Помоги проекту - поделись книгой:
— Знаю, что скажешь: мол, язык у меня змеиный, — хмыкнул я, мысленно цыкнув на невовремя высунувшегося из своего закутка Мазепу. — Тут ты прав, Василь. И с Мотрей нехорошо вышло… Я её силой не уводил, сама пришла. Прости, не отослал её к тебе, хотя должен был… Ныне о делах насущных поговорим… Не поверил тебе государь?
— Не поверил, — мрачно кивнул Василий. — А напрасно. Или я неправду сказал?
— Так смотря что ты ему наговорил, — я поудобнее устроился в кресле. — Что переговоры со шведами да ляхами веду — то верно. Веду. А зачем? Ты бы спросил себя о том, может, и пришёл бы к верному ответу.
— На что писал Петру Алексеевичу, чтобы он меня смертью казнил?
— А, тебе те письма мои зачитывали… Ну, так скажи спасибо Головкину с Шафировым. Они тебе токмо те письма читали, что дух твой могли сломить. Иные бы показали, где я просил вас ко мне отослать, пусть и в цепях… Бог им судья. Вы здесь, живые. Стало быть, мы сию игру продолжим… Токмо с вас я особую клятву возьму — что сказанное ныне останется меж нами троими.
Обычно в таких случаях принято говорить: «Челюсть отвисла до самого пола». Надо было видеть лица Искры и Кочубея, едва до них дошёл смысл услышанного. Впрочем, Кочубей, вечный скептик, снова помрачнел.
— Не думай, что сможешь использовать меня в своих подлых играх, — не без некоторого пафоса проговорил он.
— Смогу, Василь, смогу, — усмехнулся я. — Ты ещё послужишь государю, токмо не так, как намеревался ранее. И Иван послужит, — кивок на Искру, а затем я понизил голос до шёпота. — И я — послужу. Ныне вас под замок посадят. Дня два либо три посидите, покуда в цепях, чтоб кое-кто рядом со мною от подозрений отрешился. Покормят вас, ко мне на беседы поводят. Стану я старшину убеждать, что словами ласковыми вас на свою сторону привлёк. Вы мне не перечьте, а коли прямо спросят, то и подтвердите. Тогда и цепи с вас снимут. После объявлю, что простил обоих, ибо не держу зла, а тайно вам письмо передам. Запечатывать не стану, дабы прочесть могли и убедиться, что нет там для вас никакого зла. Как письмо получите, готовьтесь: в ту ночь вам побег устроят. Письмо сие той персоне, что будет в нём упомянута, доставите как можно скорее… Что вылупились? Не ждали? Думали, я государя предал? Предал, да не того. Шведа сам Бог велел обмануть, коли он такой дурак, что моим байкам поверил… А вы, два сильно умных, мне едва всё не испортили. Надо было б, чтобы Пётр Алексеевич вам головы поснимал, да я отходчив. Пожалел вас, дурней, упросил мне выдать… Орлика стерегитесь, он иезуитам предался. То же Гордиенко. Эти двое меня заживо сожрут, ежели узнают, что я по уговору с государем шведам уж который год головы дурю. Они на предательство всё своё достояние поставили. Коли не устрою вам побег, они вас со свету сживут… Ну, Василь, теперь понимаешь, что ты едва не совершил? И что совершаю нынче я, доверяясь вам обоим?
Потрясение обоих пленников было таково, что я буквально слышал скрип, с которым работали их мозги. Шпионские игры для этих времён не новость, но никто не ждал их от Мазепы, для которого слово «предатель» могло быть вторым именем. Искра, не проронивший за всё время ни слова, имел такой вид, словно его из-за угла мешком по голове приголубили. А у Кочубея явно происходила борьба двух чувств — недоверия и надежды. Верить Мазепе, конечно, я бы никому не советовал, но сейчас с ними говорил совсем не Мазепа. Кстати, он весь мой монолог то бранился, то пытался образумить. Был послан, но не заткнулся и продолжал свой концерт. Наконец, когда замолчал я, умолк и он.
«Рулить буду я, — сказал я ему. — Попытаюсь спасти твою старую задницу от очень больших неприятностей. Нам с тобой её ещё Бог знает, сколько времени на двоих делить придётся».
Этот аргумент его убедил: во всяком случае, возражений больше не было.
«Не перехитри сам себя…Георгий», — напомнил он.
«Как ты сам себя перехитрил?»
В ответ — тишина. Ну, да Бог с тобой. Куда важнее, примут ли мою игру Искра и Кочубей. Судя по всему, они близки к принятию.
— Верится тебе с трудом, — процедил Кочубей, хотя в глазах его я видел проблеск безумной надежды. — Чем докажешь, что прав?
— А тем, что не отдам тебя Пилипу на допрос и пытки, — я немного подался вперёд. — Как сказал, так и будет. Велю вас ежеутренне приводить ко мне на беседы. А после сделайте, как я вас сейчас научил. Тогда смогу вам жизни спасти… Пилип!
Тот нарисовался в дверях со скоростью, которая окончательно убедила меня: пытался подслушивать. Собою хорош, гадёныш, однако на этом красивом лице то и дело мелькала тень тревоги. Видимо, ничего ему расслышать не удалось, оттого и волновался… Что ж, с ним тоже поговорить придётся. Эх, какие наши годы, Иван Степаныч! У тебя в руках было потрясающее оружие — умение убеждать. И как ты его использовал?
«Я не великий политик и не большой краснобай. Но теперь твои умения — это мои умения, — подумал я, пока Орлик выслушивал мой наказ: сопроводить арестованных под стражу и накормить из общего котла. — Буду исправлять ситуацию, насколько это возможно. Нам обоим это выгодно».
Глава 3
1
Прежде, чем Орлик вернулся ко мне, я не торопясь порылся в памяти Ивана Степаныча. Порылся — и принялся, поднявшись с кресла, измерять комнатушку шагами. Было над чем подумать.
С точки зрения здешней логики, он поступил строго в традициях Речи Посполитой: не предательство, а предвидение. Он всю жизнь так делал, чтобы удержаться на плаву. И нельзя сказать, чтобы у него не было оснований для подобной, прошу прощения, гибкости: на его глазах не единожды погибали или теряли власть люди «с принципами». Вот он и решил, что лучше не иметь оных. Точнее, если и иметь, то только один: собственное благополучие. Как он отплатил Василию Голицыну за покровительство? Написал молодому Петру кляузу, что его, несчастного старика, дескать, вынудили заплатить князю взятку. Нет, сам факт взятки имел место, вот только давал её Иван Степаныч на совершенно добровольной основе. Однако, чтобы не потонуть вместе с опальным фаворитом отправленной в монастырь царевны Софьи, обгадил его… Петра тоже не стоит сходу осуждать, что поверил навету. Может, и не поверил, кто его знает, но использовал как ещё один предлог удалить Голицына в ссылку. Он тоже действовал в строгом соответствии с обычаями времени.
А в текущем 1708 году, по крайней мере по состоянию на июль, ситуация для Петра складывалась не слишком-то радужно. Ведь именно сегодня, 3 июля, Репнин замечательно слил сражение при Головчине. Новость о том сюда, разумеется, ещё не дошла, а когда дойдёт, прошведски настроенная старшина сразу начнёт клевать Мазепе — то есть, мне — печень. Мол, давай, гетман, объявляй о договоре с Карлом открыто, пока не поздно. А до того на польском ТВД русские войска под командованием светлейшего князя Меншикова тоже показали себя не в лучшем свете. Единственную победу — при Калише — умудрился пролюбить тот, ради кого, собственно, Пётр и держал там войска: Август Саксонский. Этот…нехороший человек вернул Карлу всех шведских пленных и знамёна, и заявил, что с него хватит войны, он устал и уходит… Но ведь никто, кроме меня, не знал, что Головчино — это
А знаете, что самое смешное? Иван Степаныч прекрасно знал, что Карл собирается превратить Малороссию в бесправного холопа Польши. Той самой Польши Станислава Лещинского, которая сама стала бесправной холопкой Швеции. Знал — и выторговал себе солидный кусочек землицы под Гродно, чтобы тихо и мирно встретить старость, строго по заветам папаши Мюллера.
Нет, Иван Степаныч, не судьба тебе маетком рулить. Ни при каком раскладе. Рассказать, где и как закончилась твоя жизнь?.. А почему не хочешь?
Наказной атаман Гордиенко — не проблема. Он слишком прямолинеен и недалёк, чтобы создать мне серьёзные проблемы на политическом горизонте. Прочие полковники… М-да, там печально. Лучшие скоро уйдут к Скоропадскому, а с «лучшими из худших» каши не сваришь. Самая большая заноза в седалище — это мой генеральный писарь, Пилип Орлик. О его шашнях с Орденом Иисуса ведает меньше людей, чем пальцев на одной руке. И я в их числе. Задал себе вопрос: что сделает этот человек, чтобы просто выжить среди казаков, которые «вызувитов» любят так трепетно и нежно, что готовы вешать их на оглоблях? Правильно: всё. И если заподозрит, что я веду свою игру, да ещё против Карла, меня просто и незатейливо зарежут. А кому это злодеяние припишут, это уже вопрос номер два. Посему во время разговора с ним я должен на всю катушку включить «режим Мазепы». Взвешивать каждое слово на аптекарских весах. Приводить железные аргументы. Словом, извернуться змеёй, но убедить Орлика в том, что моя игра — исключительно в пользу Карла.
Иначе кранты.
2
Пока что действие не выходило за пределы комнатушки в борщаговской хате — лучшей из всех, что здесь имелись. Впрочем, пока жаловаться не на что: условия вполне пристойные. Удобства в стиле двадцать первого столетия, понятное дело, остались в двадцать первом столетии, но и того, что здесь есть, вполне хватает для комфортной жизни пожилому гетману.
Когда Пилип явился, я снова восседал в кресле и слегка картинно — впрочем, Иван Степаныч всегда так делал — потирал виски кончиками пальцев.
— Голова болит, пане гетман? — сочувственно спросил Орлик. — Ежели воля твоя, так я за лекарством сбегаю.
— Не бей ноги, Пилип, потерплю, — со вздохом ответствовал я. — В мои годы ежели ничего не болит, значит помер… Устроил этих дураков?
— Всё, как ты велел, пане гетман: под замок посадил и велел кулешом накормить… Знать бы, кто ещё заодно с ними, — он по привычке устроился на лавочке против меня — поговорить. — Коли велишь, пане гетман, я из них все жилы выну.
— С этим погоди, — недобро усмехнулся я. — Я сам за них возьмусь. Словами ласковыми да обещанием прощения попробую всего добиться, а там… видно будет. Ежели примут мою сторону, то и допросов не потребуется. Сами сделают всё, чего я захочу.
— Кто предал единожды…
— Знаю. Однако ж и предатели бывают иной раз полезны. Коли сделают то, чего я желаю, то пусть их затем хоть сам чёрт заберёт.
— А коли не согласятся?
— Коли не согласны будут делать по-моему, тогда тебе их отдам, Пилип. Тебе-то я верю как сыну родному бы не верил… Охохо… Пётр Алексеевич отписал, чтоб я Василя с Иваном смертью казнил. Так тому и быть, однако и смертью своей они нам службу сослужить должны.
— Хитрость какую задумал, пане гетман? — понимающе усмехнулся генеральный писарь. — Прошу, расскажи мне, недостойному. На кресте поклянусь — никому ни словечка.
— Клянись.
Глядя, как Орлик произносит клятву и целует крест, который достал из-за ворота, я был уверен, что при случае именно этот тип всё кому надо доложит. У него есть начальство, и это — не я. Точнее, не Мазепа.
Вот и отлично.
«Думай, что говорить станешь, — прорезался мысленный голос Ивана Степаныча. — Видит Бог, боюсь я Пилипа… И ты бойся».
«Вылитый ты в молодости, — съязвил я. — Не дурак, всё понимаю. А теперь заткнись и говори только по делу».
— Верю, Пилип, верю тебе… А теперь слушай: казнь — дело полезное, — начал я. — Врагов устрашим, изветчикам рты заткнём. Однако не хочу я ныне страхом править. Для того ещё придёт время. Думаю я, надобно милость явить: дескать, они меня оклеветали, и царь их осудил, а я простил и обласкал. И тем показал, что не боюсь наветов, ибо нет за мной вины… Охохо, зря я казаков на Дон посылал, Кондратия давить, зря… Сейчас бы донцы не помешали. Придётся извернуться, дабы запорожцев к себе привлечь. Как уверятся они, что я безвинен — а Искра с Кочубеем сами их в том убеждать станут — то и придут сюда с полсотни тысяч сабель, что королю обещаны. Вот тогда и настанет время страха. Скажу атаманам, что теперь они все в глазах царя предатели, и не останется у них иного выхода, кроме как верой и правдой королю служить. А силою моею вы станете — полковники, писари и обозные — чтоб казаки чего не учинили… Ясно, Пилип?
— Хитёр ты, пане гетман, — с сомнением покачал головой Орлик. — Однако же и по твоему слову может сделаться. Ежели Кочубей с Искрой не упрутся.
— Упрутся — тогда и казнь учиним. Дурням урок. А я мыслю, надобно тоньше политику вести. Тогда и вся Малороссия за нас встанет, не за царя. Грозен Пётр и скуп, а я стану милостив и щедр. К кому пойдут?.. То-то же.
— Казна у нас не сказать, чтоб богата была, пане гетман. Из чего награды раздавать станем?
— Не со всеми Пётр скуп, — хмыкнул я. — Коли придержим себе все сборы без изъятия, да провиантские магазины доверху набьём, то и будет чем щедрость проявить. А царю отпишу, будто для него стараюсь. Мне — поверит.
Я видел, как восхищение подобной хитростью боролось у Орлика с недоверием. Но с каждым словом последнее постепенно таяло. Последняя моя короткая фраза — «Мне — поверит» — окончательно развеяло все сомнения.
— Добре, пане гетман, дуже добре, — сказал генеральный писарь — по европейским понятиям канцлер, между прочим. — А с донскими ты верно поступил. Булавин — дурень. Нет, чтобы универсалы издавать, законы новые вводить — он письма рассылает, зовёт всех на разгул… Таких давят. Скоро либо нет, но давят. Иное дело ты, пане гетман: у тебя мысли державные.
«Мягко стелет, да что-то жёстко спится тебе, старый гриб, — хмыкнул я, адресуя эту мысль Ивану Степанычу. — Смекаешь, к чему я клоню?»
Мазепа промолчал. Лесть Орлика была ему приятна, и он, прожжённый интриган, даже не подумал, что за нею может крыться что-то ещё… Вы будете смеяться, но я сразу разглядел то, чего не замечал — вернее, не желал замечать — гетман: в лице Пилипа он пригрел ту ещё кобру. Проще говоря, подвернись случай, Орлик «сделал» бы своего благодетеля точно так же, как тот «сделал» всех своих покровителей и заступников. Что ни говори, достойный преемник, и другие такие же, пусть и не столь изворотливые. Молодец, гетман, собрал великолепную команду.
— К этим бы мыслям да державу, — хмыкнул я. — А что, Пилип, может и правда о нашей державе подумать? Уйти и от царя, и от короля, и от султана? У Хмеля ведь едва не вышло, малого не хватило… Что скажешь?
— Не удержим, пане гетман, — что ни говори, а Орлик был реалистом. Либо попросту никогда не ставил на независимость, что, скорее всего, гораздо ближе к истине.
— Твоя правда, не удержим… Эх, в мою бы молодость да нынешнюю власть… Бог с ними, Пилип. Сделаем то, чего король хочет — ныне сие единое, что нам поможет головы на плечах сохранить. Тебе самое важное доверю: составить письмо королю шведскому. Без его силы здесь мы недолго царя морочить сможем. Завлекай его провиантскими магазинами, да зимними квартирами, да подмогой от запорожцев. Напиши ещё, что по весне купно на царя сможем выступить. Но гляди, чтоб никто того письма, кроме нас с тобою, не видел. Довольно уже доносов.
— Стерегусь и без того, пане гетман.
— Плохо стережёшься, Пилип, раз Кочубея проворонил, — я откинулся на спинку кресла, переводя дух. — Теперь я сам сие дело поведу. Нам бы продержаться, пока король на юг повернёт, а далее легче станет.
С тем Орлик и покинул помещение.
Надеюсь, он мне поверил. Ведь я говорил, используя весь арсенал Мазепы — вкрадчивый голос и правильную расстановку акцентов. Почти нейролингвистическое программирование. Ничего удивительного: Иван Степаныч у иезуитов этому учился, а там ребята ушлые.
Так. Надо выползать из хаты. Ссылки на недомогание в этих местах не особенно «заходят», немощный гетман никому не нужен. Велю коня седлать, проедусь по окрестностям, своими глазами погляжу, как здесь люди живут.
Нужно найти сообщника. Желательно — одного. И Кочубей, как бы это странно ни звучало, для этого идеальный кандидат. В одиночку в шпионские игры не играют, я не Штирлиц. Сложнее всего будет его окончательно убедить. Открыть ему правду? А чем докажу? Но союзник мне нужен как воздух.
«А я чем плох?»
«Ты? — вот ни разу не удивился этому предложению. Даже ждал, когда оно прозвучит. — Ты мне можешь только навредить».
«Зря ты так думаешь, Георгий. Я ведь жить хочу. А раз уж звезда короля Карла закатывается, то и смысла ставить на него более не вижу… Ты правильно поступил, что затеял игру на возвращение к царю. Знай я то, что знаешь ты, сделал бы так же. Однако, что ты предпримешь, когда шведы здесь всей своей силой окажутся?»
«То, что должен был сделать ты, — подумал я, раскрывая двери и радуясь тёплому утреннему солнышку. — Но ты на это никогда не пойдёшь, даже зная, чем всё закончится. Потому что трус. Я сам за тебя расстараюсь».
Мазепа сразу смекнул, к чему я клоню, и от его сущности повеяло самым настоящим животным ужасом.
«Не делай этого. Христом Богом прошу — не делай! Убьют же!»
«Ой, в твои ли годы за жизнь цепляться, старый ублюдок? — я позволил себе самый издевательский тон, на какой был способен. — Все там будем. А пока заткнись».
«Оба пропадём!»
«Может, это и к лучшему…»
Мелькнула мысль о том…знакомом с вокзала. Надеюсь, если он был способен устроить мне такой аттракцион, то скорее всего наблюдает за развитием событий. Пусть убедится, что я был прав: безвыходных ситуаций не бывает.
Глава 4
1
Прогулочка удалась на славу. Притом, на внешний антураж я обращал так мало внимания, что сопровождавшие меня казаки-«сердюки» в какие-то моменты думали, будто старый гетман засыпает в седле.
Они ошибались. Пока они соображали, как меня расшевелить, я усиленно работал с памятью «реципиента». Иван Степаныч, не в силах мне помешать, постоянно ныл: мол, то всё дела прошлые, зачем их ворошить? А я узнавал о его личности такие подробности, которые в историю не вошли — по причине поголовной смерти свидетелей. Хорошо же старик жизнь прожил: вся дорога вымощена костями тех, кто помогал ему делать карьеру.
О таких моя бабуля говорила: «И как его земля носит?»
Впрочем, Мазепу карма настигла хоть в изначальном варианте истории, хоть в этом. Там он в итоге дохитрился до позорной смерти в эмиграции и нищете. Ходили слухи, будто его вши заели, но я в это слабо верю. Скорее всего, помер от переживаний, что не удалась его самая большая хитрость. В его возрасте это легко: раз, два — и инфаркт. А здесь он заперт в собственном теле, как в тюрьме. И со мной не повезло: зуб у меня на него фамильный и многолетний. Только и может, что скулить, а я распоряжаюсь его физической оболочкой, знаниями и умениями как хочу. Ещё и отпускаю издевательские комментарии. В одном я не сомневаюсь на все двести процентов: не дай Бог нам с ним поменяться местами…
На этот случай я и решил отрезать Ивану Степанычу пути к отступлению, чтобы у него выхода другого не осталось, кроме как слить прошведскую и пропольскую часть старшины, а самому «крепко держать руку царя», как здесь говорят. Я ему эту мысль и передал: мол, если вдруг что, я всё поверну так, чтобы тебе, засранец, не осталось другого выхода. А будешь Петру верен, он тебе, так уж и быть, гарантирует обеспеченную старость. Так что давай, генерируй идеи, пень старый. Глядишь, кроме использования Кочубея в своих интересах, мы что-нибудь путное вместе и надумаем.
А местность здесь… Словом, кондовый такой украинский лубок: вишнёвые садочки у хат, домашняя скотинка и птица на дворе, огороды за тынами и поля вокруг села. Селяне и селянки за работой, чумазые дети гусей пасут. Тепло, светло и зелено. Аграрный средневековый рай, одним словом, эта здешняя Борщаговка. Но вокруг села расположились лагерем казаки, а в лучших хатах квартировали паны старшина. Все поголовно — дворяне с гербами, так что все рассказы про казацкую демократию можно забыть. Чтобы казак из простых, тем более из «голоштанных», пробился наверх — он должен быть как минимум вторым Иваном Сирком. К слову, этот персонаж был единственным, кого Мазепа в своё время боялся до дрожи и не рискнул очернить. Ведь именно Сирко — кстати, тоже персонаж «голубых кровей» — некогда едва не казнил Ивана Степаныча за то самое дело, в котором едва не пострадал мой предок… Так что здесь тоже строго сословное общество. Если ты из черносошных, то в старшину тебе без выдающихся дарований или высокой протекции не пролезть.
Ну, хватит о грустном. Здесь куда более важные вещи вырисовываются. В частности — что конкретно делать с той частью старшины, которая поставила на шведов и будет гнуть эту линию до последнего? Самый лучший вариант в моём случае — дать им важные поручения. Желательно, вдали от себя любимого, чтобы в час «икс» они не мельтешили на горизонте. А тех полковников, которые в нашей истории ушли к Скоропадскому после камингаута гетмана, наоборот, приблизить и держать при себе. Такое мимо Орлика точно не пройдёт, сколько бы работы я ему ни дал, потому для Пилипа заготовил английскую поговорочку: «Держи друзей близко, а врагов ещё ближе».
Он обязан верить, что я абсолютно лоялен Карлу. Иначе мне в самой ближайшей перспективе светит нож под ребро. Уж кто, кто, а Пилип прекрасно знает изменчивую натуру Ивана Степаныча. Потому письма, которые мне сейчас придётся — по возвращении в хату — написать, не должна увидеть ни единая живая душа.
«Перехватят Кочубея с твоим письмом — и мы оба пропали, — тут же напомнил о себе Мазепа. — Подумай, Георгий. Семь раз подумай, прежде чем за перо и бумагу возьмёшься».
«Кто не рискует, тот не выигрывает, — я подпустил в свой мысленный голос издевательские нотки. — Ты хоть понимаешь, что Кочубею на слово никто не поверит?»
«Да пусть бы его казнили!»
«Знаешь, между ним и тобой я выбираю его. По крайней мере, он пошёл до конца, даже зная, чем это ему грозит. А ты… Как-нибудь по свободному времени я тебе выскажу всё-всё, что думаю на твой счёт».
Иван Степаныч счёл за лучшее промолчать.
2
Не знаю, что бы я делал со здешними письменными принадлежностями, если бы не навыки «реципиента». Пером — в прямом и переносном смыслах — Мазепа владел мастерски. Не зря учился у иезуитов. Его большим слабым местом были только две вещи.
Во-первых — это полное пренебрежение мнением простых малороссов, что казаков, что землепашцев и мещан. В той истории, которую я хорошо помнил, он вчистую проиграл информационную баталию с Петром. А всё почему? Потому что апеллировал только к ценностям, важным лишь для казацкой старшины — той самой «голубой крови», с гербами и, зачастую, дипломами иезуитских коллегиумов. А Пётр Алексеевич в своих письмах обращался к народу и говорил о насущном — о снижении налогов и прочих привилегиях. Итог известен: Мазепа привёл к Карлу то ли шесть, то ли восемь тысяч голодранцев, которым швед даже не рискнул выдать оружие. Заставил шанцы копать.
А во-вторых — он всех без исключения считал такими же приспособленцами и ничтожествами, как сам. Только более или менее удачливыми в своём приспособленчестве. К слову, Иван Степаныч и Петра таковым считал, и Карла, и всех прочих. И это его в итоге погубило.
Боже ж ты мой, сколько слов, сколько букв! И это только вступление. Далее «реципиент» буквально надиктовал мне ещё на четверть листа славословий в адрес Петра, но я, прочитав всё это, мысленно выругался, порвал бумажку на мелкие клочья. Иди ты лесом, Иван Степаныч. Обязательное вступление я, так и быть, повторю, отдам дань эпохе. А дальше — сам.
Когда я завершил свою эпистолу не менее обязательными словами
«В уме ли ты?!! — беззвучно орал Мазепа. — Не поверит он тебе! А ежели и поверит, то ничего не сможет поделать! Сожги бумагу сию, пока не поздно!»
«Страшно?» — спросил я, нехорошо усмехнувшись своему отражению в зеркальце, висевшем на стене напротив.
«Страшно! — выпалил он. — Пусть ты прав, и царю судьба победить, однако ежели поступишь так, как пишешь — не сносить тебе головы! А голова-то моя, не твоя!»
Поделиться книгой: