Первый советник короля

Брюховецкий выпучил глаза (насколько это вообще было заметно в ночной тьме) и издал сдавленный горловой звук. Он был потрясен до глубины души.

– П-пани хочет ехать к с-самозваному г-гетману?! – шляхтич от изумления даже начал слегка заикаться. – На бога, з-зачем?!

– Чтобы воссоединиться с любимым человеком, – с хорошо рассчитанной толикой стыдливой скованности отозвалась Елена. – От которого меня силой увез пан подстароста чигиринский, мне на горе и слезы. Именно за это Хмельницкий и вызвал его на поединок.

– Матка Бозка! – застонал потрясенный шляхтич. – Мне кажется, что я по-прежнему сплю и вижу… Кх-м! – вдруг яростно закашлялся он. – Так, значит, пани все выдумала? Это не пан Чаплинский вызывал Хмельницкого, а наоборот?!

– Совершенно верно. Уж куда такому трусу, как пан Чаплинский, кого-то вызывать! Тем более прославленного воина, множество раз обагрявшего свою саблю кровью на поле брани! Вызов прислал Хмельницкий. А оскорбитель, похитивший его любимую женщину, послал вместо себя в назначенное для поединка место четверых наймитов. Хмельницкий чудом остался жив, отделавшись раной на темени.

– Мерзавец, трус, пся крев! – заскрежетал зубами Брюховецкий. Спохватившись, молвил виноватым голосом: – Прошу прощения, не сдержался…

– Увы, пан прав. Мой так называемый супруг – именно мерзавец и трус. Пан легко может судить, была ли я счастлива с ним… Тысяча извинений, есть вещи, о которых женщина постыдится рассказать даже самой близкой подруге, поэтому я умолчу. Но, Езус свидетель, моя жизнь с этим человеком была похожей на адские муки! – Елена всхлипнула.

Наступила тишина. Наконец Брюховецкий тихо произнес – без осуждения и злости, просто констатируя факт:

– Так вот почему пани так настойчиво толкала меня на поединок. Она хотела моими руками убрать опостылевшего мужа!

– Мне стыдно… – прошептала женщина, постаравшись, чтобы голос дрогнул. – Но я не видела другого выхода! Оставалось или наложить на себя руки, погубив свою бессмертную душу, или отравить моего мучителя, с тем же результатом. Пан оказался настоящим спасителем! Ах, если бы он не стал проявлять лишнего благородства, когда раненый подстароста чигиринский оказался в его полной власти…

– Не нужно таких слов! – отрезал Брюховецкий. – Я уже говорил тогда и скажу снова: на бесчестный поступок не способен. Пусть наш род всегда был небогатым, но его имя не запятнано! – Он выдержал паузу, видимо собираясь с мыслями. – Хорошо, будем считать, что я не в претензии к пани. Так, значит, к Хмельницкому? Решение твердое?

– Да, именно так! – кивнула Елена.

Шляхтич как-то неопределенно хмыкнул, пожал плечами.

– Но я ведь не муж пани, не родственник. Как мы объясним, что едем вместе, да еще без слуг? Пани ведь не может ночевать под открытым небом, да еще зимой… ей нужен хоть какой-то комфорт. Придется останавливаться на постоялых дворах или просить приюта в шляхетских маетках. Сразу же пойдут сплетни, пересуды… – он замялся.

«Нашел время вспоминать о приличиях!» – с раздражением подумала Елена.

– Не вижу никаких проблем, – улыбнулась она. – Мы будем изображать супругов!

– Как?! – ахнул шляхтич, вздрогнув всем телом.

– Обыкновенно! Я – ваша законная жена, пани Брюховецкая. Разумеется, лишь с виду! Чтобы не смущать посторонних. А также пана! – проворковала женщина.

– Матка Бозка! – в голове бедняги шляхтича все смешалось. К своему неописуемому ужасу и стыду, он снова вспомнил очаровательную и греховную «наездницу», оседлавшую его чресла и покачивавшуюся в такт толчкам… – Но… Но это же неприлично!

«Неприлично быть таким глупцом!» – хотелось закричать Елене.

– Не могу согласиться с паном. Что тут такого? Да, ложь – смертный грех, но ведь ради благой цели! Мы потом искупим его. Покаемся на исповеди, прочитаем сколько-то «Аве…»[14] или «Те Деум…»[15].

– Ах, да речь же не об этом! – чуть не застонал шляхтич. – Коли мы изображаем супругов, нам же придется… Э-э-э… Спать в одном помещении!

– И даже, возможно, в одной постели, – смиренно вздохнув с видом великомученицы, которую наконец-то оставили в покое, сказала пани Чаплинская. – Но я надеюсь, пан не допустит ничего… э-э-э… неподобающего?

«А хотя бы и допустил… Лишь бы держал язык за зубами».

– Полагаю, мы обо всем договорились? У пана исчезли наконец сомнения?

– Нет! Это решительно невозможно! – вскинулся Брюховецкий. – Правила приличия, все устои и нормы… Я не могу на такое согласиться.

Елене страстно захотелось огреть его чем-нибудь по голове.

– Так-то пан благодарен мне за спасение? Это он называет «отплатить добром за добро»? – в голосе женщины явственно прорезалось шипение змеи. – Что же, пусть разворачивает лошадей и везет меня в маеток пана подстаросты чигиринского! На верную смерть! Достойный поступок, который прославит род Брюховецких.

– О Езус! – не то прорычал, не то простонал шляхтич.

– Или пусть бросает меня одну, на потеху и растерзание первому же разбойнику или беглому хлопу! – договорила Елена. – Истинно шляхетское благородство! Ведь главное, чтобы не пострадала собственная честь… А жизнь и честь какой-то беззащитной женщины – это такой пустяк!

– На бога, довольно! – повысил голос Брюховецкий. – Мое терпение имеет предел!

Елена послушно умолкла, чувствуя безмерную усталость и какое-то странное равнодушие. Будто выплеснула с этой вспышкой язвительного гнева все свои силы.

Наступило молчание. Лишь скрипел снег под полозьями саней да доносился приглушенный топот копыт.

– Пусть все будет так, как хочет пани, – вымолвил наконец шляхтич. – Я сделаю все возможное, чтобы доставить ее к Хмельницкому живой и невредимой.

– Я буду в вечном долгу у пана! – прошептала Елена, чудом удержавшись от рыданий. Накопившееся нервное напряжение дало о себе знать.

«Матка Бозка! Только бы он не догадался, что про опасность, грозившую ему, я тоже соврала… Ведь тогда разъярится и повернет обратно – ей-ей, повернет!»

Глава 9

Я все больше и больше убеждался, что сделал правильный выбор, поставив на князя Иеремию. Есть люди, которыми невольно искренне восхищаешься. Даже зная, что на них грехов (и тяжких!) как блох на бездомном бобике. Называйте это как угодно: тоской по сильной руке, стокгольмским синдромом или прочей хреновиной… Факт оставался фактом. Вишневецкий заслуживал именно восхищения – ни больше ни меньше.

Будущий король Речи Посполитой во время «инспекционной поездки» буквально очаровал всех, с кем общался, одновременно вогнав в трепет, причем без единой угрозы, не повышая голоса, даже не хмурясь. Люди буквально поедали его глазами, как требовалось много лет спустя в уставе царской армии. И при этом не раздумывая бросились бы выполнять любой его приказ, даже самый опасный. Лишь бы похвалил.

Князь все придирчиво осматривал, задавал дельные и толковые вопросы, интересуясь буквально каждой мелочью. Особенно его занимало, как удалось отучить лошадей от страха перед громкими звуками.

В каждом имении, где готовили «тягловую силу» для будущей конной артиллерии Вишневецкого, эту проблему решали по-разному. Например, совмещая выдачу корма с пушечными выстрелами.

– Проше ясновельможного князя, – запинаясь от волнения, говорил старший конюх. – Прежде чем насыпать ячмень в кормушки, палили из трех пушек поочередно. А как примутся за еду – еще несколько раз. Поначалу палили в отдалении, потом начали придвигать пушки все ближе и ближе.

– И каков же итог? Кони привыкли к пальбе? – спрашивал князь голосом строгого, но справедливого начальника, готового воздать по заслугам как за усердие, так и за нерадивость.

– Привыкли, як бога кохам, проше ясновельможного… Сначала нервничали, конечно, не без этого! А потом привыкли. Теперь хоть за самым крупом выпали – даже голову не вздернут!

– Молодец! – и князь протягивал золотую монету. – За усердие и терпение!

– Ах, всепокорнейшее благодарю… Такая честь! – растерявшийся конюх принимал дар дрожащей рукой.

Потом Вишневецкий принимал приглашение хозяина маетка (сразу оговорив, что ненадолго, к сожалению, ибо наиважнейших дел еще очень много) «осчастливить его скромный дом, откушав чем Езус послал». Поднимал кубок за здравие шляхтича и его супруги (если тот был женат), хвалил распорядительность и хорошее устройство дел. Безо всякого высокомерия, не демонстрируя своего превосходства, однако ни на мгновение не допуская панибратства. Так настоящий король вел бы себя за столом у вассала, особенно гораздо более низкого ранга. После чего откланивался так скоро, как только позволяли приличия, не забыв на прощание сделать вежливый комплимент супруге пана.

«Инспекция» завершилась поздним вечером, когда на темном небе уже ярко горели звезды.

– А вот теперь прошу пана первого советника и его помощника ко мне! – сказал Иеремия благодушным, но не допускавшим возражения тоном. – После трудов праведных надо и откушать как следует, и отдохнуть.

«Он что, голоден?! – искренне изумился я. – После стольких-то перекусов!» А потом начал думать, как бы деликатнее отклонить это лестное приглашение. Черт побери, там же будет Гризельда!

– Прошу! – повторил Вишневецкий, направляясь к своему возку.

«Просьба начальства – приказ, выраженный в вежливой форме», – напомнил себе я, с трудом поборов искушение сослаться на беременную жену, которая будет испугана, не зная, куда подевался муж в позднюю пору. Судя по лицу Тадеуша, он думал о том же.

Будто догадавшись об этом, князь сказал:

– Пусть панство не тревожится, я пошлю нарочного с сообщением, что задержал вас. В конце концов, женам тоже надо отдохнуть да вволю посплетничать о своем, о дамском… – он лукаво усмехнулся. – Давайте дадим им такую возможность!

* * *

Чем ближе было к рубежу государства Московского, тем реже попадалось жилье. Мало кто рисковал тогда селиться между Большой и Белгородской засечными чертами. Люди, посланные туда по приказу государя, всеми правдами и неправдами старались осесть в городских посадах, под защитою стен и ратников. Сел было совсем мало, хотя земля здешняя, жирная и черная, родила щедро. Про такую землю говорят: воткни палку – телега вырастет! Но даже храбрый и сильный мужик призадумывался: много ли толку с богатого урожая, ежели басурмане накинут аркан на шею и в далекий Крым уволокут?!

Пусть и были возведены повсюду сторожевые крепости, и несли службу на рубежах дозоры, а известно ведь: береженого и Бог бережет. Слишком уж часто тревожили крымчаки стремительными беспощадными набегами, каким-то чудом просачиваясь в малейшую щель, безошибочно отыскивая слабо укрепленное место. Проснешься ночью от всполохов пожара, конского топота и гортанных, ликующих воплей: «Алла!», – тогда поздно будет бежать и прятаться. И самого заарканят, и жену, и деток. Одна надежда, что перехватят хищников на обратной дороге, отобьют взятый полон. А ну как не перехватят, не отобьют? Тогда приведет горькая дорога на рынок в Кафу[16], где разлучат с родными и продадут поодиночке. Хорошо еще, если купят для работы в доме или саду. Но так везет немногим… Куда вернее, что попадешь на турецкую галеру, чтобы тяжеленным веслом ворочать с рассвета до заката и подставлять голую спину под плеть. Или, упаси боже, лишат мужского естества и в гарем к сластолюбивым басурманам, надзирать за ихними бабами, чтобы не баловали… Тьфу ты, сохрани и помилуй!

Бабы, в свою очередь, пуще смерти боялись попасть в те самые гаремы, на поругание нехристям. Слухи о татарской неволе ходили страшные, а сколько в них было истины и сколько вымысла, никто не знал. Неизвестность же всегда пугает больше всего.

Дьяк Бескудников тоже нервничал, опасаясь, что посольство может попасться крымчакам, которых именно в этот момент занесет нелегкая на приграничные земли. Правда, государевы посланцы ехали с сильной охраной, но кто их знает, этих псов гололобых, в каком количестве они нагрянут! Сам издергался, будто на иголках сидел, и бедного Степку вконец замучил. Новик с немалым трудом пересилил окаянное желание все-таки врезать дьяку пару раз.

«Спокойно, спокойно… – твердил сам себе. – Господь терпел и нам велел!»

* * *

«Услужливый дурак опаснее врага!» – кратко, точно и образно написал как-то дедушка Крылов. Святая правда.

Нет, я ни в коем разе не считал Тадеуша дураком. Но как же был раздосадован! Как мне хотелось высказаться от души, чтобы у молодого полковника уши опухли! Ладно, он же не со зла, хотел как лучше… С другой стороны, тот самый Медведь, увековеченный великим баснописцем, тоже хотел как лучше. Друг прилег отдохнуть, а тут проклятая муха все садится то на нос, то на лоб, то на щеки… Ее сгоняешь, а она снова! Вот Мишенька со всей дурной медвежьей силушки и шарахнул по этой мухе. Здоровенной каменюкой. Когда она снова уселась спящему другу на лоб…

Я ограничился тем, что вложил в свой взгляд, устремленный на первого помощника, всю гамму чувств. Видимо, он получился красноречивым, поскольку Пшекшивильский-Подопригорский, слава богу, наконец-то запнулся на полуслове, перестав восхвалять поэтический талант своего начальника.

– Ах, как пан первый советник снова приятно удивил меня! – тут же воскликнула Гризельда. – Пан не откажет прочесть эти вирши? Я просто жажду ими насладиться!

– Э-э-э… – Я мучительно размышлял, как бы избежать столь высокой чести. – Мне неловко…

– Скромность – прекрасное качество! – одобрительно кивнул князь, пребывавший в самом благодушном настроении. – Особенно у такого храброго и умелого воина. Однако не зря говорится, что все хорошо в меру. Присоединяюсь к просьбе моей крулевны! Пусть пан безо всяких стеснений прочитает свое творение.

– И я прошу о том же! – подхватил простодушный полковник. – Як бога кохам, такие строки можно слушать бесконечно!

Я мысленно простонал… И приступил к зачитыванию пушкинского шедевра, всем своим видом демонстрируя, что «не хвастовства ради, а токмо волею» собравшейся за столом компании во главе с сюзереном.

«Глаза бы мои не глядели!» – прокомментировал, не удержавшись, противный внутренний голос.

Глаза Гризельды увлажнились, коралловые губки слегка приоткрылись, на щеках заиграл румянец… Она уставилась на меня с восторженным благоговением, как верующий – на чудотворную икону.

«Следи за лицом, дура! – возопил я, страстно мечтая, чтобы до нее дошел этот телепатический призыв. – Князь же сейчас обо всем догадается!» И продолжал твердить про голубые небеса, великолепные ковры, зеленеющую сквозь иней ель и прочие природные красоты.

– «…и берег, милый для меня!» – закончил я наконец.

– Матка Бозка… – выдохнула княгиня. – Какой шедевр!

– Гениально! Поистине гениально! – подхватил Вишневецкий.

– Ах, если бы я был наделен одной лишь сотой долей такого таланта! – всплеснул руками Тадеуш.

«Стыд и срам! – сурово резюмировал внутренний голос. – Ладно, иду, иду… Меня уже нет!»

– Только по-настоящему влюбленный мужчина мог создать такие восхитительные строки! – голос Гризельды дрожал от волнения и восторга. – Поистине, счастлива та пани, для которой они предназначены! Пан первый советник написал их для своей супруги, полагаю?

– Нет, не для нее… – смущенно промямлил я, прежде чем догадался, что надо было дать утвердительный ответ! А потом похолодел.

Во взгляде княгини, устремленном на меня, на какую-то долю секунды смешалось восторженное потрясение и необузданная страсть. Потом Гризельда – хвала Создателю! – взяла себя в руки. Наше счастье, что мой господин и повелитель в этот самый миг не смотрел на свою жену. Увидев ее взгляд, даже самый тупой человек насторожился бы… А уж князя Иеремию не посмел бы назвать тупицей и злейший враг.

«Чертовы бабы!» – мысленно простонал я. Решила, дурочка, что сии вирши посвящены ей! В результате любовного томления на расстоянии!

– Ах, молодость, молодость… – понимающе улыбнулся князь. – Что же, неведомая нам прелестница пробудила в пане замечательный талант!

– Замечательный, истинно замечательный, як бога кохам! – подхватил мой помощник, сияя.

Мне страстно захотелось взять со стола массивное серебряное блюдо и огреть его по голове. Вечер был безнадежно испорчен. Ни вкусные яства с восхитительными винами, ни похвалы князя уже не могли улучшить настроения.

Глава 10

Государь всея Руси с неуверенностью и опаской (как часто бывает, особенно поначалу) входил в роль отца. А также законного супруга, на коего вдруг повеяло холодом. Тем самым, который особенно болезнен и раздражителен для любого мужчины, даже увенчанного шапкою Мономаха.

Первенец его, нареченный Дмитрием, рос хилым, болезненным, почти не ел и постоянно плакал, хотя был окружен лучшей заботой, какую только можно было устроить в целом государстве. Царица-мать, и без того долго оправлявшаяся после родов, от этого нервничала, меняла кормилиц, сходила с ума от беспокойства, часами молилась до исступления, плохо спала, что на пользу ее внешности и характеру отнюдь не пошло. Царь, мучительно разрываясь между обуявшими его чувствами – отцовской тревогой, жалостью к жене и плотским вожделением к ней же, – сам стал нервным и придирчивым. В том числе и потому, что оное вожделение пока пропадало втуне. Мария Ильинична теперь жила одними лишь мыслями о сыночке, махнув рукой на христианские обязанности законной жены. А для успокоения совести отговаривалась тем, что, мол, не окрепла еще. И по-прежнему советовала мужу смирять искус постом да молитвенными бдениями. (Советы эти, как легко можно догадаться, особой радости царю не доставляли.)

Она не решалась признаться, что ее терзает страшное сомнение: не являются ли вечные хвори младенца Дмитрия небесной карой за подлый поступок боярина Морозова. Ведь если бы он не подкупил девку, что готовила Евфимию Всеволожскую к венцу, не выйти бы ей, Милославской, за государя! Мария Ильинична гнала эти мысли, убеждала себя, что Морозов-то и должен отвечать за свой грех, а она в чем виновата? Но все было напрасно.

Царь, в свою очередь, нередко задумывался: может, болезни сына – Божье наказание за то, что худо управляет государством? И до бунта в собственной столице дело довел, пусть даже главная вина лежит на Морозове. И никак не может решиться, брать ли под свою высокую руку братьев православных, что в Речи Посполитой против магнатов-беззаконников и утеснителей святой веры поднялись… Неужто Создатель прогневался, что царь русский до сих пор не поддержал Хмельницкого?! Но ведь поддержишь – война! А враг силен и упорен… А в казне – дыра на дыре… А южные рубежи под постоянной угрозой крымчаков…

«Подожду, с чем вернутся посланцы от самозваного гетмана, а там видно будет! – убеждал себя Алексей Михайлович. И снова, в который уже раз, вздыхал: – Ох, как тяжко бремя царское!»

Для успокоения совести, а также чтобы хоть немного выплеснуть обуявшую его злость, велел написать Яну-Казимиру, недавно избранному королем Речи Посполитой. В послании почти дословно перечислил (беря за образец письма Хмельницкого) все обиды, наносимые магнатами вере православной, а также указал на непростительное поведение князя Иеремии Вишневецкого, который, по достоверным сведениям, «пригрел при своем дворе двух беглых из государства Московского людишек, полу мужеского и женского, кои предерзостно осмелились…»

Далее шли перечисления прегрешений «подлеца Андрюшки Русакова» и сообщницы его, «бабы-самозванки». Самое невинное из которых тянуло на вечную каторгу. После битья кнутом и клеймения, разумеется… Завершалось же письмо вопросом: что думает король о поведении подданного своего и какие меры примет, дабы не нанести урона отношениям между двумя государствами?

Текст был составлен в достаточно вежливых выражениях: как-никак, королю письмо предназначено, хоть и выборному, и ограниченному в правах (смех один, а не король, прости господи). Но лязг металла в нем слышался отчетливо.

– Посмотрим, что ответят! – недобро усмехнулся царь.

* * *

Посланцы государевы, о коих он соизволил вспомнить, тем временем уже были на полпути от Курска к Белгороду. И чем меньше было расстояние до рубежа, тем больше беспокоился дьяк. Да к тому же его переполняла злость на курского воеводу, отнесшегося к московскому визитеру безо всякой робости и угодничества. Тот или впрямь не знал за собой никаких грехов, или не счел нужным искупать их подобострастием. А уж более чем прозрачный намек дьяка насчет предоставления девки для постельных утех разозлил его нешуточно.

– Негоже государеву посланцу о таком молвить и даже думать! – сурово отрезал, сдвинув кудлатые брови. Казалось, даже пышная борода встопорщилась от негодования. – Стыд и срам! Может, в Москве это обычное дело, а здесь мы благочестие блюдем, порядки у нас строгие.