Помоги проекту - поделись книгой:
ИРИНА ГУРО
«НЕВИДИМЫЙ ВСАДНИК»
«ДОРОГА НА РЮБЕЦАЛЬ»
Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo
ПЕРОМ УВЕРЕННЫМ И ВДОХНОВЕННЫМ
С книгами Ирины Гуро мне довелось познакомиться задолго до нашей личной встречи. Зная писательницу по книгам, я ни разу не брался за перо, чтобы написать о ней, хотя творчество Гуро близко мне и по материалу, и по направленности. Но когда я узнал жизненный путь Ирины Романовны, почему она пишет на военно-патриотическую тему, откуда у нее такое глубокое знание всех тонкостей сложнейшей военной профессии разведчика, которой посвящено немало лет и моей жизни, тут у меня просто возникла потребность поделиться впечатлениями о том, с чем предстоит познакомиться читателям этого двухтомника.
Ирина Гуро была участницей Великой Отечественной войны и по роду своей воинской профессии сталкивалась с противником лицом к лицу, проникая в его боевые порядки, постигая ту особую нечеловеческую природу, до тех пор еще неведомую ядовитую поросль, имя которой фашизм. Этот не совсем обычный опыт Ирина Гуро старается сделать достоянием читателя, по-своему, с большим чувством ответственности, обостренным сознанием особенности этой профессии, люди которой всегда выдвинуты вперед за линию фронта в дни войны и за пределы Родины в дни мира. Хочется подчеркнуть, что в этой работе, невероятно тяжелой даже для мужчины, Ирина Гуро шла с ними рядом как равная.
«Бойцы становятся в шеренгу» — так назвал Александр Дымшиц свою статью об одном из романов Ирины Гуро. Эти слова можно отнести не только к героям книг писательницы, но и к ней самой. Произведения Ирины Гуро пользуются успехом у советских и зарубежных читателей прежде всего потому, что в них силен эмоциональный накал, оптимистический пафос, наступательная гражданская позиция автора.
Знатоки германской действительности, исследователи литературы о фашистской Германии, придавая особое значение романам Ирины Гуро, говорили об искусстве «оживления истории», которым она обладает, о таком подходе к теме, который выражается не только в доскональном и скрупулезном анализе реальностей германского фашизма, но в раскрытии художественными средствами всей подспудной работы гитлеровской пропагандистской машины, хитроумных способов социальной мимикрии, разнообразии средств оболванивания широких масс.
Сошлюсь лишь на оценку критика из ГДР, который ставит военные романы Ирины Гуро в ряд с лучшими произведениями советских авторов в этом жанре, называя книгу «Дорога на Рюбецаль» выдающейся: в ней глубоко переплетаются прошлое Германии и настоящее Западной Германии. Не случайно этот роман был отмечен в 1968 году премией имени Николая Островского, учрежденной ЦК ВЛКСМ, Союзом писателей СССР и издательством «Молодая гвардия».
Бесспорно еще и то, что интерес к произведениям писательницы объясняется «эффектом личного присутствия», проистекающим из ее сложного и необычного жизненного опыта. Это обстоятельство, конечно, одно из немаловажных слагаемых ее таланта.
Мне представляется, что Ирина Гуро при несомненной ясности ее мировоззренческих позиций по мере накопления жизненного опыта синтезирует факты своей жизни; обобщая их, строит каждый свой роман как часть одного целого. Кажется, что она пишет все одну и ту же книгу, непрерывно меняя аспекты, время, действующих лиц. Она не только исповедует одну веру, не только возвращает нас к одним и тем же явлениям истории и действительности, но и дополняет их в соответствии с ходом времени новыми чертами, открывающимися автору по мере того, как полнее и мудрее становится его взгляд в прошлое.
Писательница стремится, — и это ей удается, — воссоздать максимально точную картину социально-политической атмосферы фашистской Германии. Эта атмосфера освещается изнутри. Взгляд художника во всеоружии личного опыта позволяет говорить о глубоком проникновении автора в историю недавнего прошлого. Писательнице удается вскрыть не только поверхностный слой, но и глубокие корни фашизма.
На этом направлении она и одерживает главную свою победу.
В галерее многих ярких фигур, нарисованных уверенным и вдохновенным пером писательницы, есть образ огромной силы — несомненное открытие автора, как отмечалось уже критикой. Он наиболее полно олицетворяет самую суть германского нацизма. Образ старухи Альбертины Муймер возникает на страницах романа «Песочные часы» как образ одновременно и символический, и «бытовой».
В панорамной глубине романа, представляющего детали быта, все чудовищное бытие одурманенного фашистской пропагандой обывателя «третьего рейха», появляется обыкновенная, на вид привлекательная старая женщина. Она раскрывается читателю не сразу, а как бы вырастает, подымается вожаком страшной общности подобных себе старух, яро приверженных фюреру. Наэлектризованные настырной пропагандой, старухи, возглавляющие многочисленные «кампании» в помощь фронту нацизма, становятся боевой частью целого, опорой режима.
Недаром именно к ним, «хранительницам очага», обращается главный «пропагандмахер» доктор Геббельс и, играя на лучших чувствах, называет их «дорогими мамочками»...
Альбертина Муймер являет собой фашизм «снизу», его разновидность в мещанском каждодневном быту, в отношениях квартирных соседей, обитателей берлинских окраин, завсегдатаев привычных кабачков, пивнушек, в атмосфере, в которую проникают «идеи», рожденные «вверху», в «коридорах власти». Чудовищная смесь сентиментальности и изуверства, свирепой жестокости и лицемерной болтовни о милосердии вызывает глубокое чувство ненависти и презрения.
Мне думается, выразительность образа Альбертины создается не только жизненной фактурой, но и тем литературным приемом, который избрала писательница. Роман «Песочные часы» в своем существе исповедален. Это история юноши Рудольфа Шерера, немца с необычной судьбой. Он вырос и воспитывался в семье немецких антифашистов, получил образование в советской школе. Действительность фашистской Германии глубоко ему чужда. Он познаёт ее как временное окружение, приехав на короткий срок к своей бабушке, живущей недалеко от Берлина.
Но война коренным образом меняет и обстоятельства, и всю жизнь юноши. Восемнадцатилетний Рудольф оказывается отрезанным от своих родителей, от Москвы, от привычной жизни.
Он должен как-то укрепиться в новой обстановке и, как он надеется, каким-то образом связаться с антифашистским подпольем, наличие которого он то как будто устанавливает, то снова теряет тонкую ниточку возникшей было надежды.
Вся история рассказана самим Рудольфом. Это он, живущий по документам и под именем Вальтера Занга, официант из пивнушки «Песочные часы», квартирант фрау Альбертины Муймер, описывает свое бытие, свои встречи с людьми, сущность которых открывается ему постепенно в странных, чудовищных, иногда анекдотических, иногда ужасающих чертах.
Школа, комсомол, воспитание родителей-политэмигрантов, образованных марксистов, сформировали мировоззрение юноши. Поэтому естественно, что его наблюдения за живущими рядом остры и метки.
В романе лишь эпизодически и тоже глазами молодого героя доказаны крупные зловещие фигуры «третьего рейха». Основное же действие развивается в среде тех, кто был призван стать социальной базой германского фашизма, — этих мелких буржуа, лавочников, деклассированных элементов и рабочих, обманутых доходчивыми, броскими лозунгами нацизма.
С большой силой автор изображает трагедию прозрения немногих. К ним относится приехавший с русского фронта на побывку солдат Макс. Ночной разговор Макса с Вальтером — один из пиков романа.
В основе исповеди Макса лежит действительный факт: солдат вермахта, сын коммуниста, пытался переплыть пограничную реку, чтобы предупредить советских людей о готовящемся наступлении.
В романе этот инцидент послужил важным сюжетным узлом и психологическим толчком в поведении героя романа. Рудольф приходит к тем, кого искал: отважным борцам Сопротивления.
В романе «И мера в руке его...» немецкая действительность также увидена глазами молодого человека — Ларисы Смирновой, приехавшей из Москвы в Берлин к своему отцу, работнику Советского полпредства, в Веймарский период, когда нацизм только собирал свои силы.
Лариса и немецкий комсомолец, рабочий Гюнтер Весс полюбили друг друга. Лариса узнала многое о работе коммунистов, об их борьбе с угрозой нацизма. Наблюдательная и живая девушка полюбила рабочих людей Германии, вошла в их среду. Убийственного сарказма полны строки, рисующие атмосферу времен предфашизма и «восхождения» нацистов:
«Они прихватили очень много полезного и хорошего, что существовало до них. Но никто так не танцевал вокруг этих вещей и так не вопил о том, что они сами все это выдумали.
Они пели свой «Хорствессельмарш» на мотив известной революционной песни и слово «товарищ» они тоже взяли, с обязательным прибавлением «товарищ по партии». Даже красный цвет, цвет революции, они присвоили себе, вписав в красный стяг белый круг с черной свастикой.
Но в то время никто не принимал их всерьез. Нет!»
