Здесь, под небом чужим

Куда мог рвануть доблестный комдив на три недели, отведенные ему по отпускным бумагам на поправку, – если честно, этого было маловато, – в какие края? Естественно, в края родные, свои собственные.

Подтянутый, высокий, в ремнях, в шинели из тонкого сукна, к которой был прикручен орден Красного Знамени (тот самый, полученный вместе с Махно), с маузером на одном боку и шашкой на другом, он появился в Гуляй-Поле.

Перед этим побывал в Новоспасовке, хотел увидеть мать, но мать его умерла – похоронили совсем недавно, и командир Восьмой кавалерийской дивизии, тихо охнув, опустился на поленницу дров: ему показалось, что ноги перестали держать тело, – собственно, так оно и было.

– Ма-ма… – тихо, со слезами прошептал боевой комдив.

Подоспела сестра, простоволосая, в овчинной кацавейке, накинутой на плечи, бросилась к комдиву.

– Василь! – вскричала она. – Вася! Остались мы одни! – В горле ее что-то захлюпало, и в следующее мгновение она заревела басисто, раскачиваясь всем телом.

– Замолчи! – прикрикнул на нее брат. – И без твоего воя тошно…

Сестра прекратила плакать, поджала обиженно губы, и Куриленко, понимая, что поступил грубо, как у себя в дивизии, легонько погладил ее пальцами по плечу.

– Не плачь, – проговорил он сдавленно. – Слезами горю не поможешь. – Снова погладил ее по плечу.

Сестра быстро успокоилась.

Ветер гнал над мокрой холодной землей клочья облаков, иногда из них на землю сыпался мелкий, как пыль дождь, летела какая-то жесткая неприятная крупка, стеклисто скрипела под ногами, вызывала на зубах чес и нехорошие думы.

– Пойдем в хату, Василь, помянем маму, – сказала сестра, поднимаясь. Глаза у нее уже были сухие, голос не дрожал – видать, все перегорело.

– Пойдем, – сказал Куриленко, поднимаясь с поленницы.

Уже в хате, когда поспела картошка, а из погреба сестра достала моченый арбуз и вкусно хрустящие на зубах, будто свиные хрящики, крохотные твердые огурчики, – умела она их готовить знатно, никто в Новоспасовке не умел так хорошо солить пикули, как родная сестра комдива, – Куриленко спросил, задумчиво разжевывая схожий с винтовочным патроном твердый огурчик:

– Наших не видела?

– Кого наших? Красных, что ли? Да их – полное Гуляй-Поле.

– Не тех красных… – Куриленко поморщился. – Нестора Ивановича Махно не видела?

– Некоторое время был в Екатеринославе… Там у него, говорят, целый мешок бриллиантов своровали…

– Да ну! – Куриленко удивился. – Целый мешок бриллиантов? Неужто правда?

– Говорят, правда.

– А Белаша не видела?

– Видела! – неожиданно оживившись, воскликнула сестра. – На Новониколаевских хуторах.

Новониколаевские хутора – это было совсем недалеко отсюда. Расположены те хутора были очень удачно – в случае нападения с них было легко уходить.

– Кого еще видела?

– Петренко видела.

– Еще кого?

– Вдовиченко.

– Еще кого?

– Остальных не знаю. На хуторах их собралось человек двадцать.

Куриленко пешком пошел на Новониколаевские хутора. Коня у сестры не было – отняли, да и, честно говоря, не хотелось садиться в седло, хотелось пройтись пешком, подышать родным воздухом, помесить ногами землю – слишком давно не был в этих местах, соскучился, – поглядеть, что война сделала со степью.

– Ты поаккуратнее, – напутствовала его сестра, – оружие возьми: не ровен ведь час – и вороны могут налететь.

– Ерунда, – отмахнулся Куриленко, но маузер с собою взял. На всякий случай. В карман шинели насыпал патронов.

Дорога на хутор – размякшая, истоптанная конскими копытами – оказалась длиннее, чем он думал. В некоторых местах прямо посреди дороги чернели воронки, их никто не думал засыпать, словно бы в селах да на хуторах здешних перевелись рукастые хозяйственные мужики, в двух местах в стерне лежали свежие, еще не расклеванные воронами лошадиные трупы, а уж трупов старых, съеденных птицами, с печальными костями черепов, пусто глядящих в небо, попадалось столько, что их и считать не хотелось.

Печально делалось Василию Куриленко, лицо у него дергалось, будто у контуженого, уголки губ расстроенно подрагивали.

Первый человек, которого он встретил на хуторе, был Виктор Белаш. Невысокий, плотный, с щеточкой усов, он настороженно держал руку в кармане ватника, глядя на статного красного командира.

Узнав Куриленко, расцвел в невольной улыбке, широко раскинул руки в стороны.

– Ба-ба-ба, кого я вижу!

Куриленко не удержался, тоже раскинул руки в стороны.

– Виктор! – И бегом кинулся к Белашу.

Обнялись. Радостно похлопывая комдива, Белаш нечаянно стукнул ладонью по только что зажившей, обтянутой непрочной тоненькой кожицей ране, и Куриленко, охнув болезненно, присел.

– Что такое? – встревожился Белаш.

– Наследие польского фронта. Я же на поправку приехал.

– Прости… – Лицо у Белаша сделалось сочувственным и виноватым одновременно, Куриленко улыбнулся – ему показалось, что боль прошла сама по себе.

– Чего прощать? Ты же не знал этого, у меня на физиономии ничего не написано.

– А я смотрю – краском к нам идет – уж не арестовывать ли?

– Ты чего, сбрендил?

– У нас тут бывало всякое… И предателей вдоволь повидали, и убийц с ядом – недавно Нестора хотели отравить, и мародеров, прикидывавшихся овечками, – кого только не было!

– Я понимаю, – сочувственно пробормотал Куриленко. – Сестра мне сказала еще, что у вас украли целый мешок бриллиантов.

– Да не мешок, – Белаш поморщился, – несколько штук, завернутых в платок, а все равно неприятно.

Махно ощущал острую нехватку денег. Как ни крути, как ни опустошай банковские подвалы, как ни обкладывай промышленников, а денег все равно не хватало. Ни царских, ни советских, ни керенок… К батьке попадали и деникинские деньги, отпечатанные в Ростове-на-Дону, он пускал в ход и их, – и все равно денег катастрофически не хватало. Махно по-бабьи всплескивал руками, выдавал трехэтажное ругательство, распекал всех и вся, потом, будто бы разом обмякнув, погружался в невеселую думу. Он не знал, что делать. Люди продолжали идти в штаб Повстанческой армии толпами, трясли своими паспортами, рваной одеждой, облезлыми шапками и требовали оказать им денежную помощь.

– Ну где я возьму деньги, где? – кричал Махно исступленно, вновь всплескивал руками и опускался в кресло.

На этот вопрос ответа не было. Денег не хватало даже на оружие. Однажды утром в штабе у батьки появились два молодых, хорошо одетых, при галстуках, ровненько, волосок к волоску, причесанных человека. Оба были с портфелями: один держал в руках портфель, сшитый из красной кожи, второй – из кожи черной, прочной, бычьей.

Молодых людей провели сразу к Махно, главный финансист повстанцев Григорий Иванович Серегин вошел в кабинет следом – он знал, о чем пойдет речь.

Один из молодых людей – тот, который был с красным портфелем, – поклонился батьке и произнес:

– Извините, Нестор Иванович, за нелепый вопрос: какую валюту больше всего предпочитает украинское крестьянство?

Батька не выдержал, засмеялся – вопрос показался ему забавным.

– Золотые царские червонцы, – ответил он.

– А из бумажных денег?

– По-моему, керенки, – почти не задумываясь, проговорил Махно.

– Совершенно верно, Нестор Иванович, – керенки. – Молодой человек царским жестом распахнул свой роскошный портфель, достал оттуда простынь – отпечатанные на одном листе бумаги двадцать керенок. Каждая керенка площадью в полтора спичечных коробка имела достоинство в двадцать рублей. – У вас, случайно, нет такого полотна?

– Случайно – есть, – сказал Махно, открыл стол и достал оттуда точно такую же простынь с двадцатью неразрезанными керенками. – Вот.

Молодой человек придвинул к батькиной простыни свою.

– А теперь сравните, Нестор Иванович, есть ли между вашими деньгами и моими какое-нибудь различие?

Махно внимательно оглядел вначале одну простынь, потом другую, снова оглядел, затем перевернул и покачал головой:

– Разницы не вижу.

– А разница между тем есть.

– Какая?

– Та простынь, что у вас, отпечатана в Петрограде, в типографии Монетного двора, та, что у меня, – здесь, в этом городе.

– Как? – не сдержал восхищенного вопроса Махно.

– А так, Нестор Иванович, – молодой человек скромно потупил глаза, – это мы сделали с моим коллегой. – Он кивнул в сторону напарника, державшего в руках портфель из бычьей толстой кожи. – Мы – печатники.

Батька нервно пощелкал пальцами, надвинул одну губу на другую.

– Напечатать тысяч двадцать сможете?

– Раз плюнуть, Нестор Иванович.

– Ладно, – Махно хлопнул ладонью о ладонь, – напечатайте и приходите завтра – будем беседовать дальше – вдруг что-нибудь и получится…

Назавтра молодые люди пришли снова. Были они еще более торжественными и более нарядными, чем в первый день.

Выложили перед батькой восемь простыней.

– Вот, Нестор Иванович, что у нас получилось… Принимайте работу.

– Вы же обещали напечатать двадцать тысяч карбованцев. Тут двадцати тысяч нет.

– Поделать ничего не можем, Нестор Иванович. Краска кончилась. И бумаги в обрез. Надо доставать.

– Так достаньте. Напечатайте денег и купите.

– Э, нет, Нестор Иванович, у нас так не делается.

– А как делается? – наморщил лоб Махно. – Впрочем, стоп! Я приглашу сейчас финансиста, пусть он этим и занимается. Он – человек сведущий, знает, что к чему. Чего я буду тут с вами ковыряться?

– Верно, Нестор Иванович. С Серегиным Григорием Ивановичем мы обо всем договоримся.

Батька вызвал к себе Серегина.

– Принимай коллег!

Молодые люди дружно поклонились главному финансисту Повстанческой армии:

– Наше – вашим, Григорий Иванович! Здравствуйте!

Старший из печатников – тот, который носил портфель из красной кожи, – от избытка чувств прижал руку к сердцу.

– Ну, где обещанные двадцать тысяч? – спросил Серегин.

– Ни бумаги, ни красок, Григорий Иванович, не хватило.

– Это дело поправимое, – добродушно проворчал Серегин, – и краски мы вам найдем. Пошли ко мне в кабинет.

Кабинет у Серегина был не такой большой, как у батьки, но зато очень богатый – на стенах ковры и картины, на столе – тяжелый, как кузнечная наковальня, письменный прибор, вырезанный из красного итальянского мрамора, на полу – ворсистый ковер, лет сто назад вывезенный казаками из Турции, ковер был новенький, словно бы его только что соткали, – жесткая шерсть пружинила, будто проволока, поскрипывала под ногами, приятно ласкала взор.

Серегин сделал широкий жест рукой:

– Садитесь, господа-товарищи! В ногах правды нет.

Молодце люди степенно опустились в кресла, расположенные рядом со столом, старший достал из своего портфеля несколько простыней с орехово-коричневыми прямоугольниками двадцатирублевок:

– Вот что нам удалось сделать. На большее не хватило материалов.

Серегин повертел простыни в руках, довольно почмокал языком.

– Зело… зело, – произнес он, снова почмокал. – По части красок и бумаги – дело, как я сказал, поправимое. Достану я вам и краски, и бумагу.

– Вряд ли, Григорий Иванович.