Здесь, под небом чужим

– Это почему же? – Серегин непонимающе приподнял брови. В Повстанческой армии он считался человеком могущественным и, естественно, мог достать все.

– Краски тут особые, несмываемые, бумага специальная – денежная.

– Да достану я вам и то и другое.

– Григорий Иванович, у нас есть свой поставщик, который снабжает нашу фирму бумагой – прокола ни разу не было, есть свой химик, который нам персонально готовит краски – прокола так же ни разу не было… С вами ни один, ни другой общаться не будут.

– Это почему же? – не понял Серегин.

– Побоятся.

Серегин досадливо сморщился, потом махнул рукой:

– Ладно, лях с вами. Покупайте бумагу и краски, где хотите…

Гости посмотрели на главного финансиста армии, как на неразумного ребенка.

– Григорий Иванович, на деньги, отпечатанные на нашем станке, поставщики ни бумаги, ни красок нам не отпустят.

– Почему? – вновь сморщился Серегин, в следующее мгновение засмеялся: – Да-да-да! Что-то я с вами совсем того… шарики за ролики зашли. И что же предпочитают эти ваши… поставщики?

– Золото либо бриллианты.

– Губа у господ-товарищей не дура… – Серегин похмыкал в кулак. И золото, и бриллианты у него были: полмесяца назад распотрошили главный ломбард в Елисаветграде, расположенный на центральной площади огромный дом с крепостными стенами, – взяли там и золото и камни.

В двух других городских ломбардах, в которых «труба пониже», тоже нашлось немало этого добра, так что по части золота и камней серегинская касса была обеспечена хорошо. А вот с кредитками, этой капустно хрустящей бумагой, было хуже. Точнее, было совсем плохо. Прижимистый Серегин зажался, вздохнул болезненно, прикинул кое-что про себя и, поняв, что платить все-таки придется, спросил, не сдерживая нового невольного вздоха:

– И сколько же требуют драгоценного товара эти ваши… поставщики? Какова их цена? По прейскуранту, так сказать.

Нижняя губа у Григория Ивановича брезгливо отклячилась.

– А у нас есть расчеты. С расценками, – спокойно ответил старший из фальшивомонетчиков, готовно распахнул свой роскошный красный портфель. – Все есть. Пожалуйте!

Он вытащил из портфеля бумагу – разлинованную, с цифрами, придвинул ее к Серегину.

Серегин взял ее в руки, долго изучал, потом вдруг с маху долбанул себя по шее ладонью, словно бы ухлопал там муху и крякнул:

– Дороговато, однако!

– Зато какие денежки, Григорий Иванович, получатся, а! – Владелец красного портфеля приподнял лежащую на серегинском столе простынь, несколько мгновений демонстративно подержал ее на весу и опустил. – Керенский от зависти несколько раз в гробу перевернется. Это же не кредитки будут, а изысканное, очень дорогое блюдо.

– Ну уж и блюдо… – Серегин вновь хлопнул себя по шее, словно бы ему приятно было ощущать эти больные шлепки. – Ладно, будь по-вашему, – наконец сдался он. – Говорите, чего вам конкретно надо и сколько? И что лучше – золото или бриллианты?

– Лучше бриллианты, – быстро произнес старший из гостей.

– Конечно, такие хапуги, как ваши поставщики, только бриллиантами и берут, – не выдержав, съязвил Серегин.

Кряхтя, он поднялся из-за стола, подошел к большому стальному шкафу, украшенному замысловатым вензелем – знаком фирмы, которая выпускала эти сейфы, открыл его.

Молодые люди невольно привстали в своих креслах – в сейфе было столько драгоценных камней, что им показалось: темное мрачное нутро стального чудища освещено электричеством.

У младшего из гостей, розоволицего, лощеного, с темными библейскими глазами, даже приоткрылся красный сочный рот и на костюм закапала слюна – такого количества драгоценностей он не видел никогда. Серегин оглянулся и, прохныкав себе под нос что-то нечленораздельное, посоветовал:

– Рот-то закрой. А то просвистит тебя, малый. Желудок застудишь либо того хуже – изнанку пупка.

Молодой человек закрыл рот. Слова главного махновского казначея не смутили его. Серегин ухватил горсть бриллиантов из кучки и высыпал на стол.

– Для того чтобы напечатать пятьдесят миллионов рублей, хватит?

Старший из гостей начал поспешно считать камни: раз, два, три… семь… двенадцать… Считая, он переворачивал их, смотрел, нет ли изъянов. Всего он насчитал двадцать два камня.

Сощурившись хитровански, глянул на Серегина:

– Это только плата за материалы, Григорий Иванович, а нашу с напарником работу вы чего, так ничем оплачивать и не собираетесь?

– Когда сделаете работу, тогда и разговор будет, – ворчливо произнес Серегин, протянул руку, выхватил из горсти бриллиантов два камешка, – они будто бы сами прилипли к его пальцам. – Хватит и двадцати. Двадцать два – это перебор. Как в игре в «очко».

– Побойтесь Бога, Григорий Иванович!..

– Не побоюсь. Поскольку дело, которым вы занимаетесь, – не богоугодное. Понятно?

Через семь минут молодые люди ушли.

– Когда собираетесь доставить товар? – поинтересовался Серегин, прежде чем распрощаться с гостями.

– Дайте нам на все про все десять дней.

– Десять так десять, – хмуро кивнул Серегин, – но если сделаете работу раньше – приходите раньше.

Но молодые люди не пришли ни через десять дней, ни через двенадцать, ни через пятнадцать, ни через восемнадцать. Обеспокоенный Серегин отправился к Махно.

– Виноват я перед вами, батька, – сказал он и склонил голову.

– Не пойму, в чем виноват?

– Да я этим молодым горлохватам ведь камушки выдал…

– Каким горлохватам? – вновь не понял Махно. Дел у него было по горло. Белые вдруг начали наступать на широком участке фронта, хотя никаких предпосылок к наступлению у них не было, красные жали с другой стороны, – и хотя Махно с ними не воевал, нажим их все равно ощущался, от красных исходила опасность еще большая, чем от белых. Махно оторвался от карты и поднял голову. – Ну?

– Да молодые люди с керенками, что были у нас в штабе, помните? Прилизанные такие…

– Помню. И что дальше? Они должны были отпечатать полвагона денег. Где деньги?

– Нет денег.

– Как так нет?

– Обули они нас, Нестор Иванович, и одели.

– Тьфу, час от часу не легче! – Махно наконец сообразил, в чем дело, выругался. – И много камней отдал им? – в лоб спросил он.

– Да немного, но все равно жалко.

– Ладно, выбрось это из головы, Григорий Иванович, и не жалей, – наконец произнес Махно. – Это война. Но если эти деятели попадутся нам на глаза, они здорово будут жалеть о том, что появились на свет.

На том дело и закончилось. Поскольку камней в запасе у Серегина было еще много, то батька не стал наказывать его.

Вот эту историю, в деталях, в лицах, сдабривая красочными жестами, и рассказал Белаш гостю. Куриленко посмеялся от души. Белаш не отставал от него, также смеялся. Впрочем, через минуту вид у него сделался грустным.

– Вот так и живем, – проговорил он со вздохом.

– А где батька?

– Под Дибровкой отлеживается, на одном из хуторов. Жена с ним, контрразведка, Лева Задов с тремя пулеметами, еще кое-кто. Пойдем-ка лучше к столу, – пригласил Белаш, – на сытый желудок и беседа лучше спорится.

Стол был скромным: четверть горилки, сало – какой же украинский стол может обойтись без сала? – вареная кукуруза, жесткая, будто и сам початок, и зерна были вырезаны из дерева, несколько крупных золотистых луковиц, вареная картошка в объемистом черном чугунке, каравай хлеба, Куриленко вытащил из кожаной командирской сумки кусок сыра, положил рядом.

– Подарок из Польши.

– Так ты сейчас оттуда?

– Оттуда. Я же сказал…

– Не расслышал… Думал – где-нибудь поблизости сидел, наших рубал. Боялся об этом спросить.

– У Троцкого в помощниках сидят не дураки – свои кадры знают хорошо, и прошлое их и настоящее, а заодно просчитывают и будущее. Знают и то, что я когда-то служил у батьки. Потому и загнали меня туда, где Макар телят не пас, – в Польшу.

Ночевать Куриленко остался там же, на хуторе. Но это было еще не все – в родную дивизию он не вернулся, перешел на батькину сторону…

А батька в это время лежал на хуторе Белом, под Дибровкой, без сознания – его пытался добить сыпной тиф.

Разрозненные части Повстанческой армии воевали. Воевали лихо. Четвертый корпус под командованием Павловского разгромил генерала Слащева и рванул в Крым. С ходу взял Перекоп и Армянский Базар. Следом туда вошли красноармейские части под командой Эйдемана. Красноармейцы потребовали, чтобы Павловский немедленно сложил оружие. Павловский помрачнел:

– Без оружия они нас передушат, как курей. Оружие не сдавать!

Эйдеман взвился:

– Я сейчас выставлю пулеметный полк и нарублю из вас капусты… Понятно? Сдать оружие!

Павловский в ответ лишь усмехнулся. Проговорил жестко, сквозь зубы:

– Оружие не сдавать! Оставаться здесь нам нельзя – будем прорываться к Днепру, в места своих дедов и прадедов.

Одна часть корпуса прорвалась в глубину Крыма и ушла в горы, другая – пробилась к Днепру и затаилась в глухих – глуше самых лютых лесных чащоб – плавнях.

С Махно находился не только верный Лева Задов, но и второй Лева, еще более верный, чем первый Лев, – Голик, с ним на хуторе сидел также Гаврила Троян со своими людьми, рядом находились Галина Кузьменко и ее преданная подруга Феня Гаенко.

Махновцев тем временем продолжали теснить. В Гуляй-Поле были арестованы братья Махно Григорий и Савелий и скорехонько, без суда и следствия, под шумок, под грохот зимнего ветра, сдирающего с хат крыши, расстреляны. Вместе с ними был расстрелян и Александр Лепетченко.

А батька продолжал плавать в тифозном жару, бормотал что-то бессвязно, дергался, скрежетал зубами, потом затихал бессильно и лежал, будто мертвец, с заострившимся лицом, без всяких признаков жизни – ни стона от него не доносилось, ни хрипов, даже запаренного дыхания и того не было. Сердце батькино, кажется, перестало биться.

Но Махно был жив.

В двадцатых числах января – шел уже 1920-й год – ему сделалось лучше, глаза, когда батька открывал их, обретали осмысленное выражение, тяжелый жар, рвавший его тело, исчез.

Махно лежал на печи, укутанный по самый подбородок ватным одеялом, Галина Кузьменко старалась от него не отходить. На чердаке хаты были установлены два пулемета: один стволом в одну сторону, второй – стволом в другую.

Пулемет был установлен и в клуне, в которой хранились дрова и разные хозяйские мелочи. Подойти к хутору незамеченным было невозможно. Взять было очень трудно – для этого потребовалось бы не менее полка солдат.

В конце января Махно, накинув на плечи беличью дошку жены, вышел на крыльцо, втянул ноздрями крепкий морозный воздух. Удивился:

– Надо же! Зима пахнет яблоками!

– Это как? – не поняла жена.

Батька легонько прикоснулся к ее волосам, ощутил в себе нежность, – в виски натекло что-то теплое, слезное, в горле тоже зачмокало что-то соленое – то ли кровь, то ли слезы.

– Снег пахнет яблоками, – тихо произнес он. – Представляешь?

Галина Кузьменко почувствовала, как у нее защемило сердце. Она еще никогда не видела мужа таким слабым, беспомощным, годным только на это больное восхищение неласковым днем.

– Все, все, тебе хватит, – сказала она, натягивая на мужа соскользнувшуюся дошку, голос Галины был непримиримым, – для первого раза пяти минут на свежем воздухе достаточно. Не то снова свалишься.

– Не свалюсь, – слабым, почти угасшим тоном произнес муж.

– В дом быстрее, в дом! – заторопила его Галина. – Скорее возвращайся в дом, в тепло. – Она бросила стремительный взгляд на дорогу, косо разрезавшую длинное поле и исчезавшую за покатым, съехавшим на один бок бугром. Дорога была пустынна. – Пошли назад!

Когда батьке сообщили о гибели его братьев, он заплакал – ослабший, заезженный, усталый организм не выдержал, – через минуту Махно поднял голову, глаза его блестели от слез.

– Как давно это произошло? – тихим голосом спросил он.

– Полмесяца назад.

Махно заплакал вновь. Отплакавшись, сжал в кулак правую руку, произнес едва слышно:

– Ладно… За кровь своих братьев я расплачусь.

Он замкнулся, сделался молчаливым и страшным. По уезду тем временем совершал рейды красный заградительный отряд – то в одном селе наводил порядок, то в другом, то в третьем – и каждый свой рейд сопровождал расстрелами. Вполне возможно, что и братьев Нестора Ивановича расстрелял этот отряд. Хотя вряд ли – в Гуляй-Поле стояла крупная красноармейская часть, она там и вершила суд.

Как-то на хуторе объявился один из разведчиков Льва Задова, неслышной мышью проскользнул в дом. Махно возвращение разведчика засек, потребовал:

– Иди-ка сюда, парень!

Тот, робея, подошел – все-таки Махно есть Махно, – стянул с головы шапку. Худенький, с мутной каплей, повисшей на кончике носа, разведчик больше походил на мальчишку, чем на взрослого мужа, – а в Гуляй-Поле у него остались двое детей и жена на сносях, вот-вот должен был появиться третий ребенок, – он выжидательно смотрел на батьку.

– Чего там, на воле, происходит, докладывай! – потребовал Махно.