Далеко ли до Чукотки?

— Так я вот от ней, — опять важно сказала Зина и пригладила пухлой рукой клеенку.

Старик притих, не отрываясь от дела. А Зина продолжала:

— Сам знаешь, она по нашим местам баба редкая, не то что плахудра какая. Еще и нестарая и при хозяйстве. Сын у ней женатый, в Томске. Он ей не в убыток, еще и сам кой-чего присылает: то перевод, то посылку…

Сергуня слушал, начиная смекать. Зинка пока не врала. Лучиха и правда была еще не старуха, баба крупная, белая, видная из себя, хотя разное про нее болтали, и самогонку, мол, варит, и с мужиками балует, и даже сам Степан Варакин, приемщик из заготпункта, к ней ходит. Жила она у околицы в самой крайней избе, скотину держала.

Зинаида навалилась грудью на стол, понизила голос:

— А что про нее говорят, так ты на ухо не бери. Это от зависти все. Она баба чистая, побожиться могу.

Сергуня опять промолчал, но душа его начала волноваться и к делу уже внимания не было. Он отложил нож и еловый сучок и полез в карман за куревом.

Зина тоже взяла сигаретку. Не спеша покатала, размяла в пальцах, завела про другое:

— Жаль, корову ты продал. Молочная вроде была корова, Полинка всегда хвалилась… И деньги, поди, уже пропил?

Сергуня даже обиделся, поерзал на стуле, шапку на голове поправил:

— Пошто это пропил? На книжке оне. У меня ведь и пенсия есть, слава богу, хватает.

— А сено-то продал?

— И сено не продал, — на потолок кивнул. — На вышке оно.

Зина, покуривая, закивала согласно:

— Ну вот и ладно. И молодец. Ты всегда с умом был мужик.

Оба молча курили, соображали. Зинаида ждала. А Сергуня, по правде сказать, не знал, что и думать. Как бы не было тут насмешки. И было хотя и лестно, но все же тревожно. Не очень-то ему верилось, что это сама Лучиха Зинку прислала. Неужто получше, с ушами-то, ей мужика не нашлось? И пошли его мысли дальше и дальше. Он перебрал в уме всех вдовцов-женихов в округе, потом перебрал всех невест. И оказалось невест много больше: старухи, они как-то живучее всегда, и войны их не берут, и болезни. А женихов совсем вышло мало, по пальцам пересчитать, большинство уже бог прибрал. А кто и остался, жил без избы, у зятя или у сына, или уже вовсе был хворый. И по всем этим его расчетам выходило вполне серьезно, что именно Сергуня Литяев самый самостоятельный из женихов и вовсе не удивительно, что Лучиха послала сваху к нему. А к кому же еще?.. Сергуня совсем развеселился, вообразил Александру Ивановну Лучкову хозяйкою в своей избе, возле этой вот печки, представил ее белые руки с ухватом, гору румяных ватрушек в сите и койку свою, как прежде высокую, разряженную в кружева. А что? Вполне даже возможно. И пошла бы жизнь у него, как раньше, по-семейному, все честь по чести, не хуже, чем у людей. Сам он — мужик рукодельный, хозяйский и на ногу молодой. Тут и вправду он тешил себя не зря. На много верст вокруг узнавал народ его маленькую, шуструю фигуру. Был он и прежде в колхозе мастером на все руки — где что наладить, исправить, сани ли, хомуты ли, а то и трактор. И за что бы ни брался — всегда смекнет, докопается, сделает все до стружечки чисто, до винтика аккуратно. «Что ж, — думал Сергуня, покуривая, — не тот хорош, кто лицом пригож, а тот хорош, кто на дело сгож». И уж коли они с Лучихой сойдутся, он ей и баньку новую сладил бы, да и соболя бы добыл. С такой собакой чего ж не добыть! Пускай баба носит, воротник сделает или шапку. Бабы, они это любят. Обновки разные. Вот Полинке не пришлось поносить. Не баловал он ее как-то. Или время было другое? Один только раз привез ей из Бийска резиновые полусапожки. Попутно взял, на базаре в палатке. Она стояла, счастливо и растерянно разглядывая обновку, не знала, что и говорить, потом улыбнулась: «Баловник ты, однако. Балуешь все меня», — и почему-то заплакала… «Нет, баб надо баловать, не обижать, — думал он, — от этого они лучше. Да и себе приятней».

Сергуня дымил, соображал: «Ишь ведь какая оказия подвалила… И сваха есть, все честь по чести. Не то что в молодости с Полиной. Не до свахи тогда было. Горе свело. А тут вроде как все сначала, все путем». Он раззадоривал, тешил себя хорошими мыслями о новом будущем. А у двери, в углу, положив морду на лапы, лежала его верная лайка и неотрывно следила за каждым его движением.

— Ну что ж, — с лукавством сказал наконец Сергуня и шапку поправил на голове. — Это дело возможное. Надо обдумать, — и спохватился: — Может, чайку поставить? Или чего покрепче?

Но Зина, дождавшись ответа, вдруг сделалась строгой и важной:

— Только у них, Сергей Иванович, будет одно условие, — и окурочек загасила. — Чтоб избу эту продать, и жить к ней пойдешь. А деньги за избу будут на новое обзаведение, — и, видя его недоумение, объяснила: — Одежду она тебе справит новую, кровать двухспальную купит… — Руками всплеснула: — А как же ты думал? Кровать деревянную надо? Надо, — кивнула на койку: — Никто на таких уже не спит, — и палец загнула: — А холодильник надо? Надо. — Еще палец загнула и отмахнулась: — Да мало ль чего надо в семью-то… И заживете, как голуби, на старости лет. В одно сердце. Тихо да ладно… — Вздохнула, как после тяжелой работы: — Уж будь спокоен, она тебя не обидит.

Сергуня не сразу осмыслил такие слова, но весь как-то съежился, сжался, спрятал глаза, как ребенок. Не мог больше прямо глядеть на соседку. Все вдруг обернулось совсем не так, как только что мыслилось. Выходило, что надо куда-то идти из своей избы, жить примаком. А что с ним там будет? Нет, он сроду не жил по чужим домам, всегда был хозяином. Сергуня пожевал сухими губами, опять за ножичек взялся. А Зинаида, видя, как он изменился в лице, сразу заторопилась:

— Ну это же надо! Он еще думает. Можно и ту, конечно, продать, да только эта изба чуть жива. Тут и крышу крыть надо, и нижний венец подгнил. А у Лучихи дом новый. Летось шиферу закупила, две сотенных отдала. Варакин ей привозил из Бийска. И погреб у ней цементированный.

Сергуня, конечно, слушал, но все это становилось ему все больше не по душе. А главное — сама Зинаида. И рот ее, говорящий без умолку, и толстый нос. А вроде дельная раньше баба была. Всю войну председательствовала.

— И опять же подумай здраво, — она все убедить хотела. — Дело жизни у вас под конец идет А ты никудышный, если правду сказать, сучок усохший. Заболеешь — воды подать некому. А мы на работе. А то и помрешь тут один-разъединый, не докличешься, — она вздохнула. — Вон цветы-то в горшках и те померзли.

Пока он ходил по лесам, цветы и правда замерзли. Сергуня рассердился. «Во ворона-то, каркает!..» Ему вдруг захотелось встать и погнать Зинаиду с порога, наговорить ей вдогонку всякого. Но за спиной ее сразу мысленно встала Лучиха, которая, может быть, в лучших чувствах послала к нему эту бабу, а сама сидит там, ждет, волнуется, как невеста. А эта колодина несет тут что ни попадя, и все не по делу, не к месту. Тоже сваха выискалась! Да при такой свахе и от невесты недолго отречься. И стало жалко ему Лучиху, Лучкову Александру Ивановну.

— Ладно уж, — буркнул он. — Обдумаю, сам к ней дойду. Без тебя дорога тут недолга.

Зинаида обиженно поднялась, стала шалью заматываться:

— Господи! Да нужны вы мне все, как в петров день варежки. Я как лучше хотела. — И потопала молча. Но в дверях все-таки оглянулась, не выдержала: — Э-эх, тюхтярь ты, тюхтярь. Пропадешь ведь!

Собака вскинулась лаять. А Зинка только — хлоп дверью, и за окном сердито заскрипели по снегу ее пимы.

И остался Сергуня один у стола. Снял шапку, кинул на лавку. Без шапки он и правда был совсем неказистый, права была Зинаида, голова клином и словно ощипана, мелкие волосы сваляны, точно мох, и ухо торчит оттопырено. Ну что за жених?

Подошла неслышно собака. Влюбленно, доверчиво положила теплую морду ему на колени. Глядела прижмурившись. Глаза были прозрачные, словно мед. Сергуня погладил ее, ощущая тепло густой шерсти, вздохнул:

— Видишь, как все получается неладно.

После похорон Поли минуло уже два года. И сердце Сергуни притерпелось, привыкло к этой утрате и успокоилось. Надо было дальше жить жизнь, она шла своим чередом. Теперь его сердце привыкло к тайге и к собаке. Иногда, конечно, перемогалось в тоске, но все же привыкло, приладилось. И вот — на тебе, такой случай — заявилась, наговорила, одно слово — кочка! Уж лучше бы вовсе не приходила, душу бы не взъерошивала. И на что ему сдался этот Лучихин дом и погреб ее цементный? На его век и этой избы вполне хватит. И что он — дурак, разменивать свою избу на холодильник и на кровать? Где же это видано! Старик все распалялся, нервничал. Нижний венец долго ли заменить? Пустяк. Был бы верх целый. А это он по теплу и заменит. Выберет в тайге четыре ствола, повалит без спеха. Зинаидин же муж, тракторист Алексей, за пол-литра притащит на тракторе. Вместе они и угол поднимут домкратом. А дальше — руки свои. Всего и делов. За свою-то жизнь сколько он этих венцов срубил. Да и эту избу сам ставил. Нет, продавать ее было никак нельзя, потому как она не денег, она ему большего стоила.

Сергуня ловко работал ножом, вертя в желтых, прокуренных пальцах белый сучочек. Душе всегда легче, когда руки при деле. А руки его, его узловатые пальцы были все еще крепкие, цепкие, и глаза, слава богу, смотрели, зверя не упускали. А эта, вишь, завела, пророчица: «Заболеешь, помрешь, воды подать некому!» Помирать он покуда не собирался. Земля пока еще носит без скрипу.

В стене за обоями монотонно царапался жук. Точил себе дерево. И этот звук, давно привычный, теперь наводил тоску, царапал душу. Сергуня почувствовал, что в избе вроде нахолодало, или, может, это внутри у него стало зябко, сердце обессилело после волненья. Он поднялся. Сунул в печку несколько чурок. Наклонясь, раздул, оживил в топке пламя. Подошла, села рядом собака, и теперь они вместе смотрели, как живо трепещут внутри красные язычки огня.

Потом старик стоял в тишине у печки, прислонясь щекою к ее живому жаркому боку, набирался тепла. Слушал, что делается у нее внутри, как она ровно гудит и дышит своим добрым горячим нутром. В избе у него было любимое место, вот тут, возле печки. Прислонишься к ней спиной ли, плечом ли, и наполняет тебя теплом. Даже побелка на ней в этом месте вытерлась. Печка была удачная. Печи ведь тоже бывают с характером, как и люди. Бывают добрые и покладистые, бывают капризные, с норовом, дров едят уйму, а тепла не дают. Правда, печку можно легко и быстро переделать, не то что иной человечий характер.

Эту печь Сергуня перекладывал сам. Как раз той весной, когда свез Полину в больницу. На дворе тогда еще было холодно, но по-весеннему солнечно, ясно. В горах по логам задувало, несло сырой прелью, а на припеках уже выбивалась первая чистая зелень. Синие рыхлые льдины неслись и плясали по темной воде реки. Эдиган высился ясный и голубой. Каменистые склоны сопок на той стороне сплошь подернулись нежно-розовым пухом — это зацвел маральник, невысокий жесткий кустарник, растущий по скалам. По деревне подтаяли лужи, занавозился снег, и веселые зайчики плясали в умытых стеклах домов.

А в избе у Сергуни было сумрачно — не продохнуть. Сплошной завесой стояла густая кирпичная пыль, сквозь нее с трудом пробивался свет из распахнутых окон. Сергуня с трудом ломал, крушил старую печь. А Полина все кашляла в этой пыли, таскала ведрами за огород битый кирпич. Носила воду и свежую глину. Месила раствор, постукивая в старом корыте лопатой. Она все время была где-то рядом, но Сергуня ее почти не видел, потому что оба были заняты делом. Оба были сплошь покрыты густой бурой пылью. Она въедалась в одежду, в руки и лица. Порой, разгибаясь устало и стирая с лица жаркий пот рукавом, Сергуня оглядывался и замечал Полину. Видел на маленьком, сером, как маска, лице покрасневшие, с неестественным блеском глаза. И она, поймав его взгляд, качала сочувственно головой:

— Сморился ты… Ой, сморился. — И спешила принести ему из сеней кружку чистой холодной воды, прикрывая ее ладошкой от пыли.

А дней через десять Полина слегла, и он на попутной машине отправил ее в Бийск в больницу. У нее всегда были слабые легкие. Всю жизнь работала скотницей, целый день на холоде, на ветру, и лечиться никак не хотела: «Я ж не заразная. Чего я там буду лежать, стыд головушке». И все травки пила. Напарит в чайнике зверобоя и пьет. Так и сходило. И вдруг — на тебе. Уже после Сергуня все думал, смекал — видать, это печка ее задушила. Эх, не перекладывать бы тогда эту печку, не давать жене надрываться, а то легкие и забились пылью да глиной. Да кто ж знал? Кабы знать, где упасть, — подстелил бы.

Через день повез он ей передачу — крутых яичек и творогу в банке. Приехал в Бийск с трудом, уже в пятом часу. Двести верст на попутных — не ближний свет. На цементном больничном крыльце помыл, похлопал в помятой шайке грязные сапоги, снял шапку и потянул тяжелую дверь на тугой скрипучей пружине. Долго объяснял в вестибюле дежурной, к кому он идет и зачем, и, получив наконец в раздевалке длинный белый халат, поднялся на третий этаж. Сергуня шел с сумкой по коридору мимо простоволосых женщин, гуляющих парами и в одиночку в одинаковых серых халатах. Женщины с любопытством разглядывали его. «И как ее тут отыскать, у кого бы спросить?» — думал он.

Вокруг все было чисто, бело, незнакомо — и предметы, и лица, и тревожные запахи лекарств. И он себя чувствовал неуверенно, словно пришел совсем из другого мира. И тут среди всего чужого, незнакомого он увидел вдали на подушке родное лицо! Поля чуть улыбалась, видно, давно уж его заметила, но не могла подать знака. Ее койка стояла в конце коридора, под развесистой пальмою, у окна. Мест в палатах, наверное, не хватало, и в коридоре вдоль стен стояло еще несколько коек. Полина, казалось, была все та же, только лицом пожелтела. И, подойдя, он глядел, узнавая и не узнавая ее. Из-под платочка выбивались сухие ломкие волосы, тело с трудом различалось под одеялом. Сел рядом на стул, загородил ее от любопытных больных.

— Ну, как ты тут? — Вынул из сумки на тумбочку узелок. — Вот поешь, все свое, свеженькое.

Она застенчиво улыбнулась, часто моргая. Она была счастлива увидеть его, но было еще и неловко за то, что вот она тут лежит, болеет, а ему надо тревожиться, ездить к ней так далеко, бросать хозяйство.

— Дождалась все-таки, — прошелестела она губами, и слезинка пошла по виску. — Кто там тебе варит-то?

— Да кто же! Сам, — он пригладил свои волосенки.

— Ты руки-то у плиты не спали. Лучше Зинку зови. — Она передохнула. — С непривычки с печкой оно ведь трудно. А корову кто доит?

— Корову-то? — он оживился. — Корову-то сам дою, чего ж тут мудреного. Она мне не мене как по ведру дает, — ему хотелось повеселить ее и самому казаться веселым.

Но она прикрыла глаза:

— А нынче кто?

— Кто-кто, ты вот ешь давай. Тебе тело наводить надо. Недоёна не останется. — Он оглянулся и стал развязывать узелок, вынул творог в банке. — Зинка подоит и кур накормит. Привет тебе от нее. И от Сухарева, от председателя, велел быстрей возвращаться. Ты вот ешь давай, сил набирайся. Без еды и зверь не жилец. — Одно за другим он выкладывал яйца и говорил с усмешкой: — А тут такая история вышла. На третьей заимке в свинарник кабан заскочил. Видать, ночью к свиньям полез. Утром Нюрка-алтайка идет корм задавать. А он там и мечется, леший, — он тоненько засмеялся, колупая яичко. — Ну, Нюрка в крик да за вилы… — и вдруг осекся.

Поля беззвучно плакала, глядя в потолок.

— Домой бы, — прошептала она. — Худо мне тут.

Сергуня не знал, что ответить, беспомощно сморщился, потому что в глазах защипало, и, чтоб скрыть это, забубнил строго:

— Ты дурость-то свою не выявляй. Лечиться надо, — но сразу же пожалел, сменил тон: — Я вот слышал, до чего ж тут врачи достигают здоровья, — и кивнул на больных в коридоре. — Вишь, гуляют уже. Вот и ты разойдешься. — На пальму взглянул: — Ишь ведь цвет какой вырос. У него и цветок, поди, будет с тарелку? Как думаешь?

Но она отвернулась. Белый платочек чуть съехал, и отчетливо обозначились скулы под желтой кожей и впадины на висках. Раньше вроде не замечал.

— Я на майские меду тебе привезу, — сказал он потерянно, все держа в заскорузлой ладони облупленное яичко. — И травы привезу. Зверобою еще целый веник на вышке висит. И пустырник есть. Уколы, как говорится, уколами, а трава — это все не помеха...

Сергуню долго что-то не выгоняли, а ему очень хотелось курить. Уже прошел ужин, и больные разошлись по палатам. Полина лежала, закрыв глаза, и вроде даже спала. А он, сидя под пальмой, томился без курева. Впору хоть подымить в рукав. Медсестры о нем будто забыли, а уходить самому было как-то неловко. И опять же, куда пойдешь на ночь глядя, в городе, где нет своих? Только что на вокзал. Так уж лучше здесь посидеть. Будь что будет. И он, отважившись, нашарил в кармане спички и сигареты, но в этот момент, шаркая шлепанцами, подошла медсестра, чем-то недовольная девица в белом коротком халатике, со шприцем в руках. Он было вскочил. Но та громко велела:

— Отвернитесь, родственник, — и, склонившись над Полей, добавила: — Если хотите, можете на ночь остаться. Врач разрешил.

За темным окном заснул продрогший весенний город. Заснули почерневшие деревянные домики и корпуса новостроек. В холодном оцепенении стояли старая церковь и коротко остриженная щетина скверов, дом редакции местной газеты и кирпичное здание драмтеатра. Но всего этого и даже кусочка улицы из больничного коридора сейчас Сергуне не было видно — окно выходило на темный больничный двор. В коридоре было тихо и душно. Двери в палаты были закрыты, в дальнем конце коридора на столике горел слабый свет, а рядом спала на топчане молоденькая медсестра в халатике и шлепанцах, подложив под ухо книгу. А в этом конце коридора они с Полей были только вдвоем. Темная тень от пальмы ложилась на стену, на койку и касалась Полины растопыренной черной лапой. Поля лежала недвижно. Наверно, спала. Она и дома спала всегда тихо, неслышно, как маленькая. Сергуня сидел в полумраке, дымил в рукав и глядел задумчиво на лицо, темневшее перед ним на подушке. Все происходящее, все окружающее почему-то казалось теперь нереальным, и чудилось в тишине, будто это лежит не Полина, а кто-то чужой. И будто это не он, Сергуня, сидит тут, ссутулясь, а кто-то иной, незнакомый. А они с Полей, как прежде, вместе вечеряют в своей избе, и на стене над ними тикают ходики.

За полночь он и сам стал задремывать, клевать носом, погружаясь в небытие. Там почему-то цвел на скалах маральник и Полина в беленькой кофте, совсем еще молодая, горько плакала, стоя в какой-то толпе. Все это было Сергуне очень знакомо, когда-то видено им, он только силился вспомнить, что это, где — почему бабы плачут, но что-то мешало воспоминанию, накатывалось, гудело и превращалось в дымный костер, в старую партизанскую песню, далекую, как за горой: «Скакал казак через долину, через Маньчжурские края. Скакал казачек одинокий, блестит колечко на руке…» Потом его вроде окликнули тихим шепотом оттуда, из-за горы, он хотел оглянуться, встрепенулся и тут же проснулся, сразу придя в себя. Живо склонился к Полине, заметив, что та не спит:

— Тебе чего, а?.. Чего тебе, Поля?

Она смотрела, не отвечала.

— Тебе чего? — переспросил, склонившись пониже.

И вдруг увидел на темном лице обращенный к нему мертвый взгляд.

— Постой, — сказал он шепотом. — Постой… Постой… — И вскочил. — Постой… — кинулся к дежурной, топая сапогами по коридору: — Сестрица!.. Сестрица!.. Сестрица… Иди помоги…

Все остальное запомнилось ему очень ясно, до мелочей, навсегда. Сестра неохотно, медленно поднялась. Зажгла яркий свет, и все вокруг вспыхнуло резкой белизной. Хлопая тапками, пошла под пальму. Спросила без интонации:

— Ну, что вам, больная?

Но, приглядевшись, аккуратно натянула умершей на голову одеяло. Потом повернулась к старику и уже тихо сказала:

— Идемте. Я вас отсюда выведу. Тело можете утром забрать. И повела его, недоуменного, по коридору, придерживая за рукав.

Печь в избе была еще теплая, но Сергуня подкинул несколько чурок, собрал с пола колючие еловые ветки и не спеша посовал их в огонь, не чувствуя рукою жара. Хвоя трещала, разлеталась веселыми искрами, так, что собака ушла подальше. Сильнее запахло смолой. А в груди у него что-то сжималось, кололо, может быть, заболело сердце, и дышать стало труднее, как после тяжелой работы, а всего-то повозился внаклонку. «Плохо дело», — подумал он. Давно с ним такого не было. Видно, печка эта его переживет. И все эти миски и ведра переживут, как пережили хозяйку. А теперь уж, наверно, идет и его черед. И Зинаида опять же права: некому будет глаз закрыть, никто к нему не склонится в его последний час, потому что родные лица давно уж истлели в разных землях и даже память о них поистерлась. Уж такое неумолимое оно — это время, стирает и память и чувства. Конечно, о собственной смерти Сергуня думал и раньше. В своей партизанской юности — с бесшабашным презрением, даже с вызовом. Позже, в молодости и в зрелые годы, как-то уже с безразличием. На фронт его, правда, не взяли по причине отсутствия уха и недостаточного здоровья, а поставили бригадиром над бабами. Надо было в голодные годы войны во что бы то ни стало сохранить хоть племенную скотину, хоть старую технику. И тут уж было ни до чего. Во всяком случае, не до смерти. Некогда. А вот сейчас, в старости, Сергуня думал о смерти с великой грустью. И порою хотел представить, кто будет возле в его последний предсмертный час. На чем остановится взгляд, что навеки застынет в глазах. Больничный ли потолок или ясное небо? А может быть, морда собаки или трава у виска, словно лес? Только бы не чужое лицо! Зачем перед смертью такое? Но скорее всего, перед смертью он увидит вот эту печь, уже остывшую и холодную. Сергуня легко представил себя умершим в запертой изнутри избе, закоченевшим на койке, с отросшей щетиной на скулах. Все будет так же, только углы и окна обрастут белым инеем. Будет все так же скрипеть и царапаться жук в стене, будет скулить собака, а ночью переходить на вой… И, когда он представил все это до жути ясно, ему почудилось, что нету вокруг ни людей, ни деревни, что он один-разъединый на этой земле, на всем белом свете… Сергуня торопливо протопал по комнате валенками. Скорей воткнул в штепсель вилку радио, и в избу сразу хлынула песня, хоровая, раздольная: «Эх, калинка, калинка, калинка моя…» Он постоял с минуту, послушал рассеянно и вдруг стал решительно одеваться. Собака радостно завертелась у ног, кинулась к двери.

— Пойдем, Белка. Пойдем, собачка, — причитал Сергуня, застегиваясь на все пуговицы.

Нашарил варежки на лежанке:

— Пойдем свататься. Свидетелем будешь, — и распахнул перед нею дверь.

В начале марта Сергуня продал свою избу молодой учительнице Дергачевой Вере Федоровне, которая недавно приехала из города с семилетним сыном работать в Ильинку. Продал с мебелью, с утварью, со всем скарбом, даже с барометром, прибитым в сенях над дверью.

— Ты гляди-ка, Петруша, — присев в сенях на корточки, Сергуня поймал мальчугана, учительского сынишку, укутанного поверх пальто серой вязаной шалью и оттого похожего на девочку. — Это что у тебя на лбу-то? Кулачок с полки упал?.. Ничего, заживет. Лучше гляди, чего я тебе оставляю. — Мальчонка с утра был уже здесь со счастливой своей мамашей, молча путался у всех под ногами, мешал собираться и беспрерывно бегал из дома во двор и обратно. — Барометр я тебе оставляю, вот чего, — обнимал его за плечи Сергуня. — Слыхал небось про барометры?

Но мальчик неожиданно вырвался и, отбежав, остановился в дверях, настежь распахнутых на крыльцо. Стоял кулем на фоне белого снега, молча таращил на старика любопытные глазки.

— Ишь ты, петух какой! — засмеялся Сергуня, продолжая сидеть на корточках, чтобы быть вровень с мальчишкой. — Ты теперь за погодой следи. Видишь, куда ветка смотрит?

Смущенный таким вниманием, мальчик потупился, но все же буркнул:

— Вниз.

— Верно, вниз. А что это значит? — допытывался Сергуня. И сам себе ответил: — Значит, хиус будет, а то и метель. Это ветер у нас такой — хиус, с гнилого угла дует. А ты жди, когда ветка наверх пойдет, — обязательно будет вёдро. Вот тогда мы с тобой в лес и подадимся. Я тебе, маятка, кой-чего покажу.

Укутанный мальчик глядел из-под платка серьезно и ясно:

— Чего покажешь?

— Ну, белку тебе покажу, — выпрямился Сергуня.

— Живую? — не моргая, глядел пораженный мальчик.

— Эх, паря! У нас, брат, все тут живое, не в пример городу вашему. — Напоследок он сам еще раз взглянул на барометр. — А я другой себе смастерю. В любовинку-то долго ли. И удочки тебе оставлю в сарае. И еще кой-чего. Идем принимать хозяйство, — и они чинно пошли через двор, скрипя валенками, старый и малый. А следом за ними плелась собака, с утра в удивлении и тревоге сидевшая во дворе.

Конечно, старику было жаль оставлять все это — и дом, и привычную утварь. Ну, радио там, комод, тазы всякие. Сперва он было хотел забрать кое-что, но, когда утром чуть свет в дом деликатно постучала учительница и ввела с мороза за ручку укутанного мальчонку: «Здравствуйте. А вот и мы», — он понял, что ничего не возьмет. И сразу на душе стало словно бы легче. «По крайней мере, — подумал он, — не будет мороки таскаться с барахлом этим перед народом по всей деревне». Он даже обрадовался, что вещи, которые столько служили ему и Полине, которые он и сам мастерил когда-то, останутся в родном доме на обжитых, привычных местах. Как будто ничего и не изменилось. Вилы, косы, лопаты — в теплом сарае; бочки, мешки всякие — в подполье; в сенях и на вышке — ведра, корзины разные, а ухваты да миски — на кухне. Обо всем этом Сергуня подробно растолковал новой хозяйке — учительнице Вере Федоровне, улыбчивой и белолицей, с пучком на затылке. Он был доволен, что она выслушала внимательно, хотя и с рассеянностью, вполне понятной в такой момент; был доволен, что все это ей, одинокой, сгодится и сразу понадобится, поскольку она с мальчишкой из города и обзавестись ничем не успела, а тут на́ тебе — все под рукой, все готовенькое.

— Ну это надо же! Все оставляет! — говорила развеселая Зинаида, которая с утра была уже тут и помогала увязывать узлы с постелью. — И правильно! Оставляй! На что тебе это старье? К чему все туда перетаскивать? Пускай все будет новое. И жизнь и счастье! — Она озорно подмигнула учительнице, новой своей соседке: — А то как же? Две пенсии сложат — чего же не жить? Верно я говорю? — и засмеялась, унося большой узел в раскрытую дверь. Но смех был какой-то невеселый.

За воротами уже с полчаса монотонно стучал мотором новый голубенький трактор с большими силосными санями. В кабине покуривал Зинкин муж Алексей Чечнев. Он знал, что ждет и томится не зря, не зря чешет язык с прохожими, охотно объясняет каждому, в чем тут дело. Выпивка и закуска на сегодня были ему обеспечены. К тому же все это было вполне законно. Трактор по такому важному случаю выделил сам председатель и от работы Алексея освободил с обеда.

На санях свежо зеленело высокое дубровное сено, которое Алексей вместе с Сергуней перетаскали с вышки. Там же, на чердаке, они тихо распили чекушку — для начала. Еще на санях лежали охотничьи лыжи, широкие, самодельные, обшитые камусом, лежало ружье и разный плотницкий инструмент — все то, с чем Сергуня не мог и не хотел расставаться. И еще лежали узлы с одеялами и одёжей.

— Ну это надо же! Уезжает, — серьезно сказала Зинка, когда сборы были закончены и все вышли наконец за ворота. — Ну и ладно. И поезжай с богом!

Сергуня стоял веселенький и лихой, в рыжей шапке и новых, скрипящих по снегу валенках. Он щурился, задорно поглядывал на народ, ничем не выдавая своей растерянности.

Зинка рядом печально вздохнула:

— Вот мы тебя и просватали, Сергей Иванович, — и вдруг, обхватив Сергуню руками, притянула, как маленького, к высокой своей груди и громко всхлипнула: — Не поминай лихом-то… Не поминай… — Горько зажмурилась: — Это ж Полинка меня просила тебя не бросать. Пристроить за хорошего человека… — и все плакала, плакала. Наконец отпустила его и вытерла слезы ладонью. — А теперь я спокойна… — Сразу бойко махнула мужу рукой — Езжай давай! Я позже приду! Да не пей там больно-то!

Взревел мотор, и сани сразу ходко тронулись. Сергуня сидел меж узлов и с застывшей улыбкой смотрел, как быстро удаляется его дом с белой крышей, как уплывают, уменьшаются люди, все еще стоящие у ворот. Рядом осталась только белая лайка, которая неотступно бежала следом, недоуменно неся нос по ветру и забегая то с одной, то с другой стороны.