Помоги проекту - поделись книгой:
Процессия подошла к подмосткам. Уже темнело, и пришлось зажечь факелы. По монастырю разлилось огненное море. Уставшие глотки продолжали глухо выкрикивать божественное имя; оно смешивалось с завываниями ледяного ветра, быстро изгонявшего дневное тепло. Аббат наклонил ухо Лауреля к своим губам:
— Не волнуйся, брат. Порой мы бываем избранными, не будучи зваными. Ты стал магнитом. Благодаря тебе все эти индейцы потянутся в монастырь, будут посещать мессу. Примем же как должное их необъяснимое почтение к тебе и, соблюдая всю торжественность церемонии, устроим небольшое представление.
Аббат приподнял полы рясы и принялся скакать вокруг Лауреля, топая изо всех сил, как индейцы. Два-три безмолвных приказа взглядом — и вот другие монахи затопали в свою очередь. Чего еще могло желать Общество цветущего клубня? Компаньоны пустились в пляс, опустошая по ходу дела бутылку. Боли, хранившая неподвижность, пока остальные немыслимо изгибались в танце, устремила на Гольдберга взгляд, полный обожания и желания. Лаурель не узнал еврейку, но почувствовал, как в тело вонзаются ее зрачки. Член, как живой, потянулся к лобку женщины. Послушник дал себе пощечину, громкую, как выстрел, и этим остановил шабаш. Все головы повернулись к нему. Лаурель, разутый, опираясь на брата Теолептуса и какого-то немецкого монаха, ступил в лохань со святой водой. Аббат преклонил колена и, пыхтя, принялся тереть ему кончики пальцев.
Тишина обеспокоила прилизанных людей в штатском. Стоило одному из них достать платок цвета хаки и вытереть очки, как остальные сделали то же самое.
— Вмешаться, господин генерал Лебатон?
Тот, кому задали вопрос, вновь скрылся под очками. Он барабанил пальцами по чемоданчику, с которым никогда не расставался. Загорра облизала языком толстые шнуры губ.
— Не будем спешить. Уверяю вас, несколько минут — и они разбредутся по домам.
— Нечего нас дурачить, сеньора: эти выродки — враги господина президента! Дону Геге Виуэла следовало бы объявить всех дерьмовых коммунистов вне закона!
Приспешники Лебатона, уловив звучащую в его голосе ненависть, разом махнули рукой. Танковые пушки, пулеметы и винтовки нацелились на толпу народа.
Загорра испустила смешок, такой же искусственный, как ее зубы, и попыталась разрядить напряжение.
— Генерал, признаюсь честно, меня интригует содержимое вашего чемоданчика. Это военная тайна?
Лебатон подкрутил усы и, улыбнувшись, мягко объяснил:
— Я никогда не расстаюсь
Он открыл свой бронированный кейс и выставил на вершине холма маленькое войско.
— Эти солдатики стоят целое состояние. Некоторые сделаны по момему заказу в Англии. Двадцать лет исторических исследований!
Генерал с нежностью поглядел на оловянную армию. Затем устроил сражение. Надувая щеки, он изображал разрывы снарядов и вырвал с корнем небольшой кустик, назначенный неприятелем.
— Железная рука! — прошептала Загорра в тревоге.
Пока Лаурель, безнадежно барахтаясь, ползал по келье и прижимался к каждой плитке, дух понемногу начал покидать его тело, как человек, медленно снимающий маску с лица. Далеко отсюда аббат погружал толстенькие пальцы в освященную воду, дабы омочить ступни новому собрату. Дух взмыл кверху, стараясь избегать лучей, посылаемых кверху винтовочными штыками и птичьими клювами.
Одна только серебристая нить все еще связывала Аурокана с этим юношей, спавшим стоя, пока его поддерживали два монаха. Сверху скопление народа выглядело неким лабиринтом. «Я не хочу» — подумал он, внезапно почувствовав себя освежеванной дичью. Женщина в синей пижаме поглядела наверх. Он узнал эту голову, от которой исходило сияние! Боли! Он понял, что образ Боли выгравирован в каждой частице его души, что он сделался монахом лишь потому, что утратил ее, что он проникал в нее до самых бездонных глубин. И ему сильнее, чем когда-либо раньше, захотелось вернуться в мир. Держась за сверкающий луч, он возвратился вниз, на помост. Сверху налетели мириады созданий: искалеченные лица, металлические тела, люди-медузы, ненасытные воронки, толкающие Лауреля на острия, чтобы ранить его астральное тело, порвать связь тела с ним и похитить его плотскую оболочку. Непрозрачная душа с сивиллиными повадками, преследуемая радужным шаром, провыла, уворачиваясь от натиска причудливых форм:
— Я — Ла Росита! Дай мне воплотиться в тебя. Солабелла гонится за мной. Он хочет видеть свою голову рядом со скелетом, который похоронен в одном хорватском замке…
Лаурель продолжал биться. Но вот в бездонной лазури показалось сияние и отделилось от небосвода, как сухой листок срывается с ветки. Тяжело дыша в вечернем воздухе, Лаурель увидел, как гигантское нечто входит в то, что было его телом. Затем его атаковали желеобразные твари, и он стал сражаться не на жизнь, а на смерть.
Напряженное молчание всех собравшихся, стволы орудий и пулеметов, вообще все действо живо напомнили аббату его театральное прошлое. Он ощутил себя героем драмы, великодушным патриархом, приласкавшим черную овечку под завистливыми взглядами девяноста девяти белых: примерные животные, они не нуждались ни в каких отличиях. Аббат был уверен, что, только он оботрет ступни нового монаха, как посыплется град аплодисментов, — в тайнике души, куда скрылось тщеславие, он не переставал желать этого. Он взял полотенце, дал знак вынуть из лохани правую ногу — и застыл на месте с раскрытым ртом, часто моргая. Однако настоятель понял, что не бредит, ибо военные и монахи замерли на месте с точно такими же лицами — челюсть отвисла, веки хлопают — и вытянули головы, чтобы лучше видеть. Взгляды всех повернулись от лохани туда, где скрещенные лучи высветили гиганта в великолепном одеянии из перьев, золота и драгоценных камней. В животе каждого будто прошел электрический разряд, из глоток двенадцати тысяч человек вырвались два грозных слова, и с горных вершин покатилась лавина:
— Аурокан вернулся!
Слыша рев толпы, Акк пожал плечами. Чего они ждали от этих не слишком привлекательных ступней, погруженных в жидкость? Что за ослепительный костюм, о котором все говорят, если видна только грубая ряса? Чувствуя позыв к мочеиспусканию, Акк, вечный раб своих желаний (любую моральную проблему он разрешал при помощи фразы: «Это приносит мне наслаждение»), покинул товарищей в поисках укромного уголка на помосте. Нарастающий гул, прилив эмоций, стадо людей, коленопреклоненных перед юнцом, — все это было перечеркнуто удовольствием выпустить янтарную струю. От аббатова пляса из доски настила вылетел сучок; сквозь дырку виднелся заснувший под помостом солдат, изо рта которого вылетали храп и гнилостное дыхание. Акк прицелился и направил струю в глотку «спящей уродины». Облитый, тот мгновенно вскочил на ноги, сжимая автомат.
Поры на коже ног божества превратились в маленькие вулканы, извергающие жидкую грязь: густыми волнами она затопила лохань, накрыла помост и полилась на землю, достигнув скопища больных. Тонны и тонны!.. Никто не мог сдержать этого потока. Аурокан, приветствуемый крестьянами, возгласил:
— Наши ноги не обретут чистоту, пока плоть мира не вручит нам свою боль! Не Правосудие принес я, но Искупление!
«Что за чушь он тут порет? И почему у евреев вечно развивается мессианский комплекс?» — проворчал Акк и показал язык разъяренному солдату, который прижался к дырке посмотреть, что за козел помочился ему на лицо.
Какой-то глухой зачерпнул пригоршню грязи, помазал свои уши:
— Я слышу! Свершилось чудо!
И началась вакханалия. Коснувшись глинистой массы, паралитики прыгали, слепые прозревали, чахоточные издавали громоподобные звуки, бородавки и опухоли рассасывались, старики молодели, скелеты рахитичных детей обретали крепость. Поток достиг пока только двух первых кругов. Остальные источали нетерпение, жаждали дотронуться до чудесной материи. Солдаты, начавшие пить, когда пришел приказ Зума, были разбужены несчастной жертвой Акка, — в гневе и панике при виде скопления народа тот принялся пинать своих товарищей:
— Вставать, засранцы! Сталинисты наступают! Отечество в опасности!
И нажал на курок. Под треск автомата в телах, вымазанных грязью, стали распускаться сияющие цветы. Другие солдаты сглотнули горькую слюну, что болью отозвалась в печени, и начали стрелять, медленно наступая на верующих. Те падали с блаженными криками.
Прибежал часовой:
— Измена! Эти сукины дети убивают наших!
Кто-то включил сирену.
Но вопль, повторенный множеством гортаней, заглушил ее вой:
— Да здравствует Чили! Смерть красным!
Теперь бойню было не остановить.
Лебатон, озабоченный битвой между своим оловянным войском и чахлыми кустиками, не слышал выстрелов. Когда солдаты, спускаясь с холма, принялись топтать его армию, он разразился безудержной руганью:
— Вы что, совсем тронулись? Смотрите, что вы наделали, ублюдки! Я вам штыки в задницу воткну!
Грубо расталкивая солдат и стараясь не попасть под танк, он занялся собиранием своих любимцев, нежно, по-матерински лаская их.
Миллионерша привстала с земли, чтобы видеть происходящее.
— Генерал Лебатон, хватит дурить! Остановите стрельбу!
— Это ты мне, наглая старуха? Получай!
Охваченный яростью, он дал ей кулаком в лицо, отчего вставная челюсть раскололась. Выплевывая сгустки крови, зубы, куски розовой пластмассы, Загорра повалилась навзничь, ударившись головой о колесо своего «роллс-ройса».
Акку, литератору, все события виделись тесно связанными с памятью и сразу же укладывались в калейдоскоп, где стенками были прошлое, настоящее и будущее, а центром — чистейшая меланхолия. Не испытывая сочувствия к овощам, потрясавшим своими кишками, он вспомнил, как умирала от чахотки его сестра Ия, в платье из бархата незрело-зеленого цвета, как на распятии Грюневальда, и подумал о вере в воскрешение плоти. Пробудиться в викторианском саду! Встретить там сестру с лютней в руках, целовать ее желтоватый лобок, рассказывать ей о названиях плодов земных, бродить среди королевских павлинов, отдыхать в тени статуй Праксителя! Нет болезни страшнее своей собственной, нет худшего несчастья, чем потерять самого себя. Настоящий писатель должен чувствовать, как журналист — иными словами, ничего. Наблюдать, делать пометки. Приподняв ткань, прикрывавшую навес, он пробрался в сторону монастыря, поднялся по медным ступенькам на башню, раскрыл записную книжку в переплете из змеиной кожи и вывел несколько первых фраз нового романа «У каждого бога — свой апокалипсис», следя за кровавой сценой бесстрастно, как за футбольным матчем.
Монахи, пав ниц, в ужасе молились. Аурокан занес кинжал, и металлический Христос испустил луч, дошедший до облаков. Ни один из членов Общества не мог поверить своим глазам. Столько было говорено о конце мира, и вот он перед ними — не так, как воображали себе эти утонченные умы, а во всей неприглядности, и оттого невыносимый. Против всяких приличий, безнадежно пытаясь скрыть от других чудовищное нарушение светских правил, Хумс припал к карману куртки Зума, и его вывернуло. Его приятель, ошеломленный, автоматически произнес «Спасибо» и продолжал шевелиться, лежа на досках. Стрельба шла в убыстрявшемся ритме. Боли, обхватив ноги Аурокана, молила вонзить кинжал ей в грудь:
— Хочу умереть, чтобы жить дальше! Возьми меня с собой, Аурокан!
Из простреленных тел вырывалась разноцветная эктоплазма и, вращаясь вокруг луча, что исходил от клинка, образовывала сверкающий свод.
Спаситель выбрасывал из себя все больше и больше грязи. Толин единственный из всех знал, как это приятно, когда твои ноги обволакиваются чем-то, — его мать обувала его прямо в постели, после завтрака — и лежал в позе «Обнаженной Махи». Он заметил, что первый раз за всю жизнь его мускулы напряглись. Бросая вызов пулям, он соскочил с помоста и врезался в толпу, пытаясь удержать старуху, напомнившую ему бабку: та пыталась вытащить наружу свои кишки. Но поздно! Убийца, намотав их на член, извергал поток спермы. Толин обезумел. Он бегал между клетками, выпуская канареек. Птицы, объятые страхом, устремлялись в небо и понимали, что им там нечего делать, ибо их родиной были клетки. Выстрелы сбили их с толку, и они слетелись к своему освободителю, садясь ему на плечи, окружив его лимонно-желтым облаком. Толина было уже не разглядеть. Комок птиц надвигался на солдат: перейдя в лагерь темноты, холода, апатии, они пропустили небесное видение, олицетворявшее собой свет, тепло, подвижность. Напрасно Толин вопил, пытаясь стряхнуть с себя канареечный нимб: между ним и миром воздвиглась стена из птиц. Сам не зная как, он оказался в монастыре и остался стоять, раскинув руки, — предводитель небольшого войска.
Фон Хаммер полз, ища убежища в монастырских зданиях. Узнать его было нелегко: все волосы выпали. Увидев атакующих солдат, он решил, что это Великая война и повсюду вокруг — коммунистические засады, еврейские заговоры, козни североамериканского спрута. Немец поспешил на помощь славной нацистской армии Чили, уверенный, что займет пустующее место вождя, — он, воин, поэт, покоритель земли и духа. Битва не закончится, пока звезды не расположатся в виде свастики! Порыв его охладила пуля, попавшая в колено. Фон Хаммер упал в жидкую грязь. «Соотечественники, это я!..» — хотел он было крикнуть, но тут ему раздробили второе колено, и немец вытянулся замертво. Боль сделала его другим человеком. Он видел страшную бойню, где все павшие были им, фон Хаммером: сегодняшние мертвецы и жертвы всех войн, восхищавших его доселе. Он отрекся от «Майн Кампф»; волосы его начали выпадать. Когда солдаты удалились, он пополз в безопасное место. Мир рухнул, оставив ему имя, ничем не наполненное: фон Хаммер.
Деметрио не был привязан к семье, родине или даже к самому себе. Подобно Бодлеру, он любил облака, одни облака, восхитительные облака. Но сейчас Деметрио лежал, уткнувшись носом в землю. Впереди была смерть, и он, как ни удивительно, цеплялся за жизнь. Что он боялся утратить? За что держался так крепко? Не за внешность — она вызывала смех, не за творческий дар — сам же Деметрио отверг его, заявив, что не станет троянским конем для муз-захватчиц. Он жил уединенно на крохотном островке посреди своего разума, и потеря этого островка пугала его. Деметрио понюхал свои руки с их бесчисленными запахами, пригляделся к среднему пальцу с мозолью от пера и поклялся: если я выживу, буду любить все, даже вареную фасоль. Он стыдился давать такой зарок, но все же сделал это. Сколько раз он смотрел в зеркало — и кого видел там? Законченного труса! Все страшило его, вплоть до собственных идей. Сквозь ужас пробивалось удовольствие от чужой смерти. Деметрио не мог не оценить всю красоту, всю ядовитую прелесть цветов, распускавшихся в плоти под действием пуль, будто воздушные поцелуи. Он сдержал в себе желание броситься на тела жертв, вонзить зубы в яремную вену. На смену тигриной жажде пришел понос — и, прокладывая извилистый путь через трупы, прикрываясь ими по мере надобности, Деметрио побрел к монастырю.
Га охватило безграничное ликование. Убийство возбуждало его так же, как изнасилование, член достиг размеров ангельской трубы. Он давно привык к студенческим и рабочим манифестациям, забросал камнями не одного полицейского и сжег не один автобус. О свист пуль, старая, знакомая песня! Он знал, что делать, если услышал ее, — и оторвал от помоста железный прут. Свод из разноцветных душ, вращавшийся вокруг Аурокана, вызвал у него рвотные позывы, не меньше, чем центнеры грязи и фанатическое самопожертвование верующих.
— Чудо — это не выход! Если встретишь Будду, убей его!
И Га бросился в бой. Облитый мочой солдат и его товарищи выкашивали первый ряд больных, которые, раскинув руки, бросались на автоматы. Га врезался в них, точно бегемот-мститель, и через пару секунд, молотя вымазанными грязью кулаками, превратил их мозги в кашу. Раздавив с хрустом чье-то плечо, он выхватил из подмышки у противника автомат, направил на Аурокана, спустил курок… Пуля попала в щеку, отразилась от скулы, прошла через глаз и, чиркнув по лбу, потерялась в туче пыли. На лице Аурокана остался шрам в виде буквы L, и он рухнул на землю. Созвездие душ исчезло, как и луч, служивший ему осью. Лишенная грязи почва вновь стала сухой и бесплодной. Боли, колотясь в судорогах, лизала шрам, пытаясь вернуть силу божеству. Поселяне, казалось, пробуждались ото сна. Среди разбросанных повсюду внутренностей валялись пять тысяч трупов. Четыреста солдат по-прежнему наступали, словно зомби, с примкнутыми штыками. Внезапный, безудержный гнев охватил оставшихся в живых. Как один кинулись они на военных, раздирая их на части ногтями и зубами. Против них бросили танки. Крестьяне побежали в горы, знакомые с детства, и исчезли там. Как-то сразу стемнело; большая звезда возвестила о приходе ночи.
В этом стыке между мирами Лаурель Гольдберг чувствовал себя отверженным. Теперь его сопровождал прозрачный Ла Росита вместе с призраком головы Солабеллы. Находиться в мощном поле двух эфирных сущностей было настолько утомительно, что Лаурель подумывал, не сдаться ли солдатам. Пусть со мной покончат! Зачем сражаться такому неприкаянному, как я? Еврей, укорененный в культуре, но не в пространстве, он придавал большое значение слову «кто» и пренебрегал местоимением «где». Слишком поздно он осознал, что главное в его существовании — точка соприкосновения
Лаурель видел, как сияние Аурокана становится ослепительным шаром в окружении ореола душ: они служили божеству пищей, не ведая того. Аурокан жадно пожирал их, мерцающих, невинных, и, глотая, раздавался вширь. Даже твари, похожие на желе, спрятались в испуге. Тело Лауреля осталось свободным! Он мгновенно взлетел к серебристой нити и уцепился за нее, не заметив, что следом движется Ла Росита. Лаурель спустился к своему пупку, испытывая к нему новую, особенную нежность и с облегчением вступил во владение своим организмом. Ла Росита, подкравшись, вошел через темя и притаился на задворках сознания, готовый при малейшей оплошности Лауреля захватить власть над телом.
Выпучив жабьи глаза, Га смерчем ворвался в монастырь:
— Танки целятся в нас! Сейчас будет стрельба! Спасайся кто может!
Перед лицом угрозы аббат послал брата Теолептуса, игравшего на пианино, сесть за клавиши колокольного механизма и подобрать что-нибудь успокаивающее. Теолептус взобрался на башню, включил инструмент и заиграл фортепьянную партию из шёнберговского «Лунного Пьеро». Танки, нуждаясь в новых жертвах, полные ненависти к непонятной музыке — иностранной и развращающей, — взяли башню на прицел и выстрелили. Алюминий, мрамор, прочие холодные материалы, пошедшие на архитектурные причуды, нагрелись и, падая, словно облака, цветы, пена, первый раз вписались в окрестный пейзаж. Брат Теолептус осыпался по частям на пол со своей незаконченной фреской; красные лоскутки стали последним штрихом, плавниками рыб в четырех океанах, на которых опирались ноги Христа.
Крошечный кусочек плоти Теолептуса упал на нос аббату. Тот печально и торжественно прошествовал к алтарю, взял облатку и положил ее в чашу. Потом затянул панихиду по усопшему среди грохота пушек и падения крестов.
Когда крестьяне кинулись на солдат, Лаурель проснулся в объятиях Боли и почувствовал укол в печень.
— Не растрачивай попусту свою любовь! Это я, Лаурель!
Боли издала разочарованное «о-о!». Лауреля с ног до головы пронизала дрожь:
— Я для тебя ничто! Тебе важно только тело, потому что в нем обитал твой любимый. Но знай, что твоя страсть направлена на меня! Я питал это тело, умягчал его молитвами. Я сохранил его девственным. Я — творец волшебства, и напрасно приписывать его демону, который прикрылся моей невинной оболочкой. Пока ты не признаешь, что тебе нужен я, ты не дотронешься до меня!
