Первый советник короля

– За здравие пышного панства! – в который уже раз провозгласил Чаплинский, подняв кубок. Рука тряслась так, что вино лишь чудом не пролилось на белоснежную скатерть.

– За здравие пана подстаросты чигиринского и его прекрасной супруги! – подхватили хмельные гости.

Пирушка затянулась, в жарко натопленной комнате дышать уже было тяжело. Елена натужно, через силу улыбалась, стараясь не показывать своего отвращения. О Езус, как же опротивели эти вечно пьяные рожи! Эти хвастливые, спесивые речи! А особенно – угрозы, как будут расправляться со «взбесившимся быдлом», когда, милостью Матки Бозки, вернутся старые времена и порядки, а панство снова окажется в покинутых маетках[5]… Послушать их – храбрец на храбреце, вот только почему же сбежали в Литву, трясясь как зайцы? И ведь сами это понимают, а хвастаются без зазрения совести… И пьют, чтобы заглушить стыд и страх. И муженек, век бы его не видеть, уже напился, как последний хлоп[6]… Хоть бы не приставал ночью… Тьфу!

Невероятным усилием воли Елена подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. Нельзя. Надо терпеть. Хватит и того, что перед слугами от позора сгораешь… Они же все знают! Незачем еще панству давать пищу для сплетен да кривых усмешек.

Она случайно на какое-то мгновение поймала взгляд молодого шляхтича, впервые оказавшегося у них в доме. Как там представлял его осточертевший супруг? Пан, бежавший от казаков и татар, желающий поступить на службу к польному[7] гетману Литовскому, князю Янушу Радзивиллу… Имя его называл… вот только какое, дай Езус памяти… Кажется, что-то похожее на живот. Может, Пузановский? Или Пузинский? Нет, не то… Брюховецкий! Точно, Иван Брюховецкий. Ну, что он смотрит так странно, будто жалеет ее? Неужели дошли слухи, как обращается пан подстароста с законною супругою? О Езус, стыд-то какой!

– А когда злодей Хмель попадет к нам в руки!.. – пьяно хохоча, воскликнул Чаплинский. – О, что мы с ним сделаем!

Его слова будто прорвали плотину. Со всех концов стола посыпались описания пыток, которым надо подвергнуть предводителя подлых хлопов и самозванца. Редкие и робкие голоса менее пьяных гостей: «На бога[8], не нужно, здесь же присутствует пани Чаплинская!» тонули в общем возбужденном гвалте.

– Осмелюсь заметить, панове, что для этого нужно сперва победить Хмельницкого. А потом пленить его. Что сделать не так-то просто! – вдруг сильным, звучным голосом произнес Брюховецкий, каким-то чудом перекрыв общий гомон. – Надо отдать ему должное, это отменный полководец и храбрый человек.

На пару секунд наступила тишина. Потом Чаплинский ехидно спросил:

– Уж не собирается ли пан равнять шляхту с этим выродком? Может, он еще назовет Хмельницкого благородным человеком?

Грянул хохот.

– Да, назову! – воскликнул Брюховецкий, гордо вскинув голову. На его лице не было даже тени робости, оно дышало спокойным достоинством и уверенностью в своей правоте. – Потому что имел возможность убедиться в его благородстве на личном примере!

– Расскажите, пане! – внезапно вскричала Елена, не удержавшись. Она в следующий миг испугалась своего порыва, но быстро убедилась, что он пришелся кстати, опередив гневную реакцию многих гостей. Галантность, впитанная каждым шляхтичем с молоком матери, не позволяла устроить скандал в присутствии дамы. Поэтому, хотя присутствующие буквально прожигали смельчака негодующе-презрительными взглядами (на что он, впрочем, не обращал никакого внимания) и недовольно ворчали, этим дело и ограничилось.

– Желание пресветлой пани – закон! – учтиво склонил голову Брюховецкий, и Елена вдруг почувствовала, как теплая волна прошла по сердцу. Матка Бозка, ну почему пан Данило совершенно не похож на этого человека – храброго и воспитанного? – Я, изволите знать, имел небольшой родовой маеток вблизи Львова. Увы, о нем теперь приходится говорить в прошедшем времени: его дочиста разграбили и сожгли татары Тугай-бея. Многих моих верных людей посекли саблями, меня же, несмотря на отчаянное сопротивление, все же одолели, связали и на аркане притащили к самому мурзе.

– Да чтобы земля под ними разверзлась, под нечестивцами гололобыми! – рявкнул кто-то из гостей. Остальные сочувственно зашумели. Описание беды, пережитой Брюховецким, невольно смягчило их гнев. Ну, ляпнул человек глупость, выпив лишку, с кем не случалось того греха…

– Продолжайте пане, прошу! – дрогнувшим голосом произнесла Елена.

– Я мысленно был готов к самому худшему. Увы, надеяться на то, что меня отпустят за выкуп, не приходилось. Хотя бы по той простой причине, что у меня нет богатой родни и друзей. Значит, меня ждала дорога в Крым, на невольничий рынок. Однако действительность превзошла самые худшие мои ожидания… – Брюховецкий сделал паузу, глотнул вина, освежая пересохшее от волнения горло.

Гости затаили дыхание.

– Ну же, пане! Что было потом? – нетерпеливо воскликнул кто-то.

– А потом Тугай-бей объявил мне, что отныне моим хозяином и полновластным властителем будет Хмельницкий, его союзник и побратим. И меня отвели в шатер к самозваному гетману! – продолжил рассказ молодой шляхтич.

Раздался общий потрясенный вздох.

– К этому дьяблову отродью?! – проскрежетал зубами Чаплинский.

– И как же пану удалось бежать?! Каким чудом он спасся?! – послышались голоса.

– Мне не пришлось бежать, панове! Хмельницкий даровал мне свободу.

Все дружно ахнули, уставившись на Брюховецкого, точно на привидение. Чаплинский инстинктивно отшатнулся, чуть не свалившись со стульчика.

– Да, панове! Не нужно на меня так смотреть, я в здравом уме, хвала Матке Бозке. Он так и сказал: сейчас пану дадут охранную грамоту, и он может идти куда угодно, на все четыре стороны. Я, не веря своим ушам, переспросил: безо всяких условий, без выкупа? И Хмельницкий ответил: да, безо всяких условий. Не скрою, я был потрясен до глубины души. Мне казалось, что это все происходит во сне. И тогда я сказал, что, если бы кто-то раньше попытался меня уверить, будто предводитель мятежников и подлых хлопов способен на такое благородство, я рассмеялся бы в лицо этому человеку! Вот тут Хмельницкий гневно нахмурился…

– О Езус! – не выдержав, Елена прижала ладони к щекам. Уж она-то хорошо знала, что Богдан, обычно спокойный и вежливый, страшен в гневе, если его разозлить по-настоящему.

– На бога, светлая пани, не нужно так волноваться! – улыбнулся Брюховецкий. – Все обошлось. Он всего лишь сказал мне: не подлых хлопов, а оскорбленных и униженных людей. Таких же людей, с такой же душой, как благородная шляхта!

Вот тут-то грянула настоящая буря. Пьяные паны, забыв о присутствии хозяйки, возбужденно зашумели, потрясая кулаками. Кто-то ударил по столешнице, да так, что подпрыгнула и жалобно зазвенела посуда.

– Хлопы – такие же люди?! Ишь чего выдумал!

– Подлый зрадник[9] совсем свихнулся!

– Правду говорили, что никакой не шляхтич он! Быдло!

– Да чтобы этому Хмелю…

– Шкуру сдерем с собаки! Заживо!

– И пан не плюнул в лицо этому самозванцу за такое оскорбление? Не высказал ему все, что про него думал? – перекрыл общий гвалт побагровевший Чаплинский.

Брюховецкий, спокойно выждав, пока наступит хоть какая-то тишина, ответил – вежливо, но с различимым лязгом в голосе:

– Плевать, проше пана, есть показатель невоспитанности и дурных манер, а я, хвала Езусу, все-таки шляхтич с кости и крови. Кроме того, Хмельницкий во многом прав. Ведь все люди – дети Божьи, созданные по Его образу и подобию…

Договорить ему не дали.

– Трус! – возопил Чаплинский, брызгая слюной. – Не шляхтич, а жалкий слизняк!

Возбужденный гомон, вспыхнувший снова, почти сразу же прекратился, наступила тишина – нехорошая, зловещая. До одурманенных винными парами гостей дошло, что были произнесены слова, вслед за которыми должны зазвенеть сабли и пролиться кровь.

Лицо Брюховецкого будто окаменело, только с большой силой пульсировала набухшая жилка на виске.

– Гостю негоже вызывать на поединок хозяина, даже такого грубого, как пан подстароста чигиринский, – четко, размеренно произнес он, уставившись прямо в глаза Чаплинскому взглядом, полным ледяного презрения. – К тому же я не хочу делать прекрасную пани вдовой, – последовал учтивый кивок в сторону Елены.

«Я буду только рада этому!» – страстно хотелось закричать женщине.

– Поэтому, если пан Данило возьмет обратно свои слова и извинится, я забуду оскорбление, нанесенное моему гонору. В противном случае… – рука Брюховецкого легла на эфес сабли.

Глава 4

Тадеуш, тяжело дыша, поднялся и отряхнул снег с одежды, затем подобрал нож (пока еще затупленный), который отлетел в сторону.

– Як бога кохам, пан Анджей мстит мне за поражение на саблях! – В глазах поляка блестели озорные огоньки, совершенно не соответствующие его нарочито обиженному тону. – Ну, сколько можно валять своего первого помощника, как мальчишку какого-то? Перед подчиненными неловко…

– Пока пан Тадеуш не научится действовать так, как я ему много раз показывал и объяснял! Ну-ка, в исходную позицию! – мой суровый голос разительно не соответствовал озорной улыбке.

– Слушаюсь, пане первый советник! Ничего, завтра утром у нас снова будет урок фехтования…

* * *

– Он его покалечит, Матка Бозка! – ахнула Агнешка, прижав ладони к щекам. – Бросает, как тюк какой-то! Тадику же больно!

– Что поделать, такова служба… – с притворным сочувствием вздохнула Анжела. – Проше пани, мне даже странно, что приходится объяснять столь элементарные вещи!

* * *

Лоб Чаплинского покрылся крупными каплями пота, и отнюдь не от одной лишь духоты. До пьяного хозяина постепенно дошло, что он натворил.

– Итак? – слегка повысил голос Брюховецкий, подавшись вперед.

– О, пан разумен, как я погляжу! – внезапно воскликнула Елена, рассмеявшись и вложив в этот смех точно отмеренную порцию яда. – Он уже готов идти на попятную! Он уже сожалеет о своих словах, случайно вырвавшихся, и готов простить оскорбление, лишь бы сохранить внешнее достоинство. Скорее всего, до него дошли сведения, сколь храбр мой супруг и искусен в обращении с саблею…

– На бога, что такое говорит пани! – шляхтич усилием воли заставил себя произнести эти слова вежливо и спокойно. Но его глаза метали молнии, а лицо потемнело от прихлынувшей крови.

Елена торопливо, не давая никому вставить ни слова в разговор, продолжила:

– Ах, разве пан не знает этой истории? Так я сейчас расскажу! Пан Данило еще до смуты послал вызов Хмельницкому. Да-да, тому самому, благородством и храбростью которого пан только что так восторгался. Это был огромный риск, Матка Бозка, какой ужасный риск! Ведь Хмельницкий, хоть и немолод, очень силен, а что он вытворял с саблей – словами не описать! Один из лучших фехтовальщиков всей Речи Посполитой! Другой бы на месте пана Данила струсил бы, решил, что жизнь дороже урона чести шляхетской, но пан подстароста чигиринский был не из таких! Ведь правда же? – она перевела на мужа взгляд, полный трепетной любви и обожания.

– Почему же пан ничего нам не рассказывал раньше? – ахнул кто-то из гостей.

– Мой супруг скромен и не любит говорить о своих подвигах… – потупилась Елена.

Чаплинский издал какой-то неразборчивый горловой звук.

– Поединок был долгим и упорным. В конце концов пан Данило изловчился и рубанул Хмельницкого по голове! Того спасла лишь шапка, отделался раною. Пан подстароста не стал добивать упавшего, проявив благородство, присущее шляхте. Вот так-то! – Елена, вскинув голову, смотрела на Брюховецкого со снисходительно-торжествующим вызовом.

«Ну давай же, давай! Ты ведь уже готов, прямо закипаешь…»

– Пани полагает, что я буду испуган этим рассказом?! – в голосе молодого шляхтича зазвенел металл.

– Ах, ни в коем разе! Просто разумная осторожность – добродетель всякого почтенного мужа. К чему рисковать единственной жизнью, когда можно просто сделать вид, что ничего не слышал…

«Горячий, благородный, наивный… Так бы и влюбилась! Прости, Матка Бозка!»

– Э-э-э… Я готов принести извинения пану! – через силу выдавил Чаплинский, на которого жалко было смотреть: так нелепо и позорно он выглядел. – Вино бросилось в голову… Не подумал…

– Вот о чем я и говорила! Мой супруг не только храбр, он благороден и великодушен! – голос Елены можно было намазывать на ломти хлеба вместо масла или меда. – Пану дается возможность с достоинством выйти из трудного положения и избежать опасности.

«Ну, если ты и сейчас промолчишь…»

– Тысяча дьяблов! – взревел Брюховецкий, вскочив на ноги. – Избежать опасности?! Беру пышное панство в свидетели, что я был оскорблен паном подстаростой чигиринским и требую сатисфакции! Немедленно!

– Панове, панове… – растерянно забормотал один немолодой гость. – В столь тяжкую минуту, когда Отчизна проливает кровь и слезы… Одумайтесь!

– Если пан будет настаивать на вызове, ему придется забыть о службе польному гетману! – поддержал его сосед.

– Это отчего же, посмею спросить? – заносчиво воскликнул Брюховецкий.

– Князь Радзивилл строг в вопросах шляхетского гонора, но в военное время не жалует поединки!

– Совершенно верно! – послышались голоса. – Он тогда не примет пана к себе!

Брюховецкий на долю секунды замялся, и сердце Елены словно провалилось в ледяную полынью. Неужели пойдет на попятную?!

– Так что решит пан? Прислушается он к голосу благоразумия? – спросила она, многозначительно уставившись на молодого шляхтича. – А то, чего доброго, как бы не пришлось ему проситься на службу к тому же Хмельницкому! Ха-ха-ха! – женщина звонко рассмеялась, добавив едва различимую толику издевательской иронии.

Грянул общий громовой хохот. Лицо Брюховецкого пошло пятнами, рука стиснула эфес.

– Сатисфакции! – решительно повторил он, глядя прямо в глаза перепуганному Чаплинскому. – Тотчас же!

Бывший пан подстароста чигиринский затравленно огляделся по сторонам, будто ожидал помощи от гостей. Но они лишь смущенно кряхтели и отводили взгляд. С одной стороны, и впрямь негоже гостю ссориться с хозяином, тем паче вызывать на поединок, но оскорбление-то было, как ни крути! Все слышали, полна комната свидетелей. Не скверная шутка, которую можно было бы пустить мимо ушей, а именно оскорбление, и очень грубое. Пусть и нанесенное спьяну. Ни один уважающий себя шляхтич не стерпел бы такого урона гонору своему. А уж принимать извинения или не принимать – то его дело и право. Требует поединка – никто не смеет мешать.

Кто-то с укором смотрел на Елену: зачем только влезла! Промолчала бы – может, удалось бы уладить вопрос миром. Так нет же, понадобилось восхвалять отвагу мужа и его фехтовальное искусство. Неужели и впрямь думала, что Брюховецкий оробеет? Ох, не зря говорят про женщин: волос долог, да ум короток! Пыталась примирить, а лишь масла в огонь плеснула.

Чаплинский медленно повернулся к жене. Его глаза источали лютую ненависть вперемешку с каким-то благоговейным страхом.

– Дьяволица… – чуть слышно прошипел он.

– Пане Данило, остается лишь принять вызов этого не в меру горячего шляхтича… – вздохнула Елена, пожимая плечиками. – Езус свидетель: и я, и все пышное панство, – она широким взмахом руки обвела присутствующих, – пытались отговорить его из жалости к молодым годам и перенесенным бедам. Но пан Брюховецкий уперся и стоит на своем. Что же, он сам выбрал свою судьбу. Мне приказать, чтобы на дворе утоптали снег и посыпали золою? Или вы будете драться где-то в ином месте?

– Дьяволица! – повторил муж, на этот раз громоподобным ревом, вскакивая и занося кулак. Его руку едва успели перехватить.

Глава 5

К исходу первой недели пути Степка Олсуфьев готов уже был завыть волком от тоски и вынужденного безделья. А главное – от соседства дьяка Бескудникова, который назначен был главою посольства… Хотя нет, «посольство» – это громко сказано, ведь не к законному же правителю отправил их царь-батюшка, а всего лишь к самозваному гетману, хоть и удачливому. Скорее разведка. Думный дьяк Львов так и наставлял: «Бескудников будет свое дело делать, а ты смотри в оба глаза, слушай в оба уха, все запоминай, постарайся дружбу свести если не с самим Хмельницким, то с сыном его Тимофеем или еще с кем-то из ближних людей. И будто невзначай расспрашивай, выпытывай… Кто тебя заподозрит в чем? Годами совсем еще юнец, в небольших чинах, вроде как на побегушках у дьяка».

Именно что «вроде»! Но Бескудников всерьез возомнил себя не только полновластным Степкиным начальником, но и полномочным посланником Государя и Великого князя всея Руси, а потому и вел себя соответственно. В Серпухове, где остановились ночевать на вторые сутки пути, чуть не орал на воеводу, топая: мол, худые покои ему отвели и ужин подали скудный, не по чину! Хотя и помещение, и угощение были иному думному боярину впору… Тамошний воевода оказался не робкого десятка, сумел поставить на место. Так разозленный дьяк сорвал злость на Степке, а потом еще всю дорогу от Серпухова до Тулы ворчал и придирался. И много места, мол, новик занимает в возке, и луком да чесноком от него разит (уж чья бы корова мычала!), и вообще непонятно, зачем такого олуха ему на шею посадили… Да еще и негодовал, что дорога больно неровная: то в гору, то с горы, одни холмы, прости господи…

В Туле Бескудников, памятуя о полученном отпоре, держался не в пример скромнее и спокойнее. Не хаял ни покои, ни яства. Но Степке от этого легче не стало. Скорее наоборот: ведь после того, как покинули Тулу и направились к Орлу, дьяк будто с цепи сорвался. Плетемся, дескать, еле-еле! А как же иначе, ежели началась Большая засека?[10] То и дело – лесные завалы с узкими дорожками, по которым едва проедешь, рвы с частоколами, сторожевые крепостицы, у которых приходилось останавливаться да себя называть… И так – на много верст! А куда денешься, это же для защиты от супостатов крымских устроено, понимать надо.

Но дьяк понимать ничего не желал. Все ему было не так, все раздражало и выводило из себя, а виноват тот, кто под рукою. Сиречь, новик Олсуфьев. И ведь не отругаешь занудливого придиру, не пошлешь по матушке, тем паче не поднесешь «леща»… С виду все должно быть чинно и понятно: дьяк – главный, а новик – чуть ли не в услужении.

«Ладно, погоди у меня, вот поедем обратно!» – стискивал зубы Степка, предвкушая, как рассчитается с обидчиком.

* * *

Брюховецкий уверенно побеждал в поединке, это было ясно даже самому хмельному гостю. Он был моложе, гораздо трезвее, а главное, куда более искусен в обращении с оружием. Его клинок с тонким пронзительным свистом рассекал воздух, выписывая всевозможные полукруги и «восьмерки», то обрушиваясь на противника сверху, то молниеносно приближаясь острием к груди или горлу. Чаплинский, тяжело дыша и обливаясь потом, с большим трудом парировал эти удары. Багровое лицо подстаросты чигиринского мелко подрагивало, в глазах застыла какая-то тоскливая обреченность, сменявшаяся лютой, животной яростью, когда его взгляд падал на Елену.

Та, стоя поодаль с видом невинной великомученицы, скромно потупилась и отвела глаза в сторону, страстно молясь про себя, чтобы все быстрее закончилось и узы ненавистного брака исчезли.

– А все же следовало принять извинения… – пробурчал кто-то из зрителей – скорее, из жалости к злополучному хозяину поместья. Слишком уж неравный был бой, исход которого уже не вызывал ни малейших сомнений.

– То – дело шляхетского гонору, и никто из нас не вправе ни указывать, ни упрекать! – наставительно отозвался другой гость. – Раз пан Брюховецкий настоял на сатисфакции, отвечать ему только перед Создателем… Матка Бозка! Вот это удар!

Толпа шумно выдохнула, потом, галдя и мешая друг другу, бросилась к упавшему… Брюховецкий отступил назад, провел рукой по лбу – то ли стирая пот, то ли пытаясь прогнать гнев и вернуть себе холодный разум.

– Убит? – закричал кто-то.

– Нет, дышит… Шапка спасла! Рана неглубокая, но крови много. Так и течет…