Летний снег по склонам

Так и докемарил до поры. Выключил печь, умылся, надел свежий колпак и куртку. С трепетом открыл дверцу (кто знает причуды хлеба и печки? Вместе они могут натворить невесть чего — так он думал на всякий случай, хотя крепкий медовый дух нового хлеба уже трубил об удаче).

Вынул форму, вторую, третью... Лицо охватил пряный, хлебный жар. Буханки поблескивали ровными шоколадными корочками. Пекарню распирало праздничным ароматом, и Костя знал, что сейчас даже через закрытую дверь хлебный мед просочился в коридор и течет по кораблю сладкой рекой, и ребятам в кубрике снится горячий хлеб, и командир, который всегда нес ночную вахту, втянул этот дух и ждет пробы.

Теперь самый торжественный, завершающий миг. Костя достает нож, кладет обжигающую руки буханку, разрезает вдоль и разваливает на ломти. Кусок из середины он вынимает и пробует: долго жует маленький комочек, смачивая слюной, валяя во рту так и сяк, и хочет придраться к чему-нибудь, и не может. И радостная уверенность наполняет его.

Затем он съедает весь кусок и начинает понимать, что страшно голоден — мог бы смять всю буханку. Да если б еще кружку компота... Но это потом.

Сейчас он достает плоскую тарелку, протирает, кладет в нее пробную половинку буханки, накрывает салфеткой, поправляет перед зеркальцем колпак, одной рукой одергивает куртку и выходит, неся тарелку перед собой. Он идет по пустому коридору так, словно коридор составлен из выстроившейся команды корабля.

По крутому трапу поднимается в ходовую рубку, докладывает командиру по форме, как положено. Командир строго его выслушивает, берет кусок хлеба, разламывает, жует и, не выдержав, улыбается.

— Молодец, Чувардин!

На этом кончается официальная часть. Командир угощает свежим хлебом вахтенного рулевого, радиометриста и самого Костю. Они едят и смотрят, как вырисовываются на кромке зари вулканы Курил, как из штормового моря восходит солнце и мир наполняется светом и живительным духом хлеба.

2

Тропы и дороги к тюменской нефти... Самая быстрая и прямая — по воздуху. Но посмотришь вниз, где поворачивается неохватный рыже-зеленый жернов болот, и ничего не остается от самолетного уюта...

Буровая на острове среди трясины. «Вот шест, — подает мастер, пригласивший прогуляться, — если провалитесь, пригодится...»

Мох по колено; колодцы черной воды; бороды лишайников, приросшие к худосочным сосенкам. Опираясь на шест, скачем по кочкам, прыгаем на рыжий островок — он прогибается, уходит из-под ног. Берег озера, вода вровень с берегами, дальние буровые отражаются в аспидной глади.

Чуть-чуть представляешь, как шли сюда первопроходцы, намечали, где тянуть лежневку. По их следу бревно к бревну укладывали на хляби, и протягивалась хоть и временная, но все ж твердая дорога. А шоссе тут строят так: вынимают торф до дна болота, получается траншея, в которую мог бы войти по крышу четырехэтажный дом, потом засыпают ее песком и уже поверху кладут бетонные плиты.

Кроме троп, лежневок и шоссе, нужна еще дорога поосновательней — железная. Видел ее начало — от Тюмени до Тобольска, и дальше прошел несколько километров по полотну, где рельсы еще не уложены. И мысленно рисовалась ее трасса на север, к Оби, где будет мост...

Слышал про этот мост и, едва добравшись до Сургута, на случайной машине махнул в поселок мостоотряда. Чистая беломошная тайга на песках. Порой кажется — между сосен — снег, так ярка белизна мхов, выстилающих невысокие увалы.

Палатки, вагончики, медово-желтые домики на поляне — старой гари, не заросшей лесом после древнего пожара. Осенние осины вспоминают его — листья, как пламя.

Теперь, когда пишу, — это уже история: первые подготовительные работы к строительству моста через Обь. Начальник мостоотряда, помнится, тогда посетовал на археологов, которые затягивают дело. Не сразу фраза его уложилась в голове. При чем тут археология?.. Сургут, Самотлор, Нижневартовский, железная дорога и... столь академическая ветвь науки. Оказалось, есть строгое правило — пока археологи не обследуют участок, нельзя начинать никакие работы. Здесь даже щитовые дома ставили с разрешения археологов...

Пустая комната в сборном доме; на полу — рюкзаки, спальные мешки. Небольшая лекция при свете свечного огарка.

Так получилось, что мост и дорога на нашем, правом, берегу Оби пройдут по древнейшему городищу... Свечку переносят в угол, где на поленьях лежит доска. Постепенно этот стол заполняется сокровищами: черепками, украшенными геометрическим орнаментом, каменными формами для литья, бронзовыми бляшками с изображениями зверей, отлитыми мастерами, жившими тут, предположительно, от двух тысяч до тысячи лет назад...

Странное, фантастическое чувство. Рукой, которой вчера трогал трубу, наполненную горячей самотлорской нефтью, берешь украшения, созданные неведомой цивилизацией, процветавшей здесь еще до возникновения государства Российского...

Потом, утром, совсем иными глазами смотришь вокруг. Оказывается, поляна, где поселок, вся сплошь усеяна неглубокими ямками — каждая вроде следа от большого таза, вмятого в песок; попадаются ямы и нескольких метров в диаметре, но все они устроены одинаково: круглые, с полого поднимающимися краями. Этих ям — сотни и тысячи на поляне и в окрестной тайге. Ученые не могли с уверенностью сказать, что это, предполагали ритуальные постройки. Открывшаяся культура была загадочна во всем — от времени возникновения до сущности обрядов и верований.

Бродя по тайге, мы часто натыкались потом на круглые ямки всюду. Раз увиденные, они узнавались без труда. И представлялись люди далекого племени, обжившего эти жестокие края, чудились неясные фигуры в оленьих малицах, тающие среди стволов вечерней тайги...

А сегодняшнюю историю делали мои новые знакомые. Мы вышли на берег и направились к барже-самоходке, снаряжавшейся на «ось моста» — тогда всего лишь мысленную линию, соединявшую берега...

Недавно по этому мосту прошел первый состав. Но в тот день будущий мост казался еще очень далеким. И запомнились люди, стоявшие у самого начала, и захотелось рассказать о них.

ОСЬ МОСТА И РАЗГОВОРЫ...

Пока шли от леса, видели только луг да штормистую ширь Оби. И даже не очень верили Микешину, что баржа тут, напротив. Не было ни тропинки, ни следа на траве — пусто, глухо кругом. Шли долго; принялся дождь, колюче ударил по спинам; тучу пронесло, солнце осветило пойму, река стала еще мутней и холодней, а они все шли...

Луг кончился неожиданно — его срезало обрывом. Баржа-самоходка стояла внизу, приткнувшись к узкой полосе песка. И сразу бросилось в глаза, что на палубе — детская коляска, верней, низ ее — рама с колесами без колыбельки. Сиротливо, бесприютно притулилась...

— Вот, собственно, мой дом, — несколько напыщенно сказал Микешин. — Прошу. — И заскользил по крутому спуску.

Там, внизу, он достал спрятанный в камнях багор; утопая штиблетами в мокром песке, зацепил и вытянул с носа баржи искусно скрытый конец веревки, а за него — узкую сходню.

— Видите ли, мера предосторожности — жена боится, чтоб не зашел кто-нибудь посторонний... Будто это не тайга, где все свои, а набережная в чужом городе. Женщина, одним словом. Приходится мириться, хоть ночью не очень удобно иной раз искать этот багор и конец... Но что поделаешь: мужская, как грится, доля...

Микешин прижал сходню ногой и подал руку Сидорину:

— Прошу, Степан Иваныч.

Сидорин, держась за доску и руку, с опаской устанавливал сапоги вдоль перекладин и карабкался наверх.

Пашин был ловчей, отвел шкиперскую руку и привычно в два шага очутился на палубе.

— Обратите внимание: содержу судно в полной чистоте. — Микешин толкнул коляску, поставил боком к поручням, чтоб незаметней. — На других баржах кавардак, грязь, а у меня все по-морскому: надстройка покрашена, палуба окачена, люки задраены. И это все в такой глуши, в тайге, когда иные и не помышляют об уставе службы...

— Ладно, ладно, — перебил его Пашин, — отчаливай, надо сегодня обернуться.

— Обернемся, Иван Петрович. Ось моста я знаю, как свои пять. Сейчас закручу машинку и проскочим в один момент. Прошу всех в рубку.

Он щелкнул дверцей и пропустил их вперед.

Позади штурвала стояла колыбелька от коляски; мокрая пеленка свешивалась на пол; резиновый заяц, пустышка, погремушка и целлулоидный кит разбросаны вокруг.

— Э-э-э-э... прошу извинить некоторый непорядок, — засуетился Микешин, сдвинул колыбельку в угол, туда же оттолкнул зайца и кита, пустышку сунул в карман.

Пашин поднял погремушку. Чудно и одиноко затрещала она в рубке. Он прислушался с какой-то странной полуулыбкой, с задумчивой отрешенностью и положил погремушку на столик для лоции. Потом глянул в окно.

По широкой протоке между островом и берегом несло острую злую волну. Пустая баржа отзывалась железным гулом. Ветер уныло выл наверху.

Пашин тихо вздохнул и обернулся.

— Запускай, запускай: времени же нет, не успеем до темноты.

— Иван Петрович, все будет в лучшем виде. На оси моста я — первый человек. Нет, серьезно, без похвальбы. Эта вот посудина, — он похлопал по переборке, — была здесь, когда еще и просеку не рубили. Сам Константин Палыч стоял вот, как вы, и показывал мне, куда рулить... Вышли на ось, он обнял меня и сказал: «Микешин, грит, исторический, грит, момент! Вот тут над Обью загремят составы!» Да я знаю эту ось, она у меня в печенках сидит, сто раз ходил, все начальство перевозил...

Пашин не слушал его, задумавшись о чем-то своем. Сидорин с любопытством осматривал рубку.

Шкипер снял пластиковый плащ, поправил капитанку и встал к штурвалу.

Что-то не заладилось у него — двигатель не включался. Сначала он не показывал вида, представляя, что все идет, как надо, потом стал суетиться, кружить по рубке, чертыхаться.

— Ну так идем или не идем? — проворчал Пашин.

— Дистанционное управление барахлит. Надо в машину спуститься.

Переставляя колыбельку, стоявшую на люке машинного отделения, Микешин прижал пеленку ногой, она выпала и протянулась по полу. Он скомкал пеленку и в сердцах хотел выбросить из рубки, но Пашин его удержал.

Открыли люк. Микешин спустился в холодную темноту, щелкал выключателем, чиркал спички, наконец, присвистнул:

— Мать честная... Аккумуляторы сели...

— Та-а-а-ак, — зло протянул Пашин. — Чего ж делать будем?

Шкипер вылез из люка и вдохновенно сказал:

— Иван Петрович, все в порядке! Это минутное дело. Тут на реке полно самоходок. Дам отмашку: «терплю бедствие». По морским законам никто не имеет права отказать. Подвалят, я протяну провод — это элементарно, — запущусь, и пошлепаем.

— Молодец! — зло сказал Пашин, посмотрел на часы, подвинул табуретку к столику, снял полевую сумку, достал какие-то бумаги и стал просматривать. Погремушка лежала среди листков, но он ее даже не отложил.

— Ей-богу, Иван Петрович, сейчас мигом... У меня аккумуляторы сели за лето первый раз. У других каждую неделю, а у меня первый раз. Верно вам говорю. Это какакая-то загадка природы. Как назло.

— Не мешай работать, я жду.

Микешин взял флаг и вышел на палубу; Сидорин за ним — покурить. Штормило все сильней. Микешин опустил ремешок капитанки под подбородок и, придерживая козырек, всматривался в суровый простор.

— А что, рыбешка тут еще водится? — сплюнул Сидорин за борт и неудачно — попал себе на плащ.

— Ого! Еще как водится! — ухватился за вопрос Микешин — ему страх как было тошно всматриваться в пустоту реки. — Вон там, за островом — если сеткой — в р‑р-р-раз возьмешь мешок! Переметом тоже хорошо. Некоторые самолов ставят, но я не уважаю. Лучше всего сеткой... Да, господи, я сам и редко ловлю, чего мне ловить? Привезу сверху мешок картошки — мне за картошку любой рыбак во рыбы даст! Чего с ней чикаться, ноги мочить, ревматизьм зарабатывать, верно?

— Это так, конечно, — уныло согласился Сидорин. — Но на спиннинг — это, скажу я вам, удовольствие!..

Тут за мыском показался буксирный катер — он шел далеко, по другой стороне протоки.

Микешин сорвался с места, взлетел на рубку и замахал бело-красным флагом — «терплю бедствие».

Катер по-прежнему спокойно шел вдоль острова. Может, не заметили?..

Вот он напротив. Видно, что из рубки выглядывает человек. Лица не разобрать, по смотрит явно сюда.

Шкипер расправил флаг, растянул руками, чтоб лучше было заметно издали, потом опять замахал и закричал, будто кто-то мог услышать через такой ветрище.

Катер, шел, не меняя курса, и скрылся за высоким берегом.

— Сволочь! Чтоб я тебе помог когда! Утони рядом с бортом — багор не протяну! Захлебываться станешь — плюну тебе в хлебалку, гад!

Микешин свертывал флаг и срывающимся голосом перебирал угрозы. Потом спрыгнул вниз, искоса заглянул в окно рубки. Инженер читал свои бумаги и, вероятно, не заметил неприятного происшествия с катером.

— А что, капитан, подбросили бы меня как-нибудь в воскресенье на рыбалку, — продолжал свою мысль Сидорин. Он вроде бы тоже не придал никакого значения случившемуся, и это подбодрило Микешина.

— Степан Иваныч! Об чем речь! Я, как пионер, всегда готов. Места знаю такие — закачаетесь. Сетка есть, шлюпка тоже — заведем за милую душу.

— Это, пожалуй, слишком. Я любитель спиннинга, удочек — так, понемножку, для развлечения.

— Думаете, рыбнадзор?! Да его тут слыхом не слыхано. Вон Обища-то какая! Лови чем хочешь, никто не увидит. Да сюда кит зайдет — поймаете, на уху изварите, и никто не заметит — все одно тайга кругом.

Микешин случайно глянул в окно рубки, встретился со взглядом инженера и подчеркнуто-резко отвернулся. Чего смотрит? Сам бы попробовал запустить машинку, когда аккумуляторы сели. Это тебе не «газик» — покрутил ручку и пошел.

— Так в это воскресенье, лады? — закреплял договор Сидорин.

— Как в аптеке! Микстура ваша — болезнь наша.

— Микстуру найдем, не простудитесь, — довольно потянулся Сидорин, сплюнул окурок за борт и снова попал себе на плащ.

Микешин подобрал окурок и ловким щелчком пустил по ветру.

С час ждали у моря погоды. Река была пустынна. Микешин слонялся по барже, не решаясь заглянуть в рубку. Это была пытка.

И вдруг из-за мыса выскочила самоходка — шла под берегом вверх по течению. На некоторое время у Микешина от радости отшибло всякое соображение. Он глядел на баржу и никак не мог увериться, что это не видение, а везение.

Наконец, кинулся в рубку, схватил мегафон.

— Алё, на барже!

Там из двери высунулась голова, и едва Микешин увидел эту голову, как истошно заорал — не надо и мегафона:

— Пахомыч! Кореш! Выручай!

Баржа свернула, пошла по заливчику. Застопорилась машина.

— Чево ты? — спросил Пахомыч, зевая.

— Дай прикурить, друг дорогой, век помнить буду!

— Тяни провод.

Микешин полез в машину. Баржа тем временем подвалила к левому борту.

— Чалку прими! — крикнул Пахомыч Сидорину.

Тот схватил канат, засуетился, не зная, что делать дальше.

— За кнехт вяжи! — орал Пахомыч.

Сидорин совсем растерялся, его тянуло вдоль борта вслед за баржей.

Пашин выскочил из рубки, вырвал чалку из рук Степана Иваныча, захлестнул за кнехт, подождал, отпуская понемногу, подтянул, потом закрепил — все молча — и ушел назад в рубку, где опять занялся бумагами.