И он грубо оттолкнул девушку.
Боли, ослепленная взглядом глаз, некогда служивших Аурокану, слушала его, но не слышала. Наступление одержимых прекратилось, и, конечно же, Лаурель не замедлит поддаться ее чарам. Клетки этого тела хранили, подобно Граалю, память о Боге.
Крестьяне обратились в бегство, и бенедиктинцы поняли, что заслона между ними и танками больше нет. Они быстро поползли по песку, сдиравшему кожу, в направлении монастыря. Среди монахов были Зум и Хумс; последний то и дело морщил нос от вони, доносившейся из кармана приятеля.
— Где твой вкус?! Носи в карманах духи «Жуа» вместо этого прокисшего уксуса!
Зум опустил руку туда, куда указывали дрожащие ноздри Хумса, и достал пригоршню зелено-лиловой массы. Испытав рвотный позыв, он пополз быстрее и первым достиг монастырских ворот.
Энаниту, прикрытую смуглыми руками Ла Кабры, начали терзать родовые схватки; они непрерывно учащались. Лаурель нес золотую лохань, завернув ее в собственное праздничное облачение. Боли шла перед ним, виляя то вправо, то влево, добровольно обрекая себя на страдания, чтобы выбрать для обожаемого тела путь, свободный от острых камней. Лаурель же в гневе шел, не разбирая дороги. Шрам на лбу жег кожу, словно расплавленный свинец. Он улыбнулся: на лице его остался знак L — Лаурель, а не А — Аурокан! Все происходит с умыслом, случайностей нет. Итак, в этом теле должен обитать он, отныне и навсегда.
Ла Росита, строя коварные планы, следил за мыслями приютившего его мозга. Для себя он решил, что L означает «Ла», и помолился, чтобы новый выстрел прочертил на другой щеке R, то есть «Росита».
Все они добрались до монастыря на полминуты раньше Га. Когда разлетелся музыкальный механизм и невозмутимый Акк спустился с наблюдательного пункта, записывая обстоятельства превращения брата Теолептуса в отбивную, выяснилось, что не хватает Аламиро Марсиланьеса и Эстрельи Диас Барум.
Поэтессе мешала двигаться ползком ее обширная грудь. Скоро они с Марсиланьесом отстали. Аламиро подумал:
— Она сказала, что можно вставлять ей во все дырки, кроме главной, предназначенной для человека с божественным ликом. Но фон Хаммер уже сунул туда свой револьвер; и где Аурокан? Капитан Черные Сиськи, вперед! Теперь-то я возьму свое!
И Марсиланьес отключил возлюбленную ударом камня в висок. Он потащил ее под помост, расстегнул брюки, обнажил мускулистые ноги Эстрельи, сжал ее ягодицу и вошел в женщину страстно, до конца. Аламиро работал с мощью быка и быстротой швейной машинки. Влагалище, непривычное к подобным опытам, откликнулось первым: удивление, затем удовольствие, предвкушение, экстаз. Эстрелья пришла в себя и хотела было отбросить своего поклонника кулаком, но могучий оргазм заставил ее заскрипеть зубами и раскинуться на земле морской звездой. Чтобы упрочить свои позиции, Марсиланьес ускорил телодвижения. Последовала новая разрядка, третья, четвертая, пятая. Безвольнопокорная, то расслабляясь, то напрягаясь, экс-чемпионка поддалась наслаждению, вытягиваясь до хруста в суставах. Она кончила двадцать раз, потом тридцать, а ее партнер, полный решимости дойти до конца, все терся о женщину лобком, доставляя ей новые и новые ощущения. Эстрелья ухватилась за опору помоста, и вся конструкция стала раскачиваться в том же ритме, теряя доски под кошачьи завывания и крики «Получай!». Наконец, Эстрелья выдохнула:
— Давай же, любовь моя, сильнее, давай, быстрее, до самого дна!
Шестидесятый раз был настолько бурным, что часть убранства сцены обрушилась. Экипажи танков, занятые монастырем, не обратили на это внимания. Ворох пепла с башен осыпался на «роллс-ройс», возле которого лежала Загорра.
Огонек блеснул на несколько мгновений и исчез в траве. Генерал Лебатон продолжал искать своих солдатиков, зажигая спички.
От гула пушек автомобиль задрожал, и беззубая Загорра очнулась. Пронизывающий холод заставил ее вспомнить все бессмертные женские образы, от Изиды до Венеры, не исключая Медузу Горгону. Тремя прыжками приблизилась она к склоненной фигуре того, кто посмел не выказать ей должного уважения, и с силой амазонки пнула его по яйцам, отчего генерал сначала встал в классическую позицию на четвереньках, а затем принял зародышевую позу.
— Свинья в погонах! Проглоти своих солдатиков, или я разобью тебе не только два жалких ореха! Давай, мышь в обличии петуха!
И, пользуясь временным бессилием противника, нанесла второй удар в то же место. Хлесткими пощечинами Загорра вывела его из оцепенения и, одной рукой ухватив за загривок, другой скормила ему гусара времен Первой республики.
Генерал Лебатон проникся к ней необъяснимым почтением, превратившись в трехлетнего ребенка. Пуская слюни, он попросил прощения у властной женщины и выполнил ее приказ с хныканьем и рвотой. Когда он, давясь, приступал к третьему солдатику, его повелительница, показав на гору трупов и разрушенный храм, прогремела:
— Смотри, что ты наделал, идиот! Убийство монахов — это стопроцентный международный скандал! Чили сравняют с землей! Мы еще поговорим об этом, а сейчас идем!
Лебатон поплелся за ней, как побитый пес, и они покатили в «роллс-ройсе» со скоростью в двести километров навстречу неизбежной расплате. Генерал обратился к бессмертному духу Наполеона: да поможет он переварить мушкетера, зуава и гусара.
В самом безопасном уголке монастыря аббат, окруженный монахами и приезжими, молился, стоя на коленях, защищаясь Библией от кусков серебра: раньше они служили материалом для крыши в стиле Гауди, а теперь, после пальбы, падали, норовя украсить собой чью-нибудь тонзуру.
— Христос, учитель наш, перед твоими святыми евангелиями клянусь, что если ты освободишь нас от этого испытания, я не сомкну глаз, пока не воздвигну в твою честь новый монастырь — из кирпича, камня, соломы и дерева. К мессе будет созывать простой колокол. Мы станем причащаться хлебом, приготовленным в глиняной печи из обычной деревенской муки. Вместо синих тюльпанов мы высадим мяту, лапагерию[16], маргаритки, полевые маки, больдо и мирт. Вместо григорианских песнопений будут звучать напевы под звуки арфы и гитары… Мы заставим всех монахов пройти интенсивный курс испанского и выучить наш язык за неделю.
Раздался пушечный выстрел, и половины помещения не стало. Абсида, однако, удержалась, прикрывая искалеченные тела, распластанные на полу. К счастью, никого не убило.
Послышался скрип шин: в облаке пыли перед монастырем затормозил «роллс-ройс», откуда вышел Лебатон с трехцветным знаменем в руках.
— Прекратить, мать вашу! Выйти из танков, дерьмо, или всех расстреляю! Что, обделались, недоноски?
И так как войско его, ослепленное жаждой крови, прекращать не собиралось, генерал затянул — фальшиво, но звучно — национальный гимн:
Небо чистой блестит синевою…
Загорра, вытянув руку в военном приветствии, присоединилась к нему:
Чистый воздух отраден нам всем.
Бенедиктинцы и члены Общества клубня оборванные и обожженные, поняв важность момента, встали из руин:
А луга с изумрудной травою.
Аламиро Марсиланьес и Эстрелья Диас Барум, празднуя сотый оргазм, выбрались из-под груды досок и, плечом к плечу, подхватили:
На цветущий похожи Эдем!
Слово «Эдем» эхом прокатилось над мертвыми телами, исчезнув в горах. Облака разошлись, выплыла полная луна. В этот светлый миг Энанита кое-как пробралась к алтарю, простерлась перед ним, раздвинула ноги, родила младенца, перегрызла зубами пуповину и протянула плачущего сына к звездному небу.
День зимнего солнцестояния закончился.
Поделиться книгой: