В нашем садочке есть много цветов

Тамара Шаркова

В нашем садочке есть много цветов

"… и так тесна была наша

дружба, что я не заметил,

как пролетели последние

три года моего испытания,

которое мы пережили

вместе…"

Д. Дефо. "Приключения Ро

бинзона Крузо".

«Мой первый друг, мой друг

бесценный!»

А.Пушкин

— Елизавета Петровна! Тетя Лиза! Попросите переплетчиков!

Пожалуйста! Они Вас послушают.

Перед журналисткой самой популярной перестроечной газеты города Житина — Листовской, пожилой грузной дамой с копной наполовину серебряных, наполовину черных волос и по молодому яркими агатовыми глазами стояла главбух Нина Михайловна Книппер.

— Нинка! Какие переплетчики! — отмахнулась та. — Ты с ума сошла! Я к Казику опаздываю. И вообще, я не человек уже! Я вторые сутки не сплю. Нашему пану Фелютеку то заглавие не нравится, то конец никуда не годится, теперь еще сократить предложил!

Сказала и, тяжело переступая отекшими ногами, втиснутыми в стоптанные лодочки на шпильке, стала подниматься по крутой лестнице, ведущей к обычным редакционным неприятностям.

Это жалобное "тетя Лиза" пару раз потревожило ее память в течение рабочего дня, но отозваться на него не было ни сил, ни времени.

Ночью Елизавете Петровне приснился Костик. Не тот — грузный и обезноживший после инсульта, а молодой и веселый. Он сидел за столом под вишней- чернокоркой в вышитой украинской сорочке, смеялся и макал в сметану крупную еще зеленоватую снизу клубнику с раздвоенным "подбородком." От этого клубника походила на любимые Костиком вареники, а сам он — на гоголевского казака Чуба.

— Господи! — подумала во сне Листовская с замирающим от счастья сердцем. — Чего же я все плачу и плачу?! Вот же он, Костик!

Проснулась она с легким сердцем. Вспомнила, что на сегодня взяла отгул и блаженно подремала еще полчаса.

Пятнадцать лет назад такие сны до слез терзали ее душу, а теперь, когда они приходят все реже и реже, Елизавета Петровна радовалась им, как встрече с живым Костей.

"Тетя Лиза!" — не к месту и не ко времени опять прозвучал в ее память Нинкин голос. Она вздохнула и потянулась к телефону.

— Слушай, Нинуля! У старой курицы пробудилась совесть. Приходи вечером. Я пирог испеку, и мы поговорим, что там у тебя с переплетчиками.

Нина Михайловна Книппер считалась в редакции крестницей Листовской. Елизавета Петровна устроила ее корректором в пятьдесят седьмом, когда о «Деле врачей» в бывшей черте оседлости евреев на Украине помнили крепко. И потому многие беспричинно уволенные в начале пятидесятых долго еще оставались не у дел. То есть работу себе такие люди находили: надомничали, чинили одежду и обувь, репетиторствовали, но прожить семьей на те гроши было трудно.

Нина была трогательной большеглазой девочкой с волосами цвета гречишного меда, заплетенными в две косы. Они были подвязаны "корзиночкой", которую украшали два коричневых бантика из узких атласных лент.

Елизавета Петровна хорошо знала ее мать — Мэри- Марусю — по довоенной учебе в "Днепре", так все называли Днепропетровск. Обе проходили ускоренный предвоенный курс на филфаке университета. Всю войну Листовская провела в эвакуации в поселке Орск недалеко от Чкалова. С Мэри встретились уже в пятидесятом году в Житине, на Костиной родине. Костя, известный военный корреспондент, помог ей устроиться на работу в мужскую школу, которую сам когда- то закончил, и где его еще помнили. До Кремлевской истории с «отравителями» врачами- евреями Мэри была там библиотекарем, а потом в той же школе мыла полы и топила печи.

У Нины обнаружилась абсолютная грамотность, цепкая память и редкое трудолюбие. Она быстро прижилась в редакции, но журналисткой не стала. Закончила математический факультет местного пединститута, бухгалтерские курсы и вот теперь уже много лет главный редакционный "финансист". Разница в возрасте между Листовской и ее крестницей с годами постепенно стиралась. И хотя Нина в неофициальной обстановке по привычке называла ее тетей Лизой, они общались как подруги.

Елизавета Петровна и Нина пили чай в маленькой кухне хрущевской пятиэтажки за узким столиком. Он был поставлен впритык к подоконнику, на котором красовались роскошные "обывательские" герани, прислоняясь ярко красными соцветиями к чисто вымытым стеклам. Большие горшки для них были сделаны по заказу в каком- то селе у местного гончара. Заделай дыру в донышке, вари в них хоть борщ, хоть варенец или ставь в печь. Потому странно смотрелись рядом с ними две маленькие статуэтки из старинного саксонского фарфора: пастушка в изящном платье с ягненком на руках и пастушок в шляпе с пером и длинным посохом, загнутым вверху бубликом.

Кухня была таких размеров, что Елизавета Петровна могла поставить на плиту чайник, сполоснуть под краном блюдце и достать из буфета заветную баночку вишневого варенья, не поднимаясь со стула.

Когда- то им с Костей удалось спасти от сноса дом, где родился и жил писатель Короленко. Для этого пришлось не один раз посещать угрюмые серые здания в Киеве и Москве и писать статьи во все центральные газеты. Дом Владимира Короленко оставили в покое, но в отместку бульдозером сравняли с землей их собственный нарядный маленький домик в три окошечка, построенный еще Костиным прадедом. Вокруг дома, как в стихах Шевченко, рос вишневый сад, и некоторые деревья, почти такие же старые, как он, устало опирались на крышу морщинистыми сучковатыми ветвями. Но каждый апрель деревья продолжали "невеститься", и когда земля покрывалась нежными лепестками их белоснежных цветов, то казалось, что выпал запоздалый снег. За садом был небольшой огород. Самыми ценными на нем были грядки с мичуринскими сортами клубники, добытыми Костей в одной из командировок. Он возился на них все свободное время: прореживал, укоренял, подкармливал. В мае друзья целыми семьями приходили к ним в гости на клубнику со сметаной, а зимой — на клубничное варенье.

Однажды днем, когда они с Костей были в редакции, разозленные городские партийные власти подогнали технику, а потом позвонили на работу. Сообщили об ордере на однокомнатную квартиру и дали двенадцать часов на сборы.

Пастух и пастушка были первым, что Елизавета Петровна сунула в свою сумку. Они достались ей и брату от деда Ивана.

Что еще они с Костей успели вынести из дома, над которым уже повисла чугунная "баба", такая же бесчувственная, как все городское партийное начальство? Костины рукописи и военный архив, белье и одежду в узлах. Посуду и мебель помогали вытаскивать соседи. Кое- что при этом осело в чужих домах. Часть потом вернули. Говорили: "Думали вас заберут, как в тридцать седьмом, так будет о вас память…" Впрочем, некоторые так и продолжают жить с этой "памятью" при живой хозяйке.

Елизавета Петровна и Нина напились чая с обещанным яблочным пирогом, поболтали о пустяках и перебрались в комнату на диван.

Долгий апрельский день никак не хотел переходить в вечер.

Листовская посмотрела через отливающие синевой стекла в балконной двери на золотисто- зеленые сережки берез и вдруг ощутила внутри себя внезапный толчок радости, знакомый по молодым годам. Какое- то мгновенное и бурное ощущение счастья существования своего "Я". Она долго не переживала таких минут после того, как не стало Костика. Многие месяцы она жила… нет — существовала со смертной тоской в сердце. Из этих месяцев уже начали слагаться годы, как вдруг, независимо от каких- либо перемен в ее судьбе или ее душевных усилий, тоска стала превращаться в тихую печаль воспоминаний. Горе, конечно, не ушло. Оно до сих пор оставляло на сердце шрамы от своих ядовитых укусов. И если бы не такие мгновения безотчетной радости жизни, как сегодня, она давно ушла бы вслед за Костиком.

Нина молчала, и Елизавета Петровна с благодарностью приняла от нее в подарок эти тихие минуты. Они сидели, почти касаясь друг друга, и слушали, как резкие звонки детских велосипедов рассекают промытый дождем весенний воздух; как непривычно громко после зимы звучит и торопливая дробь женских каблуков, и недовольный визг электродрели, и бестолковые воробьиные ссоры. Вместе с ними слушали эту весеннюю разноголосицу высокие тополя, терпеливо ожидающие рядом с березами, надевшими сережки, когда же май заменит их полупрозрачный флер надежными зелеными фраками.

Наконец Нина выпрямилась и стала развязывать тесемки на картонной папке.

— Ну и что там у тебя? — иронично спросила Листовская, увидав стопку разрозненных пожелтевших страниц. — Десятая глава "Онегина" или второй том "Мертвых душ"?

— Это "Робинзон Крузо", — серьезно ответила Нина. — Сразу после войны издали…в Минске. Сами знаете, на какой бумаге тогда печатали.

— Знаю, — вздохнула Елизавета Петровна. — Мы на такой заводскую малотиражку верстали. Закрутки из нее хорошие получались… "козьи ножки". Костя курил, и я баловалась. Так что, ты для своей Анюты нормальную книгу не можешь купить? Хочешь, я ей шикарное издание достану из последней "Библиотеки приключений"?

— Не надо, тетя Лиза. Есть у нее. Да и не собирается она ее перечитывать. Она у Саши Булгакова выклянчила, теперь Набокова выпрашивает — ей же семнадцать.

— Так для кого же переплетать эту древность?! Или это ты по ней, как Бэтэрэдж из «Лунного камня» гадаешь?

— Я, — ответила Нина. — Только не гадаю. Просто иной раз открою на любой странице, прочту и все.

— Ты … религиозные размышления имеешь в виду и все такое? — не зная, что обо всем этом думать, спросила Листовская.

— Нет. Это же детское издание. Сокращенный вариант. Нет там никаких размышлений.

Елизавета Петровна только головой покачала и уставилась на собеседницу широко раскрытыми от удивления глазами.

— Тогда, скажи на милость, с чего же у тебя такая маниакальная привязанность к "бедному Робину"?

— Мне эту книгу девочка одна подарила.

Самая первая моя подруга.

Нина замолчала. Пауза затягивалась.

– Ну, и когда же появилась в твоей жизни легендарная подруга?

— Во втором классе.

Зимой после каникул к нам пришла новенькая. Таня, Татка. Ее привела завуч, и стали говорить, что ее папа какой- то важный городской начальник. Это было видно по поведению нашей учительницы Марии Афанасьевны, которая просто- таки обтекала новенькую своим пышным телом. Она предложила ей сесть за первую парту и отослала на последнюю девочку в очках. Наша Мария Афанасьевна была добрым человеком и справедливой учительницей, но очень боялась начальства.

На первой же перемене второклашки стали водить вокруг Татки хоровод.

" В нашем букете есть много цветов,

Мы собирали их из разных садов.

Роза, фиалка, лилия там есть,

Надо для Танечки веночек исплесть…"

Татка стояла в центре, набычившись, красная от смущения. Резинка на одном чулке отстегнулась, и он сполз вниз гармошкой, открывая острую коленку.

В какой- то момент мне показалось, что это не она стоит в круге, а я. И это у меня паника и голова идет кругом от верчения множества орущих детей.

Тогда я разбила цепь из рук, как в игре "Вожатый- вожатый, подай пионера", схватила Татку, и мы помчались по длинному коридору…

Нина замолчала.

— Я помню вашу школу в те годы, — задумчиво сказала Елизавета Петровна. — На первом этаже были ужасные полы. Длинные гнилые доски, и еще пружинили под ногами.

Послушай, Наташа Стеблова, балерина, не с вами училась?

— Нет, она старше. Когда Наташа Снежную королеву танцевала, мы с Таткой снежинок изображали. Нас даже для газеты снимали.

— Нина! — засмеялась Листовская. — Так это я к вам с фотографом приезжала. Тебя я, прости, не помню, а Стеблову, как сейчас вижу. В зале печку не топили, холод был, как на настоящем Северном полюсе. Изо рта пар идет, а девочка в пуантах, и губы у нее синие.

— А нас, малявок, спасибо пожалели. Сфотографировали так, чтобы не видно было, как из- под пачек выглядывают наши тощие ноги в чулках и валенках.

Обе рассмеялись.

— Мы сТаткой все время садились вместе за последнюю парту, там было свободное место, а нам этого не разрешали. Меня оставляли, а Татку усаживали на первую. Потом в школу пришла Таткина мама и попросила посадить нас вместе.

А знаете, тетя Лиза, у Таткиной мамы было очень редкое имя. Очень…

— Какое? — спросила Елизавета Петровна из вежливости.

— Гликерия. Как у Лики Мезиновой …Ой, я ведь так и не вернула вам Чехова!

— Та- ак! — встрепенулась вдруг Листовская. — Очень интересно.

— Мы три с половиной года были неразлучными друзьями, а в шестом классе маму уволили с должности заведующей библиотеки. Мы переехали в другой район города, и я стала учиться в новой школе. А Татка через год навсегда уехала из Житина. Куда — неизвестно. Так и не суждено нам было больше увидеться.

— Ну, просто сентиментальная история в духе мадам Чарской! Ты что, дорогая подруга, не могла узнать в школе, куда пересылали документы твоей Татьяны? Хотя бы у твоей доброй Марии Афанасьевны.

— Тетя Лиза! Я же в шестом классе училась! Что я соображала? А мама — это же пятьдесят второй год был — мне сказала, что, судя по слухам, у Таткиного отца какие- то неприятности на работе, и не надо их семье о себе напоминать. Им только хуже будет из- за нашего «пятого пункта». Мы же евреи, а значит потенциальные космополиты и дружить с нами опасно..

— Хорошо. Тебя мама к Тане не пускала, а она к тебе приходила?

— Да. Два раза. В первый раз мама напоила нас чаем на кухне. Потом я отправилась провожать Татку. Ни о каких неприятностях у родителей на работе она не знала. Сказала, что живет с домработницей Лизой, потому что папа в Москве в больнице, и мама поехала за ним ухаживать. Забрать к себе Татку не может.

Во второй раз я болела с высокой температурой, и Татку ко мне не пустили.

Больше она не приходила, а телефона у нас не было.

Я только потом узнала, что отец ее не в больнице был, а под следствием, по какому- то политическому доносу. Из- за этого в школе с ней даже разговаривать боялись. Те, кто хороводы раньше вокруг нее водил…

Может она и обо мне тогда думала, что я такая же, как эти девочки. А для меня мамино слово было закон. И если она сказала, что Тане от нашей дружбы будет одно горе, так как же мне было не поверить. Только мама тогда вовсе не о Татке думала, она меня в очередной раз спасала.

Нина вдруг заплакала, поднялась с дивана и пошла в ванную.

Листовская вздохнула и подумала с досадой, что чего- чего, а таких пустопорожних переживаний она от Нины не ожидала.

Не девочка уже. Какие еще рыдания по детской дружбе?!

Нина все не возвращалась, и Елизавете Петровне постепенно становилось неловко за свои пусть и не высказанные ей упреки.

Разве ей самой не ближе всех Никопольская подружка Женька, хотя и живет она теперь за тысячу верст в самом прямом смысле этих слов. Если она, Лиза Листовская, отпрашивается на недельку к ней в Москву, то говорит в редакции, что едет к сестре. Говорит, не кривя душой, потому что там, в прошлом, о котором они с Женькой, как и положено таким старым грымзам, вспоминают теперь с любовью и грустью, все их бабушки, дедушки, дядьки, тетки и даже родители уже давно стали общими. Едет в Москву, когда на старых пожарищах алым костром запылает Иван- чай и обозначит верхушку лета, потому что спешит на день рождения младшего Женькиного сына, который был ее крестником.

Елизавета Петровна задумалась. Выходило, что партийные неприятности были у Таниного отца в пятьдесят первом или пятьдесят втором году. Тогда в городе, как обычно писали в газетах, были большие "кадровые перестановки". Первый секретарь обкома отбыл на учебу, его место занял кто- то из секретарей из южных областей, а за ним в разные стороны разлетелась почти вся партийная номенклатура. Их же тасовали, как колоду карт. Листовская вспомнила прибывшего при ней из столицы нового начальника КГБ: полного, рыхлого с круглым кошачьим лицом. В его внешности не было ничего зловещего, но, когда он сидел в президиуме, все боялись смотреть в его сторону. Новый начальник, правда, недолго занимал свое кресло. Однажды он вышел из дому к служебной машине совершенно голым, сел на переднее сиденье и уехал… в неизвестном направлении.

"Надо бы спросить у Казика, — вдруг осенило Листовскую. — Он- то, небось, знал имена всех, на кого заводили политические дела. Еще она подумала, что память Казимира Яновича — главного редактора, как несгораемый сейф. Что туда попадет, там навеки и останется. Хозяин только очень уж осторожный. Если испугается, сразу же и ключ от своего "сейфа" потеряет и код забудет… до поры до времени. Хоть фомкой его память взламывай.

Нина вернулась из ванной, блестя мокрыми волосами надо лбом и кончиком отмытого от пудры носа. Выражение ее лица было по- детски беспомощным.

— Нина, у тебя что, переходный возраст? — не удержалась и фыркнула Листовская.

Нина грузно осела на мягкое сидение и махнула рукой.

— Точно, переходный. В Аниной школе я с молодыми мамашами сижу, а Саша меня бабушкой к осени сделает. Я когда это узнала, сразу стала подсчитывать, сколько лет бабуле в войну было, сколько маме, когда Саша родился. И вот тут впервые подумала о Татке, как взрослой. Понимаете, все эти годы я вспоминала ее, как ребенка. И вдруг осознаю, что сама в бабку превращаюсь, а она что же, все та же ученица пятого класса?! Подумала и ужаснулась. Я, значит, тешусь всякими воспоминаниями о детской дружбе, а она что обо мне думает?

А на днях она мне приснилась. Стоим мы над речкой возле тех скал, где черную слюду из гранита молотком откалывали. Татке друг ее родителей подарил "Занимательную минералогию" Ферсмана. Мы начитались ее и стали собирать "коллекцию " из булыжников, изображать из себя геологов. Целый чемодан камней натаскали и держали его у Татки под кроватью. Дяденька, который книгу подарил, был настоящим геологом, и о нем говорили, что он один из тех, кто на Украине открыл месторождения нефти и золота. Правда, очень небольшие. Фамилия у него была смешная — Прасол.

— Он что, тоже тебе снился? — с иронией спросила Листовская, которая не любила рассказов о снах, тем более отягощенных ненужными воспоминаниями.

— Нет, нет, — торопливо сказала Нина, — это я к слову. Так вот, идет Татка к самому краю, а я стою с белым вафельным полотенцем в руках в жгут скрученным наподобие веревки и не могу сдвинуться с места. А она идет и как бы не видит, что обрыв впереди. Я крикнуть ей хочу, предупредить, а голоса нет. Проснулась оттого, что Аня меня трясет. "Ма, — говорит, — ты меня напугала. Кричишь, а у самой глаза закрыты!" После этого я стала думать, а что, если сон в руку, и с Таткой что- то случилось. Значит, никакое чудо не поможет мне встретиться с ней и все объяснить.

— Ты, подруга, кончай в платочек сморкаться, а то и я, глядишь, подхвачу эту заразу, и будем мы с тобой до утра соплями заливаться и по соннику гадать, — произнесла Листовская твердо. — Мне, сама знаешь, тоже есть, кого вспоминать. Кроме того, друзьями, насколько я знаю, тебя судьба не обделила.

— Тетя Лиза, родненькая! Это же была особенная дружба. Вот как воробышки и зверьки всякие узнают, что они одной породы? Посмотрят — и все. Мы с Таткой за руки взялись, посмотрели друг другу в глаза — и все. Хотя характеры у нас были разные.

Татка сразу же пыталась пробовать свои силы в каждом новом деле — и в играх на улице, и в школе. Безоглядно. А я часто сомневалась в своих силах. Все на перемене играют вместе, а я в сторонке стою. Боюсь подвести команду, попасть в неудобное положение. Потом стала "болеть" за Татку. Кричала: «Татка, давай! Татка быстрей!» А однажды не выдержала, сорвалась с места, и побежала от "волка" вместе с ней и остальными "гусями". И оказалось, что я в ловкости никому не уступаю, бегаю не хуже других и с Таткой могу состязаться.