Этими книгами Ирина Гуро заявила о себе как о мастере остросюжетного политического романа, изобилующего оригинальными характерами и новыми для читателя ситуациями.
К ним тесно примыкает и роман «Арбатская излучина». Казалось бы, книга «московская», но она со многими новациями именно в «московских» границах, с точными портретами наших современников, с образом самой Москвы и особенно Арбата, по-своему увиденного автором. Но и здесь сильнейшими страницами оказываются именно те, которые раскрывают трагедию человека, потерявшего родину в самые критические ее времена, прожившего лучшие свои годы впустую, растратившего молодость и силы на обочине жизни.
Линия романа, посвященная Лавровскому, бывшему белому офицеру, эмигранту, в годы войны нашедшему путь к силам Сопротивления и под конец жизни вернувшемуся на Родину, мне кажется самой сильной в книге. В новом ракурсе, но с той же силой сарказма и обличения, предстает мир фашизма, на этот раз в центре — «бывший русский человек», бывший друг Лавровского — Вадим Воронцов. Пронзительно, резко написана сцена свидания бывших друзей, побратимов. Читателю передается омерзение, ненависть Лавровского к близкому ему когда-то, любимому смолоду другу... И вот перед ним Вадим в эсэсовском мундире с чужими знаками отличия, чужими словами. Потрясение Лавровского описано скупо: только что ударивший Воронцова по лицу, он снимает перчатки и моет руки в придорожном ручейке...
И здесь «бытовые», обыденные сцены по своему накалу значительно уступают тем, полным страсти и напряжения, которые живописуют политические конфронтации, столкновения непримиримых противников, бывших друзей, оказавшихся по разную сторону баррикад, теперь врагов — навсегда.
И хотя история Лавровского заканчивается его смертью, в финале звучит облегчение, как бы прощение его, примирение:
«Как торжественно, как прекрасно! Этот медленный и непрерывный лёт снежинок. Первый снег русской зимы... И так будет и потом. Я еще поживу...» — подумал он, умирая».
Ирина Гуро обращается в своем творчестве и к далеким временам зарождения немецкого коммунистического движения, и здесь тонко исследуя ту пору, когда до нацизма было еще далеко, но тень стоящего впереди уже падала на людей, на героев ее книги. Такого именно человека, к тому же еще и политика, мы встречаем в лице Клары Цеткин, которой посвящен роман «Ольховая аллея». Целая эпоха рисуется здесь через величавый и обаятельный образ Клары.
Книги, о которых шла речь, связаны единством авторских устремлений. Но этим нельзя ограничить слово о творчестве Ирины Гуро.
Очень тесно примыкают к ним и другие произведения писательницы. И в первую очередь роман «Невидимый всадник». В нем раскрывается наша действительность 20—30-х годов: молодость советской отчизны, молодость героев.
Его несомненная автобиографичность, как и в других случаях, щедро переплетенная с вымыслом, освещает всё особым светом, как бы с близкого расстояния.
То, что героиня молодая юристка, следователь по уголовным делам, дало в свое время некоторое основание критике говорить о детективном начале в романе. Внешне это, возможно, и верно, но суть романа — в становлении характера молодого человека, рано и смело вошедшего в самую стремнину жизни.
Немаловажной чертой дарования Ирины Гуро мне представляется ее ироничность, добрый юмор, когда она говорит о людях хороших, но они сменяются разящим сарказмом, когда писательница переносит нас в стан врагов.
В чем же причина несомненного успеха книг Ирины Гуро?
Проще простого было бы объяснить его тем, что в них отражен, как бы «списан с жизни» личный опыт, собственные переживания.
Несомненно и это. Да, писательница провела детские годы подобно Лёльке среди заводских ребят, вдали от больших городов. Это она, начитавшись вдоволь книг, свезенных из помещичьих имений в заводскую библиотеку, потом воображала себя бальзаковским героем, попав в большой город. Это свою юность описывает писательница, посланная комсомолом на практику в органы юстиции.
Следуя дальше по бурному, порожистому течению судеб героев, мы на каждом отрезке его находим отражение разных этапов биографии писательницы. Ее военная судьба, выполнение заданий командования в тылу врага, участие в партизанском движении — все это какой-то стороной входит в романную ткань, придавая ей ту правдивость, которая пленяет читателя и вызывает сопереживание.
Но это бесспорное достоинство «творческого багажа» Ирины Гуро само по себе вряд ли создало бы писателя. Нужен еще и талант. Ирина Гуро им не просто наделена природой, она еще обогатила его многолетним трудом, отшлифовала упорной старательностью и требовательностью к себе, в чем, надеюсь, каждый читатель убедится, закрывая последнюю страницу этого двухтомника.
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
День начался плохо: у меня украли ботинки. Высокие ботинки со шнуровкой спереди, которые мне сшили в заводской мастерской из папиных заготовок на сапоги. Их утащили прямо из-под гладильной доски, на которой я спала. Я боялась клопов. Они были всюду. Только в гладильной доске их не было.
Босиком я опрометью выбежала в коридор, как будто там сидел и дожидался меня вор с моими ботинками под мышкой. Дверь на лестницу была настежь, а на замки мы вообще ничего не запирали. Принципиально.
В это время зазвонил телефон. Звонил мой папа. Я еле слышала его. Можно было подумать, что он говорит не с завода в Лихове, а по крайней мере из Москвы. Хотя он надрывался изо всех сил.
— Лёлька! — орал мой папа.— Ты там с раклами спуталась, в комсомол записалась...
— Ну и что? — крикнула я, воспользовавшись тем, что папа поперхнулся от злости.
— А то, что придут белые, тебя пороть будут…
— Не придут, дудки! — кричала я.
— Тогда я сам тебя выпорю! — донеслось до меня из какой-то дальней дали вперемежку с продуванием трубки.
— Руки коротки! Кончилась ваша власть! — кричала я.
— Ах ты! — заревел папа.
Я знала, что будет дальше... На-кася выкуси! Я покрутила ручку телефона: дзинь, дзинь, дзинь!.. Папа был отключен вместе с Лиховом и всем, что там, позади: беленьким домиком на краю поселка, слониками на комоде и резедой в палисаднике, со старинным граммофоном — «Танго любви», «Пупсик» — и томиком Лермонтова на этажерке — «Печальный демон, дух изгнанья...» Подумаешь! Я сама теперь дух изгнанья!
«С раклами!» — вспомнила я и опять вскипела: «ракло» на местном диалекте означало «жулик», «босяк», но звучало как-то даже сочнее и обиднее.
Хорошенькое утро выдалось! Я страшно расстроилась.
Не из-за разговора. Плевать я хотела на Лихово. Из-за ботинок. Теперь я буду ходить босиком. Правда, многие наши девчата ходят босиком — не зима. Но ботинки меня украшали. Мое единственное выходное платье расползалось по швам. Платочек, когда-то красный, выцвел на солнце. В ботинках мне было жарко, но я терпела.
Недавно в молодежной газете появилась карикатура: с одной стороны была изображена размалеванная и разряженная нэпманская девица, с другой — комсомолка, нечесаная, в потертой кожаной куртке. Внизу надпись: «На одной жениться нельзя, на другой — невозможно!»
Это было то, что называлось «клеветническим выпадом». Мы одевались очень аккуратно. И свои ситцевые платьишки даже крахмалили, не жалея картошки на крахмал. Вероятно, поэтому они у нас расползались.
Из кухни вышла Наташка с полотенцем через плечо.
— Кто звонил? — спросила она лениво.
— У меня украли ботинки, — объявила я.
— Что же, тебе телефонировал вор? — Она сощурила свои красивые зеленые глаза.
Сёмка Шапшай говорил, что Наташа выйдет замуж за советского дипломата и даже консула... Начитался не то Гамсуна, не то Ибсена: консул Берник и все такое. Нашел кого читать в наше время! «Что такое любовь? Ветерок, шелестящий в розах...» Консула он прочил Наташке, а про ветерок читал мне.
Впрочем, было время, когда я охотно сидела с ним на Университетской горке под акацией. И Сёмка читал мне стихи, свои переводы с французского. Он читал сначала по-французски. Я не знала языка, но мне нравилось протяжное звучание стихов, убаюкивающее и многозначительное. Потом Семка переводил:
В бесконечной тоске беспредельной равнины
Снег, меняясь, блестит, словно гребень волны.
Это небо из меди, без всякого света.
Можно думать, что видишь рожденье луны1.
И в русских словах было то же волшебство, то же чудо, притягательное и открывающее другой мир, существующий, да, несомненно, существующий, но как бы за высокой стеной. И в стене этой словно бы открывалась вдруг узкая, увитая плющом калитка, совсем незаметная. И была видна ночная темная акация, под которой сидели мы с Сёмкой, и кусочек мелко вспаханного ветром неба с острыми пламечками звезд. И все это виделось со стороны. Совсем со стороны я видела и себя с Сёмкой, и небо из меди, и снег... И невидимый всадник в крутом седле месяца скакал по бурунам облаков.
Все-таки что-то меня смущало.
— А ведь это, пожалуй, отрыжка, — заметила я.
Поделиться книгой: