого лиса остались только кости и клочки шерсти, самец и самка принялись играть: нападали друг на друга и отскакивали в стороны… Потом ушли в глубину леса, следуя друг за другом: лисица впереди, а за ней лис…
На У глинке, наконец, сломался лед. Поднялась вода. Рыхлые льдины поплыли вниз по реке, застревали у коряг и перекатов, образуя заторы и нагромождения.
Куда делось зимнее безмолвие! Гогочут над Бобровым плесом пролетные гуси, тоненько и печально посвистывают кулики. А на берегу шуршит молодая трава, пробиваясь сквозь прошлогодние листья…
Прошло половодье. В сумерки и ночами Седой только и занимался тем, что заделывал щели и укреплял плотину. Никогда еще не было в Бобровом плесе такого высокого уровня воды. Быть может, старый бобр предчувствовал безводное лето?
А год и вправду был очень сухой, год Кояна[1], как говорят старики-казахи.
Бурая весной принесла еще трех детенышей. Теперь в семье было семь бобров.
Наступили жаркие знойные дни, дождей не было совсем. Речка превратилась в маленький ручеек, ключи перестали источать воду. И все же Бобровый плес был полон до краев. Седой внимательно следил за плотиной. Вся жизнь бобров заключалась в этой воде.
И они пережили бы сухое лето, если бы не медведи…
Поделиться книгой: