В нашем садочке есть много цветов

Жалко, что сейчас таких игр нет. Чтобы подвигаться, все в "секции" какие- то записываются, куда ведь далеко не всех берут. А мы, как только звонок на большую перемену прозвенит, — сразу все мчались во двор, даже зимой: пальто ведь в классе на стене висели. В помещении — власть взрослых, а на улице — свобода. Заводилами в играх бывали почти всегда не тихони и отличники, а самые что ни на есть «отстающие». Татка была исключением. Не от честолюбия. Просто очень увлекалась игрой, беготней и всегда за команду сражалась отчаянно. Вечно у нее локти и коленки до крови были сбиты.

Занимались мы одинаково. Две отличницы. Но Татка всегда была занята какими- то фантазиями и часто бывала рассеянной. Буквы пропускала, в столбиках ошибки делала, а я — нет. Тут Татка стала на меня равняться и со мной состязаться.

Мы и после школы почти все время проводили вместе. Почти — это потому что она в музыкальной школе училась, а я — нет. А жили мы рядом. Улицу перейти, потом мостик через грязный ручей (он от бани стекал) — и Таткин дом в Студенческом переулке среди сиреней. Целая роща из сиреневых деревьев. Нигде больше таких не видела.

Раньше всех расцветали белые и светло- сиреневые. Перед экзаменами в четвертом классе мы "на счастье" до того наелись с них цветков с пятью лепестками, что у нас животы разболелись. Потом распускались темно- фиолетовые махровые. Таткина мама раздавала всем огромные букеты — знакомым и незнакомым. Вот приходили с улицы люди, и тетя Луня дарила всем сирень.

Елизавета Петровна прямо- таки вздрогнула.

— Тетя Луня?

— Ну да, так Таткину маму звали в семье — "Луня".

«Вот это уже интересно», — подумала Листовская.

— А как мы замечательно играли в этих сиренях! Они же были как настоящие деревья: высокие и с толстыми стволами. Ветки наверху смыкались, и между кустами получалось что- то вроде шалаша или индейского вигвама. В одном стоял маленький детский столик и скамеечка для ног. Там мы играли в книжных героев, потому что Татка читала так же запойно, как и я. Мы редко спорили, но всегда по одному поводу. Я старалась придерживаться того, что было в книгах, а Татка вечно напридумывает новых приключений.

Мы в "Таинственный остров" играли и в "Остров сокровищ", но особенно любили представлять, что мы Робинзон и Пятница. Делали луки, стреляли в яблоки, как будто это дичь. Татка была Робинзоном, ходила на "охоту": за хлебом — в дом, за помидорами — на грядку, а я любила готовить в хижине «дичь».

Татка и в другие игры любила играть, не в саду, а в переулке.

Это была узкая улочка на шесть одноэтажных домиков. По краям ковром трава "спорыш", а по середине булыжники всех размеров. Я не знаю, почему переулок официально назывался Студенческим, но в то время там действительно почти в каждом доме жили студенты. Летом они съезжались домой на каникулы из разных городов и каждый день играли в круговой волейбол. Иногда в центр ставили кого- то, кто должен был перехватывать у игроков мяч. Его называли "собачкой". Татка просто обожала прыгать в середине круга и спасать любые мячи. Болячки на ее коленках никогда не заживали, и ей за это дома доставалось. Но я не помню, чтобы она когда- нибудь плакала от боли. Упадет, вскочит и, как ни в чем не бывало, продолжает играть, а по ноге кровь течет. Я срывала для нее подорожник. Она перед тем, как идти в дом, поплюет на него и приложит к ранке. Я вот рассказываю и вижу все это так ясно, как в кино.

Больше всего мне нравилось приходить к Татке зимой. Уроки мы делали быстро, а потом рисовали, картинки переводили… Это же было целое искусство: стереть намокшую бумагу сверху и не повредить рисунок. Не то, что теперь, потянешь верхний слой за уголок и готово. Теневой театр у нас был. "Дюймовочка". Мы сами все вырезали и наклеивали на картон.

Еще Татка "кино" изобрела. Ей тетя прислала из Москвы небольшой такой аппарат с увеличительным стеклом, чтобы его у глаз держать и диафильмы прокручивать. Так вот она взяла коробку от обуви, прорезала дырку для окуляра, пристроила в нее этот аппаратик, а сзади настольную лампу. На стене получалось большое изображение. Мы много фильмов пересмотрели. Чаще других крутили ленту о фрегате "Диана", капитане Головине, мичмане Муре с большими желтыми зубами и японцах. Мур был злодей и предатель. Это по книге Фраермана.

— А родители Танины, как к вашей дружбе относились?

— Тетя Луня сразу же всех за стол усаживала. Всех детей, кто с нами приходил с улицы в доме поиграть. А с отцом я вообще не встречалась. Он часто даже ночевал на работе. Татка летом говорила: " Опять папа по колхозам поехал, а меня не взял. Теперь месяц его не увидишь».

Елизавета Петровна, которая в это время не столько слушала, сколько прислушивалась к каким- то своим мыслям, вдруг спросила:

— Бань у нас в городе было несколько. Та, о которой ты вспомнила, была недалеко от Водолечебницы?

— Да- а.

— Вы вдвоем в Робинзона играли или еще с вами кто- то был?

— К Тане в гости мальчик приходил. Олег. Я немного ревновала Татку к нему, хотя он младше нас был и не вредный. Не навязчивый. Если Татка капитан Блад, а я — его главный помощник, то Олег тут же станет нашим другом, но будет плавать на своем корабле. Сам по себе. Когда мы еще в четвертом классе были, он с родителями в другой город переехал.

— А что ты еще знаешь о Таниной жизни в Житине?

— Почти ничего. В седьмом классе начале сентября у нас однажды рано закончились уроки, и я решила пойти в старую школу. Идти нужно было через весь город, но я очень по Татке соскучилась.

Меня встретили не то, чтобы приветливо, но не равнодушно. Интересно им было узнать, как у меня дела в новой школе. А я все сводила к вопросам о Татке. Но мне отвечали неохотно. Главной заводилой в классе была Жанна Терешкевич. Кого- то оборвет на полуслове, кого- то оттолкнет, кого- то высмеет. А раньше была тихой такой девочкой и училась средне. Потом я узнала, что у нее появился отчим — полковник и сказал ее маме, что сделает из Жанны золотую медалистку. Жанна красивая девочка была — высокая, волосы вились и губы яркие- яркие. Ей подходило быть отличницей. Говорили, что отчим каждый день проверял у нее уроки и если находил на странице кляксу или ошибку, то заставлял переписывать всю тетрадь! Он ее дома дрессировал, а она в школе на других отыгрывалась. Жанна эта, в конце- концов, сердито мне сказала:

— Что ты к нам со своей Таней пристала. Очень даже хорошо, что она с нами уже не учится. Завуч в прошлом году с моим… отцом разговаривала и сказала, чтобы я с ней поменьше общалась. У них дома всяких книг было много, которых нельзя читать, а она читала.

И тут я сорвалась. Я наговорила Жанне много обидных слов, я назвала ее предательницей, вруньей и все такое. Я кричала, а девочки из нашего класса окружили нас кольцом и молчали. Они, по- моему, не очень вслушивались в то, что я говорила. Они обалдели оттого, что я, тихоня записная, так ору.

Ну, вот значит, я кричу, все притихли, только Терешкевич не растерялась.

— А ты, — говорит, — не предательница? Ты с ней четыре года на одной парте просидела, а теперь приходишь и спрашиваешь, что с ней да где она.

Что я могла ей ответить?

Растолкала я всех и побежала к Таткиному дому. По бульвару, мимо Театра, Дома офицеров, бани, по крутому спуску вниз к переулку. Бегу и Жанкин голос звучит у меня в ушах: "А ты кто?"

Дом не изменился, только сирени стали какие- то не такие. Присмотрелась. Среди листьев что- то ржаво- коричневое торчит, как опаленные куриные лапки. Вижу — засохшие кисти с семенами. Постучала в калитку. Выглянула из нее толстая тетка. Вместо фартука вокруг ее живота было повязано грязное вафельное полотенце. О Таткиной семье она ничего не знала.

Дома я маме о своих похождениях не рассказала. Был сентябрь пятьдесят третьего, мне шел четырнадцатый год, и я, наверное, почувствовала, что за все, что случилось пора спрашивать с себя. А мама что ж… Ей горя на десять жизней досталось.

Мама в тот день пришла с работы, легла на кровать и скорчилась от боли. Ее ведь с работы уволили из- за пятого пункт. Не могла еврейка заведовать школьной библиотекой. Она с тех пор полы в школе мыла и всякую тяжелую работу делала. И у меня внутри что- то такое произошло… Не знаю, как сказать… Как будто я вдруг стала старше мамы и поняла, что не она меня защищать должна, а я — ее.

— Мамочка! — закричала я. — До весны доживем как- нибудь, а я после седьмого класса работать пойду.

Мама в слезы.

— Какая работа! Я жилы из себя тяну, чтобы ты образование получила!

— Я получу! Вечернюю школу окончу, в институт заочный поступлю.

Нина коротко и глубоко вздохнула.

– Очень скоро после этого разговора жизнь моя изменилась, — продолжила она. — До него Я была при маме, а потом — ОНА при мне.

Рассталась я навсегда и с Таней, и с детством.

Нина замолчала. Пауза затягивалась.

Комната постепенно погружалась в сумерки. Красные соцветия герани, похожие на вспышки салютных залпов, стали серыми. А их фестончатые листья образовали затейливый силуэт тропических зарослей. Последний солнечный блик скользнул по золотому перу на шляпе пастушка и убежал за оконный переплет.

Лицо Нины волшебно помолодело. Не стало видно ни тонких морщинок вокруг больших выразительных глаз цвета каштанов, ни уже заметной седины. Елизавете Петровне даже показалось, что темные волосы Нины не собраны на затылке пучком, а заплетены в косички и подвязаны «корзиночкой».

Листовская давно уже правила чужие тексты, а не писала сама. Но журналист, разыскивающий для последней страницы вечернего выпуска газеты какую- нибудь душевную историю, еще жил в ней. И она, всем сердцем откликаясь на рассказ подруги, одновременно относилась к нему как профессионал. Она просто- таки видела его напечатанным — этот рассказ о первой дружбе. С прекрасным эффектным концом, который так любят читатели и о котором Нина пока не догадывалась.

— Нинка, — наконец сказал Елизавета Петровна. — У Тани твоей фамилия Костенко?

— Да, — вяло ответила Нина, но вдруг встрепенулась. — А как Вы догадались?

— Да потому что жена Олега — старшего сына моей первой подруги Женьки — та самая Татка! Твоя Таня Костенко из Студенческого переулка! И я вижусь с ней каждый год.

Нина охнула и прижала обе руки к груди.

— Валерьянки хватит или сразу неотложку вызывать? — иронично и одновременно сочувственно спросила Листовская и, осторожно опираясь на отекшие ноги, стала подниматься с дивана.

____________________________________________________

Яна и Анжела — две юные москвички из 5- "Б", ловко перебирая тоненькими, как спички, ножками в новеньких кроссовках Адидас, спускались с шестого этажа. Они бурно обсуждали свою новую учительницу пения.

Обе сошлись на том, что батник у нее ничего, но макияж никуда не годится.

— Красной помадой губы сейчас не рисуют, — авторитетно сказала Анжела. — Моя мама губы коричневой помадой красит и карандашиком обводит.

— Смотри! — вдруг толкнула подругу Яна, и они остановились.

Половину лестничной площадки четвертого этажа занимали две потрепанные хозяйственные сумки, ручки которых были связаны скрученным мужским носовым платком и новенький пластиковый пакет с Олимпийским Мишкой. А рядом на пороге квартиры у открытой настежь двери стояли, обнявшись, трое: две женщины и мужчина. Мужчину они знали. Его все в подъезде знали. Он был художником, носил бороду и звали его Олег Борисович. А жена его, Татьяна, в университете на Ленгорах работала.

Девочки, ловко обогнув все препятствия, заспешили вниз. Они опаздывали.