Помоги проекту - поделись книгой:
Дед засмеялся.
— Медведей в нашему лесу давно нет. Вот лось может быть…
— A-а, лось! А мы-то думали… — сказал Миша.
А я промолчал.
На покосе
Рано утром — Миша не проснулся ещё — дед ушёл на покос. Утром трава мягкая, в росе, и хорошо косится. А кругом не жарко, потому что солнце не поднялось ещё.
Дед недалеко ушёл и в обед вернулся домой. Он вернулся и стал на железном бруске косу отбивать, чтобы она острей была.
Он по ней молотком стукал: тук… тук… тук…
А Миша рядом вертелся и всё просил:
— Дедушка, возьми на покос!
От удара коса греется, накаливается. Дед сказал Мише:
— Сходи принеси воды.
Миша мигом притащил полную кружку. Дед стал макать молоток в воду, чтобы коса не треснула.
К вечеру, когда жара спала, дед с Мишей отправились на покос.
Дед косил, а Миша граблями ворошил сено, которое утром скосили. Чтобы скорей просохло. Когда сено просохнет, можно его в копны сгребать и смётывать на зиму в стога.
Дед не подолгу работал, потому что был старый и быстро уставал. Он всё ходил отдыхать на пенёк возле высокой сосны. У сосны кора была содрана сверху донизу, будто когтем кто деранул. Миша спросил:
— Это кто?
— Это гроза в дерево стукнула, — ответил дед, — молния.
— Она в землю ушла?
— В землю. Куда же ещё!..
— Значит, если землю копать, её выкопаешь? Дли-инная стрела…
Дед подумал и ничего не ответил, он только сказал:
— Станешь ходить в школу, там и узнаешь. Учитель про всё расскажет.
Лесной вредитель
Дед отправился обход делать своему лесу. Ходил-ходил — весь лес обходил, а вернулся сердитый.
Дед сказал:
— Вредный жук-короед напал на деревья. Поест кору — вот и погиб лес!
— Один жук разве может съесть целый лес? Разве жук такой большой? — спросил Миша.
— Да уж, большой! Поменьше ногтя…
— А чего же с ним не справятся?
— Да ведь их столько, жуков-то! На каждом дереве, возле каждого сучка сидят и грызут — точат. Если их просто руками снимать с деревьев, рук не хватит.
И Миша тоже тогда испугался и не знал: что же делать?
А дед молчал.
Немного погодя он сел на велосипед и уехал в деревню, в контору. Там на стене висит телефон. Дед позвонил по телефону. Он сказал:
— Жук-короед напал на лес. Пришлите помощь!
— Помощь будет, — ответили деду в трубке.
И дед вернулся на кордон.
А утром прилетел самолёт. Он летал над всем лесом и всюду сеял, разбрасывал жёлтый ядовитый порошок.
— Ну, теперь короед забегает, да нигде не спасётся, — сказал дед. И даже улыбнулся.
Ондатра
Ондатра жила далеко. Очень далеко: в Америке. Там она купалась в большом озере. И ловила на обед лягушек.
У неё толстый хвост и гладкий густой мех. Она как большая крыса, только не боится воды, плавает и даже ныряет. Её и зовут ондатра — водяная крыса.
Потом её посадили в самолёт и повезли, а куда — она и сама не знала. Привезли самолётом из Америки к нам и здесь выпустили. Теперь в наших озёрах тоже ондатры живут. Им у нас понравилось. Они любят есть осоку и сочный камыш. И лягушек здесь тоже едят.
И в этом вот пруду, на лесном кордоне, живут ондатры.
В пруду живут ондатра-папа и ондатра-мама. А весной у них будут ондатры-малыши. Большие ондатры для своих малышей норы копают, делают дырки в запруде. А Миша с дедом всё чинят запруду: новые колья забивают, землёй забрасывают, чтоб вода из пруда не вытекла.
Миша сердится:
— Отчего ондатра не в другом месте копает, а вот запруду?!
— На то она и ондатра, чтобы норы делать, — говорит дед. — А здесь она оттого копает, что земля мягче.
Подарок
Собрался я уезжать домой в город. Сложил свой рюкзак, попрощался с хозяевами.
На прощание дал мне старый лесник баночку мёда. Сверху баночка закрыта бумажкой, завязана бечёвкой. А мёд всё равно пахнет — лесными полянами, цветами, липой… Всю дорогу не даст мне забыть о лесе и там, дома, тоже не даст.
А Миша подарил мне самый обыкновенный глиняный горшок с землёй. И больше ничего. Только велел поливать почаще. А сам улыбается так загадочно.
Я всё исполнил: поставил горшок дома на табуретку и поливал всю зиму и потом всё лето. И когда уже стал забывать про кордон, и про лес, и про Мишу, выросло у меня в горшке вот что: не цветок и не лесная трава-мурава, а настоящее маленькое дерево — ёлочка. И такие зелёные, пушистые, нежные были на ней иголки, так свежо пахла она смолой, такие в будущем обещала лесные тенистые шатры, и грибы, и белку, что я стал думать: как же это получается, что в маленьком крылатом зёрнышке из обыкновенной шишки запрятано такое вот чудо? И всё думаю…
Рум. История зубробизона
1
У него были две родные сестры, близнецы — Рукавица и Ручка. Обе на год старше его, но уже большие, горбатые, густо поросшие шерстью. Когда, на другой день после рождения, мать привела его в стадо, они угрожающе стали против него, опустив до земли квадратные головы, с шумом вдыхая запах пришельца. Но запах оказался не страшным — пахло чуть горчащим и тёплым молоком матери (она только что накормила его в орешниковых зарослях в дальнем углу загона и насухо вылизала языком), пахло чем-то знакомым и нежным, но почти забытым. И они признали его. Успокоившись, принялись как ни в чём не бывало отщипывать и жевать сочные плети коры со свежезелёных осиновых кольев, которые свалили им утром полную телегу, и отмахиваться хвостами от надоедливых комаров и слепней. Он же постоял ещё, словно в раздумье, покачиваясь на прямых, как палочки, ногах, словно получше запоминая этот мир, в котором ему теперь жить — ослепительно яркий, до отказа заполненный небом, солнцем, травой, деревьями, этот словно промытый, прозрачный, сияющий шар, посредине которого он очутился. И, добредя до одинокой берёзы, подогнул под себя, будто переломил, сперва передние ноги, опустившись на грудь, потом — задние, как это делают все взрослые бизоны и зубры, зажмурился и уже опять спал.
Он только это и делал в первые дни своей жизни — ел да спал. Мать находилась тут же при нём или поблизости. После, не сразу, подошёл отец — огромный, чёрный, в шерстяных мохнатых «штанах» до колен, и тоже обнюхал его, серьёзно и молча. Следом потянулись знакомиться остальные.
2
Сколько он спал в тот раз — он не помнил. И ещё никаких снов не снилось ему, потому что для снов нужно иметь впечатления, которых было пока маловато. Во сне он лишь набирался сил и сны видел совсем простые, спокойные: что-то розовое, что-то голубое… Спал, изредка причмокивая, словно человечий ребёнок, и неслышно дышал.
Он снова открыл глаза, оттого что почувствовал на себе чей-то настойчивый взгляд, который словно подталкивал, будил его. И когда он открыл глаза, то увидел перед собой странно стоящее существо на двух ногах. Человек в серой кепке стоял за высокой изгородью из берёзовых жердей и пристально глядел на него.
Это был Зубровод, который должен был дать ему имя, чтобы потом записать в свою книгу — толстую, с замусоленными углами тетрадь, лежащую на столе в конторе: в ней были уже записаны все дальние и ближние предки и родственники. Не любую кличку, как дают безродным дворнягам, кошкам, коровам, а означающую, что он — сын чистокровной зубрицы и дикого степного бизона, зубробизон. И рождён здесь, в питомнике. А потому имя его, как и всех остальных зубробизонов, должно было начинаться на «ру» — так между собой договорились люди, чтобы удобно было следить по книгам за их жизнью. А зубрам и бизонам, должно быть, это было совсем безразлично — как их там назовут и запишут.
Человек шевелил губами, припоминая слова, и от него пахло приятным хлебом и неприятным табаком. «Рубаха… Ругатель… Румяный…» Он раздал много имён, и первое время это было ему легко и даже нравилось. Но он был молчалив по натуре, вовсе не златоуст, и вскоре запас его слов израсходовался. Приходилось теперь ломать голову, подыскивая новые имена.
Зубровод этот кормил животных, знал каждого в «лицо» и жалел как безответную перед человеком скотину. Задумываясь же, он уставал, на лбу его появлялись морщинки, и он сердился. Лучше бы его заставили делать что-то другое: например, чистить лопатой загон или рубить осину и иву на корм зубрам — это было куда сподручней ему.
«…Румяный… Румашка… Рум…» — остановился он перевести дух. «Рум!» — и вдруг просиял лицом: что, если назвать его не обычным, известным всем людям словом, а придуманным, таким, которое он сам вот только что изобрёл?!
— Рум!..
От резкого оклика телёнок поднялся на ножках и слегка попятился, не спуская при этом с человека недоумевающих глаз.
— Смышлёный, — довольно протянул человек, любуясь животным. Впрочем, стоять без всякого дела он не привык: забот у Зубровода хватало.
3
Первое время люди, которым удавалось на него поглядеть (а это в большинстве были случайные здесь, в питомнике, посетители, экскурсанты), находили, что Рум очень похож на обыкновенного телёнка, вот разве чуточку плотнее и коренастее: он был тогда совсем не горбатый, не обросший, не страшный. Да ещё небольшая бородка отличала его от коровьего сына — зубры ведь так и родятся с бородкой. И в этом есть свой резон: род зубров древнейший и, может быть, наши Бурёнки да Зорьки ведут свою родословную от этих животных, которых человек приручил, одомашнил когда-то…
Довольно скоро Рум привык к Зуброводу и, глядя на старших, не пугался беспричинно. Когда тот приближался, Рум тоже делал несколько шагов навстречу, к изгороди. В глазах его, по-коровьему выразительных, обведённых тёмными бархатистыми кругами, можно было прочесть одновременно любопытство, и настороженность, и готовность в любую секунду отпрянуть.
Совсем по-иному глядел он на мать: она была первым живым существом, которое он узнал, едва появившись на свет. А ведь инстинкт, врождённое чувство, подсказывает каждому, что это совершенно особое существо, единственное среди всех остальных…
Если бы Рум, впервые открыв глаза, увидел рядом с собой кого-то другого, а не мать, он, возможно, проникся бы безграничным доверием к этому другому, не родственному ему существу. И так же, как теперь у матери, искал бы у него покровительства и защиты, так же ходил бы за ним следом и доверчиво заглядывал бы ему в глаза. Каждая мать, наверно, догадывается об этом. Может быть, поэтому так ревниво следит она, чтобы никто прежде времени не приблизился к её детёнышу.
Через день и даже спустя несколько кратких часов — уже не опасно. За это время она успеет «умыть» его и накормит, даст обнюхать себя. И вместе с парным материнским молоком так прочно войдёт в него её образ, что не заменить никаким другим!
…Какой прекрасный у неё был язык — большой, горячий, шершавый, и сильный, и ласковый, так хорошо умеющий его поддержать, когда он качался на непрочных, ещё не окрепших ногах! Этот язык, едва Рум появился на свет, прошёлся по его бокам, вылизал спину и брюхо, побывал даже в самых укромных уголках его тела, до которых ему самому ни за что бы не дотянуться…
Отца Рум боялся. Не он один — его все в стаде побаивались. Даже человек, Зубровод, наполнявший в обеденное время кормушки, с опаской поглядывал на кривые бизоньи рога, на всякий случай замахиваясь чем попало, отгоняя бизона от изгороди. А что для того даже самая толстая жердь? Сунул между рогами, повернул голову набок и — готово, переломил, словно спичку…
…Это было прекрасное время — обед.
Правда, первые дни своей жизни он не пробовал ещё ни зелёной травы, ни листьев, ни веток, а только и знал что сосать материнское молоко, притом делал это довольно часто. Зато потом, когда начал входить во вкус…
У каждого из них имелась своя кормушка — корыто, сбитое из толстых, грубо струганных досок. Кормушки подсовывались под нижнюю жердь в загородке, в одном и том же отведённом для этого месте. И трава в этом месте была вытерта до чёрной земли.
Сперва кормили бизона: это было его неоспоримое право — получать еду первым, — право, которое он сам за собой утвердил. Все остальные этому подчинялись, даже люди. Если первой положить корм зубрице, бизон всё равно прогонит её и примется за чужое.
Когда он уже получит своё и станет на место, можно кормить остальных.
Зубровод опрокидывал в кормушку овёс из ведра, а из другого ведра лил воду. Овёс был молотый и, пока его сыпали, курился в воздухе лёгким белёсым дымком. А вода падала чистая, прохладная. Это было так аппетитно, что зубры, не отрывая глаз от пока ещё недоступных кормушек, в нетерпении переминались на коротких крепких ногах и начинали жевать пустоту.
— Но-о, утроба твоя ненасытная! — притворно грубо кричал Зубровод, чтобы зверь не мешал его делу, и подпихивал ногой наполненное корыто.
Зубры неторопливо отходили, но как только видели, что теперь уже можно, шумно, с необыкновенной для таких громадин скоростью и проворством устремлялись к кормушкам и погружали в них морды.
Ели они обстоятельно, не отвлекаясь, с аппетитным и громким чавканьем, которое постепенно переходило в довольное похрюкивание.
Спустя много дней и месяцев, оказавшись в настоящем, ничем не огороженном большом лесу, где приходилось заботиться о себе самому, Рум из всей своей прошлой жизни помнил отчётливо, пожалуй, лишь это: человека с ведром и кормушку, над которой курился овёс. Но, не зная, что это всего лишь воспоминания, не понимая вообще, что такое воспоминания, ожидал всякий раз наяву появления Зубровода с ведром у кормушки: время уже пришло и он давно голоден! И, не видя ничего этого перед собой, начинал раздражаться, требовать — набычившись, шёл напролом через высокий кустарник, ломал какое-нибудь деревце в чаще и со злости дочиста объедал.
Наевшись, он обычно не вспоминал ничего.
4
За первое лето Рум так вырос и возмужал, что вполне мог сравниться с годовалым коровьим телком.
Он уже разбирался в травах, листьях и ветках: какие из них нежны и приятны на вкус, а какие не стоит и пробовать — этому он научился, глядя на старших.
В знойные летние дни Рум также научился у старших находить спасение от бесчисленных комаров и слепней в «купалках» — неглубоких, растоптанных ямах, заполненных песком и пылью. Если в такой купалке хорошенько вываляться, «искупаться», то зуд от укусов разъярённых насекомых становится потише.
Рум однажды и сам сделал открытие. На поляне, где долгое время лежали сухие, негодные в пищу ветки и обглоданные до чистого дерева колья, был устроен костёр. Это происходило в отсутствие зубров, когда они, как обычно в послеобеденный час, совершали прогулку в отдалённую часть загона, где протекал ручей, а потом нежились под сенью раскидистых серебристых вязов. Сушняк, предварительно собранный Зуброводом в высокую кучу, вспыхнул от спички, словно гигантский муравейник. Пламя взметнулось к небу и так же быстро опало, приникло к земле, дожирая остатки хвороста. Рум почуял издалека запах дыма, горелого дерева. И хотя самому ему не пришлось испытать, что такое лесной пожар, это насторожило его. Рум то и дело принюхивался к тревожному запаху. Он не посмел прилечь и был ко всему готов.
Ночью дождик смочил кострище, к утру ветер просушил золу и угли, и теперь посреди пятнистой порыжелой травы на поляне чернела круглая большая проплешина. Наткнувшись на неё днём, Рум осторожно ступил в загадочный круг. Это была не простая земля, но пугающего запаха уже не чувствовалось. Возле его ног поднялись лёгкие фонтанчики пепла, медленно оседая. Рум лизнул языком остывшую головешку — вкуса он не почувствовал. Это не было тем, что едят. Всё же он не ушёл. От золы, от пепельно-серой массы тянуло мягким теплом. И Рум внезапно опустился на брюхо прямо в эту податливую ласковую теплоту. И затем, испытывая ни с чем не сравнимое блаженство, принялся перекатываться то на один, то на другой бок, будто он вовсе не был огромным и грозным зубробизоном. Да ведь, наверно, и он мог, хотя бы ненадолго, почувствовать себя всего лишь звериным детёнышем — пушистым, беззаботным. А навалявшись как следует в свежей золе, он вдруг сделал открытие: подобные чёрные пятна годятся для тех же целей, что купалки. И это пришлось очень кстати, потому что в лесу комаров, мух и слепней расплодилось в то лето предостаточно…
С наступлением осенней прохлады несносные насекомые в один день исчезли, словно их и не было. А что касается зубров, то они в своих шубах к такой прохладе были не чувствительны.
Вскоре начались непогоды — дождь по нескольку суток, и листья на деревьях уже не просыхали, а только желтели, желтели, и земля сразу стала неприютной и мокрой. В ненастные дни Рум находил пристанище где-нибудь в редколесье, на возвышенности, где не застаивалась вода. Теперь у него были крепкие ноги, и он мог простоять на них неподвижно много часов подряд. Но иногда он ложился и, быть может, дремал, а от его влажных боков вздымался тёплый парок. Неподалёку дремали Рукавица, и Ручка, и все остальные — кто лёжа, кто стоя, словно в волшебном оцепенении.
Поделиться книгой: