Здесь, под небом чужим

К ресторану тем временем, петляя среди высоких смолистых сосен, подъезжала пролетка с контрразведчиками. Старший из них, капитан, чья фамилия была такой же, как и у Маруси в девичестве, – Никифоров, хмуро мял рукою тщательно выбритое лицо, – он понимал, что Маруся и ее спутник вооружены, и если их будут брать в ресторане, они откроют такую пальбу, что свет белый разом станет крохотным, как медная полушка, и капитан может потерять часть своих людей…

А ресторан – все ближе и ближе, уже сквозь смолистый дух сосен и нежный – моря протискивается, делаясь ощутимым, плотским, возбуждающим, сочный запах хорошего кавказского шашлыка. Капитан усмехнулся и неожиданно скомандовал:

– Стоп машина!

К нему подсунулся гайдамак, сбил пыль с соломенного канотье, вороньим гнездом сидевшего у него на голове, глянул вопросительно в глаза:

– Что-то случилось, господин капитан?

– Случилось, – хмуро ответил капитан. – Если мы сейчас их попытаемся взять, они перещелкают половину из нас, как куропаток. Это же боевики, эксы…

– Кто-кто? – не понял гайдамак, ноздри у него расширились, сделались крупными и глубокими.

– Экспроприаторы, – пояснил капитан. – Умеют одну пулю вгонять в другую, стреляют на шепот, на свист, на шорох – вслепую… Очень большие умельцы.

– М-да-а, – озадаченно протянул гайдамак.

– Разворачиваемся назад, на сто восемьдесят градусов, – скомандовал капитан, – здесь мы их брать не будем. Возьмем в другом месте.

А Маруся Бржостэк в эти минуты под кофе и фрукты нежилась на ласковом осеннем солнце и вела с мужем неторопливую беседу.

– Нам с тобой вообще пора прощаться с этой страной, с Россией, – сказала она.

– Чего так? – удивился Витольд.

– Чувствую – жизни здесь не будет. Ни мне, ни тебе. А вот в Париже будет.

– Лучше уж уехать в Лондон. В Париже скоро будет столько наших, что не протолкнешься.

– Почему ты так считаешь?

– Как ты думаешь, кто победит в этой войне? – Витольд достал из кармана пиджака тонкую металлическую коробку-портсигар с изображением кудрявого курящего мужчины, достал из нее длинную тонкую папиросу.

– Мы! – не задумываясь, ответила Маруся.

– Никогда в жизни. Победят красные.

Маруся неверяще глянула на мужа и засмеялась. Тот неторопливо размял папиросу пальцами.

– Напрасно не веришь.

– Хорошо, пусть будет Туманный Альбион, – согласилась Маруся. – Лондон так Лондон. Купим собаку. Черного лабрадора.

– Символом жизни в Англии считается бульдог.

– Бульдог – слишком слюнявый, – сказала Маруся, – неохота ходить все время в собачьих слюнях.

Витольд не стал спорить с женой, это было бесполезно.

– Хорошо, пусть будет лабрадор, – сказал он. – Это тоже аристократическая собака. Впрочем, она не только украшает дворцы… В Ньюфаундленде лабрадоры помогают рыбакам вытаскивать на берег сети…

Милые бранятся – только тешатся. Посетителей в ресторане, кроме этой парочки, не было. Грузин стоял в сторонке, сложив на груди огромные волосатые руки и с умилением смотрел на Марусю с Витольдом. Очень ему нравились и он, и она…

Вскоре молодые покинули ресторан. Витольд оставил грузину щедрые чаевые.

Взяли супругов в Севастополе, во время экскурсионном поездки, в которой и Маруся, и Витольд были обыкновенными зеваками, – они поехали в Севастополь, чтобы полюбоваться памятниками, оставшимися в городе после осады его французами. На набережной к ним подошел щеголеватый капитан в белом, плотно обтягивающем его статную фигуру кителе, лихо козырнул:

– Капитан Никифоров, сотрудник Севастопольской контрразведки!

Витольд резко рванул в сторону и в тот же миг остановился: на площадь вынеслась пролетка, в которой сидел офицер с пулеметом «шош» в руках. Бегать от пулемета бесполезно. Витольд потерянно посмотрел на жену и опустил голову. Пробормотал глухо, давя в себе тоску – он еще на что-то надеялся:

– Ваша взяла!

Через некоторое время газета «Александровский телеграф» опубликовала следующий материал (Махно прочитал его трижды), название заметки было более чем красноречивое: «Казнь Маруси Никифоровой».

«Комендантом Севастопольской крепости и начальником гарнизона генерал-майором Субботиным опубликован следующий приказ:

Из дознания, произведенного чинами Севастопольского контрразведывательного пункта, видно, что именующая себя Марией Григорьевной Бржостэк, она же по прозвищу “Маруська Никифорова” обвиняется в том, что в период времени 1918–1919 годы, командуя отрядом анархистов-коммунистов, производила расстрелы офицеров, мирных жителей, призывала к кровавой и беспощадной расправе с “буржуями” и “контрреволюционерами”. В 1918 году между станциями (неразборчиво) и Лещинской по ее приказанию было расстреляно несколько офицеров и, в частности, Григоренко. Она участвовала вместе с войсками Петлюры во взятии Одессы, причем принимала участие в сожжении гражданской тюрьмы, где и был сожжен ее начальник Перелешин. В июле месяце 1919 года в гор. Мелитополе по ее приказанию была расстреляно 26 человек и, между прочим, некто Тимофей Рожнов.

Витольд Станиславович Бржостэк обвиняется в том, что укрывал Марию Бржостэк, не довел до сведения властей о совершении ею преступлений.

3 сентября военно-полевой суд приговорил к смертной казни Никифорову и ее мужа. Она держалась вызывающе и, после прочтения приговора, стала бранить судей. Расплакалась только при прощании с мужем. Ночью они оба расстреляны».

Произошло это сразу после ареста четы Бржостэк, следствия по этому делу почти не велось – белые и без всякого следствия знали о Марусе Никифоровой больше, чем знала она о себе сама…

И белые, и красные продолжали с одинаковой силой давить на Махно.

В армии батьки, как мы уже знаем, работали, соревнуясь друг с другом, два контрразведчика – Лев Голик и Лев Задов, он же – Зеньковский. От старой своей фамилии кудрявый здоровяк Лева Задов решил отказаться – больно уж она приметная, в зубах, как кусок мяса, застревает, всякий человек, даже дурной, с пустой черепушкой, запоминает ее с первого раза, а это бывшему крестьянину, а позже – крутому одесскому уркагану Леве было совсем ни к чему.

Родился он в семейке горластой – с утра до ночи в ней стоял такой ор, что хоть уши затыкай: в семье Задовых было десять детей – шесть девок и четыре парня. В люди выбился только один, старший Исаак. Он занимался извозом, сумел скопить немного денег и открыть собственное дело. Став богатым, он прежде всего открестился от своих бедных родственников – не любил разную голытьбу. Остальным повезло меньше – Наум ушел кустарничать в Юзовку, еле-еле сводил там концы с концами; когда в город к ним приходили вооруженные люди, он прятался с детишками в погреб и крышку изнутри закрывал на замок – не знал темный человек, что перед гранатой все замки бессильны.

Даниил был прилежным учеником в еврейском хедере, преданно глядел в зубы учителям, мечтал о карьере адвоката, но вместо этого пошел рвать себе жилы в доменный цех. Как, собственно, и сам Лева – тот тоже хрипел, всаживаясь от бессилия мордой в кокс – также вкалывал в доменном цехе, каталем. Подгонял к огромной пузатой домне тележки с рудой и углем, был чумаз, как негр. И как только он не получил увечья в доменном цехе – не знает никто.

В один момент, когда небо у него над головой сделалось величиной в овчинку и стало черным, как коксовая пыль, Лева Задов сказал самому себе: «Хватит!» – и стал эксом, боевиком. Конечно же, был пойман – куда же без этого? – и получил восемь лет каторги…

Задов подошел к тачанке, в которую садился Махно:

– Батька, можно с вами посекретничать?

Лицо у Махно приняло озадаченное выражение, он, забравшись было в тачанку, вновь спрыгнул на землю.

– Давай!

– Насколько я знаю, вы сегодня приглашены к Полонским на день рождения…

– Приглашен. И что?

– Это по-одесски, батька, – вопросом на вопрос. – Лева ухмыльнулся, вмял в землю брошенный кем-то цветок. – Вас на этой вечеринке попытаются убить.

– Меня много раз пытались убить, Лева, да только из этого ничего не вышло. Кишка у исполнителей этого дела тонка. Не верю я в это. Миша Полонский – преданный мне человек. Кто-то пытается опорочить его в моих глазах.

– Это не так, батька, – мягко проговорил Лева, – вы заблуждаетесь.

– Тогда давай доказательство!

– Пожалуйста! – Задов достал из кармана портмоне, в портмоне была вложена тонкая папиросная бумага, сложенная вчетверо, на полупрозрачной поверхности ее был четко виден отпечатанный на «ундервуде» текст. Задов развернул бумажку, протянул ее Махно. – Вот. Извлекли из потайной схоронки Полонского.

Батька взял бумагу в руки, почитал вслух заглавное слово, отпечатанное большими буквами:

– «Мандат», – вздохнул: – Так-так-так… Не люблю я это скверное слово «мандат» – от него пахнет предательством.

– И я это слово не люблю, – признался Лева Задов.

В бумаге той папиросной, туманно-прозрачной, словно бы ее насквозь пропитали дымом, было напечатано следующее: «Мандат. Дан сей тов. Полонскому в том, что он назначен парткомом для формирования отряда особого назначения по борьбе с бандитизмом (Махновщины). По прибытию т. Полонского в часть просим его не задерживать как отчетностью, так и другими делами. Секретарь парткома Никонов. 23 марта 1919 г.».

Батька прочитал мандат один раз, другой – он не верил глазам своим, – на скулах у него появились белые пятна. Можно было понять, что происходило сейчас у Махно в душе.

Лева Задов сочувственно глянул на него и отвернулся.

– В схоронке, говоришь, взяли? – переспросил Махно.

– В ней самой.

– О том, что вы взяли там эту хренотень, Полонский знает? – Махно встряхнул бумажку в руке.

– Нет.

– Значит, будете подкладывать назад, в схоронку?

– Скорее всего, арестуем Полонского. Это проще.

– Полонский – человек в повстанческом движении приметный, так просто его не арестуешь.

– Справимся, батька!

– Справиться-то справитесь, я в этом не сомневаюсь, я о другом говорю: многие могут не поверить, что Полонский – предатель. Потребуют доказательств.

– А разве этот мандат – не доказательство?

– Полудоказательство. Нужно что-то еще… У нас много бывших большевиков – пристряли к нам и неплохо воюют. В том числе и Полонский.

– В том числе, да не в том, батька, – сказал Задов и задумался.

В окружение Полонского он внедрил своего человека – бывшего большевика Захарова. Сведения от Захарова поступали верные.

Поначалу Полонский действительно воевал честно, прекрасно управлял своим полком, но это происходило до тех пор, пока красные уступали белым, как только белые попятились, лицо Полонского обрело сумрачное выражение: ведь если придут красные, то предательства ему они не простят. Спасти может только одно – уничтожение Махно. И Полонский начал собирать группу верных людей для совершения этого акта.

Бывший большевик Захаров был включен в группу ликвидаторов.

В недрах этой группы и возникла идея о дне рождения и об отравленном коньяке либо водке, начиненной мышьяком, – для этого достали четыре бутылки роскошной довоенной «монопольки», батька ее очень любил, предпочитал даже горилке, где в одной посудине вместе с напитком плавала и закуска – красный горький стручок, «монополька» шла у батьки выше горилки, ценило «монопольку» и батькино окружение – Семен Каретников, Виктор Белаш, Федор Щусь, Гаврила Троян, лихой красавец Саша Каретников. Для любителей напитка поблагороднее Полонский достал две бутылки шустовского коньяка разных марок, одну подороже, другую подешевле, выставил коньяк на стол, с ближайшего хутора привез десяток курей, велел жене зажарить их, а с Днепра, от рыбаков, ему доставили свежую рыбу – Полонский решил попотчевать гостей хорошей ухой, приготовленной по-одесски, с помидорами, так называемой шкарой. Сам Полонский шкару очень любил.

Днем Полонский специально приехал к Махно.

– Вечером, батька, у моей жены – именины… Это я вам напоминаю на всякий случай. Чтобы вы не забыли.

– Не забуду, – спокойно ответил ему Махно. – Приеду обязательно. Может быть, даже с Галиной.

Последние слова батька сказал специально, чтобы Полонский ни о чем не мог догадаться, – для успокоения.

– Это будет очень хорошо! – обрадовался Полонский. – Галина Андреевна в нашем доме – всегда почетный гость.

«Сука, – наливаясь тихой яростью, подумал батька. Скулы у него знакомо побелели. – Посмотрим еще, кто из нас выпьет яду. Но то, что я не выпью, – это точно».

– Будет уха из свежей стерляди, – пообещал Полонский.

– Любо, – по-казацки ответил Махно, хотя казаков терпеть не мог. В ответ Полонский щелкнул каблуками и приложил руку к виску.

Не в силах больше сдерживаться, Махно отвернулся от него, щелкнул пальцами, подзывая к себе нового адъютанта Гришу Василевского – малорослого, шустрого, черноглазого паренька, – отец Гришин, старый благообразный еврей, был известным в Гуляй-Поле скупщиком свиней.

Тот появился незамедлительно – ждал щелчка пальцев.

– Поехали! – хмуро сказал адъютанту Махно.

Екатеринослав выглядел мрачно – по небу ползли тучи, улицы были безлюдны, безжизненны, даже собаки, и те попрятались. Прилетавший с реки ветер тупо погромыхивал водосточными трубами, ахал, шевелил железные крыши, пытаясь их сдернуть с домов, окна в городских зданиях были черными, многие жители, чтобы сохранить стекла, оклеили их полосками белой бумаги. Когда неподалеку в землю ложились артиллерийские снаряды, стекла в домах превращались в брызги. А бумажные полоски защищали их.

Махно с невеселым видом размышлял: верить Леве Задову или не верить? Задов – пришлый человек, из Одессы, он может и к нашим лицом повернуться, и к вашим, и в Ваньку-дурачка сыграть, и в Ивана-царевича… Надо будет спросить о Полонском у другого Льва – у Голика.

Лев Голик – свой человек, гуляйпольский, вместе с Махно на заводе вкалывал, только Нестор в литейке горбился, на самой тяжелой, самой неквалифицированной работе, а Голик в чистом фартуке по токарной мастерской ходил, штангенциркулем пощелкивал.

В тот же день Махно встретился с Голиком, надвинул одну губу на другую, повозил ею из стороны в сторону. Спросил:

– Что можешь сказать о Михаиле Полонском?

– Предатель он, батька.

– Но воюет-то хорошо…

– А предатели всегда хорошо воюют. Гетман Мазепа тоже неплохо воевал.

Эти слова Голика и определили судьбу Полонского. Лицо у Махно сделалось темным, он цапнул рукой за кобуру маузера, висевшую на укороченном ремешке, словно бы проверяя: на месте ли оружие? Оружие было на месте.

– В чью же сторону решил повернуть свою судьбу Полонский?

– В сторону тех, кто выдал ему мандат.