Деникин отметил, что «в начале октября в руках повстанцев оказались Мелитополь, Бердянск, где они взорвали артиллерийские склады, и Мариуполь – в 100 верстах от ставки (Таганрога). Положение становилось грозным и требовало мер исключительных. Это восстание, принявшее такие широкие размеры, расстроило наш тыл и ослабило фронт».
Признание, сделанное главой Белого движения, стоит многого…
Иногда Махно вспоминал об атаманше Маруське, наглой статной бабе с простой русской фамилией Никифорова; ну ровно бы сквозь землю провалилась атаманша: ни слуху о ней, ни духу. Хотя Никифорова обещала громкие дела во славу анархической идеи. Не может быть, чтобы атаманша, любившая брать в руки маузер и пытать юных белогвардейских прапорщиков, став мадам Бржостэк, провалилась вместе со своим красавцем Витольдом в преисподнюю – провалилась и следочка не оставила.
Впрочем, покидая Гуляй-Поле, Маруся Никифорова бросила кое-какие семена в тщательно вскопанную и хорошо удобренную грядку: разработала план налета на Харьковскую чрезвычайку – в отместку за погубленных в Харькове анархистов, а также несколько «актов» в Москве, причем подгадала так, чтобы прозвучали они в новой российской столице в канун крупного большевистского праздника – Седьмого ноября. Календарь действовал уже новый, Россия жила по европейскому времени.
Сама же Маруся, как и обещала батьке, направилась в Крым.
На полуостров к этой поре начали стекаться сливки российского общества: высший свет Москвы и Питера, в вагонах, если туда заходили белогвардейские патрули, звучала в основном французская речь, если же заглядывали красные с винтовками – те же лощеные дамы старались говорить по-простонародному, подделываясь под кухарок…
Это было противно.
Сама Маруся неплохо владела французским, но во время проверок не произнесла ни словечка. Ни по-французски, ни по-русски, ни по-польски… Чем дальше они уезжали от центра анархической вольницы, от Гуляй-Поля, тем больше она превращалась в обычную бабу, мужнину жену, на которой висят хлопоты по дому, по хозяйству – и мужа надо обстирать, и еду приготовить, – в Марусе исчезали черты грозной атаманши…
Это была и Маруся Никифорова, и в ту же пору совсем не Маруся. Сосредоточенный, молчаливый Витольд только диву давался, глядя на нее.
Единственное, чем она отличалась от обычной жены – тем, что совершенно не экономила деньги, швыряла их налево-направо, как обыкновенную бумагу.
В Крым въезжали чинно, будто «благородные», ни в чем непредусмотрительном не замеченные, в радужном настроении. Даже невозмутимый Витольд и тот не удержался: восхитился нежностью и розовой прозрачностью здешнего воздуха. На первой же крымской станции Маруся вышла из вагона с загадочной улыбкой, сделала несколько шагов и остановилась около торговки местным сладким вином – усатой татарки с быстрыми, как у козы, глазами.
– Вино трехлетней давности, выдержанное, – на чистом русском языке проговорила татарка, – на свадьбу сыну готовила, – торговка неожиданно понурилась, – да сына больше нету…
– Дамочка, не хотите ли жареного крымского гуся? – неожиданно заслонил торговку вином пропеченный до черноты человек с висячими гайдамацкими усами. – Отдам недорого.
Уж очень зазывным был голос у этого человека, уж очень хотелось ему продать гуся… А Марусе очень хотелось купить гуся – сочного, истекающего жиром, с золотисто-коричневой аппетитной корочкой – так захотелось гуся, что даже зубы зачесались.
– Сколько стоит гусь? – спросила она у гайдамака.
– Для такой красивой панночки, как вы, совсем недорого – червонец.
– Естественно, золотом?
– Не деревом же. – Гайдамак засмеялся, показал желтые редкие зубы.
Завысил он стоимость гуся, наверное, раз в пятнадцать, но рынок есть рынок, на рынке нужно торговаться. Маруся повернулась к мужу:
– Ну что, Витольд, потешимся гусем?
– Почему бы и нет? – ответил тот, прощупал глазами гайдамака – что за человек? Имелось в гайдамаке нечто такое, что не нравилось Витольду.
Нет, ни к чему не смог придраться опытный Витольд, Маруся тем временем достала из сумочки большой серебряный рубль.
– Вот тебе самые ценные в мире деньги, – сказала она и вручила гайдамаку рубль. – Давай сюда гуся!
– Рубль – этого мало, – заявил гайдамак.
– Бесстыжий ты, – укорила его Маруся, нагнулась к гайдамаку и произнесла тихо: – Хочешь, сейчас из сумочки извлеку шпалер и всажу тебе между глазами еще один рубль?
Она думала, что гайдамак испугается, но тот только ощерил редкие свои зубы (редкозубый – значит, большой враль) и отрицательно качнул головой:
– Не хочу!
– Тогда гони сюда гуся!
– Добавьте хотя бы полтинник, дамочка, будьте милостливы! И совесть имейте!
– Совесть, как всякая порядочная женщина, я имею. – Маруся достала из сумочки полтинник. – На!
Гайдамак со вздохом принял полтинник и произнес сожалеюще:
– Ох и продешевил же я! Мне жена теперь усы по самую репку острижет. – В голосе его появились обиженные нотки.
– Не острижет… Конечно, ежели ты не будешь бабой, – грубовато проговорила мадам Бржостэк, разом становись похожей на ту самую Марусю Никифорову, которую многие знали по прежним лихим годам, вперила руки в боки, и гайдамак разом втянул голову в плечи… В следующий миг Маруся вспомнила, кто она есть ныне, и вновь сделалась обычной мужниной женой. Гайдамак облегченно вздохнул.
Через пять минут поезд отошел от станции, гайдамак проводил его внимательным взглядом, крякнул то ли досадливо, то ли восхищенно и отправился в место, очень хорошо ему известное…
Так приезд Маруси Никифоровой в Крым был засечен деникинской контрразведкой.
Взяли Марусю не сразу. Она успела отдохнуть в Ялте, походить по роскошным ресторанам, украшавшим знаменитую городскую набережную, – публика в ресторанах сидела чинная, манерная, дамочки ели моченных в вине цыплят пальчиками, изящно оттопыривая мизинцы, сыпали французскими словечками, прохожих разглядывали в монокли, поджимали губки, если видели пьяного человека, и роняли через нос:
– Фи!
Вместе с Витольдом Маруся ездила в горы, несколько раз они прошлись по царской тропе, останавливались у кривоствольных черноморских сосен, Маруся обрывала с веток длинную мягкую хвою, мяла ее в пальцах и интересовалась с торжествующими нотками в голосе:
– А у тебя в Польше, Витольд, такие сосны растут?
Тот удрученно качал головой:
– Нет!
– Значит, твоей Польше далеко до нашей России…
Витольд с этим не спорил. Пели горлицы, раньше их в Крыму не было, сейчас же появились, кроткие розовые горлицы оказались существами агрессивными – стали незамедлительно выталкивать из здешних мест ожиревших ленивых голубей.
Потайная мысль – уничтожить Деникина, если он тут появится, – все больше и больше овладевала Марусей Никифоровой. Витольд щурил жесткие серые глаза и молчал. Раз молчит – значит, поддерживает свою вторую половину, молчание на Руси принято считать знаком согласия и поддержки.
Сходили в церковь Иоанна Златоуста, Маруся зашла в храм, постояла немного внутри, когда же к ней направился священник – степенный старец в черной одежде с большим серебряным крестом на груди, – резко, по-солдатски повернулась и покинула собор.
Витольд стоял на улице и, задрав голову, любовался высокой, словно бы летящей, устремленной в небеса колокольней.
– Ты чего? – недовольно спросила Маруся.
– Эта колокольня занесена во все лоции мира.
Рот у Маруси глупо округлился.
– Для какой же надобности?
– Видна далеко в море. Первоклассный ориентир.
– А! – махнула рукой Маруся, вздохнула с некоей тайной мыслью – все-таки дух террора пропитал ее естество до костей: – Вот было бы хорошо, если б Деникин приехал в эту церковь…
– Чего ж тут хорошего?
– Мы бы его рванули.
– Вместе с церковью? Церкви рвать нельзя.
– Это все осталось в прошлом, Витольд. Ты устарел.
Витольд промолчал, подхватил жену под руку и устремился по каменной улочке вниз.
– Пойдем, я покажу тебе место, где, вероятнее всего, может появиться Деникин, – сказал он.
Витольд привел Марусю к морю. Вода была прозрачная, холодная, набегала на берег, тихо шуршала галькой и также тихо откатывалась назад.
– Этот звук можно слушать вечно, – неожиданно заявила Маруся.
Витольд с нежной улыбкой посмотрел на жену: иногда в ней срабатывало что-то очень женское, включался некий невидимый механизм, Маруся размякала, на глаза у нее набегала романтическая поволока и знаменитая атаманша становилась совершенно не похожей на себя.
– Любишь звук моря?
– Очень.
Он привел ее к сырой – смесь камня с деревом – стенке: прямо в воду были вбиты толстые черные бревна, между ними проглядывала каменная кладка, верх был застелен выцветшими от солнца и воды, совершенно белыми досками.
– Что это? – спросила Маруся.
– Елинга.
– А по-русски?
– И по-русски будет елинга. Причальная стенка, на которую удобно сойти и даме, и генералу.
Маруся приподняла подол длинной красной юбки, высунула из-под него острый лакированный носок изящной туфельки, полюбовалась им. Витольд в очередной раз удивился: и как может в этой женщине уживаться изнеженная дамочка и безжалостная террористка?
– Отчего такое странное название – елинга? – спросила Маруся.
– Я вначале подумал, что это связано с яхтами, с эллингами, а оказывается, нет – стенку так назвали по имени ялтинского градоначальника господина Елинева. А вон, – Витольд указал на белое скромное строение, прячущееся в островерхих гибких кипарисах, – дача белогвардейского генерала Врангеля.
– Мам-ма моя! – не удержалась от обрадованного восклицания Маруся. – Вот тут-то мы его и подловим.
– Вряд ли, – с мрачноватыми нотками, натекшими в голос, произнес Витольд. – За последние два года Врангель здесь ни разу не был.
– Но ведь кто-то же на даче живет. Ворота покрашены, дорожка подметена…
– Да, живет. Прислуга. – Витольд стремительно оглянулся – ему, как старому конспиратору, показалось, он это дело почувствовал буквально лопатками, спиной, затылком, что на него кто-то смотрит.
Человек, который смотрел на него, обладал более быстрой реакцией, чем Витольд, – молниеносно юркнул за сдвоенный ствол кряжистого, похожего на гигантскую колонну тополя.
Витольду было бы интересно поговорить с этим человеком, увидев его, он бы мигом насторожился. Это был шустрый, с висячими усами мужичок, который продал Марусе на железнодорожной станции жареного гуся, – гайдамак.
Гусь тот был хорош, Витольд до сих пор помнит его вкус, – в меру сочный, в меру жирный, в меру наперченный, в меру натертый чесноком – всего в нем было в меру. Витольд с удовольствием бы съел еще пару таких гусей. Деньги у него с Марусей Никифоровой были – и не только на жареных гусей, – молодец Махно, не стал жадничать, поделился казной…
– Вот тут, моя милая женушка, могут оказаться и Врангель, и Деникин, и Слащев, и Май-Маевский, и Шкуро – все, словом. – Пристанут к елинге, ступят на этот вот роскошный деревянный причал, который к их приезду будет вылизан, как паркет в Таврическом дворце, – Витольд топнул ногой по длинной доске, – и пойдут на дачу к Врангелю пить шампанское.
– Ох! – Маруся даже взвизгнула от нетерпения, хлопнула ладонью о ладонь, растерла, будто между ладонями у нее попал комар, и выразительно посмотрела на мужа: – Очень хотелось бы!
Тот снисходительно улыбнулся – старый был налетчик, опытный. Произнес тихо:
– За всех не ручаюсь, но кто-нибудь в нашу мышеловку попадется – обязательно.
– Поехали, Витольд, обедать, – предложила Маруся. – Что-то очень хочется есть.
– Куда прикажете направиться, мадам, в какой ресторан?
– Куда-нибудь на пленэр.
– Ты, Маруся, выражаешься, как ученица художника Эдуарда Мане.
– Очень симпатичный дядька, этот Мане. В Париже я с ним встречалась. Ухоженный, в роскошном костюме, очень дорогом. На лацкане пиджака – мазок красной краски. Сделан специально – по принадлежности к цеху живописцев.
Умела иногда Маруся говорить так, что заслушаешься, ничего не скажешь – умела.
Витольд щелчком подозвал к себе извозчика, внезапно появившегося около елинги, подсадил Марусю в бричку, ловко вспрыгнул сам, и ласковая парочка была такова.
Из-за могучего тополиного ствола высунулась плутоватая физиономия. Гайдамак стянул с себя шляпу – он каждый день менял головные уборы, знал, что новый головной убор неузнаваемо меняет лик владельца, вытер ладонью нос:
– У-уф!
Обедали супруги Бржостэк в уютном местечке, на окраине небольшой сандаловой рощи, где предприимчивый грузин открыл кавказский ресторан, за столиком, застеленным накрахмаленной до сахарного хруста жесткой скатертью, Маруся одобрительно наклонила голову:
– Люблю такие скатерти!
Роща, где предприимчивый грузин облюбовал место для ресторана, примыкала к двум скалам, Маруся была знакома с ними по крымскому путеводителю: одна скала называлась Кошкой, вторая – Лебедем. Выстроилась этакая странная игра природы. Кошка решила поймать Лебедя, но добыча оказалась ей не по силам – Лебедь был крупный, с широким размахом крыльев, сопротивление его было отчаянным… Все это застыло, отображенное природой в камне – коричневато-пыльном, старом, со сглаженными углами.
Позади лежал тихий, похожий на вымершую татарскую деревню Мисхор, впереди – Симеиз.
Обед получился на славу. Единственное что – шампанское оказалось не столь холодным, как хотелось бы.
– По сравнению с мировой революцией – это мелочь, – сказал Витольд, оглядываясь и прикладывая одну руку к пиджаку, словно бы проверяя, на месте ли у него находится сердце. Там, под мышкой, из бельевой веревки у него была сделана специальная петелька, в которую было удобно засовывать револьвер и выхватывать было удобно, так что бельевая веревка сгодилась не только на то, чтобы на ней полоскались мокрые «кальсики» – кальсоны Витольда и нижние юбки Маруси Никифоровой, по-нынешнему мадам Бржостэк. «Сердце» находилось на месте, и Витольд, неожиданно ощутивший тревогу – что-то накатило на него, – поспокойнел.
– Если разобраться, то и мясо юного барашка было не таким юным, – сказала Маруся, – но это совершенно ничего не значит.