Помоги проекту - поделись книгой:
Печально блуждали несчастные превращенные по полям и лугам, не зная, что предпринять. Скинуть свой птичий образ они не могли, явиться в город и заставить себя признать тоже было немыслимо. Кто бы поверил аисту, что он калиф, да если-б и поверили, большой вопрос, стали бы жители Багдада повиноваться калифу-аисту.
Так бродили они нисколько дней, скудно питаясь разными плодами. Беда в том, что длинные клювы мешали пережевывать пищу, а к ящерицам и лягушкам их что-то не тянуло; они боялись испортить себе желудки. Единственным утешением их в печальном положении было то, что они могли летать. И они летали по крышам Багдада и высматривали, что там делалось.
Первые дни после исчезновения калифа в городе было заметно сильное возбуждение и тревога. Но нисколько дней спустя, друзья, сидя на крыше дворца, увидели странное зрелище. По улице тянулось великолепное шествие, гремели барабаны, звучали трубы, среди блестящей толпы слуг, на богато разукрашенном коне ехал человек в затканном золотом пурпуровом плаще. Чуть не весь народ Багдада бежал за ним и все кричали «Да здравствует Мизра, повелитель Багдада!» Тут наши аисты посмотрели друг на друга и калиф Хазид вымолвил: «Теперь понимаешь, почему я превращен великий визирь? Мизра — это сын моего смертельного врага, могучего волшебника Кашнура. Он за что-то обещал отмстить мне. Но я надежды не теряю… Летим, верный товарищ по несчастью, летим скорее к гробу Пророка; там, на святых местах, чары, может быть, рушатся сами собою».
Они взвились и полетели прямо по дороге в Медину.
Полет нельзя было считать, однако, особенно удачным, так как у друзей еще мало было навыка. «О, государь!» — взмолился весьма скоро великий визирь, — «с вашего позволения… я больше не могу… право, не в силах… вы слишком скоро летите! Да и скоро ночь, спустимся, поищем приюта на ночь».
Калиф внял мольбам визиря. Как раз под ними, в долине лежали развалины. Там можно было приютиться. Они спустились на землю. Развалины оказались остатками когда-то великолепного дворца. Из обломков торчали красивые колонны; многие, еще уцелевшие, покои свидетельствовали о прежнем блеске дома. Хазид со своим спутником вошел внутрь двора, выискивая, где бы поудобнее расположиться. Вдруг аист Мансор остановился: «Государь и повелитель», — шепнул он, — «хоть это, может быть, и глупо для великого визиря, а тем более для аиста, но я боюсь привидений! Мне что-то так жутко стало на душе; право, кто-то совсем ясно вздохнул или застонал здесь по близости». Калиф тоже остановился и действительно ясно услышал плач; плакал во всяком случае человек, а не животное. Калиф тотчас же бросился по направлению голоса, но визирь схватил его клювом за крыло и дрожал, и умолял не подвергать себя неведомым опасностям.
Но у калифа и под крылом билось сердце героя; он рванулся и исчез под темным сводом, оставив нисколько перьев в клюве товарища. Скоро в темноте нащупал он дверь; она оказалась лишь прислоненною. Из-за нее явственно слышались вздохи и тихие рыдания. Он толкнул клювом дверь и остановился в изумлении. В полуразрушенном помещении, освещенном лишь крошечным решетчатым окном, сидела на полу огромная ночная сова. Крупные слезы катились градом из круглых глаз и из кривого клюва вылетали хриплые жалобы. Когда она увидала калифа, а за спиною его визиря — тот все-таки прокрался за своим господином — она громко вскрикнула от радости. Она тотчас утерла слезы краем пестрого крыла и заговорила чистым арабским языком.
— «Привет вам, аисты, благое предзнаменование моего спасения! Мне предсказано, что чрез аистов ждет меня великое счастье!»
Калиф, наконец, оправился от изумления. Он изящно выгнул шею, красиво поставил тонкие ноги и сказал: «Ночная сова! Судя по твоим словам, ты наш товарищ по несчастью. Но, увы! боюсь, что тщетна надежда твоя через нас получить спасение. Ты сама убедишься в этом нашем бессилии, выслушав нашу печальную повесть». Тут он рассказал ей все, что мы уже знаем.
