Летний снег по склонам

Спускалась по крутому трапу, осторожно нащупывая ногой каждую ступеньку. Давно научилась соскальзывать вниз, почти слетать, едва касаясь поручней, а тут шла с опаской, ноги дрожали, и все ждала — вот сорвется, и представлялись страшные картины...

Уложила девочку на рундук, прикрыла шалью, побаюкала; та согрелась и задремала.

Однообразно шлепали по борту волны и ветер подвывал. Потом застучали шаги на палубе. Галя не думала, что так мучительно будет услышать этот звук. Она настраивала себя к равнодушию, к отчужденности от мужа — пусть живет, как хочет, и делает, что знает. А вот услышала шаги и метнулась к трапу, и удержала себя, и к прежней обиде прибавилась новая — вспомнила, что у Саши в руках — ничего... Хлеба, значит, не принес.

Опустила голову и увидела слезы на коврике под ногами: капельки разбивались и расплывались. Не ждала слез, хотела сделаться независимой, самостоятельной, холодной, а увидела, и решимость пропала. Сжала виски ладонями, присела на корточки и расплакалась. Показалась себе всеми забытой, никому не нужной, несчастной, заброшенной в глухих просторах. Представилась давящая безмерность реки, тайги и болот, охвативших со всех сторон ее и дочку на этой железной скорлупке.

Волны и ветер были невыносимы, она слышала их даже через собственные рыдания, они преследовали ее теперь днем и ночью, стали единственной мелодией, пронизавшей жизнь.

Галя подползла к рундуку, уткнулась в одеяльце, вдохнула тепло ребенка и заплакала еще горше.

Голову ломило, под щекой намокло. Но после слез сделалось легче, обиды в них растворились. Не открывая глаз, Галя прислушивалась к дыханию девочки — его безмятежность, размеренность успокаивали, перебивали рваные шлепки волн и опостылевший свист штормового ветра...

Она стала различать мужские голоса, приглушенные переборками. Не хотелось их слышать, но, раз уловленные, теперь они навязчиво лезли в уши, как волны и ветер. О чем говорят — не понять. Сашин голос выделялся из других, и она знала, что он хвастается, и колыхнулась неприязнь, почти отвращение, она зажала уши руками, а голос все звучал, теперь уже внутри, и от него нельзя было избавиться.

Отчужденность к мужу открылась еще во время беременности, Уже тогда с Галей стали случаться приступы ненависти, пугавшей ее... Вроде падучей... Безумие какое-то... Она не могла бы сказать, откуда ненависть, отчего? Был он внимателен и, пожалуй, нежен, ухаживал за ней, и она все принимала, как должное. Но в одночасье что-то ломалось в душе, смещалось что-то, словно открывались неизвестные раньше слои темных чувств, овладевавших ею сразу, целиком, превращавших ее в одержимую. Она набрасывалась на мужа по ничтожному пустяку и разматывала эту малость до бесконечности, как факир, вынимающий изо рта ленту, опутывающую всю сцену. Ссора взрывалась, обломки, дым, неразбериха заполняли вечер, ночь и, случалось, день или несколько дней.

В это время она мужа терпеть не могла, самый вид его, повадки, голос были невыносимы. Если б не опасенье за ребенка, который тогда таился в ней, она, наверное, набрасывалась бы на мужа с кулаками.

Запомнилось искушение, ослепившее ее однажды... Ссора случилась за ужином. Перед ней на столе лежал нож. Неимоверным усилием она не позволила своей руке схватить его. Отпрянула, опрокинув тарелку, бросилась на рундук, забилась в рыданиях. Она испугалась самое себя.

Галя отбрасывала это воспоминание, обходила его, как страшное место, отворачивалась, но оно хранилось, оно было и будет всегда, его не искоренишь.

Больше таких приступов не случалось, хотя грозы грохотали постоянно, и она металась не давая покоя ни себе, ни другим. Посылала отчаянные письма матери, получала приглашения вернуться домой и жить по-прежнему в Хабаровске; начинала собирать чемоданы, откладывать деньги на билет; совсем приготовившись, относила отъезд, потому что в поселке, где был аэродром, баржа стояла недолго, и Саша всякий раз умел отговорить, и она, как ни не доверяла ему, соглашалась остаться — пугал дальний путь, опасенье за ребенка и глубинная, скрываемая от себя самой боязнь остаться одной.

Потом, словно с поворотом выключателя, все освещалось более ровным светом: она смирялась, успокаивалась, чтоб по наитью снова сломать и разметать этот, едва сросшийся, шаткий покой.

Так и жили на грани разрыва, но всякий раз, когда к этой грани подходили вплотную, она отдалялась, затуманивалась мелкими заботами и почти стиралась, хоть и существовала постоянно...

Галя поднялась, вытерла глаза полотенцем, поправила пододеяльничек у лица девочки и осторожно вышла из каюты в кухню. Дальше все делалось почти машинально.

Под скамейкой лежали чурбачки, напиленные для печурки. Дрова здесь не переводились, сколько бы ни жгла, и Галя, уже не задумываясь, откуда они появляются, бросала их в затоп, чиркала спичкой и, пока разгоралось пламя, складывала в бак пеленки, ставила на конфорку, наливала воду...

Она старалась стирать почаще, чтоб не скапливалось помногу, да и пеленки грязнились одна за другой, так что особенно оттягивать не приходилось. В первые недели стирки донимали ее, выматывали, но сейчас сделались обычной, непременной частью жизни, как умыванье, мытье посуды или приготовление обеда.

Не успела управиться с баком — малышка уже заворочалась на рундуке. Не заплакала, не захныкала — захотела ручки расправить, — потянуться — залежалась, затекла в тесноте. Галя тотчас — к ней, ослабила одеяльце, побаюкала, прохаживаясь по каюте, и девочка опять начала спокойно и тепло посапывать.

Галя знала: не надолго это — скоро кормить. Уложила на левый бочок — та любила так лежать, — вернулась в кухню, мимоходом потрогала чайник ладонью, налила в кружку теплой воды, нацедила сгущенки; с неохотой принялась глотать, как лекарство. Она чувствовала себя машиной для изготовления молока — заправлялась, чтоб вскоре дать ребенку грудь. Противен был вкус, запах, вид питья, каждый глоток давался с усилием, но она пила, пила и, наконец, почти вылила остатки в горло...

Успела сделать еще кое-что по мелочам, пока девочка не заворочалась и закряхтела, зовя таким способом мать. Этот ее язык Галя знала до тонкости. Не подойти сейчас, не начни готовить к еде — обиженно заплачет и будет реветь, пока не почует на губах молоко. Но Галя никогда не доводила до слез. Раскрыла одеяльце. Что за радость эта свеженькая после сна рожица, свободно, с налаждением вытянутые ручки, напрягшиеся ножки, это потягивание, сладкое просыпание, предвкушение кормежки.

Взяла дочку, с ликованием и гордостью ощущая тяжелую истому в налившихся грудях. Лишь с рождением ребенка она поняла назначение, истинный смысл этой части своего тела. Теперь ей казалось странным и пустым прежнее отношение — как к некоему украшению, чуть ли ни детали убранства... Она вспоминала крученье перед зеркалом, возню с лифчиками, чтоб поднять повыше или опустить пониже, согласуясь с модой; примериванье блузок, платьев и разные ухищренья, которые связаны с красотой; прилипчивые, льнущие, режущие, тайные и откровенные взгляды мужчин, и сама — дурочка — верила, что это-то и есть главное, в этом вся суть...

Еще полусонная, не разлепляя глаз, девочка хватала ротиком воздух и тыкалась головкой. Такая беспомощная неумейка, несамостоятельная, вызывающая нежную жалость; и такая требовательная, подчиняющая удивительной силой.

С приветливым приговором Галя помогла ей найти сосок, и этот миг соединения был слаще, блаженней любой ласки. Губки заработали словно сильный маленький насосик, и молоко выступило в уголках рта. Громко, деловито придыхая, девочка открыла глазки, внимательно посмотрела на мать, остановилась...

— Чего ты? — шепнула Галя. — Ну чего?

Удостоверившись, что все, как надо, и мама такая, какой должна быть, девочка опустила веки и с причмокиванием продолжала сосать.

Минуты кормления оставались самыми радостными, единственными в нынешней жизни. Чувства облегчения, нежности, наслаждения — все собралось в них. Никто не нужен, ничего не нужно... Так и сидеть, слившись с родным существом и каждой клеточкой радоваться, что твоя сила переходит в дочку, ощущать, как тяжелеет ее тельце, наливается соками, источник которых — ты сама. Галя улыбалась, ни о чем больше не думая, никого не слушая — ни голосов в рубке, ни шагов почти рядом, в машине, куда спустился муж... То есть все это она слышала, но все это было далеко, в стороне, в другом мире.

Потом, обе утомленные, они прилегли на рундук. Галя осторожно положила девочку рядом, как кувшинчик, полный молока, которое можно пролить одним неверным Движением. Сама легла так, чтобы видеть ее лицо. Девочка смотрела на солнечный зайчик, дрожавший на потолке, и в глазках было по зайчику. И этот отдых тоже был радостью, продолжением их безмятежного соединения. Галя разглядывала личико девочки и, хоть знала его наизусть, находила столько нового, что не верила себе — значит, девочка подросла за эти часы, за эти минуты... Вблизи личико казалось совсем большим, и Галя даже испугалась, что она так выросла, и сердце ёкнуло, сладко закатилось.

Прижалась губами к щечке; девочка скосила глаза и улыбнулась беззубой, беспомощной своей улыбкой, в которой столько радости, обращенной к матери, что больше не может быть, и вся радость — ей, вся до капельки, и никому кроме, только ей одной.

И вот из-за этих-то мгновений переносились все тяготы и страхи жизни на реке с отдалившимся, порой почти чужим человеком, каким стал муж.

Галя вспомнила о нем — услышала голос и присвист: «Мать честная! Аккумуляторы сели...» Потом шаги по трапу из машины в рубку.

Теперь их знакомство, любовь и романтические месяцы жизни вдвоем на барже после замужества представлялись чем-то выдуманным, далеким, случившимся с другой женщиной. Все тогдашнее было туманом, который порвало ветром, и осталось жесткое, трудное существование, без тени веселых причуд, так украшавших их жизнь вначале.

Галя не могла опомниться от недавнего его свинства...

Перед этим рейсом все у них как будто наладилось, и он был повнимательней, и она поспокойней. Мирно пришли в поселок, мирно прожили дни, пока стояли под погрузкой. Он отлучался от причала только по домашним делам и ненадолго.

Первый раз отправился с каким-то знакомым, сказал: за сгущенкой. Галя не поверила — знакомый был навеселе и открыто звал Сашу «в шалман», отметить встречу. Она противилась, не отпускала, и приятель, куражась, уговаривал ее отпустить. Отвратительная сцена. Отпустила в конце концов с привычной болью и безнадежностью, зная, что вернется поздно, пьяный, завалится в рубке спать (пожалуй, единственная его положительная черта в таком состояний — выпивши в каюту не входил, ребенка не пугал, а сразу устраивался наверху).

Однако Саша вернулся через полчаса, трезвый и принес на плече ящик сгущенки; стал укорять ее, что плохо нем думает, записала в пьяницы. В общем завел обычные свои разговоры, завершившиеся хвастовством, побасенками и всякой чепухой. За многословием невозможно понять, что он хочет сказать. Галя удивлялась, как все это могло нравиться ей до замужества. А ведь нравилось, когда он, не закрывая рта, нес околесицу, казавшуюся смешной и остроумной.

Так вот, в тот день все было хорошо. Открыли ящик, достали банку сгущенки, очень свежей и вкусной (бывала старая с отвратительным запахом, от которого мутило, и для Гали начиналась ужасная жизнь), сели пить чай. Саша держал дочку на руках, и Галя боялась, что он ее обожжет, порывалась отобрать, а он не отдавал. Галя видела: держит он и впрямь очень ловко и крепко, но из-за упрямства настаивала, и едва не довела до ссоры — он вовремя переложил девочку ей на колени. Обиделся, надулся, ушел в рубку.

После обеда на причале появился другой знакомый. Этот был трезвый. Что-то они пошушукались, и Саша с ним ушел. Галя не сомневалась — на этот раз без выпивки не обойдется. К вечеру подкатил «газик». Саша был навеселе, но лишь слегка. Он выскочил из машины с бидоном, в котором оказались сливки. Галя так обрадовалась сливкам, что стала пить тут же, на палубе, прямо через край. И Саша едва не плясал вокруг нее. Помнится, они оба с удовольствием обсуждали, что теперь дочке достанется хорошее молоко. С рождением ребенка они все продукты оценивали только по такой мерке.

День завершился благополучно, и она даже оставила мужа ночевать в каюте.

Рано утром погнали баржу назад, к лагерю мостоотряда, и где-то на реке — то ли по уговору, то ли случайно — Саша встретил знакомого местного жителя, везшего на лодке соленую рыбу...

У Гали сразу шевельнулось недоброе предчувствие — рыба всегда были причиной отлучек мужа, а значит, и раздоров. Так случилось и в этот раз. Едва пристали к берегу, он набрал рыбы и пошел в лагерь, сказав, конечно, что идет доложить начальству о прибытии груза.

Днем появились рабочие с машиной, повытаскали ящики из трюма и уехали. Саша не пришел ни в обед, ни вечером. Поднялся ветер, заштормило, загремели железные борта, заскребся по настилу дождь...

Галя заперлась в каюте и все прислушивалась — не идет ли кто... Мужа перестала ждать, знала: не придет. Боялась неизвестно кого, сказочные страхи одолевали. Какие-то обрывки жутких историй, кошмарные образы... Даже при свете лампы... Даже зная наверняка, что никого нет поблизости... Чудились шаги, слышались голоса, вой, мерещилась всякая чертовщина. От ожидания, прислушивания, от страха иной раз хотелось закричать. Удерживала лишь боязнь испугать ребенка.

Потом переломила себя, начала уборку, стирку, штопанье, отвлеклась немного. К утру все прочие страхи загородил один, самый сильный — лишиться молока от ночных переживаний...

После той ночи она не могла видеть мужа, объявила его для себя чужим, посторонним человеком. Два дня запиралась в каюте, избегала его, ни слова не сказала. Он пытался заговорить через дверь — отвечала молчанием. Несколько раз он отлучался в лагерь, возвращался — она старалась не обращать внимания: пусть живет, как хочет.

И вот сейчас голос его, шаги, люди, которые с ним пришли, — все было чужим.

Но теперь, несмотря ни на что, она ждала, что муж войдет в каюту. Двое суток молчания и затворничества дались нелегко, наступал предел; и все же она представляла себе, как отвернется, займется ребенком, будто никого кроме здесь и нет, как муж виновато начнет плести жалкий вздор в свое оправдание, как она с презрением на него посмотрит и выгонит за дверь. Картина эта представилась настолько живо, что Галя привстала и прислушалась.

Он прошел мимо двери на корму, потом обратно. Даже в окно не заглянул... «Что за отец — так долго не видел ребенка и посмотреть не хочет!» — с ожесточением подумала Галя и разволновалась еще сильней. Легла, было, но тут же поднялась. Щеки горели, руки дрожали, сердце прыгало. Она уже не помнила, что сама же не пускала его, когда он стучался и просился, не понимала, что он из-за этого не идет теперь. Ей хотелось сейчас, сию минуту вылить на него лаву, которая копилась эти дни. Если б не посторонние — сама влетела бы в рубку и отругала кота паршивого — только гулять ему по ночам, козла драного. Она перебирала самые обидные сравнения и уже почти плакала от бессильного сожаления, что не может выкрикнуть их открыто. Войди он сейчас, вспыхнула б, отругалась, отплакалась, и стало б легче. А он не входил — боялся, и оттяжка выматывала ее, ожиданье становилось нестерпимым. Надо было заняться делом потяжелей.

После кормления дочка уснула, и, пока она спит, — самое время перестирать пеленки. Галя сняла бак и подвинула на его место кастрюлю c гречкой, долила чайник — это у нее само собой все шло по-заведенному.

Наверху раздался голос мужа, усиленный мегафоном. Галя не вслушивалаcь в слова, лишь вернулась опять к недавнему настроению и почувствовала, что прежнего накала нет, приступ миновал, но мысли уже завертелись по привычному кругу. То, что он не решается войти в каюту, она объясняла его трусостью, и трусость эта подтверждала ее правоту, ее силу. Галя понимала, что берет верх, даже не сказав ни слова.

Больше всего ей не хотелось сейчас первой его встретить. А это могло случиться, потому что полоскать придется на корме. Ей подумалось: произойди такая встреча, он истолкует, как шаг к примирению, сделанный ею. Потом, что ни говори, как ни ругайся, все равно получится — первой прибежала, не вытерпела... И хоть не было уже недавней взрывчатки, это соображение очень занимало Галю, и она решила выдержать характер, показать свою гордость и непримиримость.

Тут кончилось мыло, и она, вытерев руки, открыла шкаф, где хранились всякие хозяйственные мелочи. Но вместо того, чтобы нагнуться к нижней полке, скользнула взглядом поверху и увидела свой рабочий чемоданчик. За ненадобностью он пылился, затиснутый под самый потолок. Галя сразу забыла, зачем полезла в шкаф... Осмотрела потертую ручку, такую привычную когда-то... Латунные замочки... Постояла, не решаясь взять: не хотела тревожить прошлое. Но все ж с горьким замиранием потянулась, обтерла пыль ладонью, щелкнула застежками.

Бритва, машинки для стрижки — ручная и электрическая, ножницы, расчески, пульверизатор, баночка редкостной немецкой эмульсии укрепляющей волосы...

Отрешенно подняла глаза от чемоданчика и увидела картонную коробку с дюжиной хрустальных рюмок — свадебный подарок подруг-парикмахерш... Одно к одному... Неужели это было когда-то?..

Галя давно не дотрагивалась до инструментов, и сейчас они показались чужими. Будто и не работала никогда. А ведь было же, было!

Потрясающий успех в лучшей парикмахерской на главном проспекте!

— Пропускаю очередь. Я — к Галочке!..

— Теперь я только к вам!..

— Галина Дмитриевна, вы — волшебница!..

Она первой в городе освоила стрижку бритвой, и от клиентов не было отбоя. Она знала, что их привлекало не только ее мастерство. Редко кто не пытался пригласить ее...

И надо же было позлорадствовать судьбе — подослать этого «капитана речного пароходства». Что в нем? Один рост, шевелюра да уменье болтать. А она уберегалась от таких соблазнов, отворачивалась от постоянных клиентов, которые по многу месяцев обхаживали ее, которых она знала как старых знакомых. Все сводила на шутку.

И тут явился «капитан речного пароходства». Раз постригся, два побрился, и она уже сама бегала к нему на баржу. Просто дурман какой-то. Не успела опомниться, как очутилась в загсе, беременная. И полетело, понеслось.

Галя машинально пощелкивала ножницами, и этот звук, напоминая о непоправимости судьбы, надрывал сердце. Она так углубилась в прошлое, что, опомнившись, не могла понять, почему — здесь, в тесной каюте, пропахшей стиральным мылом, смолой и подгорающей кашей?..

И почувствовала взгляд, и сразу мысли эти отлетели: дочка проснулась и смотрела на нее бочком, еще не решив — заплакать или улыбнуться. Галя протянула к ней руки, и она улыбнулась, тихо, радостно, чуть сонно.

Ослабив одеяльце, Галя просунула ладонь и обнаружила, что придется не только менять пеленки. К счастью, теплая вода была. Но прежде всего придирчиво осмотрела подгузник, решила, что жидковато и есть зелень, и очень огорчилась. И это огорчение было гораздо глубже, острей, чем первое, по поводу неудачной судьбы.

Она подхватила малышку, понесла к тазу. Девочка все улыбалась, и эта улыбка обнадеживала, что расстройство не очень ее беспокоит и, может, еще обойдется...

Действуя одной рукой, Галя налила воды из чайника, разбавила холодной, попробовала локтем — не горячо ли, и принялась мыть. Девочка испугалась, окривила губки, но расплакаться не успела — Галя быстро вытерла ее и завернула в сухую пеленку. Малышка задрыгала ножками, пеленка размоталась, и Галя увидела вдруг, что она подросла — в пеленках ей тесно.

И мелькнуло такое, от чего захватилось сердце. Галя подумала, что, пожалуй, скоро можно надеть ползунки... Открытие это ее поразило, она не могла двинуться с места, и все пыталась представить дочку в ползунках.

И тогда же робко подумала: не попробовать ли сейчас... Да, сейчас. А почему б и не сейчас? Вон как сучит ножками — надоело в тесных пеленках. Сейчас же и надеть! Как интересно, как неожиданно и страшновато — дочка и вдруг не в пеленках уже, а в ползунках!..

Галя нетерпеливо вытянула чемодан, сдерживая волнение, достала снизу, с самого дна... Пушистые, цыплячьего цвета... Когда бабушка прислала, они показались чересчур большими — не верилось, пригодятся ли, и Галя, как ненужные, запихнула их подальше...

Дрожащими от нетерпения руками приложила... Великоваты, конечно, однако попробовать можно. Ой, как ножки дергаются, никак не натянешь. Одну штанинку надела, а пока со второй возилась, первая соскочила. Даже испарина прошибла! Трудность еще, что ножки не прямые, а косолапят... Ну вот, кажется, на обе ступни наделись. Потянем потихоньку. Оп!

Завязала ленточки на плечиках. Девочка засучила желтыми ножонками. Галя схватила ее на руки, прижала, зацеловала в головку, в щечки, отставила, любуясь, не веря себе. Вот и не надо больше пеленок! Теперь — только ползунки!

За переборкой опять загремели шаги мужа — он спускался в машину. Потом что-то ударило в борт и баржа накренилась. Галя держала дочку на руках, ожидая, когда закончится швартовка.

Словно вдалеке где-то скользнула догадка, что вскоре пойдут в рейс. Гале было безразлично, куда ни идти. Она подумала: надо пеленки переполоскать, пока муж простоит в рубке у штурвала.

Потетешкала девочку, зарылась лицом в теплый, пахнущий магазином и молоком цыплячий ворс.

Загрохотал двигатель, посуда задрожала на плите. Малышка, отвыкшая за эти дни от шума, вздрогнула, прижалась к матери, но не заплакала: вспомнила, наверное, звук и скоро совсем привыкла.

Баржу качнуло, шлепнула вода по железу.

Галя уложила дочку, хватилась пустышки, вспомнила, что впопыхах оставила в рубке... Накрыла одеяльцем, дала колечко, девочка сразу им занялась, потянула в рот. Галя уже взяла таз, пошла к трапу, да удержалась — вернулась, открыла одеяльце, еще раз посмотрела: «Утеночек мой!»

На палубе задохнулась от ветра, но привычно и быстро отыскала местечко за каютой, где и расположилась в затишке. Начерпала воды в корыто, принялась полоскать. Баржу валяло с борта на борт и вода расплескивалась. Галя не замечала — спешила, все думала о желтом своем цыпленке и прикидывала, на сколько хватит ползунков. Получалось почти на полсуток — без стирки, и если почаще полоскать, то и вполне можно заменить пеленки ползунками. Открытие это очень ее взбодрило, и она работала с азартом. Даже обида на мужа сгладилась, и она уже представляла, как он удивится, увидев дочь в новом наряде.

...И услышала крик. Сначала даже не поняла, откуда и что за звук. Дочка никогда так надрывно не кричала. Замешательство мгновенно прошло, и Галя бросилась в каюту.

Девочка лежала поперек койки... Головка закинута вниз, личико покраснело, раздирающий крик наполнял баржу. Галя одним прыжком подскочила, взяла на руки, в испуге прижала к груди, с ужасом оглядывая головку, затылочек, не зная, как успокоить. Малышка все кричала, обиженно и надрывно, и Галя тоже заплакала, уткнувшись ей в животик. И тут плач прекратился. Девочка глубоко со всхлипом вздохнула и закрыла глаза. Щечки мокрые от слез, у носика и в краешках век — большие капли.

Как же она очутилась у края? От качки? Вон как баржу валяет по волне... Или ножками отталкивалась? Если от волны, то упала бы на пол, а она лежала поперек. Значит, ножками отталкивалась и сама так легла, качка лишь помогла. После этого умозаключения Галя перепугалась (а если б упала на головку!..) и обрадовалась (надо же, сама ножками отталкивается — большой человечек!). Впервые дочка поступила по-своему, и это было необыкновенно, Галя никак не могла охватить произошедшее, все его причины и последствия.

Но высокие эти раздумия продолжались недолто. Каша начала пригорать. Белье недополоскано. Вынуть ползунки, чтоб были под рукой... Сменить мокрые... Не знаешь, за что хвататься.

Она представила, как муж стоит за штурвалом, и заботы его, вся его работа показались ей сонно-спокойными, безмятежными. Было удивительно, что он иногда жаловался на усталость, странно слышать о каких-то трудностях. После рождения ребенка муж, а вместе с ним и все мужчины на свете стали представляться бездельниками, трутнями, жалкими актерами, которые корчили из себя занятых людей, изнемогая от безделья. Железный, неумолимый ритм ее собственной работы и нескончаемых забот так оглушил ее, так подчинил, что всякая иная жизнь казалась теперь непростительно свободной и праздной.

Галя принялась за дела и прокрутилась, не замечая времени, до тех пор, пока баржа не ткнулась в берег. Она подумала, что сейчас Саша придет, и, несмотря на то, что ожесточения в душе уже не было, все же приготовилась к тяжелой встрече. Она не собиралась мириться и твердо решила еще несколько дней пожучить мужа, считая такую выволочку полезной для дальнейшей их жизни.

Однако Саша вместе с начальством сошел на берег. Развешивая пеленки, Галя видела, что те двое отправились на пески, а он побрел в заросли лозняка. Она сразу поняла: боится и почувствовала горькую сладость победы.

...Это уж на обратном пути случилось. Галя достала кашу, томившуюся под ватником. Ей захотелось со сметаной — сливки прокисли, и теперь в бидоне была сметана, такая крутая, что не лилась через край и на горячей каше неохотно плавилась, как масло.

И не успела она начать — вошел Саша. Словно ничего не случилось, улыбается, в руках — соленая рыба, но голос робкий.

— Галочка, дай каши — начальство угостить. Вместо хлеба...

Сразу она не нашлась даже, что ответить. Прежнее ожесточение пропало, но отказываться от решения «отбрить» она не могла. Прожевав кашу, Галя собралась, сжалась, сделала неприступное лицо и без всякого выражения (так было задумано) деревянно сказала:

— Пошел вон.

Саша переминался с ноги на ногу у трапа, рыба трясла мертвым хвостом. Галя холодно повторила:

— Пошел вон.

Он принял эти слова как должное; вздохнул, опустил голову и почти уж повернулся, но передумал и робко попросил миску и нож.

Галя молча прикрыла кастрюлю ватником, взяла тарелку и удалилась в каюту. Она слышала, как муж поспешно кромсал рыбу. Ей захотелось соленого. Молча, с каменным лицом, она вернулась, не обращая внимания на замершего мужа, разворошила куски, сваленные в миску, выбрала лучший и унесла к себе.

«Дай каши — начальство угостить» — вспомнила она униженные, робкие слова и пожалела, что не посоветовала: «Покорми начальство своими прибаутками».

Она доела кашу, но до рыбы не дотронулась — пришлось менять ползунки...

И Галя пожалела, что не показала Саше дочку в новом наряде. И, подумав так, вспомнила, что прогнала его и у них разлад. Но желание поделиться радостью пересиливало, она решила при первой возможности показать мужу девочку в ползунках. Кроме него, никто здесь не мог оценить этого события.