Жемчужный узел

— Дорогая, прости, но не могла бы ты дать нам с мамой минутку? — заметив её краем глаза, отец повернулся, посмотрел извиняющимся взглядом. — Есть новости, которые я бы хотел обсудить только с ней.

— Да, конечно, — чувствуя себя ещё более растерянной, Лизавета отступила.

Не так уж часто родители просили оставить их, чтобы посекретничать. Порой ей вообще казалось, что у мачехи с отцом не осталось никаких тайн — такой простой, безыскусной была их жизнь. Мачеха целые дни проводила за чаепитиями и тем, что называла обсуждением новостей. Отец жил работой: если не ездил куда-то с товаром, то запирался в конторе с бумагами о купле, продаже и займах.

Конечно, у обоих были постыдные увлечения — мачеха не гнушалась провести вечерок за бульварным романом, отец порой прикладывался к бутылке, но всё это казалось сущими мелочами. И вот, нате вам, появились какие-то секреты!

Лизавета, поражённая и, признаться, слегка возмущённая, позабыла об оставленном ужине. Она ушла наверх и вот уже несколько минут то ходила из одного угла своей комнаты в другой, то растерянно топталась на месте. Она мучилась непониманием, ожиданием и смутной надеждой на то, что в итоге ей расскажут о предмете тайного разговора. Хотя, может, лучше бы не рассказывали, чтобы их жизнь по-прежнему виделась такой же простой.

Растерянная пуще прежнего, Лизавета беспомощно села на кровать. Потом подскочила, зажгла стоявшие то тут, то там свечи. Комната наполнилась тусклым, неровным светом, от которого сомнения и подозрения Лизаветы только усилились.

— Нет, ну что может случиться! — забормотала она себе под нос. — Папенька ездил в деревню, отвозил товары… может, его ограбили? Да нет, он выглядел целым и невредимым. А может, обманул кто? Сунул фальшивую монетку, а папенька сразу и не понял… Хотя он столько уже в этом деле, наверняка его непросто обмануть. Но если рассчитались не деньгами, а драгоценностями? Впрочем, откуда драгоценности у деревенских…

Идеи кружили в её голове, словно рой пчёл, и скорее раздражали своим гудением, чем успокаивали. Надеясь утихомирить мысли, Лизавета подошла к окну, отворила створку. Снаружи пахнуло тяжёлым, влажным, чуть сладковатым воздухом — собирался дождь.

Подумалось: может, позвать Настасью, поделиться переживаниями? Лизавета так и сделала, но заговорить о своих сомненьях в отце не смогла даже с верной служанкой. Та чувствовала, что дело неладно, пыталась расспрашивать, но, столкнувшись с тщетностью своих попыток, умолкла. Лизавета снова осталась одна — в темноте и расстроенных чувствах, безо всяких мыслей о сне.

Даже лёжа в постели, она ждала, что вот сейчас раздастся стук, дверь откроется, отец сядет на край кровати и всё объяснит. Но этого так и не произошло.

02

Наутро Лизавета сразу же поняла: что-то не так. Достаточно было зайти в обеденную, где в полной тишине сидели родители, разделённые дубовым столом.

Обычно за завтраком они пускай неловко, но разговаривали. Мачеха рассказывала, кому из знакомых сегодня нанесёт визит; отец согласно мычал, методично пережёвывая кашу. Иногда они менялись — тогда отец с энтузиазмом планировал грядущий день, глубоко вдаваясь в дела, а мачеха натянуто улыбалась, безуспешно пытаясь притвориться, что ей это интересно. Тем не менее, в обеденной никогда не повисало тягостное молчание: кое-как, не всегда удачно, но семья уживалась друг с другом.

Однако сейчас над столом звенела натянутой струной тишина. Отец с мачехой не смотрели друг на друга: он делал вид, будто изучает новостной листок, она с нарочитым аппетитом стучала вилкой по дну почти опустевшей тарелки. Размеренный стук действовал на нервы — Лизавета пробыла в комнате меньше минуты, а у неё уже настойчиво заныло в висках.

— Доброе утро, — в полной мере ощущая неуместность этих слов, всё же промолвила она.

Мачеха что-то невнятно пробормотала. Отец с шумом вздохнул — на мгновение Лизавете показалось, что он ничего не ответит. Но нет: газета всё-таки была сложена, и в Лизавету вперился внимательный и усталый взгляд.

— Присядь, — проговорил отец голосом, не сулящим ничего доброго.

Не послушаться было нельзя. Медленно ступая к своему месту за столом, Лизавета вспомнила все те ужасы, что прошлым вечером лезли в её впечатлительную головку: и про грабёж, и про разорение, и про необходимость в скором замужестве. При мысли о последнем сердце ёкнуло особенно болезненно — это была единственная придуманная Лизаветой причина, по которой отец желал бы поговорить именно с ней.

Что разговор будет серьёзным, читалось по его лицу — обычно живое и подвижное, сейчас оно застыло каменной маской, в которой за решимостью смутно угадывалось смятение. Нервничать заставляла и мачеха: если прежде беседы Лизаветы с отцом её мало интересовали, то сейчас она внимательно поглядывала на них, сжав губы в тонкую нить.

— Нам нужно с тобой кое-что обсудить, — продолжал отец.

Недоброе предчувствие становилось всё более острым.

— Когда я был в отъезде, произошло нечто… необычное, и я должен тебе об этом рассказать. Это случилось в последней деревне, которую я посетил, в Карасях — ты, может быть, помнишь, я как-то о ней упоминал…

Лизавета с трудом разбирала слова: в ушах шумело, сердце билось сильней и сильней. Теперь она знала — случилось нечто плохое. Отец, привыкший высказываться открыто и прямо, неспроста долго подступался к теме. Он замер, как перед окунанием в прорубь: весь сжался перед шагом в холодную воду.

— Так вот, я там кое-кого встретил…

— Да водяного он встретил, вот кого! — вилка в руке мачехи громко опустилась на стол, сама же она наоборот — приподнялась на стуле, набычилась, глянула на отца исподлобья. — Точнее, твой дорогой батюшка так говорит. Верить ему или нет, сама уж решай.

Первая вспышка прошла: она шумно выдохнула через нос, скрестила руки на груди и поёрзала, основательнее усаживаясь на стуле. Лизавета удивлённо моргнула — впервые она видела мачеху столь порывистой и впервые та как будто призывала падчерицу себе в соратницы.

— Не так я хотел это сказать, но что уж, — отец прочистил горло. — Да, Лизаветка, я знаю, как это звучит. Я тоже не поверил, когда деревенские начали рассказывать о всякой нечисти, которая якобы водится в их озере. Но именно за это я и поплатился, и теперь прошу тебя: воспринимай мои слова всерьёз.

Всё в его виде говорило о том, что это не шутка, но Лизавете невыносимо хотелось хихикнуть. Смешок будто щекотал горло изнутри, просился наружу, губы подрагивали, почти кривясь в улыбке.

— Лизавета, ты меня слышала?

Пытаясь сдержаться, она кашлянула. Кивнула.

За неимением лучшего, отец принял это за согласие.

А после Лизавета услышала от него самый странный рассказ о путешествии, какой только можно было услышать. В нём было таинственное озеро, сами собой налетевшие тучи, злой водяной с лицом святого агнца, беседа точно со страниц сказки и, да, по ошибке данное обещание.

— Он просил отдать тебя в услужение, и я согласился, — глаза Лизаветы с каждым словом становились всё больше и больше, напоминая разлившиеся в половодье озёра. — Согласился из страха, из глупости. Но только мне расплачиваться за данное слово.

Мачеха между тем становилась всё мрачней и мрачней. Тяжёлый взгляд её стрелял то в отца, то в саму Лизавету — как там падчерица, верит ли сказкам?

Лизавета и сама не знала, во что верить. Она привыкла, что отец всегда говорит прямо, честно, без обиняков, но прозвучавшая только что история меньше всего походила на правду. Если бы рассказывал кто-то другой, Лизавета решила бы: выдумал, захотел подшутить над наивной дурочкой. Но говорил-то отец!

— Попробуй мне поверить, — чувствуя её колебания, произнёс он доверительным тоном, — Я понимаю, что это непросто, но ты должна.

— Почему? — вопрос сорвался с губ почти случайно.

Она не была уверена, что хочет узнать. Почему отец рассказывает ей эти сказки? Почему выдаёт их за истину? Почему, если это всё не шутка, не сон, не безумие, почему он заключил с водяным такой уговор? И почему уверяет сейчас, что сам будет нести за него ответ?

— Если ты не будешь верить… — по-своему поняв вопрос, произнёс отец. — Если ты не будешь верить, то можешь меня не послушать. А если ты не будешь меня слушаться, то я не смогу тебя спасти.

«От кого?» — чуть не спросила она, но вовремя прикусила язык.

А вот мачеха смолчать не смогла:

— Ты давай, договаривай! Скажи, что удумал!

Отец бросил на неё раздражённый взгляд. Мачеха сжала губы ещё сильней, хотя мгновение назад Лизавете казалось, что это невозможно.

— Я хочу тебя спрятать. Мы уедем вдвоём в пригород, на постоялый двор — подальше от дома и от любых рек и озёр. На земле у него нет власти, я уверен, и если не касаться воды…

— То есть не умываться и не пить, — веско вставила мачеха.

— И если не касаться воды, — с нажимом продолжил отец, — он нас не найдёт.

Лизавета посмотрела на него с ужасом. И нет, её пугала не мысль о встрече с мифическим водяным — её пугало, что отец искренне верил в то, о чём говорил.

— Сколько же нам так… прятаться? — осторожно спросила она.

— Неделю-две, — голос отца зазвучал весомей, будто вопрос Лизаветы вселил в него силы. — Мы договаривались, что я отдам ему тебя через семь дней. Четыре уже прошли, но у нас ещё есть время в запасе: собраться, всё подготовить, найти подходящее место… Не думаю, что до седьмого дня он будет что-то предпринимать. Потом попытается, уж не знаю, заманить тебя как-нибудь, обмануть ли, околдовать. Вот в это время как раз главное от воды подальше держаться, чтобы он до тебя или меня добраться не смог!

Похоже, отец обдумывал это всю дорогу домой. Как всегда, он всё решил сам, а Лизавету спрашивал так, для приличия. Даже желай она возразить, язык бы не повернулся: Лизавета мигом представила, каким ошарашенным, расстроенным тут же станет лицо отца, и сердце её с нежностью сжалось. Однако она попыталась хоть немного, но переменить его волю:

— Но зачем для этого уезжать? — Лизавета правда не понимала. — Рек и морей у нас поблизости нет, пить квас вместо воды где угодно можно…

— Ты что же, дурёха, ему поверила?! — мачеха перебила её, всплеснув руками. — Вот же ж: куда отец, туда и дочь! А со стороны всегда казалась благоразумной!

Лизавета растерянно посмотрела на мачеху: прежде та не выказывала подобного уважения к падчерице. Даже жаль, что нельзя увести её в сторонку и объяснить, мол, нет, не поверила, но и сказать об этом не в силах.

— Цыц! — вместо Лизаветы мачеху осадил отец. — Говори, что хочешь, а Лизаветку дурой не называй. Она, может, посмышлёнее некоторых будет. Отца, вон, слушать умеет, вопросы верные задаёт…

Мачеха скривилась, как скисшее яблоко, отвернулась.

— Почему, говоришь, дома остаться не можем? — отец обратил взор на Лизавету. — Да думается мне, что дома нас первым делом искать и станут. А там одна неосторожно пролитая капля — и одному Отцу известно, что с нами будет. Нет уж, лучше укрыться в таком месте, о каком даже самые близкие знать не будут. Пересидим тихонечко, а там и образуется всё. Не кажется мне, что водяной этот так уж будет нас с тобою преследовать — не настойчивый он, не серьёзный. Блажь пройдёт, и отстанет!

— Интересно, — протянула мачеха, по-прежнему глядя куда-то в окно, — когда ж ты успел его так хорошо узнать?

— А мы, купцы, всегда в людях хорошо разбирались, — в тон ей, с чрезмерной спокойностью отвечал отец.

Лизавета невольно втянула голову в плечи. По её опыту, такие вкрадчивые разговоры были куда опаснее раздражённо брошенных слов — в нарочито елейных голосах родителей она слышала шум надвигающейся бури.

— Говори что хочешь, но всё это звучит, как деревенские байки. Водяные, похищенные девицы — я, право, будто детскую сказку слушаю. Хорошую сказку, не спорю, но всё ж таки глупую. И я от своего не отступлюсь: ты на деревенские байки клюнул, ты с ними и разбирайся! А девочку в это не втягивай, — мачеха покачала головой и добавила уже тише, всё равно что себе под нос, — Говорила я, не катайся сам по деревням, найми какого-нибудь мальчишку. Как будто мы себе это позволить не можем!..

— Да не в деньгах же дело! — отец почти вскричал.

Эти разногласия были Лизавете знакомы.

Мачеха, для которой чужое мнение было невероятно важно, частенько заводила с отцом разговор о том, что пора расширяться: обзавестись лавкой побольше, нанять сидельца, приказчиков. Он об этом и знать не хотел — верил, будто как он, никто торговать не сможет, и продолжал лично разъезжать по деревням и весям. Правда, их со временем стало столько, что приказчика всё же пришлось нанять, но часть сёл отец оставил за собой. Сам он объяснял это тем, что к деревенским особый подход нужен, но Лизавета подозревала: отец просто своё дело дюже любил и не мог представить, как можно сидеть на месте и монеты подсчитывать.

— Что с тобой не так, женщина? Я говорю: дочь наша в опасности. А ты только и лепечешь: «Что подумают люди! Что подумают люди!» Какая разница, что они подумают, если Лизаветку невесть куда заберут на три года!

— Не заберут, потому что это бред умалишённого! Я тебе об этом вчера сказала и сегодня скажу, раз с первого раза не доходит!

— Это до тебя с первого раза не доходит. А до Лизаветы дошло: вон, сидит притихшая. Уж она-то поняла, что о серьёзных вещах речь-то идёт!

Взоры раздражённых родителей обратились прямо к ней. Отец смотрел с мрачной уверенностью, мачеха — с терпеливым ожиданием: мол, давай, скажи батьке правду. Лизавета думала только о том, как бы провалиться сквозь землю.

— Ну? — кивнула мачеха.

Отец просто молчал, и от этого молчания становилось лишь хуже. Лизавета чувствовала себя беспомощной. Да, она была полностью на стороне мачехи, но сказать об этом?!..

У Лизаветы язык не поворачивался разочаровать отца. Ведь это он, а не мачеха, по-настоящему заботился о ней все семнадцать лет, от рождения. Это отец, возвращаясь из долгих поездок, сразу же бежал к ней в спаленку, чтобы рассказать подслушанную у деревенских сказку. Это отец, когда она подросла, привозил со всего света гостинцы: необычные поделки, свистульки, игрушки и сладости. Это отец всегда, даже в минуты усталости после дороги, первым делом спрашивал о её делах — и не дежурно, как мачеха, а с живым интересом.

Отец всегда служил для неё примером, был главным, кто беспокоился о её благополучии. Лизавета не могла выступить против него.

— Я думаю, батенька прав.

Удивлённое выражение на лице мачехи быстро сменилось пониманием, а следом разочарованием. Не выдержав её взгляд, Лизавета потупилась, принялась с преувеличенным вниманием рассматривать собственные колени, теребить ткань белоснежной юбки.

— Вот оно как, — услышала она голос мачехи, но так к ней и не повернулась. — Ну-ну. Езжай со своим отцом в тьмутаракань, поживи там в грязи, подожди своего водяного. Посмотрю я на вас, когда вернётесь.

Стул со скрипом проехался по полу. Мачеха решительно встала, окинула их презрительным взглядом и, величаво вздёрнув подбородок, медленно вышла из комнаты. Даже дверью не хлопнула — всё с пугающим, ледяным достоинством.

— Эх, — выдохнул отец, для которого споры с мачехой всегда были непростым делом. — Ничего, за недельку-две отойдёт.

«Надеюсь», — не произнёс он, но Лизавета всё же услышала это слово в затянувшейся паузе, увидела в затравленном взгляде, который отец бросил на дверь. Лизавета и сама с тоской покосилась в ту сторону, куда ушла мачеха. Про себя она гадала, верное ли решение приняла.

Неверное.

К такому выводу Лизавета пришла через два с лишком дня, которые провела на затрапезном постоялом дворе без возможности нормально умыться, поговорить с подругами, прогуляться по городу и вообще сделать хоть что-то, а не сидеть безвылазно в тесной комнатке на втором этаже.

Всё было ужасно. Как назло, царила невероятная жара. Снаружи пекло яркое солнце — не августовское, а вполне июльское, беспощадное. Чтобы укрыться от его безжалостных лучей, приходилось всё время находиться в четырёх стенах, но и там было не легче: да, голову не припекало, но дышать было нечем. Воздух стал тяжёлым, густым — казалось, что вдыхаешь не его, а какой-то кисель.

Лизавета чувствовала себя сонной мухой. Она не могла думать, не могла дышать, не могла шевелиться. Пока светило солнце, она пряталась в своей спальне, тщетно пыталась вышивать и читать, а на деле — беспомощно глядела то в потолок, то на пейзаж за окном, который за прошедшее с приезда время надоел до зубовного скрежета.

Но это можно было бы пережить, если бы пот не лил ручьём. Боясь водяного, отец запрещал Лизавете даже нормально умыться. Волосы её превратились в комок, кожа всё время казалась липкой, смотреть на своё отражение — даже мельком, в окне — становилось невыносимым. Лизавета начала испытывать отвращение к своему телу, не могла даже коснуться лица тонкими пальцами: они казались грязными, испорченными.

Со второго же дня она принялась считать часы до великого избавления. Хотя к непреходящему желанию вернуться домой примешивался стыд: Лизавета представляла, как скривится лицо мачехи, когда та увидит их после путешествия. Лизавета почти ощущала её взгляд, снисходительный, нарочито медленно скользящий от всклокоченной макушки до испачканных в дорожной грязи туфель, слышала довольный смешок. И ведь мачеха имела на этот смешок полное право: она оказалась права.

Водяного не было, Лизавета знала это с самого начала. Чего она не знала, так это что одержимый идеей о нечистой силе отец будет коршуном следить за ней, не спуская глаз. Он и до этого уделял Лизавете куда больше внимания, чем отцы и даже маменьки других девушек, но сейчас это превратилось в кошмар. Она не могла и шагу ступить без его ведома, обязана была или постоянно сидеть в своей комнате, или отчитываться о желании даже просто пройтись по коридору. И пускай отец приглядывал за ней исключительно из благого намерения, к концу второго дня эта забота не вызывала в Лизавете ничего, кроме раздражения.

В результате она заперлась в спальне и с самого утра притворялась спящей. Когда отец стучал, Лизавета что-то невразумительно мычала и говорила, что безмерно устала. До сих пор он смиренно уходил прочь, довольный хотя бы тем, что дочь остаётся за закрытыми дверями, но Лизавета была уверена: ещё раз, другой — и он ворвётся внутрь, думая, что её либо прокляли, либо подменили.

Мучения, перенесённые в этом странном путешествии, не поколебали веры отца в водяного. Наоборот: он стал более нервным, подозрительным. Когда они вместе спускались вниз, чтобы отужинать, он волком смотрел на других постояльцев, будто подозревал в них приспешников нечисти. Постояльцы отвечали тем же, и вот уже Лизавета сама не желала выходить наружу — вчера даже согласилась, чтобы отец сходил один, а ей потом принёс на подносе всяческой снеди. Он был доволен таким исходом, считая, что оставляет её в безопасности.

Но добровольное заключение возымело обратный эффект. В обычно кроткой Лизавете проснулся дух противоречия. Пока он проявлялся лишь в запертой изнутри двери, но краем сознания она уже чувствовала, как подступает другая затея — ещё более смелая, дерзкая.

Она задумала сбежать.

Ненадолго и недалеко — на большее Лизавете не хватило бы смелости. Но она мечтала о свежем воздухе, о чистой воде, о подлинном одиночестве и спокойствии, которое обычно находила в своей спаленке в отцовском доме. Со временем мечта эта превратилась в непрекращающийся мысленный зуд: стоило прикрыть глаза, на мгновение отдаться раздумьям — и Лизавета представляла себя снаружи, на крыльце у входа или в небольшом дворике рядом, дышащей полной грудью, смело пьющей из чашки что-то помимо опостылевшего кваса, умывающейся ледяной колодезною водою.

План созрел быстро. Отец, не отходивший от неё днём, вечером быстро проваливался в беспамятство. Сквозь тонкие стены Лизавета слышала его зычный, раскатистый храп — будто гром гремел вдалеке. Она не сомневалась: за таким храпом и не услышишь, как тихонечко заскрипит соседняя дверца, как проскользнёт кто-то мимо комнаты, как сбежит по ступеням.

Одно останавливало Лизавету — бесконечное доверие, с которым к ней относился отец. Он так спокойно спал, потому что знал: дочь никогда не ослушается его, не обманет. А ведь именно это она и собиралась сделать сейчас, лёжа на худой кровати на забытом Богом постоялом дворе и бессмысленно пялясь в щербатый потолок, будто надеясь, что трещинки в нём начнут складываться в какие-то знаки.

Знаков не было. Храп не прекращался.

И Лизавета не выдержала. Она резко вскочила с постели и заметалась в поисках шали. Та отыскалась в дорожном сундучке, куда Лизавета бросила её в сердцах, узнав, что во время их «пряток» ей запрещено даже выйти на улицу. Теперь шаль пригодилась. Завернувшись в неё покрепче — жара жарой, а ночью дул прохладный ветерок и вовсю жужжали комары, — Лизавета, стараясь не думать о том, что делает, медленно открыла дверь. Та протяжно заскрипела.

Лизавета застыла. На долгое, мучительное мгновение повисла тишина.

Но вот в коридор опять прорвался размеренный храп. Лизавета выдохнула — когда только успела задержать дыхание? — и осторожно скользнула наружу. Половицы молчали под её ногами, надёжно скрывая побег.

Шаг, ещё шаг. На лестнице Лизавета ускорилась, в полупустой зале внизу — почти побежала, преследуемая взглядами засидевшихся допоздна незнакомцев. Возможно, они думали, что она бежала от них, ей же казалось — она бежит от самой себя. От тихой, послушной девочки, чей страх обидеть отца завёл её невесть куда, в это неприятное, ужасное место. Как она хотела вернуться назад во времени и отказаться следовать за ним!

Входная дверь распахнулась. Лизавета перешагнула порог, вбирая воздух полной грудью, и… закашлялась.

Ветра не было — были лишь жара и пыль, оседающая на коже. Но даже они оказались в радость Лизавете, больше двух дней проведшей в вынужденном заключении. Здесь, на пороге постоялого двора, в алом свете почти скрывшегося за горизонтом солнца она почувствовала себя такой свободной, какой не была даже дома, в городе.

Нарушать запреты оказалось очень, очень приятно.