Когда калиф кончил, сова благодарила его. «Выслушай теперь меня», — сказала она, — «и увидишь, что я не менее несчастна, чем ты. Отец мой царь Индии, а я его единственная дочь. Зовут меня Луза.
Виновник моего несчастья тот же Кашнур, который и вас околдовал. Он явился раз к моему отцу и просил моей руки для сына своего, Мизры. Отец мой, человек вспыльчивый, велел спустить его с лестницы. Тогда тот сумел в другом виде пробраться ко мне и раз, когда я гуляла в саду и попросила пить, он, под видом невольника, подал мне какое-то питье и я стала тем, что ты теперь видишь. От ужаса я лишилась чувств: он подхватил меня, унес сюда и громовым голосом прокричал мне в уши:
— «Оставайся так уродом до конца жизни, будь пугалом не только для людей, но и для животных, разве кто по собственному желанию согласится взять тебя в жены в этом привлекательном образе. Вот моя месть тебе и гордецу отцу».
— «С тех пор прошло уже много месяцев. Я живу, несчастная отшельница, в этих развалинах, все бегут от меня, даже животные. Чудная природа не существует для меня, так как днем я слепа; только по вечерам, когда месяц тускло блеснет сквозь решетку, завеса спадает с моих глаз».
Сова смолкла и снова крылом отерла непокорные слезы.
Калиф погрузился в раздумье. «Если не ошибаюсь», — сказал он, — «между нашими несчастьями есть некоторая таинственная связь. Но где найдем ключ к этой загадке?» — «И мне так кажется», — отвечала сова. — «Мне как-то в ранней юности одна вещая женщина предвещала, что аист принесет мне счастье. Да, пожалуй, я и теперь знаю, как нам спастись». Калиф и Мансор даже вздрогнули от неожиданности. «Дело в том, — продолжала сова, — что волшебник, враг наш, раз в месяц посещает эти развалины. Недалеко отсюда есть зала. Там он обыкновенно пирует с товарищами. Я часто выслеживала их там! Они хвастаются друг перед другом разными скверными проделками. Может, он случайно произнесет слово, забытое вами».
— «О, принцесса дорогая», — воскликнул калиф, — «скажи, когда придет он и где та зала?»
Сова помолчала минуту и сказала: «Простите, но я могу вам это сказать лишь под одним условием.
— «Говори, говори скорее!» — воскликнули оба разом. «Приказывай, на все согласен!» — добавил Хазид.
— «Видите ли, мне тоже хотелось бы освободиться, а ведь это возможно лишь в том случае, если один из вас предложить мне руку и сердце».
Предложение, по-видимому, нисколько озадачило аистов. Калиф сделал знак визирю; они вышли за дверь.
— «Великий визирь, условие довольно глупое, но мне кажется, ты бы мог его принять».
— Вот как! Чтоб моя нежная супруга, когда я вернусь, выцарапала мне глаза? Да к тому же, я почти старик, а вы человек молодой и неженатый, и вам более приличествует предложить руку молодой, прекрасной принцессе.
— «Вот то-то и есть!» — вздохнул калиф и печально опустил крылья, — «кто тебе сказал, что она молода и прекрасна? Это, что называется, кошку в мешке покупать!»
Некоторое время они переговаривались; наконец, когда калиф убедился, что визирь скорее останется аистом, чем женится на сове, он решился сам выполнить условие. Сова была вполне счастлива. Она созналась, что аисты поспели как раз во время, так как, по всей вероятности, волшебники соберутся именно в эту ночь.
Она вывела друзей из своей комнаты и повела их к зале. Они долго шли темным коридором, наконец, вдали из-за полуразрушенной стены блеснул яркий свет. Они остановились и расположились таким образом, чтоб видеть всю внутренность зала. Он был украшен колоннами и роскошно убран. Посреди стоял круглый стол, уставленный всевозможными яствами; вокруг стола — софа, а на ней восемь мужчин. В одном из них калиф узнал того торговца, что продал ему волшебный порошок. Он рассказывал соседу о своих новых злодеяниях и между прочим упоминал о калифе и его визире.
— «Ты какое слово им задал?» — спросил один из собеседников.
— «Очень трудное, латинское; Mutabor».
Только услышали это аисты из своей засады, как обезумели от радости. Они так быстро зашагали своими длинными ногами к выходу, что сова поспеть за ними не могла. У ворот калиф взволнованно обратился к сове: «Спасительница жизни моей и друга моего, визиря! будь женою моею в знак вечной признательности за то, что ты сделала для нас». Затем аисты повернулись клювами к востоку, трижды низко поклонились восходящему солнцу, прокричали Mutabor и — в следующую секунду и господин и верный слуга лежали, рыдая, в объятиях друг друга. Но каково же было их удивление, когда они оглянулись? За ними стояла красавица принцесса в блестящем наряде. Она, улыбаясь, протянула ручку калифу. «Не узнаете ночной совы?» — спросила она. Калиф был так поражен ее красотою и изяществом, что мог только воскликнуть: «Какое счастье, что я был аистом!»
Все трое радостно пустились в обратный путь. Калиф нашел в своем платье не только коробочку с порошком, но и кошелек. Он приобрел в соседней деревне все необходимое для путешествия и скоро они достигли ворот Багдада.
Возвращение калифа вызвало страшное волнение. Его считали погибшим и народ искренне радовался видеть вновь любимого повелителя.
Тем сильнее разгоралась ненависть против коварного обманщика Мизры. Тотчас же привели старого волшебника и его сына. Старика калиф отослал в тот покой развалин, где томилась совою принцесса и велел там его повесить. А сыну, который ничего не понимал в искусстве отца, калиф предложил на выбор: или умереть, или понюхать волшебный порошок. Мизра выбрал последнее. Калиф обратил его в аиста и посадил в железную клетку.
Долго и счастливо жил Хазид со своею супругою, принцессою Совою. Самыми веселыми часами его жизни было послеобеденное время, когда посещал его великий визирь. Тут они часто вспоминали свои злоключения в то время, как были аистами; а когда калиф был особенно в духе, он начинал передразнивать великого визиря, когда тот был аистом. Он тогда важно расхаживал по комнатам, не сгибая ног, пощелкивал губами, помахивал руками как крыльями и представлял, как тот отчаянно кивал носом к востоку и выкрикивал Му-му-му. Супруга калифа и его дети каждый раз заливались хохотом при представлении, но когда калиф слишком долго пощелкивал и кричал Му-му — великий визирь шутливо грозил, что тоже расскажет ее светлости, супруге калифа, что говорилось тогда ночью за дверью принцессы, ночной совы.
Селим Барух замолк. Купцы были в восторге от его рассказа. «Ведь вот и в самом деле время пролетало, мы даже не заметили как!» — сказал один из них, откидывая полу палатки. «Вечерний ветерок навевает прохладу: мы могли бы, пожалуй, продолжать путь». Все согласились; палатки сняли, караван выстроился в прежнем порядке и поехали дальше.
Ехали почти всю ночь, так как днем было жарко, а ночь была свежая и звездная. Наконец, доехали до удобного места стоянки, разбили палатки и легли отдохнуть. Купцы заботились о незнакомце, как о самом дорогом госте. Один дал ему подушку, другой покрывало, третий предлагал своих невольников, одним словом, он был, как у себя дома. Уже прошло знойное время дня, когда они встали, но все единогласно решили подождать вечера для выступления в путь. Подкрепившись пищею, они подсели ближе друг к другу и молодой купец обратился к старейшему из товарищей: «Вчера Селим Барух сократил нам послеобеденное время своим рассказом; что если бы теперь ты, Ахмет, рассказал нам что-нибудь. Вероятно, в долгой жизни твоей не мало встречалось Интересных приключений. Или, может, ты предпочтешь какую нибудь сказку?» Ахмет некоторое время молчал, раздумывая; наконец, сказал:
— «Друзья мои! Путешествие сблизило нас, да и Селим вполне заслуживаете наше доверие. Расскажу вам нечто из моей жизни, о чем неохотно и далеко не всем сообщаю. Это история о Корабле призраке».
Корабль призрак
У отца моего была небольшая лавочка в Бальсоре. Он был и не богат, и не беден, и принадлежал к разряду тех людей, которые неохотно на что нибудь решаются из боязни потерять то, что имеют. Воспитал он меня прилично и довел до того, что я рано стал ему помощником. Мне только что исполнилось восемнадцать лет, а он только что затеял первую крупную спекуляцию, как неожиданно скончался. Вероятно, тут не малое имела влияние непосильная для него тревога насчет участи тысячи золотых, вверенных им коварному морю. Мне скоро пришлось порадоваться за него, что он вовремя умер, так как через месяц пришло известие, что корабль, уносивший достояние отца, погиб. Мою юношескую бодрость это, положим, не убило. Я обратил в золото все, что только осталось после отца и решил отправиться на чужбину искать счастья. Со мною отправился старый слуга: он был слишком привязан ко мне, чтобы отпустить меня одного. Мы выехали из гавани с попутным ветром. Корабль, на который мы сели, должен был идти в Индию. Мы плыли уже недели две, как вдруг капитан возвестил нам приближение бури. При этом он казался очень озабоченным, так как, по-видимому, плохо знал фарватер той области. Собрали паруса и мы еле двинулись вперед. Наступила ночь, светлая, прохладная; капитан начал надеяться, что ошибся насчет бури. Вдруг мимо нас на всех парусах пронесся корабль, которого мы раньше не заметили; он пронесся так близко, что чуть ли не задел бортом о борт. С палубы раздавались дикие возгласы и крики, что крайне удивило меня в торжественный для моряка час перед бурею. Капитан наш стоял бледный как полотно. «Пропал мой корабль!» — воскликнул он, — «там мчится смерть!» Не успел я расспросить его, что это значит, как уже со всех сторон сбегались матросы с криком: «Видели, видели его? Теперь пропали мы!»
Капитан распорядился, чтоб для успокоения экипажа читали изречения из Корана, а сам сел у руля. Все напрасно! Буря заметно надвигалась и не прошло часа, как раздался оглушительный треск и корабль наш сел. Спустили лодки; только успели сойти последние матросы, как корабль на наших глазах погрузился в море. Мы очутились нищими среди безбрежного водного пространства.
Но бедствие этим не кончилось. Все сильнее и сильнее свирепела буря; не было возможности управлять лодкою. Я крепко обхватил руками верного слугу и мы поклялись не отставать один от другого. Наступало утро. Заря только что занялась, когда порыв вихря подхватил нашу лодку, закрутил и опрокинул ее. Я никогда больше не видал своих спутников. Падение оглушило меня; когда я очнулся, я очутился в объятиях своего старика, который спасся на опрокинутой лодке и втащил меня за собою. Буря улеглась. От нашего корабля ничего не осталось, но вдали виднелось другое судно, к которому нас гнало волною. Когда мы очутились ближе, я узнал корабль; это был тот самый, что ночью промчался мимо нас и так напугал капитана. Мне как-то страшно жутко стало от этого корабля. Пророчество капитана, которое таким ужасным образом сбылось, пустынный вид корабля, на котором никто не показывался, несмотря на наши призывные крики, все это наводило какой-то непонятный ужас. Но раздумывать нам было некогда; это было единственное средство спасения. Нам оставалось только благодарить Пророка за его попечения о нас.
У носа корабля висел длинный канат. Мы принялись грести и руками и ногами, чтобы подъехать к нему. Нам посчастливилось поймать канат. Я громко крикнул, но на корабле по-прежнему было тихо. Тогда мы стали подниматься; я, как младший, впереди.
Но, о, ужас! Какое зрелище представилось мне, когда я вступил на палубу! Весь пол был залит кровью, от двадцати до тридцати трупов в турецкой одежде лежали распростертыми на земле; у средней мачты стоял человек в богатой одежде, с саблею в руках. Лицо его было бледно и искажено страданием, во лбу торчал большой гвоздь, которым он был пригвожден к мачте: он тоже был мертв. Ужас приковал меня к месту, я едва смел дышать.
Тем временем подоспел мой спутник. Его тоже ошеломил вид ужасного побоища. Но что было делать? Мы усердно помолились пророку и двинулись вперед. Мы шли по палубе и оглядывались, нет ли чего нового, чего нибудь еще более страшного. Все оставалось по-прежнему. Ни тут, ни там ничего живого, одни мы и безбрежное море! Мы не смели даже громко говорить из боязни, что тот у мачты обратит на нас свой неподвижный взор, или что который нибудь из убитых повернет к нам голову. Так дошли мы до лестницы вниз, в каюты. Тут мы невольно остановились и переглянулись. Никто не решался первый высказать своих мыслей.
— «Господин мой», — сказал верный слуга, — «здесь произошло что-то ужасное. Но, будь корабль внизу полон убийц, я лучше доварюсь им, чем оставаться здесь среди трупов». Я был того же мнения и потому мы собрались с духом и спустились в каюту. И там было безмолвно как в могиле и шаги наши глухо отдавались по лестнице. Мы остановились у дверей каюты. Я приложил ухо к двери: ни звука. Я открыл дверь. Странный вид представляло помещение. Все было разбросано: одежда, оружие, всевозможная утварь валялись в перемежку. Ничего не было на месте. Экипаж, или, по крайней мере, капитан, вероятно, недавно пировали тут, судя по остаткам убранства. Мы обошли все каюты, все закоулки; всюду были сложены богатые запасы шелковых тканей, жемчуга, сахара и пр. и пр. Я был страшно доволен, так как полагал, что раз на корабле никого нет, я свободно могу себе присвоить оставшееся добро. Ибрагим нисколько разочаровал меня, напомнив, что земля, по-видимому, еще очень далеко и что одним без посторонней помощи вряд ли удастся нам добраться до нее.
Мы подкрепили себя пищею и напитками, которые нашли в изобилии, потом снова поднялись на палубу. Но тут у нас мороз по коже пошел при виде трупов. Мы решили избавиться от них. Не тут-то было! Невозможно было сдвинуть их с места. Они лежали как прикованные к палубе; пришлось бы доски вырубать, чтобы их сбросить в море, а для этого у нас инструментов не было под рукою. Капитана тоже оказалось невозможным оторвать от мачты; даже саблю нельзя было вынуть из окоченевшей руки. День прошел в печальном обсуждении нашего положения. Когда настала ночь, я разрешил Ибрагиму лечь спать, а сам решил караулить на палубе, не подвернется ли какое-нибудь средство спасения. Но когда взошел месяц и я по звездам рассчитал, что наступил одиннадцатый час, меня стало так непреодолимо клонить ко сну, что я невольно растянулся за бочкою, стоявшею тут же на палубе. Положим, то был скорее не сон, а какое-то оцепенение; я все время ясно слышал, как волны хлестали о бок корабля, а паруса трещали и свистели надо мною. Вдруг послышались мне как бы голоса и шум шагов на палубе. Я хотел вскочить, но неведомая сила сковала мои члены; я даже глаз не мог открыть. Голоса раздавались все яснее; шаги звучали громче; казалось, что весь корабельный экипаж беззаботно двигался по палубе. Порою до меня долетал резкий голос командующего; я слышал ясно, как скрипели канаты и натягивались паруса. Потом я стал постепенно терять сознание и, наконец, крепко заснул. Лишь сквозь сон, напоследок, почудился мне лязг оружия, а проснулся я когда уже солнце высоко стояло на небе и лучи его нестерпимо жгли мне лицо. Я озирался с удивлением. Буря, корабль призрак, все, что я слышал ночью — все это мне казалось сном. Однако когда осмотрелся, я убедился, что все по вчерашнему. Так же неподвижно лежали трупы, так же неподвижно стоял капитан у своей мачты. Я посмеялся над своим пылким воображением и спокойно пошел разыскивать старика Ибрагима.
Тот сидел задумавшись в каюте «Лучше сто раз лежать на дне морском, чем еще ночь провести на этом чертовском корабле!» — воскликнул он, как только я вошел. — В чем дело? — спросил я. «Видите ли, с вечера я улегся и проспал нисколько часов, вдруг проснулся и слышу, словно кто бегает над моею головою. Сначала я подумал, что это вы, но потом я разобрал, что слышен топот многих ног; временами долетали возгласы и крики. Наконец, послышались тяжелые шаги вниз по лестнице. Тут уж я больше не помню, что со мною было, сознание только временами возвращалось ко мне и тогда я видел того человека что к мачте пригвожден. Он сидел тут за столом, ел и пил. Против него сидел тот что лежит на палубе у ног его. Он тоже ел и пил обильно». Так закончил рассказ старый слуга.
Можете себе представить, друзья, каково у меня было на душе! Очевидно, то был не обман чувств: я действительно слышал мертвецов.
Ибрагим долго сидел в раздумьи. «Вспомнил!» — воскликнул он внезапно. Оказалось, он вспомнил заклинание, которому учил его когда-то дед, опытный много путешествовавший моряк. Это заклинание уничтожало всякое наваждение; даже, по его уверению, могло предотвратить ту неестественную дремоту, которая нас одолевала. Надо было только усердно читать стихи из Корана. Предложение старика мне очень понравилось. Мы с нетерпением стали ждать ночи.
Рядом с каютой приходилась маленькая комнатка; мы решили запереться там. Мы проделали в двери несколько отверстий, чтобы удобно было видеть всю каюту, затем, насколько могли, крепко заперли дверь изнутри, а Ибрагим на всех четырех углах начертал имя пророка.
Наступила ночь. Около одиннадцати меня стало снова клонить ко сну. Спутник мой посоветовал мне читать скорее стихи из корана и это помогло. Вот оживилось вверху; раздалась беготня, заскрипели канаты, затрещали снасти, ясно слышались голоса. Несколько минут мы напряженно вслушивались, наконец, послышались шаги по лестнице. Старик тотчас же стал произносить свое заклинание:
Надо сознаться, что я не слишком верил в силу заклинания, и у меня волосы стали дыбом, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге показался тот рослый мужчина, что стоял пригвожденный к мачте. У него и теперь торчал гвоздь во лбу, но меч был вложен в ножны. За ним шел другой, в более скромной одежде; я его тоже видел среди трупов. Капитан — это несомненно был капитан — был очень бледен; большая черная борода окаймляла его лицо, глаза беспокойно блуждали по сторонам. Нам легко было рассмотреть его, когда он проходил мимо нашей двери; он же, казалось, даже не заметил ее. Оба сели за стол посреди каюты и заговорили громко, почти крича, на незнакомом языке. Голоса звучали все громче и резче, наконец, капитан так ударил кулаком по столу, что все в комнате задребезжало. Другой с диким смехом вскочил и кивнул капитану следовать за ним. Тот выхватил саблю из ножен и бросился из каюты. Мы вздохнули свободнее, когда они исчезли. Но на этом не суждено еще было кончиться тревоге. Все шумнее и шумнее становилось на палубе. Слышно было, как там бегали и кричали, смеялись и вопили. Наконец, поднялся такой действительно адский шум, что нам казалось, что вся палуба со всеми снастями рушится на нас; звенело оружие, дикие крики, стоны — потом разом все смолкло. Когда, много спустя мы решились выйти из своей засады, все было по-прежнему. Все лежали в прежнем положении, все были тверды как дерево.
Так продолжалось несколько дней. Корабль все шел к востоку, где по нашим расчетам приходилась земля, но, хотя днем он, и подвигался, на нисколько миль, ночью он, по-видимому, шел настолько же назад: мы всегда оказывались к утру на том же месте, где стояли с вечера. Другого объяснения не было, кроме того, что ночью мертвецы на всех парусах гнали обратно. Мы решили этому воспротивиться и употребить то же средство, как на дверях каюты. Мы написали на кусках пергамента имя пророка и дедовское заклинание, и привязали их к мачтам вкруг сложенных парусов. С тревогою ждали мы в своей каморке, что дальше будет. Возня на палубе продолжала неистовствовать, но на утро паруса оказались в том виде, как мы их оставили. Днем мы натянули столько парусов, сколько требовалось для спокойного хода, и дней в пять прошли порядочное пространство.
Наконец, на шестой день вдали показалась земля и мы воздали хвалу Аллаху и его пророку за чудесное спасение. Этот день и следующую ночь мы шли вдоль берега, а на седьмые сутки увидели вдали какой-то город. Мы спустили якорь, не без труда, конечно, и корабль встал. На палубе нашлась лодочка; мы ее отцепили, сели в нее и, что было силы, стали грести к городу. Через полчаса мы уже были на берегу. Оказалось, что это какой-то индийский город, недалеко от той местности, куда я первоначально отправлялся. Мы зашли в караван-сарай и освежились там немного. Там я осторожно расспросил, нет ли в городе какого-нибудь умного и знающего человека, сведущего сколько-нибудь в колдовстве. Мне указали на одного старика. Он жил в отдаленной улице, в невзрачном домике. Я постучался; меня впустили. Я спросил старика Мулея. Ко мне вышел старичок с седою бородою и длинным носом и спросил, что мне требуется. Я рассказал ему свои приключения и спросил его совета, что мне делать с мертвецами и как снять их с корабля. Он отвечал, что, вероятно, люди эти за какой-нибудь важный проступок заколдованы на воде, но что вероятно чары рушатся, если вынести их на берег. Только для этого, полагал он, придется вынуть их вместе с досками, на которых они лежат. Он считал также, что мне по всем правам принадлежит корабль и все, что там найдется; просил лишь уделить ему хоть небольшой подарок, а он даст мне своих невольников, чтоб помочь убрать трупы. Мы отправились на корабль, забрали с собою пять невольников с топорами и пилами, и принялись за работу. Мулей очень одобрил счастливую мысль закрепить паруса заклинанием, так как без этого мы бы никогда не достигли берега.
Было еще довольно рано, когда мы взошли на корабль, и через час уже четверо трупов лежали в лодке. Два невольника повезли их на берег. Они потом рассказывали, что мертвецы избавили их от труда погребения, так как рассыпались в прах при первом прикосновении с землею. Мы усердно продолжали свое дело и к вечеру палуба очистилась. Оставался лишь один капитан. С ним мы положительно не знали что делать. Мы все поочередно пытались вытащить гвоздь, но он не поддавался ни на волос. Не рубить же было мачту, чтоб везти его с нею на берег! Тут помог нам Мулей. Он велел привезти с берега горшок земли, затем произнес нисколько слов и бросил щепотку земли на голову мертвеца. Тот тотчас открыл глаза, вздохнул полною грудью и рана на лбу его стала сочиться кровью. Мы уж без труда вынули гвоздь и раненый упал на руки невольника.
— «Кто привез меня сюда?» — спросил он глухим голосом. Мулей указал на меня. Я подошел ближе. «Благодарю тебя, незнакомец, ты избавил меня от страшных мучений. Пятьдесят лет носится мое тело по этим волнам и дух мой заклят возвращаться к нему каждую ночь. Теперь земля коснулась главы моей; я могу, примиренный с небом, вернуться к праотцам». Я умолял его сообщить нам, как он дошел до такого ужасного состояния. Он еще раз вздохнул и начал: «Пятьдесят лет тому назад был я всеми уважаемый человек и жил в Алжире; погоня за наживою побудила меня снарядить корабль и заняться морским разбоем. Некоторое время дела мои шли успешно, но раз мы взяли на борт дервиша, которому нечем было платить за проезд. Мы с товарищами были люди грубые. Святость старика не останавливала нас, и мы все насмехались над ним. Но раз он так увлекся благочестивым рвением, что стал укорять меня в грешной жизни. Ночью, когда я пировал в каюте с моим штурманом, на меня напала такая злость на несчастного дервиша, который смел говорить мне то, что я ни одному султану не позволил бы сказать, что я бросился на палубу и всадил ему кинжал в самую грудь. Труп мы бросили в море и смеялись над его угрозами. Но уже на следующую ночь исполнились его предсказания. Часть экипажа возмутилась против меня. Завязалась битва, битва отчаянная. Все мои приверженцы были убиты, а сам я пригвожден к мачте. Но и мятежники все погибли от ран и скоро весь корабль превратился в открытую могилу. У меня тоже закрылись глаза, дыханье остановилось и я думал, что умираю. Но то была не смерть, а оцепенение; на следующую же ночь, в тот же час, как мы бросили в море дервиша, очнулся я и очнулись мои товарищи. Жизнь вернулась к нам, но мы не могли ничего другого ни делать, ни говорить как то, что мы делали и говорили в ту ужасную ночь. Так носились мы по волнам пятьдесят лет; мы не оживали, но не в силах были и умереть; как могли мы достичь земли? С бешеною радостью неслись мы на всех парусах навстречу буре, мы жаждали разбиться о какую-нибудь скалу и сложить усталые головы на дно морское. Тщетная надежда! Теперь же я чувствую, что умираю. Благодарю еще раз, неизвестный спаситель. Если могут сокровища наградить тебя, бери мой корабль в знак моей признательности».
Он поник головою и скончался. Тут же, на глазах наших, он рассыпался прахом, как и его товарищи. Мы собрали прах в ящичек и похоронили его на берегу; после этого
На следующий день караван беспрепятственно продолжал путь, а когда снова остановились для отдыха, Селим, незнакомец, сказал Мулею, младшему из купцов: «Вы хотя и младший, но зато запас веселости у вас большой. Наверное у вас найдется рассказать что-нибудь забавное. Скорее выкладывайте, освежите нас после дневного зноя!» — «Пожалуй, нашлось бы что-нибудь подходящее», — отвечал Мулей, — «но юности приличествует скромность и потому отдадим предпочтете старшим товарищам. Зулейко, всегда такой мрачный и сосредоточенный, пусть расскажет нам, что так сильно жизнь его омрачило? Может быть, нам удастся смягчить его тоску. Мы от всей души готовы помочь собрату, будь он даже другой веры». Тот, к кому обращались эти слова, был человек среднего возраста, мужественный и красивый, но, действительно, мрачного вида. Хотя он был не мусульманин, спутники любили его; он сумел своим благородством заслужить их уважение и доверие. У него не было одной руки и товарищи именно этим объясняли его тяжелое настроение духа.
На приветливое обращение Мулея Зулейко отвечал: «Я искренне почтен вашим доверием. Особой заботы у меня нет, по крайней мере, нет такой, которую вы, при всем желании, могли бы устранить. Но так как Мулей упрекает меня в мрачности,
Отрубленная рука
Родился я в Константинополе; отец мой служил драгоманом (переводчиком) при Высокой Порте и одновременно вел довольно прибыльную торговлю благовонными эссенциями и шелковыми тканями. Он дал мне хорошее образование, при чем частью сам занимался со мною, частью поручил мое воспитание одному священнику. Сначала он предполагал передать мне лавочку, но потом, когда мои способности превзошли его ожидания, он, по совету одного друга, решил сделать из меня врача. Врач, видите ли, если он хоть немного больше знает наших обычных базарных крикунов, легко может составить себе состояние в Константинополе. К нам в дом заходило много франков и один из них уговорил моего отца отпустить меня с ним в Париж, где, как он говорил, такому искусству обучаются даром и много лучше, чем в других местах. Он вызвался также даром провезти меня. Отец мой сам много путешествовал и охотно отпустил меня. Я был очень доволен видеть чужие края и не мог дождаться минуты, когда мы выедем. Наконец, франк покончил со своими делами и велел мне готовиться к отъезду. Накануне отец повел меня в свою спальню. Там я увидел на столе богатую одежду и разное оружие. Но что особенно меня пленило, это большая кучка золота. Мне еще такой не приходилось видеть.
Поделиться книгой: