Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Поводом для этих отвлеченных рассуждений, которые хороши лишь тем, что не слишком длинные, явился при­ятный нрав жителей этих мест. Для людей, проживающих между Онегой и Каргополем, земледелие — основное сред­ство существования. Ближе к Каргополю вдоль дороги видны были пожоги, свежие и заросшие травой. В одном месте, во Владиченске, в ста верстах с лишним от Онеги, была солеварня, но, судя по охране, она принадлежала государству. Это был очень немудреный завод. В яме, в которую сбрасывали большие поленья, постоянно под­держивался огонь, над ямой был установлен металличе­ский короб, длиной и шириной примерно в восемь локтей и в пол-локтя высотой, в который по желобу шла вода из соляного источника. По мере испарения воды соль затвер­девала, и ее сразу вычерпывали ковшом. Я уже раньше видел такой же соляной завод в Ненокотске, между Ар­хангельском и Онегой, с той лишь разницей, что там было два короба, и говорили, что за неделю они давали пятьсот пудов соли. Соль была хорошая, чистая и белая.

Занятие подсечным земледелием осталось, видимо, от живших здесь ранее вепсов или карел, на древнее прожи­вание которых в этих местах указывают как названия мест, переведенные и искаженные, так и другие обстоятель­ства. Так, например, Босье озеро является, скорее всего, переводом довольно обычного финского Пюхяярви[182], Лачеозеро, вероятно, является столь же обычным переводом финского названия Латваярви. В нескольких милях от Онеги есть целая деревня под названием Карельская, хотя ныне там вообще нет карел. Видимо, не все карелы пере­селились отсюда, а часть их смешалась с пришельцами, поскольку у нынешних жителей можно встретить типично карельские черты лица. Возможно, из-за подобного сме­шения люди здесь не отличаются особой красотой и жи­востью, карелы, как известно, не столь красивы и бойки, как русские, да и вообще славяне.

Еще несколько слов о самом Каргополе. Это довольно большой город, но, говорят, раньше он был намного боль­ше, а после пожара в прошлом веке так и не достиг свое­го прежнего расцвета. И тем не менее здесь насчитывается более четырехсот домов и две тысячи жителей, а также, по сведениям моей хозяйки, двадцать две церкви, из кото­рых мне удалось найти примерно половину: видимо, при счете она учла и монастырские церкви — здесь еще и два монастыря каменной кладки. Большая часть церквей со множеством куполов также сложена из камня и выглядит внушительно. Других каменных построек немного. Чинов­ники, у которых я побывал — городничий, врач и стряп­чий, — отнеслись ко мне с большим дружелюбием. Город­ничий — бывший офицер, он жил в Финляндии и знает наши города вплоть до Торнио. Врач — лифляндец по про­исхождению, прошел курс обучения в Тарту. Он пожало­вался, что скоро забудет немецкий язык, хотя за пятна­дцать — двадцать лет не научился говорить по-русски без акцента. К стряпчему меня пригласили, чтобы я лишний раз подтвердил, что бельмо, образовавшееся на глазах у его тестя, не вылечить без операции.

По заверению врача, я через сто двадцать верст по­встречаюсь с вепсами, в любом случае вполне возможно, что спустя двое суток я буду сидеть и беседовать с ними с помощью финского словаря. И тогда тебе не придется более опасаться, по крайней мере до конца сентября, что будешь получать от меня письма, да и, потом, думается, они не будут столь увесистыми. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ

Станция Полкова, 3 августа 1842 г.

[...] К Исаевской волости, по-вепсски Исарв (Iso ar­vio?)[183], относятся двенадцать маленьких деревень. [...] Из них лишь в пяти наряду с русским говорят и на вепсском, а в остальных этот язык уже вымер. А поскольку нынче в этих пяти деревнях даже дети разговаривают между со­бой по-русски, нетрудно предугадать, что через столетие вепсский язык перейдет в предание и в народе будут гово­рить, что в прежние времена их прадеды общались на каком-то другом, не русском языке. Даже теперь люди удив­ляются, что еще десять лет назад были живы старики, не знавшие иного языка, кроме вепсского, каково же было бы изумление самых стариков, если бы они встали из могил через сто лет и увидели бы, что уже третье-четвертое по­коление их потомков не понимает ни одного слова на язы­ке своих предков. Из тысяч форм забвения вряд ли най­дется нечто более тяжело и угнетающе действующее на мои мысли, чем исчезновение, а подчас и полное забвение языка под воздействием другого. Подобное исчезновение языка — редкое явление, и тем ощутимее его значимость. Обычно происходит так, что язык малочисленной группы людей, территория которого со всех сторон окружена ино­язычным народом, постепенно исчезает под воздействием языка последнего. Так же происходит на осеннем озере: его берега и мелкие заливы замерзают раньше, затем лед постепенно охватывает все большее пространство, а через некоторое время сковывает все озеро. И, наоборот, суще­ствуют примеры, показывающие, что язык меньшинства в окружении других языков может просуществовать дли­тельное время, поскольку ни один из соседних языков не обладает достаточной силой, чтобы вытеснить его.

Кроме того, отсутствие письменности и официального использования языка ускоряет его гибель, подобно тому как отсутствие фундамента и угловых камней сказывается на прочности дома. Основу языка составляет литература, которая способствует его длительному сохранению, и если она не сумеет предотвратить исчезновения языка, то все же сохранит в себе его прекрасные приметы. Так обстоит дело с греческим, латынью, санскритом и другими древ­ними языками, все еще живущими в литературе, хотя са­ми они уже давным-давно канули в Лету. О том, как лите­ратура упрямо стремится сберечь язык от поглощения его другими, наглядно свидетельствуют продолжительная борьба между латынью и итальянским языком, имевшая место в средневековье, а также нынешнее хитроумное пра­вописание во французском и английском языках, которое представляет собой в основном не что иное, как своего ро­да консервативность литературы.

Что же касается исчезновения вепсского языка в Исаево, то можно предположить, что это произошло следующим образом. Жители Исаево для поддержания торговых и про­чих связей со своими соседями вынуждены были научиться их языку. Для объяснений с чиновниками, священниками, помещиками и их управляющими нужен был русский язык. Некоторые женились на русских крестьянках, а это способствовало обучению детей русскому языку — дети русской матери, естественно, говорят на ее языке, а там и соседи стремились к тому, чтобы и их дети как можно раньше научились разговаривать по-русски, поскольку по­няли, что от него большая польза, а от вепсского — ника­кой. Где уж им догадаться, какие преимущества скрыты в возможности говорить на родном языке, который счита­ется непреложным даром природы. Когда создано мнение, что чужой язык лучше родного, то тем самым уже подго­товлена почва для его преобладания. Даже пожилые люди стараются выучить язык, по семь раз спрашивая у своих соседей, владеющих им, о произношении того или иного слова и столько же раз забывая его, но в конце концов оно все же занимает прочное место в их памяти. Пример­но так в школе Природы происходит обучение иностран­ному языку. Там, где обстоятельства способствуют тому, начинает действовать эта школа, выполняющая свою зада­чу без учителей, учебников, словарей и хрестоматий, при­чем намного успешней, чем это могли бы сделать все зна­токи языков и грамматик, поскольку им все же редко удается добиться того, чтобы человек совсем забыл род­ной язык или стал относиться к нему с неприязнью.

В деревне Сууртаннас я жил в доме, где, кроме старых хозяев, было два сына и две дочери. Старший сын был женат и имел много детей. Из всей семьи дед, его млад­ший сын, обе дочери и дети старшего сына говорили по-вепсски. Старуха же, перенявшая вепсский от родителей, была еще девчонкой отдана в служанки в русскую семью и почти совсем забыла вепсский, о чем поведала мне с не­малой гордостью. С ее старшим сыном произошло нечто подобное: он совершенно забыл вепсский и никогда не говорил на нем. Языком домашнего общения, разумеется, был русский, которым все владели лучше, чем вепсским. Почти такое же положение было и в других домах и, как меня уверяли, в четырех остальных деревнях, где еще мож­но услышать вепсский. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие слова в языке — русского происхожде­ния. Грамматическая форма сохранилась несколько луч­ше, так рама может пережить саму картину, так сохра­няется скелет, когда истлеет плоть. Я не счел нужным тратить на изучение подобного языка более трех-четырех суток, пусть даже от него и была бы какая-то польза. [.. .J

Народ Сууртаннас отличался исключительной доброже­лательностью и гостеприимством. Меня угощали здесь до­вольно вкусной крупяной похлебкой, в которую добавляют овощи и молоко, а также испеченной в печи крутой яични­цей, молоком, хлебом и стряпней. Кроме того, предлагали столько поляники, земляники, морошки и черники, что имей я еще один рот и живот, и тогда бы не смог все съесть. Меня удивлял их отказ брать плату за ягоды. Единственно, когда дети несли ягоды прямо ко мне, я пла­тил им, и то потому, что зримые монеты были детям по­нятнее, чем абстрактная благодарность. Хозяева также и думать не хотели ни о какой плате за еду и прожива­ние, и мне нелегко было уговорить этих добрых людей взять хотя бы по шестьдесят копеек за сутки, тогда как в Финляндии и в России мне нередко приходилось по тре­бованию хозяев платить вдвое больше за еду, которая бы­ла вдвое хуже той, чем меня угощали у вепсов. Мне часто припоминаются слова последнего возницы, сказанные о вепсах: «Простой народ». Насколько лучше эта просто­та, чем то умение жить, при котором без оплаты не вы­просишь огня для трубки! [...]

Этот мирный народ, вернее его мужская часть, в поне­дельник 1 августа отмечала праздник в кабаке ближайшей деревни и пила там горькую до позднего вечера. Солнце уже село, и я готовился лечь спать, как вдруг услышал шум с улицы. Я выскочил на крыльцо и увидел двух схва­тившихся врукопашную героев. Во время кратких переды­шек они спорили по-русски, затем следовало несколько чи­сто вепсских затрещин. Женщины и дети столпились у окон и на крыльце, и с любопытством следили за дерущимися — «мужская удаль женщинам люба». Лишь одна из них пла­кала, должно быть, жена задиры с окровавленной щекой.

Во время драки в Сууртаннас и после нее я начал раз­мышлять о кабаках, больших и малых, о ярмарках и о дру­гих питейных местах. Ох как все они способствуют рас­пространению того зла, которое извергается из неисчер­паемого винного источника! Мысленно я перенесся в Кая­ни к аптекарю Малмгрэну. Однажды я спросил у него, почему он больше не торгует вином, ведь у него на это было тройное право — аптекаря, торговца и мещанина. Он ответил: «Первые два года моего пребывания здесь я тор­говал вином и выручал от этого несколько сот рублей в год, но случилось мне однажды в воскресный вечер уви­деть нескольких пьяных мужчин, оравших на улице. В ту пору в Каяни кроме меня никто не торговал вином, по­этому мне пришлось признаться себе, что я являюсь един­ственным распространителем этого зла. Я покаялся в грехах и тут же принял решение больше не торговать вином, сколь бы выгодно ни было это занятие. И остался верен своему решению». Подобные примеры, когда люди посту­паются своей выгодой ради блага других, очень редки в жизни, если встретишь что-нибудь подобное, проехав де­сятки миль, можно считать, что тебе повезло. К сожале­нию, всюду встречаются в изобилии противоположные примеры. Я знаю одного богатого крестьянина, живущего неподалеку от Каяни, который рассчитал работника после первого года лишь потому, что тот за год не пропил свой заработок. Нанимая его, он знал, что батрак не пьет, но тем не менее спаивал его, как это он делал и раньше с такими людьми, подчиняя их своей воле. Делалось это так: для начала он время от времени угощал работника чашечкой кофе, затем переходил к чашке кофе, смешан­ного с ромом и сахаром, потом с вином и наконец давал чистое вино. Даже если работник отказывался пить сиву­ху, это не имело большого значения — главное, он уже тратил свои деньги на кофейные пунши, тем самым осво­бождая хозяина от уплаты ему в конце года всего зара­ботка. Если попадался падкий до вина работник, хозяин спаивал ему даже часть заработка следующего года, и ра­ботник становился своего рода рабом хозяина и вина. Я знавал также немало так называемых «благородных» людей, которые, презрев моральные и светские законы, преуспели в грязной профессии кабатчиков, и таких, ко­торые, обговорив заранее прибыль, передоверяли это дело своим слугам и прочим прислужникам. Знал я также так называемых барынь, которые, с четвертью в одной руке и с бутылкой в другой, продавали вино у себя дома, в то время как муж по долгу службы проповедовал в церкви против вина и прочих зол. Однако пора кончать, добавлю лишь, что если с помощью закона и указов возможно было бы добиться прекращения такого зла, как продажа креп­ких напитков и распитие вина, то образованные люди должны были бы нести за это большую ответственность, чем необразованный народ, ведь и преступление первых большее. Правда, один из наших основных принципов, ка­жется, гласит, что закон должен быть одинаковым для всех; и хотя я уважаю подобный принцип, все же считаю, что он не отменяет другого закона, который провозглаша­ет: «Кому много дано, с того много и спросится». И хотя людской закон и основан на том, что за одинаковое пре­ступление и наказание должно быть одинаковым, это не удается осуществить на деле, потому что суровее и много раз суровее будет наказан тот, у кого в возмещение штра­фа в десять рублей продадут последнюю корову или овцу, чем тот, который, живя в полном достатке, считает эту же десятку ничтожно малой суммой. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ

(Продолжение)

Вытегра, 4 августа 1842 г.

[...] Начиная от Исаева я видел местами убого отстро­енные помещичьи усадьбы, к которым приписаны крепост­ные крестьяне. Как только появились эти усадьбы, сразу заметно стало, что достаток жителей уменьшился, уже не было той чистоты и опрятности, которая встречалась до сих пор. Я полагал, что вепсская деревня Исаево является исключением среди чистых русских деревень, но позже за­метил, что и после Исаево встречались подобные поселе­ния. Казалось бы, господские дома должны служить для народа примером, но зачастую было как раз наоборот. В волости Куркиёки губернии Вийпури я спросил однажды у одного умного и более или менее состоятельного крестья­нина, почему он живет как скотина и не следит за чисто­той. Он сказал, что не смеет, так как если он построит себе дом получше и если его хозяйство не будет нести на себе признаков нищеты, то управляющий имением Пупутти найдет способ содрать с него дополнительный оброк и ввергнет в такую нищету, что он за счастье сочтет ны­нешнее свое положение. Может ли это быть причиной меньшей чистоплотности здешних крепостных крестьян или ее следует искать в другом, например в предполагаемом смешении вепсов со здешними русскими жителями?

Станция Полкова находится на берегу большого Коль­ского озера (Куолаярви). Не доезжая до него, я переехал через реку Кема (Кемиёки), которая, говорят, берет на­чало из озера Кема (Кемиярви). Эти, как и многие дру­гие названия, достались в наследство от живших когда-то в этих краях вепсов или карел. На двух последних отрез­ках пути дорога шла то по одной, то по другой стороне Мариинского канала, соединяющего Онежское озеро и Финский залив с озером Белое и внутренними реками России. Движение по каналу оживленное — куда ни гля­нешь, везде вереницы палубных судов и парусников. Для меня же, поскольку я ранее не видел подобного канала со шлюзами и прочими устройствами, здесь было много ин­тересного. Не могу сказать, сколько здесь шлюзов, но, су­дя по множеству гор и возвышенностей на местности, я сделал вывод, что их весьма большое количество. Рядом со шлюзами близко друг от друга находились окрашенные в желтый цвет добротные дома управляющих и прочих чиновников. Возле некоторых домов красовались сады.

Большая часть города Вытегра расположена на восточ­ном берегу реки Вытегра, которая протекает с юго-запад­ной стороны города, затем делает поворот под прямым углом и течет на северо-запад. Чуть выше изгиба ее рас­кинулся длинный узкий остров, делящий реку на два от­ветвления: одно, что поуже, с юго-восточной части остро­ва, другое, пошире, с северо-западной стороны. На первом расположен последний со стороны Онеги шлюз, на вто­ром — мощная плотина и мост через реку. Нижнюю часть острова украшают красивые березовые насаждения, а ко­роткую дорожку от шлюза к плотине — прелестная бере­зовая аллея. На расстоянии в несколько сот шагов от из­гиба ниже по течению через реку перекинут мост с воро­тами, который при прохождении судов можно поднять с помощью барабана. Ниже моста — узкий остров, еще более длинный, чем первый, с его юго-западного берега тоже перекинут мост на противоположный берег. Вряд ли есть необходимость говорить, что город Вытегра располо­жен на очень красивом месте. Он окружен со всех сторон небольшими возвышенностями, полями, покосами, зелены­ми лиственными лесами; по городу, кроме Вытегры, про­текает впадающая в нее речушка. В городе много камен­ных домов, как частных, так и общественных, и к тому же много весьма приличных деревянных домов. По коли­честву домов, лавочек и по оживленному движению в лет­нее время можно судить, что в будущем город станет еще значительнее, сейчас в нем насчитывается лишь двести со­рок шесть домов, а жителей — две тысячи четыреста семь­десят. В городе несколько больших площадей, попросту пастбищ, по обочинам улиц проложены плохонькие дере­вянные мостовые, они неровные и неустойчивые. У изгиба реки, на левом берегу, стоит лишь несколько домов, среди них — больница. Во всех городах, начиная с Колы, есть такие маленькие общественные больницы с уездными вра­чами. Там очень мало коек, да и те часто пустуют. Боль­ница в Вытегре была самой большой из них, в ней име­лось около двадцати коек, размещенных в трех комнатах. Но больных было не больше четырех. Для содержания больницы при враче имеются помощники — один либо два фельдшера — с низким годовым жалованьем. [...]

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ В ЛОДЕЙНОМ ПОЛЕ

Я отправился из Вытегры 9 августа [1842 г.] по воде на довольно маленьком судне, каковые называются сойма­ми. От Вытегры до Онежского озера считают тридцать верст, из них первую треть идут по реке и две трети — по каналу. Он прямой как линия и ширина его равна при­мерно ста шагам. Из-за узости канала и оживленного движения судам не дозволяется плыть под поднятыми па­русами, их тащат за длинный канат, привязанный к мач­те, идущие по берегу лошади. Узкая лошадиная тропа на­поминает наши тропинки между деревнями, и непохоже, чтобы по ней ездили на телегах. Чуть в стороне от кана­ла — другая тропа, по которой лошади возвращаются. [...]

В устье канала, на берегу Онежского озера, стоит ма­ленькая деревушка под названием Черный Песок, в кото­рой в основном живут солдаты-калеки. Оттуда через Онего тридцать верст до устья реки Свирь, где расположен ма­ленький городок Вознесенье. От верховья Свири до Лодейного Поля насчитывается сто пятьдесят верст.

Злая ли, добрая ли судьба определила мне в попутчи­ки лесничего, знакомого мне еще с Каргополя, который приехал в Вытегру на несколько дней позже меня и напро­сился на то же судно. Каюта, расположенная на корме, была уже обещана каким-то женщинам, ехавшим в Петер­бург, они дожидались судна в Вознесенье. Так что нам оставались на выбор палуба или трюм, где на кулях с му­кой, крупой и горохом можно было даже лежать. Мы по­селились в трюме, но оказались не одни в этом своеобраз­ном жилище. Третьей была женщина родом из Могилев­ской губернии, богомолка, странствующая по монастырям и возвращающаяся ныне из Соловецкого монастыря.

Первые тридцать верст до Черного Песка мы ехали ча­сов десять, поскольку капитан, надеявшийся на попутное течение, нанял лишь одну тягловую лошадь, да и то самую что ни на есть худую. Но лошадь оказалась не такой уж и глупой и не слишком напрягала свои силы, понимая, что куда легче полагаться на силу течения. Накануне на­шего прибытия в Черный Песок пароход успел отправить­ся на буксировку других, ранее прибывших судов, но под­нялась такая буря, что и пароходу пришлось ждать три дня пока шторм не уляжется. За это время сюда подошло до пятидесяти судов, направлявшихся в Петербург, и столько же, если не больше, возвращалось оттуда. [...]

Наконец в один из вечеров наше томительное ожида­ние закончилось: пароход отправился в путь, прихватив с собой наше и семь других судов. На следующее утро мы прибыли в Вознесенье. Это село или городок, в кото­ром много торговых рядов, четыре винные лавки с броски­ми вывесками и выходящими на улицу дверями. По числу этих лавочек можно было заключить, что в селе много пьют и что вино отсюда никуда не вывозится, так как все суда, проезжающие через Вознесенье, могли закупать его в таких местах, как Вытегра, Лодейное Поле и Новая Ла­дога. Даже для продажи чая имелась отдельная лавка. По сравнению с Колой и Онегой Вознесенье больше похо­же на город. Остановившись здесь лишь на несколько часов, мы отправились по реке Свирь в сторону Лодей­ного Поля.

Этот путь нагонял тоску, все время дул встречный ве­тер, и нам приходилось несколько раз спускать якорь. Все же, когда ветер стихал, мы понемногу двигались по тече­нию, но так медленно, что едва было заметно движение судна. Временами для ускорения хода мы пытались гре­сти, но весла были настолько большие, что одному чело­веку было слишком тяжело двигать ими. Наконец капи­тан нанял гребцов, каждому из которых платили по 1 руб­лю 60 копеек ассигнациями за тридцать три версты. Среди гребцов оказался старый солдат, который прожил в Фин­ляндии двадцать лет и так хорошо говорил по-нашему, что я подумал, он родом из Финляндии. Навстречу нам шли суда, и мы не без зависти смотрели, как попутный ветер гнал их с такой скоростью, что пена кипела за кормой. Я не раз пожалел, что не поехал сушей, но зато теперь знал, что, если ехать по воде на обычном судне, надо за­пастись терпением и большим мешком с припасами. [...]

Однажды, решив купить молока в ближайшей деревне, я вышел на берег, но в эту пору, во время летнего поста, его не продавали. Вместо молока мне дали похлебки, ска­зав, что она якобы заменяет молоко. Когда узнали, что я родом из Финляндии, или, как ее здесь называют, Лифляндии, меня стали уговаривать пойти в солдаты, посколь­ку вскоре ожидался набор. Мне назначили неплохую цену, но я все же отказался. В этих краях считают мужиком любого, кто не носит казенной формы либо не разодет с пышностью и не умеет кричать и ругаться. Правда, вла­сти уже запретили покупать рекрутов в Финляндии, но эта торговля продолжалась таким образом, что тайно нанятый человек переселялся из Финляндии в Россию и шел в сол­даты. Если в этой деревне меня вознесли в не очень высо­кий ранг, зато мне удалось получить за это вознагражде­ние. Когда стало известно, что я изучаю языки и говорю на семи языках, в деревне решили, что мне осталось вы­учить всего два и я буду генералом, так как, по мнению этих людей, человек, владеющий девятью языками, непре­менно становится генералом. И ты, братец мой, наверное, готов уже поздравить меня с повышением, но из этого ни­чего не выйдет, так как я решил, что не стоит мне изучать два недостающих языка. Берега Свири очень хороши для лугов, но покосы здесь не расчищены, поскольку здешний народ скотоводством занимается мало. По берегам, где чаще, где реже, попадались деревни.

Проехав сто пятьдесят верст за пять дней, мы наконец-то приехали в Лодейное Поле. Первым делом надо было устроиться на квартиру, и я, изрядно побегав, нашел жилье, но вместе с хозяевами в одной комнате. [...] Вер­нувшись на берег, я спросил у одного человека, не может ли он посоветовать мне жилье получше. И он привел меня к себе, выделив одну комнатушку. Правда, она была нена­много лучше предыдущей, но все же мне не пришлось жить вместе с другими. [...]

20 числа я оставил Лодейное Поле и поехал к вепсам. О дороге, ведущей в первую деревню — Шамал (по-русски Шаменец), говорили, что она настолько плоха, что по ней не проехать на повозке, и я оставил лишние вещи у лека­ря, а из дому, где жил, нанял старого малоросса-фельдфе­беля нести мою сумку, сам же пошел рядом. Но попутчик мой оказался таким слабосильным, что ему приходилось отдыхать через каждые две версты, хотя сумка не была слишком тяжелой. Уже вечерело, когда мы пришли в де­ревню, до которой от Лодейного Поля иные насчитывали двенадцать, а мой попутчик — пятнадцать верст. В этой деревне не говорили по-чудски (т. е. на ливвиковском, людиковском, вепсском языках), поэтому в тот же вечер я от­правился дальше, в деревню под названием Варбал (по-русски Варбенец), до которой мой проводник насчитывал двадцать верст, а другие — всего лишь пятнадцать. Около полуночи я дошел до деревни и зашел в дом, хозяина ко­торого называли барином. В доме были две жилые комна­ты: изба и комната на втором этаже, которая не лучше избы. В этой деревне уже говорили по-вепсски, и барин стал настаивать, чтобы я остановился у него. За еду и по­стой назначили рубль в день, а в учителя он посоветовал мне взять полуслепого старца, которому назначили оплату пятьдесят копеек за день. Итак, остановившись здесь, я ре­шил первым делом поспрашивать у старика названия вепс­ских деревень, надеясь таким образом познакомиться поближе как с дедом, так и с этими краями. Не знаю, что могло прийти старику в голову, он, видимо, принял меня за шпиона или врага — не стал отвечать на мои вопросы и вообще отказался иметь дело со мной. Барин тут же нашел другого учителя, которому назначили семьдесят ко­пеек в день за пять часов, но и этот, посидев со мной день, начал капризничать, и я решил вообще уйти из этой де­ревни, к тому же здесь говорили не столько по-вепсски, сколько по-русски, а у меня была надежда в глубине края услышать более чистую вепсскую речь; утверждают, что вепсы проживают примерно в радиусе десяти миль.

Деревня Варбал была расположена на прекраснейшем месте между двумя озерами, соединявшимися небольшой рекой, вдоль берегов которой стояли дома, не кучно, как в русских деревнях, а, как у финнов, каждый дом отдельно.

Из Варбал я направился в деревню Пиетсала (по-рус­ски Печенец), а оттуда — в Кархела (по-русски Кархенец). От Варбал до Кархела насчитывается пятнадцать верст, но мой вожатый сказал, что от Варбал до Пиетсалы — шесть верст и оттуда в Кархела — пятнадцать верст, таким образом, получался путь длиной в двадцать одну версту. В этих краях неопытный путешественник всегда вынужден платить больше положенного, так как дороги немереные и очень трудно доказать свою правоту.

В Кархела была церковь и свой священник, который охотно согласился учить меня вепсскому, поэтому я решил пожить здесь некоторое время. У него были изба и гор­ница, которую занимали два землемера. Однако поп ска­зал, что через два дня они уедут и я смогу поселиться в горнице. За три часа обучения в день, еду и постой в те­чение месяца я договорился заплатить пятьдесят рублей ассигнациями, за эти же деньги поп обещал подвезти ме­ня на своих лошадях обратно до Лодейного Поля. Все это меня вполне устраивало, пока я не заметил, что сам поп слабовато знает вепсский язык и его уроки скорее запу­тают меня, нежели внесут ясность. Поэтому я отказался учиться у него и нанял другого учителя — одну слепую старуху, служившую нянькой у пономаря. Поскольку она из-за своей службы не могла приходить в дом попа, при­шлось мне ходить к пономарю учиться у нее. Сам поно­марь и его жена работали вне дома, так что я мог целы­ми днями спокойно беседовать со старухой. Она присмат­ривала за двумя детьми пономаря, но иногда к ней при­водили детей из других домов, хозяева которых отправ­лялись на работу в лес. Конечно, их крик досаждал бы нам, если бы старуха не приучила детей к такому послу­шанию, что стоило ей лишь крикнуть: «Мовчи!», и сразу же все переставали плакать и затихали. Думается, мало в наше время учителей, которые могли бы так насмешить учеников, как смешило меня поведение старухи, пестую­щей детей. Но и в этой школе, как когда-то в начальной, я не смел смеяться вслух. [...]

В похвалу старухе следует сказать, что она за несколь­ко дней стала разбираться в грамматике больше, чем вышеупомянутый священник. Изучая существительные, мне никогда не приходилось спрашивать генитив, потому что следом за именительным она сразу же называла ка­кой-нибудь другой падеж или множественное число име­нительного падежа. [...] Когда же мы заговорили о глаго­лах, она быстро научилась называть инфинитив и первое лицо единственного числа настоящего времени. [...] Не следует, однако, думать, что она не допускала ошибок и всегда находила правильное объяснение. [...]

Первую неделю я провел в маленькой избе попа Кархелы, где кроме меня жили он сам, его жена и четырех­летний внук, служанка, некий приказчик, маленькая крас­ная собачонка и черная кошка с котятами. Наконец зем­лемеры закончили свою работу, но, как это у нас бывает, возник спор из-за границы между деревнями, и в связи с этим пришлось обратиться даже в сенат, а работа тем временем стояла. После ухода землемеров я поселился в горнице, где так и жил один, что было удобно во всех отношениях, — в дороге, когда все время находишься сре­ди людей, редко выпадает такая возможность. Лишь по­следний день пришлось провести с попом и его семейством, собакой и кошками, потому что избу, в которой они жили, начали разбирать и перестраивать. В горнице в юмалачога, как у них называется красный угол, было несколько не очень искусно сделанных боженек, а над дверью гарце­вал на коне Али-Паша. [...]

Попу было пятьдесят шесть лет, по характеру он — серьезный и спокойный. Его повседневная одежда была ни­чуть не лучше крестьянской, и он ничем не отличался от мужиков, кроме как длинной косой, висевшей на спине. Вместе с женой и служанкой он занимался всякой кресть­янской работой, поэтому днем редко бывал дома; во вре­мя моего пребывания здесь к концу подходила заготовка сена, затем последовали жатва, молотьба гороха и сбор ягод. Находясь дома, поп выполнял всякую работу: топил баню, ходил за водой, чистил ягоды и пр. Неудивительно поэтому, что из-за такой занятости он не мог много вре­мени уделять чтению. И все же он прилично читал по-рус­ски и по-церковнославянски, кажется, умел и писать. Од­нажды, увидев меня за книгами, он вошел в комнату, но разглядев, что они написаны не по-русски, очень удивил­ся тому, что есть книги, напечатанные и на других язы­ках. Наставники примерно такого же уровня образования были когда-то и у нас в стране, а возможно, есть и поны­не. Так, Кастрен рассказывал, что, путешествуя по Фин­ляндии, он повстречался с попом, который удивился, когда речь зашла о финской грамматике и письменности, почему буква «х» не годится для финского алфавита, и спраши­вал, в чем же она провинилась, что ее так не любят. У ме­ня был с собой Новый завет на русском языке, и поп усердно читал его, сказав, что во всем их приходе нет дру­гих священных книг, кроме евангелия на церковнославян­ском языке, который он, видимо, не совсем хорошо пони­мал.

Попадья, кажется, была несколько моложе своего му­жа, вместе с другими она занималась обычным крестьян­ским трудом: ходила за ягодами, ставила сети и т. д. Если они работали далеко от дома, я должен был присматри­вать за домом, но с условием, чтобы я мог ходить к по­номарю, брать уроки у своего учителя, единственное, что­бы уходя не забыл закрыть двери на замок. В такие дни перед уходом попадья всегда оставляла мне еду, сухие продукты — в шкафу, горячее — в печи. К угощениям от­носился также кофе в большом кофейнике, который она утром варила и ставила в печь. Хозяйки, искушенные в кофеварении, догадаются и без дальнейших объяснений, каким на вкус был этот перестоявшийся кофе, поэтому я не особо расстроился, когда мне однажды утром хозяй­ка сообщила, что кофе кончился и не будет до тех пор, пока кто-нибудь не съездит в город. Однако перед уходом на работу она с радостным видом сообщила мне, что ко­фейник с таким же крепким кофе на прежнем месте. На мой вопрос, где она успела раздобыть кофе, госпожа отве­тила, что она умеет варить кофе не только из кофейных зерен. Ознакомившись с ним поближе, я разгадал этот способ: она поджарила вместо кофейных ячменные зер­нышки и сварила их. Уж коли госпожа вместо кофе ис­пользовала ячмень, мне следовало также подыскать замену табаку, потому что, к моей большой печали, запасы его таяли на глазах. И я нашел выход в том, что собрал кар­тофельных листьев, высушил и перемешал с табаком, в на­дежде, что этой смеси мне хватит до тех пор, пока кто-нибудь не поедет в Лодейное Поле и не привезет мне на­стоящего табака. [...]

В этих краях в праздники без конца ели и пили, если было что пить, потому что вина здесь меньше и цены на него выше, чем в Финляндии. 27 августа был большой праздник в деревне Кекъярви[184], откуда до церкви три-че­тыре версты пути. В России, как и в Финляндии в право­славных волостях, в каждой деревне есть своя церквушка (часовня) и у каждой такой церкви свой святой — покро­витель. День этого святого является большим деревенским праздником, на который собирается народ с расстояния в десять и даже более миль. Подобный праздник отмечал­ся и в Кекъярви, куда и я пошел. Церковь располагалась на маленьком острове, который был заполнен людьми, ког­да мы приехали. Несмотря на нехватку места, сюда вплавь переправляли лошадей. Это показалось мне странным, но позже я узнал, что благословение, которое священник раз­дает людям, перепадает также и на долю животных и, та­ким образом, восприняв на себя силу благословения, лоша­ди уже не страдают от прострелов и прочих недугов. Преж­де колдун с помощью нечистой силы достигал того же, чего ныне поп добивался при помощи святого обряда, и я убедился, что языческий предрассудок сменился хри­стианским суеверием. На острове не было ничего съест­ного, кроме пряников, которые некий мужик продавал у дверей церкви, но зато в деревнях по обеим сторонам реки нас ожидала обильная трапеза. В какой бы дом мы ни заходили, везде были накрыты столы и приходилось есть даже через силу. [...]

На той же неделе, когда праздновали в Кекъярви, та­кой же праздник был и в погосте, кроме того, пономарь собрал толоку на жатве. И всюду меня заставляли есть и пить чай, так что для меня веселье оборачивалось боль­шим мучением. Но и это еще не все: за хорошее угощение я со своей стороны должен был, выражая свою признатель­ность, играть на флейте. Им отнюдь не надоедало слушать, они просили поиграть еще и еще. Бесчисленное множество раз я жалел, что взял с собой этот злополучный инстру­мент, и не раз готов был бросить его в угол.

Между тем были еще и другие трудности. Всех сколь­ко-нибудь странных путников, которые едут без шума и не по-господски, здесь сразу принимают за беглых либо за преступников, и я зачастую попадал под подозрение. Так, однажды ночью я проснулся в своей горнице от шума на улице, но, не зная причины переполоха, скоро снова уснул. Лишь на следующее утро поп рассказал, что к дому при­ходила целая толпа подвыпивших мужиков, чтобы связать меня, потому что я, дескать, беспаспортный разбойник. С большим трудом попу удалось отговорить их от этого.

Я мог бы перечислить немало подобных неприятностей, происходивших со мною во время разных пирушек и сбо­рищ. Но была от них и немалая польза. В местах, где со­бирался народ, мне было легче познать страну и обычаи, а иначе в страдную пору это было бы затруднительно. Лю­ди в этих местах довольно миловидны, сухощавы и строй­ны. Их одежда мало отличается от той, что носят в Аунус, и земля у них обрабатывается почти так же, как там. Они выращивают рожь, ячмень, овес, горох, бобы и не­большое количество картофеля. Большей частью все высевается в поле, леса под пашни корчуется мало. Ско­товодство здесь, как и по берегам Свири, ненамного про­двинулось со времен Адама. Во всем крае я нигде не видел железных котлов. Пищу готовят в глиняных горш­ках, которые ставятся в печь. Остальное готовится следу­ющим образом: нагретые в очаге камни опускают в посуду с водой и держат там до тех пор, пока вода не закипит.

Поскольку основной задачей для меня па этот раз явилось изучение грамматики и словаря, которые заняли все время, я не успел собрать почти ничего другого. Един­ственное, что я все же записал в книгу, это несколько сказок, пословиц и загадок; возможно, сумел бы записать и песни, которые поются в народе, но мне пришлось уехать прежде, чем я научился хорошо понимать и пользоваться их языком.

Этот язык небезынтересен, исследователь финского языка найдет в нем немало материала, подтверждающего его теоретические предположения. [...]

Получив грозное письмо из Хельсинки, в котором мне предписывалось немедленно приступить к своим служеб­ным обязанностям, я раньше времени оставил страну веп­сов, откуда через Аунус, Салми, Импилахти и Сортавалу вернулся прямо в Каяни.