ПЬЕР

«Спроси у мира, Пьер», – по-дружески сказала г-жа Глендиннинг, – «и спроси свое собственное сердце»

«Мое собственное сердце? Я спрошу, мадам» – сказал Пьер, теперь уже с твердым взглядом, – «но что вы думаете, г-н Фэлсгрейв?» – позволив его взгляду снова поникнуть, – «должен ли один избегать другого, может ли он отказываться от своего самого высокого чувства и прекрасной любви к другому, особенно, если тот, другой, был оставлен всей остальной частью мира? Как вы думаете, каковы были бы мысли нашего благословенного Спасителя на этот счет? И почему он так мягко сказал про неверную супругу?»

Краска разлилась по лицу священника, залив даже его широкий лоб; он слегка дернулся на своем стуле и невольно перевел взгляд с Пьера на его мать. Он казался проницательным человеком с добрым нравом, оказавшимся между противоположными мнениями – простыми мнениями – который с цельными и вдвойне отличными собственными убеждениями все еще удерживался от их декларации из-за непреодолимой неприязни к проявлению абсолютного инакомыслия и из-за честных убеждений тех людей, каждого из которых в общественном и нравственном отношении он уважал.

«Ну, что вы ответите моему сыну?» – сказала, наконец, г-жа Глендиннинг.

«Мадам и сэр», – сказал священник, уже вернув все свое самообладание, – «это – один из тех общественных пороков, о которых мы читаем проповеди, и где мы, предположительно, видим больше моральных обязательств человечества, чем другие люди. И пока для мира это настолько серьезный порок, косвенно определенный самой церковью, что наше неприятие разговорного мнения о самых сложных проблемах этики вынуждает нас передать его на авторитетное рассмотрение. Сейчас ничто не может быть более ошибочным, чем такие понятия, и ничто так не смущает меня и не лишает всего спокойствия, которое обязательно для подведения осторожного мнения о субъективной морали, чем в тот момент, когда подобные вопросы внезапно возникают передо мной в компании. Простите эту длинную преамбулу, поскольку я хочу сказать намного больше. Не на каждый вопрос, даже прямой, г-н Глендиннинг, можно дать осознанный ответ „да“ или „нет“. Миллионы обстоятельств меняют все моральные вопросы, поэтому свободная трактовка любого известного частного случая с позиций совести и одновременный охват одним универсальным принципом всех моральных непредвиденных обстоятельств, – это не только невозможное, но и, как мне кажется, глупое устремление»

В этот момент похожая на стихарь салфетка упала с груди священника, показав на минуту изящную миниатюрную брошку-камею, изображавшую аллегорический союз змеи и голубя. Это был подарок благодарного друга, иногда надевавшийся в светской жизни в знак уважения.

«Я согласен с вами, сэр» – сказал Пьер, кланяясь. – «Я полностью согласен с вами. И теперь, мадам, позвольте нам поговорить о чем-нибудь еще»

«Ваше „мадам“ для меня очень церемонно этим утром, г-н Глендиннинг», – сказала его мать с наполовину горькой улыбкой и с наполовину открытой обидой, но все же больше удивляясь холодному поведению Пьера.

«Почитай родителей своих», – процитировал Пьер, – «обоих: отца и мать», – добавил он подсознательно. – «И теперь, когда это поражает меня, г-н Фэлсгрейв, и сейчас, уж коли мы так необычно начали полемизировать этим утром, позвольте мне сказать, что эта заповедь, как справедливо говорят, единственный завет без учета каких-либо непредвиденных обстоятельств и заявлений. Может ли так оказаться – или нет, сэр? – что самый лживый и лицемерный из отцов должен в равной степени уважаться сыном, как самый достойный»

«Поэтому оказывается, что она, несомненно, согласуется со строгими наставлениями в „Десяти заповедях“ – истинно так»

«И вы думаете, сэр, что этого стоит придерживаться и применять в фактической жизни? Например, должен ли я чествовать моего отца, если бы знал, что он был соблазнителем?»

«Пьер! Пьер!» – сказала его мать, густо покраснев и наполовину привстав, – «нет никакой потребности в этих спорных предположениях. Ты слишком забываешься этим утром»

«Это – просто интерес к общественной проблеме, мадам», – холодно возразил Пьер, – «Мне жаль. Если ваше прежнее возражение здесь не применимо, г-н Фэлсгрейв, то вы одобрите мой ответ на мой вопрос?»

«Пожалуй, что снова – да, г-н Глендиннинг», – сказал священник, благодаря Пьера за намек, – «это – другой вопрос морали, абсолютно неразрешимый в рамках точного ответа, который должен быть повсеместно применим», – подобная стихарю салфетка снова случайно свалилась.

«Тогда я снова молчаливо раскритикован, сэр», – медленно сказал Пьер, – «но я признаю, что вы, возможно, снова правы. И теперь, мадам, поскольку у г-на Фалсгрейва и вас есть маленький общий вопрос, для решения которого мое присутствие совсем без надобности и без него можно вполне обойтись, то разрешите мне оставить вас. Я ухожу на долгую прогулку, а поэтому вам не нужно ждать меня к ужину. Доброе утро, г-н Фэлсгрейв; доброе утро, мадам», – глядя на свою мать.

Как только дверь закрылась за ним, г-н Фэлсгрейв сказал – «Г-н Глендиннинг немного бледен сегодня: не заболел ли он?»

«Не то, чтобы я знаю об этом», – ответила леди, безразлично, – «но часто ли вы видите молодого джентльмена, столь же величественного, как он! Необыкновенного!» – пробормотала она. – «Что это может означать – „мадам“ – „мадам“? Но ваша чашка снова пуста, сэр», – вытянув свою руку.

«Хватит, хватит, мадам», – сказал священник.

«Мадам? Умоляю вас, больше не делайте из меня „мадам“, г-н Фэлсгрейв; у меня возникла внезапная ненависть к этому титулу»

«А если это будет Ваше Величество?» – галантно сказал священник, – «Майские королевы такие стильные, и такими же должны быть королевы в октябре»

Тут леди рассмеялась. «Пойдемте», – сказала она, – «давайте пойдем в другую комнату и уладим дело этого печально известного Неда и этой несчастной Делли»

V

Стремительность и неотвратимость лавины, так плотно накрывшей Пьера своим первым ударом, не только влилась в его душу буйством совершенно новых образов и эмоций, но, с течением времени, почти полностью изгнала из неё все предыдущие. Все, что так или иначе непосредственно указывало на фактическое существование Изабель, живо и ярко предстало перед ним; но то, что больше касалось его самого и его собственная суть, уже навсегда соединенная с его сестрой, – всё это не было столь живым и существенным. Догадки относительно прошлого Изабель таинственным образом охватывали личность его отца, поэтому мысли об отце довлели над его воображением, и возможное будущее Изабель существенно, хоть и косвенно, могло подвернуться опасности из-за любого шага его матери, способной после этого по неосведомленности преследовать даже его самого, чтобы впредь, из-за Изабель, навсегда противопоставлять себя ей; эти соображения давали его матери сверкающее преимущество перед ним.

Небеса, в конце концов, бывают немного милосердны к несчастному человеку, но самые ужасные удары Судьбы совершенно не терпимы к человеческой натуре. Когда со всех сторон окружают сомнения, страшный финал которых скрыт от неё, душа человека – любого, инстинктивно убежденного, что он не может бороться с большим воинством сразу, или, иначе говоря, благосклонно ослепленного угрожающим ему окружением, – какова бы ни была правда, душа окруженного человека не может и, по сути, никогда не способна противостоять всему несчастью сразу. Горькая чаша для него делится на отдельные глотки: сегодня он принимает одну часть своей беды, назавтра – ещё, и так далее, пока он не сделает последний глоток.

Но эта мысль о Люси при давлении других обстоятельств и непредвиденном страдании, в которое она могла так скоро погрузиться, возникла как благодаря угрожающей неопределенности его собственного будущего, так и из-за всех больших опасностей, выпадающих на Изабель; но эта мысль к настоящему времени была весьма чужда ему. Холодная как лед, подобная змее, она, придвинувшись, прокралась в другие его трепетные грезы; но эти, другие мысли продолжали подниматься снова и снова, и сами поглощали его так, что вскоре уводили его от существующих мрачных предчувствий настоящего. Превалировали мысли, связанные с Изабель, к которой он мог теперь прийти подготовленным и с открытым взором; но, случайно подумав о Люси, когда она возникала перед ним, он мог только закрыть свои изумленные глаза своими изумленными руками. И это не было трусливым эгоизмом, а бесконечной чувственностью его души. Он мог перенести агонию, думая о Изабель, поэтому сразу же решился помочь ей и успокоить ближнего своего в горе; но все же он не мог не думать о Люси, потому что само решение в отношении обещанного утешения Изабель подспудно включало в себя постоянный мир с Люси, а поэтому всякие сложности угрожали намного большему, чем счастье ближнего.

Хорошо для Пьера было то, что возникшие предчувствия относительно Люси в его уме стерлись так же быстро, как и нарисовались их мучительные образы. Для стоящего на наполовину затянутой туманом вершине своей Судьбы вся эта часть широкой панорамы была затянута облаками, но скоро эти пары отошли в сторону и в них быстро образовался разрыв, раскрыв далеко внизу наполовину различимую сквозь низкий туман тихую извилистую долину и течение предыдущей счастливой жизни Люси; через недолгий разрыв он мельком увидел ее выжидающее ангельское лицо, выглядывающее из истекающего медом окна ее дома; и в следующий момент кудрявые барашки облаков снова сами закрыли его, и все оказалось скрыто, как прежде, и все, как прежде, смешалось в кружащейся раме и тумане. Только лишь из-за несознательного вдохновения, пришедшего из невидимого для человека просвета, он решился написать это первое, со смутными намеками, письмо для Люси, где связанность, мягкость и спокойствие были всего лишь естественными, хотя и коварными предвестниками, поочередно соединенными одним болтом за другим.

Но, будучи по большей части окруженным своими воспоминаниями и видениями, тем не менее, согласно условностям в отношениях со своей Люси, теперь глубоко затрагиваемым, он еще больше распутывал и отделял самого себя от наиболее близкого тумана, и даже от низа всего верхнего тумана. Будучи несоизмеримо запутанными, более тонкие черты человека не всегда проявляются в процессе замысла; но, как бывает со всеми другими силами, они проявляются, в основном, в своих окончательных решениях и результатах. Странная дикая работа, крайне обоюдная и взаимная, была теперь продолжением хаоса, царившем в груди Пьера. Поскольку в его собственном сознательном определении несчастная Изабель была выхвачена из своего всемирного одиночного заточения, то таким образом, глубоко внизу в больших тайных палатах его ничего не подозревающей души улыбающаяся Люси, теперь как будто мертвая и пепельно-бледная, связывалась с искупительным спасением Изабель. Око за око и зуб за зуб. Вечно непреклонная и беззаботная Судьба это простой бессердечный торговец человеческими радостями и горем.

Но присутствовало ли тут общее и непроизвольное самоукрывательство от всех основных наиболее важных составляющих его любви, как непоправимо связанных с Изабель и его решением уважать ее; было ли это его непрошенное побуждение в нем порождено никем не поддержанной подсказкой его собственного сознательного суждения, когда под давлением самого главного события этому суждению было позволено сыграть в редкую игру? Он не мог не знать, что все мысли о Люси теперь стали более, чем бесполезны. Как мог он теперь планировать свои юношеские жизненные планы, когда все еще пребывало в белом тумане со сливочными прожилками! Он все еще чувствовал себя будто бы божественно посвященным, выполняющим божественный приказ оказывать поддержку и защищать Изабель от всех мыслимых непредвиденных обстоятельств Времени и Случая; но как мог он застраховаться от коварного влияния личного интереса и считать нетронутым всё своё бескорыстное великодушие, если единственное, что он должен был разрешить, так это отвлечь Люси от мысли оспаривать с Изабель право на проникновение в его душу?

И если – хотя пока еще подсознательно – он был почти готов принести сверхчеловеческую жертву всем, кто больше всего был для него дорог и сокращал ему самому путь от его последних надежд на общее счастье, то должны ли были пересечься с его великим решением стать подвижником – если так и обстояли дела, то тогда на каких тонких, как паутинка, и редких, и почти неощутимых, как воздушные нити из марли, держались все обычные общие оценки – наследственной обязанностью по отношению к его матери и его клятве перед всем миром в вере и чести, засвидетельствованной в момент помолвки? Не то, чтобы в настоящее время всё это именно так представлялось Пьеру; но всё это, словно эмбрион, зарождались в нем. Он получил пропитку высоким подвижничеством, уже растворившимся в нем и породившим такой болезненный неопределенный трепет в его душе; все это, при его зрелости, должно было, наконец, в дальнейшем придать силу живому делу, презрев все личные отношения Пьером и низведя до нуля его самые дорогие сердечные интересы. Так в Обязательном Подвижничестве рождается благословенный Богом Христос; и да не будет у него смертного родителя, и да отвергнет он и разорвет все смертные связи.

VI

Одну ночь, один день и небольшую часть следующего вечера Пьер посвятил подготовке к важной беседе с Изабель. Теперь, слава Богу, думал Пьер, ночь проходит, – ночь Хаоса и Гибели; теперь остаются только день и часть вечера. Может быть, новая небесная струна моей души и утверждает меня в чувстве, подобном христову чувству, которое я впервые ощущаю. Может быть, я при всей своей скудости мыслей все еще ровняю самого себя по негибким правилам святого права. Не позволю ни одному слабому, мысленному искушению встать у меня на пути в этот день; не позволю ни одному большому камню оказаться на нем. В этот день я стану переписывать людей и искать одобрения у богоподобного древесного народа, который теперь кажется мне более благородной породой, чем человеческая. Его высокая листва должна будет окропить меня святостью, через мои ноги, обвитые его могучими корнями, бессмертная энергия должна будет влиться в меня. Проведите меня, опоясайте меня, уберегите меня в этот день, вы, высшие силы! Спеленайте меня, чтоб я не мог сломаться; удалите от меня все зловещие соблазны; навечно в этот день сотрите во мне отвратительные и искаженные образы всяческой удобной лжи и обязательных отговорок ныряющей и безразмерной морали этой земли. Ради них наполните меня огнем честолюбия, влейте в мою жизнь ваш собственный замысел. Не позвольте прийти миру сирен и спеть мне в этот день, и перекормить меня моей собственной неустрашимостью. Я бросаю свое вечное умирание в этот день, по вашей воле. В своей твердой вере в вашу незримость я делаю ставку на целых три метких фразы и целых три жизни в этот день. Если вы оставите меня теперь, – тогда прощай, Судьба, прощай, Правда, прощай, Бог, посланный навсегда от Бога и человека, – я объявлю себя равным им обоим, вольным вести войну Ночью и Днём, всеми мыслями и думами духа и сил, что обвивают верхние и нижние небесные своды!

VII

Но Пьер, хоть и заряженный божественным огнем, был создан из глины. Ах, мушкеты созданы богами для бесконечного огня, и тоже сделаны из глины!

Спасите меня от того, чтобы быть вассально связанным с Правдой, как я сейчас. Как только я проникну далее в Пьера, то покажу, как этот небесный огонь помог поддержать его самого при помощи простых случайностей и того, что он не знал. Но я последую бесконечным, извилистым путем, – по плавной реке в человеческой пещере, ведомый легкомыслием туда, где я опрометчиво высажусь на берег.

Разве не было это лицо – хотя и безмолвно несчастным – красиво, очаровательно? До чего же непостижимы были эти большие поразительные глаза необыкновенного света! В эти заколдованные глубины вместе нырнули и погрузились Горе и Красота. Очарование так красиво, так таинственно, так изумительно; разговор о печали бесконечно более сладок и привлекателен, чем о радости; это лицо исполнилось благородным страданием; это лицо трогало очарованием; это было лицо собственной сестры Пьера, это было лицо Изабель, это лицо Пьер четко разглядел, в эти же самые необыкновенные глаза наш Пьер и заглянул. Таким образом, еще до предполагаемой схватки он не сомневался, что, в основном, женская красота, а не женское уродство, привлекло его к отстаиванию правды. Бесполезно было что-то скрывать в этой книге священной правды. Это как если бы в некоем нищенском переулке горбатая, отвратительная девочка должна была схватить его за кромку одежды со словами – «Спаси меня, Пьер – полюби меня, прими меня, брат; я – твоя сестра!» – Ах, если человек был целиком создан на небесах, то почему в нас мелькают проблески ада? Почему на самом благородном мраморном столбе, поддерживающем всеохватный свод, мы рано или поздно замечаем погибельную трещину? В природе мы очень близки к Богу, и хотя далее течение может быть перегорожено отмелями, все же в оправе фонтана, где находится человечество, поток определенно оказывается фонтаном.

Так не позвольте же здесь ни одному строгому слову намекать на смертного Пьера. Мне легко хитростью скрыть эти намеки и навсегда поставить его перед глазами, как чистого и безупречного, невосприимчивого к неизбежной природе и участи обыкновенных людей. Я более откровенен с Пьером, чем кто бы то ни было. Я всё же не осторожен и великодушен по отношению к Пьеру, и поэтому вы видите его слабость, и только поэтому. Построить внушительные характеры вполне в человеческих силах; это не божье откровение. Он должен быть совершенно честным и, всё же, более благородным, чем Итан Аллен6; этот человек должен знать об опасности презрения со стороны любого смертного.

Книга VI

Изабель, и первая часть её истории

I

Наполовину желая, чтобы час настал, и так же наполовину дрожа от того, что с каждой секундой этот час становится все ближе и ближе, с сухими глазами, но влажным телом из-за дождливого темного дня, Пьер в конце вечера пришел в себя после долгого блуждания в первобытном лесу Оседланных Лугов и на одно мгновенье неподвижно застыл на его скошенной опушке.

Там, где он стоял, пролегала грубая деревянная дорога, используемая только санями в снежное время, а стоявшие по бокам деревья образовали узкую арку и представляли собой ворота, открывающие путь на далекие, широкие пастбища, спускающиеся к озеру. В этот влажный и туманный вечер раскидистые, дрожащее вязы на пастбище казались стоящими в неприветливом мире и державшимися за свое место только из-за непостижимого чувства долга. Расположенное далее озеро, в единой плоскости безучастности и немоты, не тронутое бризом или дыханием, было крепко зажато в берегах и лежало без достаточной живости, необходимой для отражения самого маленького куста или ветки. И все же в этом озере было заметно отраженное, неподвижное высокое небо. Только в солнечном свете этому озеру удавалось поймать веселые, зеленые образы, но и они не прогоняли отображенную немоту малозаметных небес.

С обеих сторон, в отдалении, а также далеко за дальним пологим берегом озера возвышался длинный, таинственный горный массив с косматыми соснами и болиголовами, с мистическими и неразличимыми выдыхаемыми испарениями, в которых черный воздух смешивался со страхом и сумраком. У его подножия росли дремучие очарованные леса. Из их далеких совиных глубоких пещер и гнилых листьев (от быстрого гниения бесполезной древесины и игнорировании этого факта в других странах гибнет множество нищих), из бесконечности этих жестоких бездонных лесов доносились стенание, бормотание, рев, прерывистые изменчивые звуки: стук капель дождя о парализованные деревья, удары оторвавшихся камней и последних остатков долго раздираемых ветвей и дьявольская тарабарщина лесных призраков.

Но на ближнем берегу тихого озера, где оно образовывало длинный полукруг и задевало полого поднимающиеся кукурузные поля, стоял маленький невысокий красный сельский дом; его древняя крыша заросла самыми яркими мхами; северная сторона (с севера мох сдувался ветром) также была с прозеленью мха, как и северная сторона любого широкого кленового ствола в лесу. У одного из остроконечных фронтонов спутавшееся дерево требовало поддержки и щедро платило за неё широкой раскидистой кроной, одна из вьющихся ветвей которой сама собой встала вертикально прямо напротив кирпичного дымохода, словно машущий громоотвод. Напротив другого фронтона можно было разглядеть низкий молочный сарайчик; его стороны, словно сеткой, закрывали виноградные лозы Мадейры, и, оказавшись достаточно близко, заглянув через этот решетчатый узор посредством легкого поворота планок небольшой оконной амбразуры, вы, возможно, разглядели бы нежных и самодовольных пленников – кастрюли с молоком, ряды белоснежных голландских сыров, брикеты золотого масла и банки с лиловым кремом. Шеренга из трех гигантских лип стояла на страже этого зеленого пятна. На нижней и средней части их стволов, почти до конькового бруса, листвы было мало, но потом, внезапно, как три огромных зеленых воздушных шара, они уже раскачивались в воздухе тремя широкими, перевернутыми округлыми зелеными конусами.

Вскоре, как только взгляд Пьера упал на это место, его сотрясла дрожь. Не только из-за Изабель, которая там теперь оказалась, но и из-за двух косвенных и весьма странных совпадений, которые привели его к дневным переживаниям. Он шел позавтракать со своей матерью, и его сердце, переполненное вероятным предчувствием её высокомерного отношения к появлению Изабель, требовало её материнской любви: и ло! Входит преподобный г-н Фэлсгрейв и обсуждает Неда и Делли, и все эти переживания, которые Пьер отчаялся представить своей матери во всех своих этических аспектах, чтобы абсолютно до конца изучить ее мысли об этом и, тем самым, подтвердить свои собственные догадки, – весь этот вопрос был обсужден полностью, да так, что из-за этого странного совпадения он теперь отлично понял мысли своей матери и, словно от небес, получил предупреждение, ничего ей не раскрывать. Это было утром; и теперь, в конце дня мельком увидев дом, где нашла пристанище Изабель, он сразу опознал в нем сдаваемый в аренду сельский дом старого Уолтера Альвера, отца той самой Делли, навеки падшей от жестоких чар Неда.

Самые странные чувства, почти сверхъестественные, вкрались теперь в голову Пьера. С ничтожной силой задевая страхом души менее восприимчивых, рефлексирующих и поэтических существ, такие совпадения, как бы часто они не повторялись, всегда наполняют более чистую душу чувствами, которые превосходят все словесные образы. Они охватывают самые тонкие аспекты жизни. Со вспышкой молнии спонтанно возникает вопрос – случайность или Провидение? Если сознание, на которое оказывается влияние, также окажется по аналогии жертвой в любом определенном горьком событии, тогда все стороны вопроса будут видны разборчивей, и, наконец, получат всеобъемлющее объяснение окружающих вещей. Всегда заметно, что искренние души, испытав страдание, больше всех затем размышляют об окончательных причинах. Сердце, взволнованное до самой глубины, находит ответное чувство в голове, которое проникает в неё столь же глубоко. Перед несчастными людьми, когда они размышляют, все мировые эпохи проходят, словно процессии в кандалах, и все их мириады связаны мрачным таинственным скрежетом.

Долго шагая под тенью каймы высоких лесных деревьев, в ожидании прихода назначенного часа Пьер почему-то стремился представить саму сцену, которая должна была последовать. Но здесь воображение его крайне подводило; действительность была слишком реальна для него: только лицо, одно только лицо теперь виделось ему; и поскольку он в последнее время так привык путать его с воздушными формами, то он почти дрожал, когда думал, что это лицо должно вскоре встретиться с его собственным.

И вот начали падать более густые тени; местность потерялась для него; лишь три туманных, высоких липы ведут его, пока он спускается с холма, нависшего над домом. Он не знает этого, но его задумчивый маршрут извилист, как был извилист в тот момент поток его мысли, преграждаемый вкрадчивыми сторонними опасениями относительно окончательной прагматичной разумности решительного энтузиаста, которым он был. Он умеряет шаги, поскольку почти пришел, и видит слабый свет, бьющийся в простой двойной оконной створке. Он абсолютно уверен, что его собственные добровольные шаги уведут его навсегда от блестящих люстр особняка в Оседланных Лугах, чтобы присоединиться к компании несчастных проблесков бедности и горя. Но его возвышенная интуиция также рисует ему подобную солнцу славу божественной правды и достоинства, которая, хоть иногда и затеняется плотными туманами земли, все же будет бесконечно сиять в безоблачном великолепии, проливая показательный свет на сапфировый трон Бога.

II

Он стоит перед дверью, дом погружен в тишину, он стучит, свет за оконной створкой на мгновение мерцает, а затем меняет место; он слышит, как скрипят дверные петли и все его сердце дико бьется, поскольку внешний замок открыт, и, держа фонарь над своей чудесной головой, перед ним стоит Изабель. Это она сама. Никаких слов, никого рядом. Они входят в комнату с двойной оконной створкой, и Пьер садится, подавленный физической слабостью и душевным страхом. Он поднимает глаза и встречается с пристальным взглядом очаровательной и одинокой Изабель, а затем слышит низкий, сладкий, наполовину плачущий голос с более чем естественной музыкальностью:

«Итак, мой брат, – я буду звать тебя Пьер?»

Неподвижно производя свое первое и последнее братское исследование мистической девушки, Пьер какое-то мгновение следит за нею и в один миг видит в умоляющем лице не только невыразимую трогательность той самой девушки за шитьем, но и более тонкое выражение лица с портрета своего когда-то еще юного отца, необычайным образом перешедшее и по-родственному смешавшееся с некой, ранее неизвестной, иностранной женственностью. Память, Пророчество и Интуиция хором говорят ему: «Пьер, все на виду; ни единого мельчайшего сомнения, – это существо – твоя сестра; ты глядишь на плоть твоего отца»

«Итак, мой брат! – я буду звать тебя Пьер?»

Он вскочил на ноги и по-настоящему заключил ее в свои объятия.

«Это ты! Это ты!»

Он почувствовал слабое сопротивление своим объятиям; ее голова свисала ему на плечи; весь он купался в плавном лоске ее длинных и несобранных волос. Отстранив локоны, он увидел теперь смертельную красоту лица и уловил исходящую от него бессмертную печаль. Она казалась мертвой, словно задушенной, – смерть оставляет совсем нетронутыми скрытое спокойствие и сладкое выражение лица.

Он хотел было громко воззвать к помощи, но её глаза медленно открылись и повернулись к нему. Пьер постепенно почувствовал, что вялость оставила девушку, и теперь она немного опомнилась, – и снова почувствовал ее слабое сопротивление его рукам, как будто из-за смущения и неверия в право смертного держать её в объятиях. Теперь Пьер раскаивается в своей чрезмерной пылкости и неосторожной теплоте и испытывает всё большее почтение к ней. Он ласково проводит ее к скамье у двойной оконной створки, садится около нее и ждет в тишине, пока первый шок от этого свидания не оставит её и она не станет более готовой выдержать общение с ним.

«Как сейчас ты себя чувствуешь, сестра моя?»

«Благослови тебя Бог! Благослови тебя Бог!»

Снова появилась сладкая, дикая власть музыкального голоса и некой мягкой, необычной частицы иностранного акцента, – так это мечтательно показалось Пьеру, до глубины души ощутившему острый трепет. Он нагнулся и поцеловал ее в лоб, а затем, почувствовав близость её руки, нашел её и сжал без единого произнесенного слова.

Все его существо оказалось теперь сосредоточено в едином ощущении сжимаемой руки. Он чувствует, что она очень маленькая и нежная, но необычайно тяжелая. Потом он узнал, что только трудом своих рук дочь его собственного отца зарабатывала на жизнь в том же самом мире, где он, ее собственный брат, жил столь праздно. Еще раз он почтительно поцеловал ее лоб, и его встречное теплое дыхание прошептало мольбу к небесам.

«Мой язык не в состоянии говорить с тобой, Пьер, с моим братом. Пока все мое существо, мысли и тоска всей моей жизни находятся в бесконечном долгу перед тобой, я не знаю как с тобой разговаривать. Будь на то Божья воля, Пьер, моим величайшим благом теперь было бы лечь и умереть. Тогда я окажусь в состоянии покоя. Перетерпи меня, Пьер»

«Я вечно буду терпеть, моя любимая Изабель! Не говори со мной пока некоторое время, если тебе так лучше, если только так тебе легче. Эту твою руку я сжимаю, моя сестра, теперь она для меня – твой язык»

«Я не знаю, откуда начать разговор с тобой, Пьер; и пока моя душа переполнена»

«Глубинами моего сердца я люблю и почитаю тебя, и сопереживаю тебе, и до, и после, через всю вечность!»

«О, Пьер, разве ты можешь вылечить во мне эту мечтательность, это изумление, которое я чувствую? Моя бедная голова плывет и плывет, и остановки не будет. Моя жизнь не может продлиться так долго, я слишком переполнена ею. Заклинаю, не плач из-за меня, Пьер; то, что мое сердце не может порвать с существующим чувством, – более смертельно для меня, чем все мое прошлое горе!»

«Вы, уменьшающие жажду вечерние небеса, вы, холмистые росы и туманы, извлекаете отсюда вашу влагу! Гром прошел, почему за ним не следует ливень? – Пусть он прольется!»

Затем ее голова склонилась к нему, и большие слезы упали на Пьра; вскоре Изабель мягко отодвинула от него голову и, немного успокоившись, уселась рядом.

«Если ты чувствуешь, что находишься в бесконечном долгу у меня, сестра моя, то такое же чувство испытываю и я к тебе. Я тоже не очень хорошо знаю, о чем должен говорить с тобой. Но когда ты смотришь на меня, сестра моя, ты видишь того, кто своей душой принял неизменную клятву всецело уважать тебя и стать тебе, во всех отношениях, в пределах и случайностях Судьбы, твоей защитой и всеми признанным братом!»

«Не простые звуки общих слов, а сокровенные мелодии и тоны из самой глубины моего сердца должна ты сейчас услышать. Ты взываешь к человеку, но что-то небесное должно ответить тебе, – некий звук флейты в воздухе должен ответить тебе; конечно же, большинство из твоих подчеркнуто неожиданных речей, Пьер, уверена, не слышимо на высоте. Ради этого благословения, невообразимые всеми смертными фантазиями, должны быть твоими»

«Благословение, подобное твоему, остается, но отражается и отдает обратное благословение сердцу, которое его произнесло. Я не могу благословить тебя, мою сестру, так как ты воистину благословляешь саму себя, благословляя мою ничтожность. Но, Изабель, продолжая испытывать первоначальное удивление от нашей встречи, мы сделаем сердца наши беспомощными. Позволь мне после повторить тебе, каков есть Пьер, какую жизнь до настоящего времени он вел, и чему после этого он должен следовать, – так ты немного подготовишься»

«Нет, Пьер, это моя обязанность; ты – первый, кто имеет право услышать мой рассказ; тогда, если он будет полезен тебе, ты должен будешь считать меня нетитулованным подарком. Слушай меня теперь. Незримые силы помогут мне, это не долго, Пьер, и не нечто сказочное. Слушай дальше – я уже успокоилась перед своим повествованием»

Во время некоторых кратких, прерывистых, тихих пауз в их столь позднем разговоре Пьер слышал мягкие, медленные, печальные, из стороны в сторону, задумчивые шаги над потолком, а в частых паузах, которыми прервалась странная история из следующей главы, то же самое мягкое, медленное, печальное, из стороны в сторону, задумчивое, и, по большей части, печальное движение становилось снова и снова различимым в тихой комнате.

III

«Я никогда не знала свою покойную мать. Самое далекое воспоминание о моей жизни не дает мне ни единой черты её лица. Если, действительно, моя мать жила, то она давно осталась в прошлом и не отбрасывает тени на земле, по которой она шагала. Пьер, губы, которые теперь говорят с тобой, никогда не касались женской груди; мне кажется, что меня не родила женщина. Мои первые проблески воспоминаний о жизни связаны со старым, полуразрушенным домом в некоем месте, которое не отмечено ни на одной карте, способной помочь в поисках. Если такое место действительно когда-то существовало, то оно также, кажется, было удалено от всего остального на земле. Это был дикий, темный дом, стоящий посередине круглого, расчищенного пологого склона в глубине чахлого соснового леса. Иногда вечером я боялась выглядывать из моего окна, чтобы призрачные сосны не смогли близко подкрасться ко мне, протянуть темные ветви и утащить меня в свою мерзкую тень. Летом лес нескончаемо гудел непреложными голосами неизвестных птиц и зверей. Зимой, когда его глубокие снега были испещрены, словно некая бумажная карта, ночными следами четвероногих существ, то даже солнцу дом никогда не был виден, и никогда не был виден человеку вообще. На круглом открытом пространстве темный дом стоял не прикрытым ни единой зеленой веткой или листом; открытый и беззащитный в сердце тенистого укрытия. Часть окон была грубо по вертикали забита досками, и эти комнаты были совершенно пусты, и никогда не посещались, хотя там даже не было дверей. Но часто, из отзывающегося эхом коридора я со страхом вглядывалась в них; все большие камины лежали в руинах, нижний ярус из задних камней был выжжен до самого сплошного белого крошева, и черные кирпичи с верха выпадали на очаг, смешиваясь тут и там со всё ещё падающей сажей давно погашенных огней. В каждой каменной плите под очагом в этом доме имелась одна длинная трещина; все полы просели по углам, а снаружи вся основная конструкция дома, опиравшаяся на низкий фундамент из зеленоватых камней, была завалена унылыми, желтыми гниющими подоконниками. Никаких имен, никаких случайных записок или писем, никаких книг в доме не было; никаких разговоров и воспоминаний о его прежних жителях. Он был немым как смерть. Ни одного могильного камня или насыпи, или какого-либо небольшого пригорка вокруг дома, говорящих о каких-либо похоронах взрослого или ребенка в прошлом. И потому нет никакого следа его истории, поскольку теперь полностью ушли и погибли мои малейшие знания о том, где этот дом стоял и о том, в каком месте он находился. Ни одного другого дома, кроме этого, я никогда не видела. Но как только я увидела эстампы с изображениями французских шато, то они сильно напомнили мне его тусклое изображение, особенно два ряда маленьких слуховых окон на развороте крыши. Но тот дом был из дерева, а эти из камня. Однако иногда я думаю, что дом был не в этой стране, а где-нибудь в Европе; возможно, во Франции; но все это не озадачивает меня, и поэтому ты не должен начинать из-за меня поиски, поскольку я не могу уверенно говорить на такие необдуманные темы.

«В этом доме я никогда не видела живой человеческой души, кроме старика и старухи. Лицо старика было почти черным от старости и представляло собой единую складку из морщин, его седая борода всегда спутывалась, испачканная пылью и частицами земли. Я думаю, что летом он немного трудился в саду или некоем участке как тот, что находился на одной из сторон дома. Все мои мысли здесь пребывают в сомнениях и беспорядке. Но сами старик и старуха, пожалуй, неизгладимо отпечатались в моей памяти. Я полагаю, что тогда они были единственными людьми, связанными со мной, что стало причиной того, что они взяли меня к себе. Они редко говорили со мной, но иногда бывало так, что темными, порывистыми ночами садились у огня и начинали смотреть на меня в упор, затем болтали друг с другом, а потом снова и снова глядели на меня. Они не были совсем недобрыми, но, я повторяю, они очень редко разговаривали со мной. Какими словами или каким языком они пользовались для общения друг с другом, я не могу вспомнить. Я еще часто желала узнать, по крайней мере, одно: находился ли дом в этой стране или где-нибудь за морем. И здесь я должна сказать, что иногда у меня появляются расплывчатые воспоминания о каком-то времени – вскоре после периода, о котором я теперь говорю – когда я болтала на двух разных детских языках, один из которых уменьшался во мне, тогда как другой и последний рос. Но об этом немного после. Женщина давала мне еду отдельно, поскольку я не ела с ними. Как-то раз они уселись у огня с буханкой и с бутылкой красного вина для себя, я подошла к ним, попросилась поесть вместе с ними и коснулась буханки. Но старик немедленно сделал резкое движение, как будто желая ударить меня, но не ударил, а женщина, впившись в меня взглядом, схватила буханку и бросила её в горящий очаг. Напуганная, я выбежала из комнаты и принялась искать кошку, которую я часто пыталась задобрить и подружиться с ней, но, по некоторой странной причине, без успеха. Но тогда, в моем испуганном одиночестве, я снова поискала кошку и нашла ее наверху, мягко скребущую нечто скрытое среди мусора из заброшенных каминов. Я позвала её, поскольку не осмеливалась войти в комнату с привидениями, но она только косо и бессмысленно посмотрела на меня и продолжила свою бесшумную охоту. Я позвала снова, и тогда она обернулась и зашипела на меня, и я сбежала вниз по лестнице, все еще уязвленная мыслью о том, что была изгнана и оттуда тоже. Я уже не знала, куда пойти, чтобы избавиться от моего одиночества. Наконец я вышла из дома на улицу и присела на камень, но его холод не пришелся мне по сердцу, и я поднялась и встала на ноги. Но голова моя кружилась, я не могла стоять; я упала и больше ничего не помню. Но следующим утром я оказалась в кровати в моей невеселой комнате, и там уже было немного черного хлеба и чашка воды для меня.

«Это я случайно рассказала тебе эту подробность из воспоминаний о моей молодости в этом доме. Я еще многое могу рассказать из того, что интересно, но этого достаточно, чтобы показать, какой образ жизни я в то время вела. Каждый день, прожитый тогда мною, я чувствовала все видимые особенности и слышала все звуки, становящиеся все более и более странными, и все более и более пугающими. Отношение ко мне со стороны мужчины и женщины были точно такими же, как у кошки: ни один из них не разговаривал со мной, ни одного из них я не понимала. И к мужчине и к женщине, и к кошке я относилась точно так же, как к зеленым закладным камням моего дома: я не знала, откуда они прибыли или что заставило их жить там. Я повторяю, ни одна живая человеческая душа не приходила в дом, кроме мужчины и женщины; но иногда старик рано утром уходил вдаль по дороге, которая вела через леса, и возвращался поздно вечером; он приносил с собой черный хлеб и простое красное вино. Хотя вход в лес находился не очень далеко от двери, он все же ходил медленно и с таким трудом тащился со своей небольшой ношей, что время между его первым появлением среди деревьев и пересечением разбитого порога казалось томительными часами.

«Теперь широкие и свободные очертания моих ранних лет становятся более четкими в моем уме. Ко мне теперь приходит все, что я не могла вспомнить. Это, возможно, произошло в то время, когда я стала болеть некой долгой лихорадкой, во время которой я забыла про саму себя. И, возможно, это правда, то, что я слышала, что за периодом наших ранних воспоминаний следует поле беспамятства, чередующееся с первыми тусклыми проблесками воспоминаний предыдущих, более или менее отчетливо охватывающих все наше прошлое вплоть до изначального пробела в нем.

«Как бы то ни было, ничего больше я не могу вспомнить о доме на широкой открытой поляне; ничего из прошлого, пока я не оставила его; но тогда ещё я была совсем маленькой. Но есть у меня и отрывки сомнительных, случайных воспоминаний о другой круглой, открытой поляне, но гораздо большей, чем первая, и без лесного окружения. Все же мне часто время от времени кажется, что где-то там, почти рядом со мной стояли три высоких, прямых дерева, вроде сосен, и они жутко дрожали и трещали как старые деревья, привыкшие к периодам горных штормов. И иногда казалось, что полы по углам свисали еще более круто, чем в старом доме, и выгибались еще круче, чтобы я сильнее ощущала, что они свисают подо мной.

«Теперь ещё мне иногда также кажется, что я изначально болтала на двух детских языках, на которых и говорила некоторое время назад. Кажется там, из людей, окружавших меня, некоторые говорили на одном языке, а некоторые на другом; но я говорила на обоих, хотя на одном не так легко, как на другом; но изначально, так и было; и этот другой постепенно вытеснял первого. Люди эти – как иногда мне время от времени видится в грезах – часто поднимали три странных похожих на деревья предмета и говорили – мне нужно подумать, если действительно у меня есть какая-либо реальная мысль о таком бестелесном фантоме, как этот – они говорили на языке, на котором я говорила как раз в то время, постепенно забывавшемся мною. Это был красивый язык; о, мне кажется, такой сверкающе веселый и светлый; просто язык для такого ребенка как я, если бы ребенок не был всегда столь грустным. Это был чисто детский язык, Пьер; этакий щебет – просто щебет.

«Своим собственным умом ты должен теперь прочувствовать, какие из этих моих туманных воспоминаний неопределенно намекают на судно в море. Но все туманно и неопределенно для меня. Я никогда не понимаю отчетливо, говорю ли я тебе о реальных вещах или о грезах. Во мне всегда реальность превращается в мечты, а мечты в реальность. Никогда мне полностью не излечиться от влияния странностей моей ранней жизни. Они таковы, что даже сейчас – в этот момент – окружают твою видимую форму, мой брат, таинственным туманом, да так, что второе лицо, третье лицо и четвертое лицо наблюдают за мной из твоего собственного. Вот сейчас все туманней и туманней становятся мои воспоминания о том, как ты и я пришли встретиться. Я хожу, ощупывая все виды форм, из которых я состою; поэтому мне кажется, что я передвигаюсь при помощи форм; и все же у форм есть глаза, которые смотрят на меня. Я оборачиваюсь, и они смотрят на меня; я выхожу вперед, и они смотрят на меня. – Позволь мне теперь побыть в тишине; не говори со мной»

IV

Наполненный невысказанным удивлением от этого странного рассказа, Пьер сидел, онемев и пристально глядя на её вполоборота повернутую голову. Ее огромные мягкие локоны черных как смоль волос свисали и закрывали её будто наполовину раздвинутый занавес некой оберегаемой святыни. Пьеру она казалась наполовину неземной, но это неземное было только её тайной, но никак не тем, что ограждалось от него или угрожало ему. И, тем не менее, низкая тональность ее далекого мелодичного внутреннего голоса дрожала в комнате сладким эхом; и с потолка сверху, напоминая процесс отжима винограда, продолжали раздаваться равномерные незримые шаги.

Она уже слегка пошевелилась и после недолгого странного хождения уже более связно продолжила свой рассказ.

«Мое следующее воспоминание, на которое я могу в определенной степени полагаться, было уже о другом доме, также расположенном вдали от человеческого жилья, в сердце не совсем спокойной страны. Через эту страну, и рядом с домом протекала зеленая и спокойная река. Тот дом, должно быть, находился в некой низменности; о первом доме я говорила, что он, кажется, стоял где-то среди гор или близко к горам – вдали шумел водопад – я, кажется, слышу его теперь; четко очерченные облака позади дома в закатном небе – я, кажется, вижу их теперь. Но этот другой дом, второй или третий, я не знаю, который, я снова говорю, что он стоял в некой низменности. Вокруг него было никаких сосен, немного разных деревьев; земля не имела такого же крутого наклона, как вокруг первого дома. В округе располагались возделанные поля, и вдали – сельские дома, надворные постройки, скот и домашние птицы и много чего-то подобного. Этот дом, я уверена, был в этой стране, по эту сторону моря. Это был очень большой дом и полный людей; но по большей части они жили отдельно. В нем жили какие-то старики, жили молодые люди и молодые девушки, – некоторые очень солидные, и в нем жили дети. Некоторые из этих людей считали это место счастливым, многие из них всегда смеялись, но для меня тут не было счастья.

«Но здесь я могу ошибаться из-за моего собственного сознания, я не могу определиться – я имею в виду в памяти обо всей моей предшествующей жизни, – я говорю, что не могу определить, что называют счастьем; это то, чей символ – смех или улыбка, или тихое спокойствие на губах. Я могла бы быть счастлива, но сейчас этого нет в моих осознанных воспоминаниях. И при этом я не чувствую тоску по счастью, как будто у меня его никогда и не было; мой дух жаждет разнообразного счастья, я полагаю, что у меня есть такое подозрение. Я перенесла нищету, но не из-за отсутствия счастья, и не моля о нем. Я молю о покое – о неподвижности – об ощущении самой себя неким растением, поглощенным жизнью, без её поисков, и существующим без личных ощущений. Я чувствую, что не может существовать никакого прекрасного мира в отдельности. Поэтому я надеюсь однажды почувствовать себя испившей проникновенный дух, оживляющий все на свете. Я чувствую, что я здесь в изгнании. Я продолжаю отклоняться. – Да, в ответ ты улыбаешься. – Но позволь мне снова помолчать. Не отвечай мне. Когда я подведу итог, то не буду блуждать так же, конец будет короткий»

Уважительно решив не допускать малейшую помеху или даже намека на помеху удивительному рассказу, услышанному им, и потому пассивно сидеть и получить его чудесное проникновение в его душу, несмотря на долгую паузу, и, не касаясь малейших мистических соображений, быть убежденным в том, что он должен, в конечном счете узнать наименее туманный и незавершенный итог истории Изабель, Пьер все еще сидел, ожидая продолжения, пока его взгляд не остановился на замечательно красивом ухе девушки, которое, случайно выглянуло из ее густых локонов и расположилось в их черноте наподобие прозрачной морской жемчужной раковины.

Она опять немного прошлась и после некоторого странного блуждания продолжала более размеренно; в тот момент движение по полу сверху, как ему показалось, прекратилось.

«Я говорила о втором или, скорее, третьем отрывке моих воспоминаний о прошлом, о том, как они впервые появились у меня; я имею в виду, что говорила о людях в доме, согласно моему самому раннему забытому впечатлению о них. Но я оставалась в том доме в течение нескольких лет – пять, шесть, возможно, семь – и во время этого периода все изменилось для меня, поэтому я знаю многое, хотя всегда смутно. Часть из его жителей отбыли; некоторые поменяли улыбки на слезы, некоторые хандрили весь день; некоторые выросли дикарями и бунтарями и уводились вниз молчаливыми мужчинами куда-то глубоко, так что я не знала ничего о них, пока через цокольный этаж не стали проникать заунывные звуки, стоны и звон от падения, подобно падению железяк в солому. Время от времени я видела гробы в тихий полдень, которые вносили в дом, и через пять минут выносили снова, по-видимому, более тяжелыми, чем при внесении; но я не видела, кто лежал в них. Однажды я увидела гроб огромного размера, который протолкнули через самое низкое окно трое молчаливых мужчин, а после – как он был выставлен обратно, и они уехали вместе с ним. Но количество не видимых мною людей, которые таким образом покидали дом, компенсировалось другими людьми, прибывающими в закрытых экипажах. Некоторые в тряпках и лохмотьях приходили пешком или, скорее, плелись пешком. Как только я слышала ужасные протесты и выглядывала из моего окна, то видела крепких, но запущенных и изуродованных людей, по-видимому, крестьян, связанных четырьмя длинными веревками по рукам и ногам, ведомых позади множества равнодушных мужчин, которые под удары плетей гнали этих диких запущенных существ по дороге к дому. Тогда я слышала ответные рукоплескания, вопли, завывания, смех, благословения, молитвы, ругательства, гимны и все шумные волнения, исходящие из всех комнат дома.